О'ХАЙ!

Шапко Владимир.

 Берегите запретную зонку.

(Статья Павла Валерьевича Басинского)

На мой вкус, проза Владимира Шапко даже слишком стилистически роскошна, избыточна. Иногда он нанизывает сравнения, как мясо на шампур. От бесконечных "как" и "словно" начинает рябить в глазах:

"Запекшийся сосок Нелька удерживала меж двух пальцев как удерживают меж пальцев обжигающий дымящийся огрызок сигары. Вздрагивала от боли, когда Павлик прихватывал посильнее, но постепенно боль успокаивалась, текла где-то рядом, словно вскрытая из вены, пущенная в горячую воду ванны кровь..."

"Тополь блистал. Не смотря ни на что. Был невероятен в своем обличии. Как пропившийся вельможа в ободранном золотом камзоле..."

"Большой нос его тоже добро пошмыгивал, а волоски на голове походили на проволочные загнутые машины. Как если бы ими сено в деревне сгребать. На лошади..."

"Марка молчал. Он ощущал себя так. Он как будто навалил кучу, а на нее слетелись мухи. Зеленые мухи. А он стоит рядом и наблюдает..."

"Сквер был подстрижен под бобрик. Как чай..."

"А поздно вечером над остывающим закатом позади темного притихшего барака - почти во весь горизонт протянулся дымный, словно бы издохший крокодил. Кирпичные трубы под ним казались мелкими, игрушечными. И как обкурившаяся яга с беспомощной везущейся метлой, сквозь дым тащилась в противоположной стороне обдуренная луна..."

И это всего на нескольких страницах. И это далеко не все. И ведь не скажешь, что плохо. Напротив - смачно, вкусно, талантливо! Каждое сравнение замечательно "маринуется", но при этом "рассолом", к сожалению, оказывается весь остальной текст. Так получается...

И все-таки метафорическая избыточность прозы Владимира Шапко с лихвой искупается мощным ощущением художественно состоятельного и даже самоценного мира, который уверенной рукой сотворяет автор. Притом мир этот не вымышленный, не сочиненный и не составленный из обрывков каких-то жизненных впечатлений. Нет, это очень цельный и органичный мир Окраины Великой Империи, которая вся была (и пока еще остается) одной громадной Окраиной с экзистенциально одиноким своим центром в виде города Москвы.

(Владимир Шапко. Берегите запретную зонку. "Волга", Саратов, 1998)

В романе "Юная жизнь Марки Тюкова" (вернее было бы назвать это произведение скромнее - повестью) показан мир детства поселкового мальчика, живущего со своей доброй, но шалапутной матерью и без отца. Отец ("дядя Папа") иногда возникает на горизонте, и этот эпизодический вроде бы образ можно признать одной из главных художественных находок прозаика:

"Новый выходной костюм Филиппа Петровича в пожарном длинном рукаве имел вид тарантула. Ноги в белых носках и моксинах походили на перебинтованные кирки. Филипп Петрович был сельский интеллигент. Он был зоотехник. Шляпа, понятное дело. Галстук как вожжи... И вот приехал, что называется... Встретили... "Дядя Папа!"

Впрочем, в романе Шапко почти все персонажи сами по себе и в отдельности - великолепны. Мало того, что они мгновенно узнаваемы (это еще не великое достижение); но за каждой такой "узнаваемостью" автор обязательно представляет еще и второе психологическое "дно", что тотчас снимает с его образов налет очерковой поверхностности, которой грешат почти все прозаики, пишущие на провинциальную тему. Скажем, Филипп Петрович - фигура не только забавная, но и глубоко драматическая. За личиной "интеллигента в белых носках" скрывается остро переживающий свою вину перед сыном и в то же время стыдящийся его "на людях" человек. Он смешон, но и трогателен. Он виноват, но и обманут жизнью. Он показан жестко, но не жестоко.

И все же проза Шапко не только метафорически, но и физиологически избыточна. Этим она напоминает о советской прозе 20-х годов, которая мне лично - в целостном впечатлении - не нравится, даже неприятна. От большинства страниц Бабеля или Вс. Иванова остается такое чувство, будто писатели застали мир и человека не в конце шестого дня творения, а на каком-то промежуточном этапе, когда мир был еще, грубо говоря, недоделан, когда уже торчали ноги, но еще не было рук и проч. Совершенное творение не различается в своих частях, деталях. Оно являет собой законченный образ, от которого нельзя отщипывать по кусочкам.

В прозе Владимира Шапко мир советской Окраины находится не в процессе творения, но в процессе распада, разложения. И вот - тот же художественный результат, что и в "физиологической" прозе 20-х годов, о которой, на примере Вс. Иванова, Евгений Замятин писал: "Чтобы Вс. Иванов много думал - пока не похоже: он больше нюхает. Никто из писателей русских до сих пор не писал столько ноздрями, как Вс. Иванов. Он обнюхивает все без разбору, у него запахи: "штанов, мокрых от пота", "пахнущих мочой Димитриевых рук", псины, гниющего навоза, грибов, льда, мыла, золы, кумыса, табаку, самогона, "людского убожества" - каталог можно продолжать без конца" ("Новая русская проза").

(Впрочем, упрек в "недуманьи" неоснователен. Проза, конечно, требует "мыслей и мыслей", но не явленных прямо, а остающихся как бы за кадром. И тот факт, что проза Вс. Иванова или Владимира Штанько способна вызывать далеко идущие мысли у критика, лучше всего доказывает ее "небездумность". Ее философскую начинку.)

В 20-е годы казалось: вот сотворяется Новый Мир. Вот он лепится из крови и грязи и будет преподнесен, как подарочек, будущим поколениям. В прозе Владимира Шапко этот Новый Мир разлагается, потому что оказался нежизнеспособен; забыли в нем сотворить какие-то важные внутренние органы, зато помпезно вылепили фасадную сторону. И странно: все тот же художественный результат! Нет, разумеется не идентичный. Но очень близкий в эстетической плоскости.

Почему это так? Почему создание и распад так физиологически похожи, в отличие от рождения и смерти? Вероятно, потому что механистичны. Детали, детали, детали, будто части какой-то громадной машины, которая работала, работала, работала и вдруг - бац! - заскрежетала, стала ломаться, сыпаться. Но еще более странно, что в этом распаде громадной машины тоже, оказывается, есть своя органичность, своя художественная значительность. Энтропия, оказывается, не так кошмарна и безнадежна, как предрекал Конст. Леонтьев. В ней есть своя красота, свои "цветы запоздалые", что блистательно и доказывает проза Владимира Шапко. И эти "цветы" не только его персонажи, странные, искореженные, придурковатые, а все-таки восхитительно живые, но и весь, если угодно, материальный антураж с ароматом его разложения. Оказывается, за советские годы, в железных клещах коммунизма было, тем не менее, накоплено столько жизненной силы, столько запущенной до великолепного безобразия эстетики, что и само разложение стало эстетическим феноменом. Иначе откуда взялась бы такая цветастая проза?

Повесть в рассказах "Берегите запретную зонку" о быте семьи крупного казахского начальника (русского) поразительным образом отсылает к усадебной прозе ХIХ века. Не к "Дворянскому гнезду", но, скорее, к "Старосветским помещикам". И понимаешь, что все описывемое гадко, что перед нами не помещик, а коммунистический вассал, глубоко презирающий землю и людей, которыми он правит. А все-таки увлекаешься деталями, психологическими нюансами.

Вот интересно читать!

По-настоящему же гадко становится именно в конце, когда дочка вассала перебралась в Москву, стала какой-то депутатшей (доносится тонкий запашок перестройки и гласности), берет взятки, но не так, как ее отец - широко, по-барски, с господским хамством и подхалимничаньем зависимых - а мелко-мелко, тихо-тихо - от "лиц кавказской национальности", желающих устроиться в Москве.

И замечательная деталь, которая безусловно показывает, что Владимир Шапко художник яркий, незаурядный: в Москве дочка продолжает грызть по вечерам семечки, как в детстве, в отцовской усадьбе. Но если в детстве это делалось смачно, у всех на виду, с грузной шелухой под нижней губою, то теперь - тайно, запершись в комнате и выбрасывая по утрам туго завернутые сверточки с шелухой в мусорный контейнер (опять же у всех на виду, но чтобы никто не догадался). Какая, подумаешь, мелочь! но как она точно отражает психологический слом в персонаже...

Нет, Владимир Шапко вовсе не воспевает Империю. Отстраненно взглянув на то, что он описывает, скажем, в романе "Юная жизнь Марки Тюкова" (весь этот барачный смрад, неустроенность, беззащитность человеческая), понимаешь, что так жить нельзя. Но в тоже время понимаешь, что именно так жили. Так, а не как-то иначе. И это, хотим мы того или нет, и есть наше нравственное и эстетическое Отечество. Наши, увы, "Петербургские зимы". Другого Отечества нам не дано. И в обозримых пределах нынче действующих художественных поколений и не будет дано.

И пускай символом этого Отечества останется не Медный Всадник, не Адмиралтейская Игла, а всего лишь (см. выше) Издохший Крокодил, но, как писал поэт, "и такой, моя Россия..." И проч.

Владимир Шапко. Юная жизнь Марки Тюкова. Роман. "День и ночь," Красноярск 1998)