Владимир Брущенко - Нога толчковая

Не будет у меня левой ноги - и что, собственно? Останется же другая нога, правая, которая (помню, в школе на физкультуре говорили) у меня - "толчковая".

Утром мне "отрежут" ногу - скорбная данность...

Я умышленно не принял на ночь три пилюли снотворного, заметив, что по мере приближения момента операции, сознание искажается: мысль больше не отражает явления в понятиях, категориях, суждениях и прочее. Мысль, кажется, скользит по поверхности объекта, производя перспективу на манер перелистываемых страниц чужого фотоальбома - картинка, картинка, а за ней - тоже картинка. Люди, изображенные на них - только узор, необходимый для визуального состава композиции. Картинка изображает самое себя, а больше - ничего. Плоть в глянце, спрятанном под пленку, - образы, создаваемые моим воображением. С любопытством вивисектора "листаю страницы", не веря, что создал, представил, выдумал происходящее в моей голове я сам.

Завтра я лягу на операционный стол. Сестра, впрыскивая мне в вену анестетик, проносит сквозь щель диагональной улыбки: "Вы проснетесь - и все будет хорошо". Звучит ритуально и глупо. Что значит "все"?! Кому будет хорошо, мне, одноногому литературному критику, а в прошлом - для мамы "малышу", а для друзей - хорошему футболисту и умнице?! Ей будет хорошо? Доктору? Ассистентам? Да пусть им всем будет "непоколебимо" хорошо, а ногу-то все равно жаль! Нет же, обезболивающее вводит анестезиолог. Он окажется сосредоточенным мужиком с бородой, остриженной во вкусе здоровой рачительности сельского фольклора.

За месяц, проведенный в больнице, пока меня готовили к операции, много раз воображал ампутацию: выходит попурри из фраз медицинских программ, кумовских разговоров об удаленном аппендиците и "медико-восстановительных" кадров голливудских боевиков, где главный герой - Герой, а героиня - тоже Герой. Я не Герой, даже - не герой. Мысли о предстоящей операции также основаны на моей собственной практике походов к стоматологу (запахи, инструменты и напряжение в "зубном" кабинете и операционной представляются тождественными), информации, добытой в Интернете (как правило, рефераты, - полагаю, приукрашенных пергидролем студенток третьего - пятого курсов) и пожеланиях близких друзей ("больно не будет", "выживешь", "где наша не пропадала" и другие преступно глупые общие места).

Бывает, когда человек долго готовится к предстоящей беде и складывает в своем воображении ее вариации, терзаемый пессимизмом, испытуя бодрость оптимизма, обращается за советом, доверительно слушает окружающих, сомневается, жалеет себя и бранит себя же за саможалость. Всплывая-утопая в эмоциональном кипятке, блюдо приходит в состояние готовности, - мученик в кляре смирения. Но, приблизившись к беде вплотную, этот самый человек ощущает, вдруг, что и спрятавшееся за ближайшим углом безжалостное событие, и, главное, то, что он об этом думал долгое время, - все неправда. Этого с ним не происходит. И со мной не произойдет. Не хочу. Утро, когда мне "отрежут" ногу, - только фантазия, которую я выбрал сам...

В операционной пахнет антисептиками и испугом. Немного ощутим фосфатный, кухонный аромат моющих средств. Жена Таня, мыля жирную тарелку, вертит задом, движение ее локтя похожи на циркуляцию шасси, подведенных к колесам игрушечных паровозиков. Удивлен. Сосредотачиваюсь. Место жены занимает врач, который жестом Крестителя ополаскивает руки. По правую сторону от него - стол с инструментами, блестят они цинично. Жгуты, почему-то три, пара шприцов, несколько упаковок с кетгутами[1]. У скальпеля ручка, которая при умелой стилизации могла б в рекламных целях формой сойти за знак "Nike". Еще в комнате есть один шкаф, какой-то крупный медицинский прибор, накрытый белой простыней, и четыре человека в халатах. В коридоре падают какие-то мелкие металлические предметы и разливают отрывистый звон столовой времен обеденных перерывов. Сестра, чтобы посмотреть, приоткрывает дверь операционной, шея ее задорно растягивается, вынося голову за пределы комнаты. Мне кажется, из коридора в операционную проскальзывает то ли кошка, то ли птица, покрытая мелкими лоснящимися перьями, подбегает к кормушке, спрятанной под столом, ест котлету.

Наверное, стоило скорее засыпать, чтоб закончить сегодняшний день, а завтра, не успев первой сигаретой привести себя в сознание, "отключится" под общим наркозом.

В соседней палате стонет больная - Светлана Евгеньевна. Я много раз встречал ее в коридоре больницы, раза два-три мы болтали: у нее есть дочь, живые воспоминания об отпуске, проведенном лет десять тому в Сингапуре, много носовых платков и результаты обследования - рак желудка. Светлану Евгеньевну тоже будут оперировать. Впрочем, никто не верит, что Светлана выживет, даже она сама и я. Почему стонет? Может, и она не стала сегодня принимать снотворное? Лежит на спине, приложив руку к животу, и тоже перелистывает "тематический альбом", в котором размещены снимки ее фантазий о близящейся операции и, очевидно, смерти. Она, наверное, также не поспевает за своим воображением, которое фабрикует похожие на прессованное вторсырье образы быстро, линейно, нарушая логические связи между фактами, которые были или будут. Я ни раз замечал, что очень яркие переживания, устремленные в будущее, бывают похожими не столько на иллюзии, как на воспоминания. Как будто перспектива, только лишь угадываемая, под воздействием долго испытываемой эмоции преобразовывается в прочную психическую модель пережитого...

Завтра к столу подойдет врач и еще раз осмотрит покорившую в ноге жизнь рану, которая смятой ленточкой кожи цвета морской капусты входит в здоровые ткани, тычется в них хроническим некрозом. Жгут накладывают недалеко от колена, сантиметрами десятью выше отмершей плоти. Доктор кивнул - подтверждение того, что моя нога скоро обретет физическую автономность. Нос врача, интимно облегаемый повязкой, выглядит угрюмо. На лбу - пот. Его брови (в прошлом, очевидно, черные) теперь, будто вторя сталистому цвету глаз, сердятся в седине. Да, глаза... Похоже, что отражение скальпеля никогда не покидает их.

Хирург рассекает мне кожу, делая разрезы в форме эллипсов[2]. Теперь я представляю хирурга в очках, с элегическими щеками, кудряшками эпических баранов и глазами голубыми и ожидающими появления уборщицы, чтоб академически ущипнуть последнюю за бесподобную ягодицу - с такими поправками хирург похож на моего школьного учителя по геометрии. Да, еще тот рисовал фигуры мелом на доске, хранившей в царапинах весь незамысловатый запас матерных слов, которыми гордо распоряжаются школьники. А этот контуры эллипсов выводит красными ложбинками в моем обнаженном мясе!

Врач начал вырезать лоскуты из следующего слоя моих мягких тканей. Вид фасции[3] вызывает воспоминания о значении полиэтилена для современной цивилизации, а также - беспрецедентной глубине мыслей при пережевывании отбивных, приготовленных поваром, не признающим насилие даже над мертвятиной. Нерв похож на резинку из трусов; если они спадали, резинку всегда можно было укоротить, захватив лишнюю длину узлом. Доктор режет нервный столб скальпелем. "Лучше просто узелок завяжите, - кричу ему я, - на счастье будет!".

Начинаю с усердием кашлять - это помогает прекратить умоисступление, снующее туда-сюда между мной и завтрашней операцией и приносящее моей голове бред, по нелепости равный разве что поздним подражаниям экзистенциализма. Кашляю громче - вдруг бодрствующая "подруга дней моих", больная раком желудка, услышит меня и тоже задумается над причинами моей "бессонницы" - в данных условиях она понимает меня лучше, чем мамочка или наиближайший друг. Вспоминаю собственные фантазии, которые только-только прогнал нарочитым кашлем, - такое состояние похоже на нарушение самотождественности индивида (меня, то есть). Иначе говоря, Я Воображающий и Я Думающий о своем воображении - неэквивалентны. Это не раздвоение психики, т.к. в этом случае, если верно помню, разные персонажи, "живущие" в одном организме, не пересекаются, не знают о существование второй личности[4]. Я подметил, странное сочетание: с одной стороны, мне кажется, что сам я непричастен к воображаемым событиям и их участникам, с другой - образы и их сочетание имеют такую конституцию, что указывают на мое авторство. Например, тот хирург, которого я измыслил, охарактеризован и "атрибутирован" именно так, как это сделал бы именно я, но почему же тогда чувствую, словно я лишь созерцаю, а не созидаю эти образы?! Интересно, нужно ли об этом думать - ведь ногу все равно ампутируют.

Я спрашиваю у хирурга его фамилию. Как, Пти? Почему я болтаю, когда должен спать под наркозом? Не обращайте внимания, уважаемый, мне не больно, то есть больно, даже очень, но терпеть я могу. А Вы, правда, Пти, Жан Луи Пти[5]?! Ах, как невероятно! Поставьте мне автограф на той части ноги, которую удалять не собираетесь. Так и напишите: "От Жана Пти - его лучшему хирургическому экспонату". И - подпись, не то мне коллеги не поверят, что именно Вы мне помогли избавиться от лишнего веса, сосредоточенного в ноге. Мои коллеги Вас не знают? Да что же Вы такое говорите?! Да мы каждую неделю пьем в маленьком нарядном ресторанчике за Ваши день рождения и смерти! Они все знают. Я - литературный критик, а потому должен знать все. Я Вам это докажу: вот, например, месяца два тому мне заказали критику на повесть, большую часть которой гнусный автор заполнил разнообразной информацией о вагините, да так неумело и невнятно, что мне пришлось до четверти пятого утра читать медицинскую энциклопедию и пособие для практикующего венеролога, похожее на рассуждения об Армагеддоне. Я, литературный критик, так освоил это тему, что если с Вами приключится вагинит, могу Вам компетентную схему лечения подготовить. Что Вы говорите? Вы - не женщина и вагинит Вам не грозит? Конечно же, Вы - мужчина. Это не вызывает ни малого сомнения, достаточно на Ваши руки посмотреть, чтоб уяснить: Вы - настоящий мужчина, который и вагинита не устрашится.

Если бы кто-то подглядывал бы за моими бреднями, я, наверное, виновато покраснел бы... Впрочем, выходит забавно, а оттого не так страшно. А чего бояться? Нога не имеет для меня значения как инструмент профессиональный - на кой литературному критику две ноги?! Для эффективности работы мне больше годятся здоровые глаза, гимнастика для тазобедренного сустава и вкус, угадывающий предпосылки литературного успеха. К тому же, за протез, продолжающий сакрализованную Пироговым культю, образно говоря, меня будет удерживать "социальная память": оборот "одноногий критик" для идентификации и, соответственно, популярности может оказаться значимее таланта, скальпельной остроты пера и систематичности скандальных ударений в биографии.

В будущем, следующем за операцией, нет ничего ужасного. Инвалидное кресло? - Из него меня "вытащит" протез. Протез? - Хоть и пластмасска, зато цветом и фактурой экспозицию сексшопа напоминает.

Куда больше волнуют мысли о прошлом - оно воспринимается как целая эпоха, нечаянно сменившаяся закончившаяся. Надежные, "забронированные" постоянными работой, местом жительства и половой партнершей (впрочем, тут я вру), среднестатистические деньки. Все не слишком успешно, однако - уместно и разумно. А потом - подлый фатум, проковырявший мне пятку ржавым гвоздем.

Был ремонт в старой квартире, где мы встретились с другом, чтоб выпить пива. Боль в ступне - гвоздь, застрявший в подошве сандаля. "До свадьбы заживет..." "А у моей племянницы свадьба через две недели". Тосты, хвастовство и обломки кирпичей, не вынесенные строителями. Ночь с проституткой - редкая удача. Днем - большая голова редактора отдела культуры, высящаяся и отчитывающая меня за опоздание на работу. Две недели борьбы с нарывом на пятке при помощи мази Вишневского. Утренний поход в поликлинику, не состоявшийся из-за длинной старушечьей очереди, тянущейся брюзжащей бесконечностью к кабинету травматолога. Недомогание - аспирин - жар - аспирин - "Записки на манжетах" - аспирин - бред - сиреневый шкаф, вальсирующий в моем мозгу, - аспирин - "скорая" - гангрена - необратимый некроз - вывод медкомиссии о необходимости ампутировать - два шкафа.

Бред прошел и начались приготовления к операции. Все состоится завтра. А сейчас что со мной происходит? Тоже бред?

Врач, аккуратно разрезая надкостницу[6], дистально раздвигает ее распатором[7]. Кость белая, как на картинках из статей в детской энциклопедии по зоологии. Вспомнились кристаллики рекламируемой "отбеливающей" зубной пасты, потаенно снимающие с эмали налет, нажитый долгим табачным трудом, желтовато-сизый и притягательный для языка, ощупывающего рот похмельным утром. Жаль, что моя нога - только лишь кость, а не зубы, не то я укусил бы врача за руку.

Интересно, который уже час? Кажется, скоро будет светать. Светлана Евгеньевна больше не стонет - заснула, милая, небось. Что ж такое творится с моей головой? Может, все-таки съесть "сонные" пилюли, разжевать их для ускорения эффекта, и закончить этот аутомониторинг? Как-то ненадежно, тревожно мне становится от мысли, что не сплю я один. Такое бывало в детстве, когда меня укладывали раньше всех, а я долго не мог заснуть. Если я видел, что из щели между дверью спальни и полом пластался свет, мне было спокойнее от знания, что родители не спят. Если свет тух во всем доме, я понимал, что одинок... Когда я стал чуть старше, а мои гениталии - больше, перед сном мне думалось некоторое, что тогда казалось совсем постыдным. Понимая невероятность своих опасений, я все равно боялся, что родители как-нибудь могут воспринимать на расстоянии мои мысли, вроде как телепатическим путем. Тогда я придумал игру и ее правила: если я лежу на левом боку, "в котором" находится сердце, то родители (сердце и родители в детстве воспринимаются как смежные культово-инфантильные ценности, а не члены семьи и внутренний орган) наверняка могут улавливать все подробности моих мыслей, если же на правом - то я защищен от вторжения в мой мозг. Нелепо и наивно я придерживался этой игры почти год, тогда как родители, являясь их активными участниками, даже не знали об этом. Я поворачивался на левый бок и думал о красоте мамы и мужественности папы, о том, как я хочу хорошо учиться, убирать в комнате, прекратить поливать силикатным клеем (делал науки ради) бабушкины комнатные растения и проч., и проч. По истечении времени, достаточного, на мой взгляд, для того, чтоб родители убедились в моей сыновней благонадежности, я поворачивался на правый бок и умозрительно щипал школьную воспитательницу продленки за сиську, округлую и вполне фактическую.

На какой бок мне теперь поворачиваться, чтоб не позволить никому подглядывать за моим бредом, вызванным надвигающейся операцией? Правда, отказом от сна я сам провоцирую этот бред, который, признаться, мне отчего-то сладок не менее чем детские мечты о "неуставных отношениях" с воспитательницей.

Монотонно и медленно, как пятидесятилетний гипертоник и его жена в кровати, хирург ерзает пилой по кости моей нижней конечности, орошая место распила раствором новокаина и хлоридом натрия. Обезболивающая жидкость смешивается с костной стружкой, образовывая белесо-вязкую жижу, своей консистенцией словно подытоживающую динамические радости простаты. Капли стекают, теряют в испарении влагу; засыхая совсем, стягивают запыленным изнутри глянцем кожу живота жены гипертоника. Он одурело смотрит на живот жены, скребет ногтем бледные засохлости. Хочет пить, встает, живот его все еще пульсирует, он видит стакан, приближается к столу. Стол давит мне в спину - я стараюсь чуть приблизиться к потолку, чтобы снизить давление. Стол становиться все навязчивее. Я ощущаю сдавленность в горле - будто кадык развернулся выпуклостью внутрь. Поворачиваю голову: в углу на табурете, пуритански сжав колени, сидит доктор Квинке[8], смотрит он любознательно. Кажется, левый краюшек его рта празднично запускает слюнные шарики. Я глубоко вдыхаю, чтоб крикнуть "Квинке, убирайся!". Хирург перебивает мое намерение - произносит слово "аллергия". Но я и не могу крикнуть - грудная клетка дыбится: вдохи все еще даются мне, но я ни сколько не могу выдыхать. Излишек воздуха давит изнутри в мои ребра. Тихо, но по-строевому уверенно, врач произносит "колоть "антиаллерген"!". Слово "антиаллерген" входит в мой мозг и, как прежде с воздухом, я не могу это слово извлечь наружу. Мозг распухает, пузырится, предаваясь ужасу яблочка, посаженного на перегретый противень. В черепной коробке - теснота, все сдавленно, слово "антиаллерген", не выдержав напряжения, разрывается на части "анти" и "аллерген". Приставка "анти", острая, фехтующая, совершает колющий выпад, протыкая мозги, - они, водянистые, пузырчатые, прыскают семантической кашицей, приторностью напоминающей конфеты-помадки из душной бабушкиной комнаты. Кричу!

Я кричу. Лежа ужа не на кровати, а ерзая по полу больничной палаты, куда я, брыкаясь, свалился, испугавшись собственного ночного воображения, я кричу. Кричу, боясь что происходящее с моей головой - сумасшествие, кричу, боясь завтра ложиться на операционный стол, кричу, боясь увидеть себя без ноги, кричу, боясь инвалидности, кричу просто боясь всего-всего...

Начинают доноситься звуки разбуженной криком больницы! Стоп. Нужно взять себя в руки. Мне стыдно, больно и очень, очень-очень страшно. Нужно постараться встать. Итак, попробовать оттолкнуться руками, опереться на здоровую левую ногу и держать равновесие, чуть касаясь пола правой, - в этом у меня уже накопился кое-какой опыт.

Почему я упал на пол, уже поднявшись на ноги?! Почему я чувствую, что знаю что-то важное и ужасное, что забыл, но теперь вот-вот вспомню?! В сердце забрался поезд - скорый - только бы... не с рельс.

Теперь-то, слипаясь потной спиной с полом, немного успокоившись, я вспомнил: уже прошло больше месяца с того момента, как меня прооперировали... Все, что этим вечером я принимал за воображение, было воспоминаниями об операции вперемежку со снами, увиденными под наркозом. Вот, почему я упал, вставая на ноги - у меня нет ног. Есть только нога, правая толчковая нога и инвалидное кресло. Инвалидное кресло и - воспоминания: послеоперационные дни, когда меня буквально вытаскивали с того света, куда меня занесло из-за отека Квинке, горло вспухло от аллергической реакции; дни реабилитации, физиологической и психической; прогулки во дворе с женой Таней, с которой мы спорили, если она хотела катать меня, толкая кресло, а я, чтоб не утруждать ее и казаться хоть чуточку полноценнее, настаивал на мускульной силе своих рук в качестве "двигателя" каталки. Спорили с Таней? Что еще я помню? Нет, мы не спорили, она пришла три дня назад и сказала... что подает на развод, что устала, что молода и не хочет терять будущее, которое у нее еще может быть. Бросила! Поэтому моя голова, измученная операцией, все-таки не выдержала - я начал сходить с ума. Бросила! Просто бросила, словно пустив мою инвалидную коляску под откос! Бросила... Бью ценной и ненужной в своей единичности толчковой правой ногой об пол. Бросила! Толчковая нога осталась, а меня оттолкнули. "Убирайтесь!" - кричу четырем ворвавшимся санитарам и сестре. "Я же говорила врачу, что ему нужно колоть снотворное!" - произносит сестра, наполняя шприц. Санитары бросаются на меня. Бросила! Сестра колет внутривенно. Бросила!

Санитары поднимают спящего тощего больного с пола и кладут его в кровать. Мягкими лентами, стационарно закрепленными на поручнях металлической кровати, привязывают ему обе руки и... обе ноги.

Утро в выдалось ясное, как часто бывает во многих литературных случаях. Психиатрическая лечебница усиленного режима, территориально заткнутая между двумя традиционно тихими маленькими городками, гуляла и готовилась физиотерапевтическим процедурам, за которыми следует обед. Кто-то обедает в общей столовой, кто-то, "неспокойный", - в палате. Александр Надов, пациент с двухлетним стажем, - тоже в палате, да еще и с помощью медсестры, дряхлой старожилки лечебницы Светланы Евгеньевны, кормящей его из ложки. Светлана Евгеньевна сует ему в рот протертые сквозь сито продукты и приговаривает: "Видишь, дурачок, нечего было ночью буянить. Связали теперь тебе, Сашенька, и ручки, и ножки. Совсем безумный, а ведь, если тихий, - такой молодец. Это, Сашенька, все от твоей учености и фантазий. Что за страхи ты себе в этот раз навыдумывал? Автокатастрофу, потоп, войну мировую? Или, как в прошлый раз, слепоту, которую тебе будто бы Чингисхан раскаленным железом причинил? Мне мама, упокой Господи ее душу, всегда говорила, что с трактористами и писателями путаться нельзя: первые - неумные, а вторые - безумные. И хоть говорят, что, пока ум не потерял, ты писателем хорошим был, а теперь-то что... Эх, права моя мамочка была, Господи помилуй!..."

А Сашенька слушает, рассматривает свои связанные ноги (в особенности - правую толчковую), складывает губы в "целовательную" позицию, если медсестра утирает ему рот салфеткой, и улыбается хитро и довольно. Александру Надову радостно - он знает главное: за ночь выдуман новый сюжет.

[1] Кетгут (англ . catgut, букв. - струна), материал для внутренних швов при операциях; нити, которые со временем рассасываются. Изготовляют, как правило, из кишок, преимущественно баранов.

[2] Наиболее распространенный способ ампутации - эллипсоидный способ, при котором разрез кожи делается в виде эллипса, косо расположенного по отношению к оси конечности.

[3] Фасция (от лат . fascia - повязка, полоса), соединительнотканная оболочка, покрывающая органы, сосуды, нервы и образующая футляры для мышц у позвоночных животных и человека. Внешне - полупрозрачная пленка, которую хорошие домохозяйки срезают ножом, прежде чем предавать говядину термообработке.

[4] Тут герой мой (и Ваш) ошибается, т.к. раздвоение личности (оно же - двойственность психическая) приводит к тому, что собственная личность переживается, воспринимается больным как нечто отчужденное, как объект созерцания. Сюда относятся: амбивалентность с присущими ей полярно противоположными импульсами к деятельности; двойная ориентировка при некоторых формах бреда и нарушенного сознания; двойное мышление, при котором одновременно протекают два ряда мыслей. К двойственности психики относится и двойное, альтернирующее сознание, наблюдающееся при истерии: происходит периодическое выключение нормального сознания и его замена иным, наполненным другими мыслями, чувствами, образами. Образуются как бы две параллельные личности, .настоящая. и альтернирующая, развивающиеся в разных системах временных и пространственных координат, способные знать и анализировать .друг друга..

[5] Французский хирург Жан Луи Пти (вместе с англичанином Чезельденом) в 1720 году воссоздал не практикуемый в средние века метод укрытия костной культи кожной манжеткой, который придумал Авл Корнелий Цельс еще в 1 веке до н. э.

[6] Надкостница (периост) - соединительнотканная оболочка у позвоночных животных и человека, покрывающая кость (исключая суставные поверхности). Соединяется с костью шарпеевыми волокнами и кровеносными сосудами. Обеспечивает ее рост (главным образом в толщину) и восстановление при повреждениях. Вернемся к телу рассказа.

[7] Распатор (от франц. raspatoire) -
хирургический инструмент, предназначенный для отделения надкостницы от
кости. Внешне напоминает отлично начищенный напильник.

[8] Квинке (Quinke) Генрих (1842-1922) - немецкий врач-терапевт. Автор работ по патологии и терапии различных болезней, главным образом сосудов и печени. В 1882 подробно изучил острый ангионевротический (аллергический) ограниченный отек кожи, подкожной клетчатки, слизистой оболочки. Отсюда - отек Квинке. Отек чаще возникает на лице или в горле, в последнем случае больной может помереть.