|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
[ ENGLISH ] [AUTO] [KOI-8R] [WINDOWS] [DOS] [ISO-8859]
Завыла буря; хлябь морская
Клокочет и ревет, и черные
валы
Идут, до неба восставая,
Бьют, гневно пеняся, в прибрежные
скалы.-
Стихотворение открывается ремаркой, оправдывая старое обозначение - ПИЕСА; кстати более удачное, чем СТИХОТВОРЕНИЕ, поскольку отсылает читателя сразу к миру музыки и миру театра. Театр и музыка изначально близки поэзии, неразрывны с ней; а то что познее произошло расслоение, говорит лишь о том, что и по этой линии движение идет от общего к частному, от цельного к осколкам (от хаоса - к гармонии - от гармонии - опять к хаосу, все та же цикличность рождения - развития - и разпада мира). Поэзия Баратынского - Первородна, она происходит по прямой линии от Орфея, Гомера, Вергилии и т. д. (а то, что в этом перечне сливаются миф и реальность - так это просто, по словам Плутарха еще "та местность, где встречаются драконы); в этом родстве можно убедится на любом его стихе. Баратынский не нуждается оправданиях, договореннастях и условностях, своейственных творчеству других современных ему (не говоря уже о современных нам) - в линейном времени - поэтов; он общается с Природой и богами без посредников. И поэтому он бывает гораздо сложнее для восприятия. Слух наш замусорен упрощениями и с трудом воспринимает настоящее. Баратынский занят Первичными бытийными вопросами. И не считает нужным переходить на язык более понятный публике, с тем чтобы быть ею, публикой, легче понятым, как это делал, например, Пушкин. У Баратынского форма и тема совершенно соответствуют друг другу, между ними нет ни малейшего зазора. К слову, и Пушкин скорее иммитировал язык публики, чем действительно говорил на нем; но соответственно и публика иммитировала свое понимание и восхищение поэтом. Именно поэтому, после после криков "Браво!" вокруг "Руслана и Людмилы" и первых глав "Евгения Онегина", "толпа" охладела к своему кумиру, и тот же Белинский уже возвещал, что Пушкин-де исписался. "Памятник" вырос лишь после смерти; вечная тема Командора,- словно человек при жизни не соответствует своему же восприятию,- как часто и бывает,- не совпадает с самим собой. Но не нужно обманываться: читателей, как и поэтов, не много. На советскую схему "поэт на стадионе" не стоит обращать внимания,- эти игры не имеют к стихии поэзии никакого отношения.
Итак, ремарка - буря. Действующие лица: Стихия и Человек.
Ритм стиха и строй речи перекликаются с пушкинским "Померкло дневное светило"; это вообще параллельные стихотворения, как и многие у Пушкина и Баратынского (параллельные, но не пересекающиеся).
Баратынскому нужен такой возмущенный пейзаж, чтобы задать вопрос: кто же определяет ИГРУ ЖИЗНЕННЫХ СИЛ в земном пространстве, в пространстве социальном и пространстве внутреннем?
Но... это странное стихотворение,- то есть Баратынский его словно не договаривает. Недоговаривает не в конце, а исходно. Часть вопроса остается за строкой, за сценой. Это действительно - пьеса и стих здесь - актер, и на сцену этот актер выносит лишь то, что позволил режиссер-поэт. Такое впечатление, что поэт долго разговаривал сам с собой (или со своим Гением, Музой - подставляйте в эту пару кого вам больше хочется, как вам - лично - ближе и понятнее; ведь вы же тоже когда-нибудь говорите сами с собой?) В этом разговоре поэт многое узнал, долго его - разговор - передумывал, но на публику решил вынести такую вот - в точных христианских мерках выдержанную агностическую схему мира. А разговор шел, разумеется, о дуализме жизни. Но если китайцы и японцы принимают двойственость мира - спокойно, как неизбежность, как равные друг другу начала: без тьмы нет света. То христианство тьму числит за злом, следовательно отрицает ее необходимость и принимает лишь как временную данность, навязанную миру и человеку за грехи, или же по произвольному злому умыслу Дьявола,- по его гордыне, по его обиде. Редкая расстановка сил для творчества Баратынского;
"Мысль изреченная есть ложь" - по формуле Тютчева; т.е. пока мысль добежит от первого проблеска-знака до словесного своего выражения, она уже сознательно изменится человеком и высказывается уже не мысль, а оценка мысли, пропущенная через цензуру общепринятых суждений. Но Баратынский не просто высказывает мысль, он показывает процесс организации сознанием этой мысли, подготовку выхода на сцену. Поэтому вопрос с самого начала и проговаривается как ответ, т.е. стих-актер играет христианскую тенденцию, а вовсе не собственно мысль поэта.
Чья нериязненная сила,
Чья своевольная рука
Сгустила в тучи
облака
И на краю небес ненастье зародила? -
Так может говорить только ограниченный в сознании человек и потому бесконечно уверенный в единственности и непогрешимости своего видения мира. Что-мол за беспорядок у меня на дворе? Послушайте еще:
Кто, возмутив природы чин,
Горами влажными на землю гонит море?
-
И вот, конечно, виновник скоро найден! Вот же он, все тот же - с рогами и хвостом!
Не тот ли злобный дух, геенны властелин,
Что по вселенной
розлил горе,
Что человека подчинил
Желаньям, немощи, страстям и разрушенью
-
Чисто женская и детская привычка: главное бысто найти виноватого,
кого-нибудь помимо себя. "Подписано - и с рук долой!" И на творенье
ополчил
Все силы, данные творенью?
Земля трепещет перед ним:
Он небо
заслонил огромными крылами
И двигает ревущими водами,
Бунтующим могуществом своим. Пиеса. Театр поэта. Но и - театр Создателя. Разве не актерствует все живое? Но кто же в таком случае - зритель? Новый поворот ключа. Мысль поэтической стихии всегда неожиданна; как каждый шаг в текущем времени бытия,- ничего нельзя прожить заранее и дважды, варианты решений существуют лишь в неосуществленном пространстве,- но каждый шаг единственнен и бесповоротен. На этом кончается первая часть стихотворения - пиесы - занавес закрывается: антракт, можно покурить и закусить.
Во втором действии на сцену выходит сам поэт и постепенно становится ясно - зачем он выпускал того "актера" и понуждал его выговаривать нам свои круглые истины.
Иль вечным будет заточенье?
Когда волнам твоим я вверюсь,
океан? -
На первый взгляд самая что ни на есть тривиальная романтика: поэт желает плыть куда-то по вольным волнам к неведомым берегам. Но не зря в первом действии персонаж выявлял океан - Дьволом. Получается, что океан и Дьявол - это нечто противоположное общественному - общему - нерассуждающему мнению. Получается, что поэт хочет ввергнуться в стихию Дьявола - лишь бы отгородиться от несносной безмысленной опеки. То есть не романтическая пара Поэт и Свобода здесь рассматривается, а поэт и общество, Человек и Толпа. И он внятно произносит:
Но знай: красой далеких стран
Не очаровано мое
воображенье.
Под небом лучшим обрести
Я лучшей доли не сумею;
Вновь не
смогу душой моею
В краю цветущем расцвести. -
Поэт не обманывается ни в малейшей степени (и не желает обманывать своего читателя-собеседника,- принципиальная позиция Баратынского), он знает, что ни красоты дальних стран, ни люди,- не подарят ему ни любви, ни свободы, и все свои проблемы с миром человек может решать только сам и география здесь не имеет никакого значения. "Все свое ношу с собой" - то есть моя душа и мои мысли от меня никуда не денуться, куда бы я не отправился. Внешние проявления жизни могут лишь отвлечь на время от внутренних - духовных - неизбежным и вечных вопросов. Но прожить за человека его жизнь никто не может; а если человек отдает свою жизнь чужой воле, предоставляя все решать за него,- то может быть и жизни не было?
Евгений Баратынский один из самых взрослых русских поэтов (взрослый - то есть предельно честный перед самим собой).
Меж тем от прихотей судьбины,
Меж тем от медленной отравы
бытия,
В покое раболепном я
Ждать не хочу своей кончины; -
Вот и является Ирония, горькая спутница голого утра, после чарования таинственной ночи.
В покое раболепном я
Ждать не хочу своей кончины;
На
яростных волнах, в борьбе со гнетом их,
Она отраднее гордыне человека!
Как
жаждал радостей младых
Я на заре младого века,
Так ныне, океан, я жажду
бурь твоих! -
Так вот лишь для чего ему надобен океан! - в движении, в действии отраднее жить, они отвлекают от мысли, то есть буря - как отдых о внутренней напреженной жизни, как завеса от внутренней беспощадно сияющей Звезды Истины.
Ремаркой начато - ремаркой и кончено:
Волнуйся, восставай на каменные грани;
Он веселит меня, твой
грозный, дикий рев,
Как зов к давно желанной брани,
Как мощного врага мне
чем-то лестный гнев. -
Прощальный жест, поэт - актер и автор уходит, оставляя зрителя наедине с - теперь только его собственной - картиной бури; которую зритель по своему желанию может теперь делать (то есть видеть) сколь угодно романтичной.
А теперь вспомним Пушкина и выплесним еще одно море на лист бумаги. Белая бумага нашей души,- на сколько ее хватает? Белый лист бумаги. Пустое пространство - сцена. Белое снежное поле, - после свальной ночи и перед самой зарей. Все это и есть - душа - мысль - поэзия.
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал
туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
-
Здесь чистая музыка звучит и музыкально-мысленный строй преобразуется в речь и картины. И ни в тонах, ни в ритмах красок Пушкин никогда не ошибется. Это уже не театр, а кино. Но есть и другая особенность,- властно-естественная интонация по отношению к Природе: "Шуми, шуми, послушное ветрило." В остальном же элегия не превышает романтической традиции привитой уже Байроном, Шелли и прочими, - поэтическим ветрам. Все это есть ностальгия воспоминания, но не развитие мысли, не реальная горесть чувств,- поза и плащ,- Мицкевич на утесе Каюдага, "Вторым Онегин Чайльд-Гарольдом..." Больше - игра в поэта, чем поэзия и та самая - общая мораль, от которой вежливо-иронически отказывается Баратынский. Но музыка - выше мысли и все подчинено ее и ею оправдано.
Расстояние между стихотворениями - четыре года ("Погасло дневное светило" - 1820; "Завыла буря; хлябь морская..."- 1824), а расстояние между внутренним возрастом поэтов огромно; позже оно совместится и А.С.Пушкин везде успеет.
"Погасло дневное светило",-
стихотворение.
"Завыла буря; хлябь морская",- пиеса.
|
Проголосуйте за это произведение |
Copyright (c) "Русский переплет"
