|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Рассказы, 25.II.2009
Два времени
Рассказ
-------------------------------------------------------------------------------------------
Играли в
рыцарей. В разбойников. В партизан. В десять лет эти геройские маски
надевались,
менялись и срывались без сожаления много раз на дню. Домой обедать бежал ты,
скажем, Робин-Гудом, а возвращался неуловимым Зорро.
Ветер свистел в ушах на бегу. Носились по
крепостным
развалинам, прятались за осыпанными выветренными стенами, сигали, обдираясь,
в
узкие колодцы, лазали по страшным, полузасыпанным галереям. И лишь вечером,
в
красно-золотом закатном свете с первым родительским окриком становились они
обыкновенными феодосийскими мальчишками и, вздохнув, понуро шли домой.
А пока - только полдень. Всё, считай, ещё впереди.
И
завтра такой же день. И послезавтра. И потом. Целое море бесконечного солнца
и
неба. Взрослые говорят - надоест, да что они понимают... А вон ещё один
колодец! А вон ящерица на древней каменной кладке! А что это там блестит под
самой стеной?
А как здорово, набегавшись и налазавшись до
изнеможения, упасть в жёлтую душистую траву и лежать на самом лбу
Карантинного
холма, купаясь в синеве неба и моря! Расслабляются, гудя, натруженные ноги и
руки, ходуном ходит, ловя лёгкий и вкусный воздух, грудь. Не хватает только
крыльев, чтобы величаво, редкими, медленными махами подняться над холмом,
над
крепостью, над бухтой, где не молкнут флотские горны, над притихшим в зной
любимым городом с бесконечной каменистой набережной. И лететь, лететь в
голубом, пронизанном солнцем небе...
Но крыльев не было. Зато был ослепительный залив.
Жгучей белой люстрой висело в зените июньское солнце, и ленивое, разморённое
море отражало его множеством огненных чешуек. И валялись на холме четыре
ребячьих тела. Трое мальчишек и девчонка. Руки-ноги пораскинули - ни дать ни
взять, богатыри на отдыхе. Кто у земли-матушки сил набирается, кто - у неба.
Жарко. Ни говорить, ни шевелиться не хочется. Даже воздух - и тот обленился:
ветра нет, зной столбом стоит и еле-еле струится, перетекает вдали.
Завянешь,
пожалуй...
Но прорезался и прокатился вдруг по небу из-за
Лысой
горы низкий, дрожащий гул. Так выдыхает огонь из распяленной пасти сказочный
Змей Горыныч. Так пробует голос далёкий гром. Но не проведёшь феодосийских
ребят этой романтикой. Слишком мелко. Знают они, что это мчится в безбрежной
синеве самолёт-истребитель. Встрепенулись уже. Прислушиваются. Вглядываются.
И
глаза такие же бездонные, как небо над головой.
-
"МиГ"
идёт! - морща короткий нос, щурится в ослепительную высь Валерка Лукьянов,
тихий, скромный, но очень живой и схватчивый сероглазый паренёк. Густые
русые
волосы повыгорели на его лобастой голове, и теперь он какой-то полосатый -
не
то седой, не то рыжий, не то каштановый.
- Нет.
"СУшка"
это, - спокойно и пренебрежительно возражает Борька со Старо-Карантинной,
старший в их компании. Основательный. Степенный. Чуть неуклюжий, но отменно
сильный. Всезнайка и авиамоделист.
И напряжённо, с мольбой и лёгкой завистью, до боли
и
слёз всматриваются ребята в яркую, пронзительную синь. А оттуда накатывает
на
них рваный, качающийся гром и рёв. Кажется, будто сидят они внутри огромного
ярко-голубого колокола, и где-то высоко над ними мечется от края к краю его
невидимый язык, высекая оглушительный, рявкающий гуд. Это было ново.
Самолёты с
грохотом проходили над городом десятки раз в день. А этот не хотел
проходить.
Он словно ворочался, барахтался, купался в небе, наслаждаясь его чистотой и
бескрайностью.
- Вон он,
вон
он! - забыв солидность, восторженно захлебнулся Борька. Он вскочил на ноги и
с
размаху тыкал пальцем в небо. - Глядите, вон!
- Вон он,
вон! - тоненько вторила ему Алёнка с Караимской, неженка с виду, но смелая и
боевая девчонка. - Ой, пропал! А я видела! Видела!
Но Валерка и сам успел мельком разглядеть
блеснувшую
на солнце маленькую серебряную стрелку самолёта. Было даже чудно, как такой
малыш может так реветь и грохотать.
- Нет, не
"МиГ",
- авторитетно заявил Борька, опускаясь на корточки и смешно промаргиваясь от
яркого солнца. Будто вот-вот чихнёт. - И не "СУшка"... Крылья короткие.
И
сам - как муха. Что-то новенькое...
- А может,
чужой? - замигала ясными, смешливыми глазищами, замахала ресницами Алёнка. -
Может, уже война, а мы тут сидим и не знаем? Ка-ак кинет
бомбу!
- Ну, что
ты
мелешь? - поморщился Боря и отмахнулся. - Кто нас тронет? Кому охота?
Испытывают, видать. На одной скорости, на другой... Форсаж... Пике... -
забормотал он какие-то непонятные слова. - Вот и грохочет, ясное
дело...
Но бормотал знаток авиации как-то неуверенно, без
обычного своего превосходства. От этого было немножко не по себе. А вдруг?
Сколько раз видели в кино - гуляли ребята, не знали ничего, прибегают домой
- и
война! Конечно, мы сильные, попробуй тронь, но и там, за морем, не слабаки.
Мало ли...
Но легкая тревога не успела вырасти до испуга.
Оглушительный рёв донёсся с моря, и выпавший вдруг из-под небесного купола
самолёт, серебряно блеснув, пронёсся в сторону Планерского. Шум затих, лишь
где-то далеко дрожали глухие раскаты, как пламя в печной трубе при хорошей
тяге.
- Ушёл, -
качнул головой Борька. И вдруг опять вскочил. - Нет! Опять!
Возвращается!
От
надсадного, сотрясающего грохота хотелось теперь закрыться руками и вжаться
в
землю, слиться, сровняться с ней. Нельзя, невозможно слышать такое! Но,
преодолевая
себя, боясь проявить неподобающую трусость, мальчишки встали, поддёрнули
короткие, подбитые древней пылью, штаны и медленно выпрямились, сжимая
кулаки и
до боли в скулах стискивая зубы. Из-за их плеч, вытянувшись, испуганно
выглянула бледная Алёнка.
Самолёт, бешено грохоча, шёл над морем вдоль
горизонта.
Серебристый, ярко блистающий, он был отчётливо виден. Из-за коротких крыльев
он
казался кургузым и неуклюжим. Но у мальчишек от удивления разжались зубы и
раскрылись рты. Он снижался! В этом не было никаких сомнений. Снижался и
гасил
скорость. Но куда? И зачем? Что это? Сейчас... Сейчас
упадёт!
И вдруг, когда, казалось бы, падение было уже
неизбежно, самолёт взревел и повис над самой водой. Дрогнул - и медленно,
покачиваясь, стал опускаться. Ровно, как подвешенный. Сверкнув на прощание,
он
пропал за линией горизонта. Грохот перешёл в привычный, спокойный гул и
вскоре
затих совсем. Лишь море негромко шелестело внизу, под холмом, и доносилась с
набережной невнятная музыка.
Долго, застыв, как примороженные, стояли ребята, и
четыре пары ярких, вытаращенных, ошеломлённых глаз, не моргая, глядели в
ослепительное море. Наконец, когда глядеть стало невмоготу, зашевелились,
замигали, запереглядывались. Эрудит Борька был бледен, губы его дрожали, и
находился он в такой степени изумления и замешательства, что, казалось,
вот-вот
заревёт белугой. Он и язык-то русский, кажется, слегка
подзабыл.
- Это... -
плохим, умирающим голосом выдавил он, вытянув подрагивающую правую руку
туда,
где только что опустился в море самолёт. - Там... Как?! - и беспомощно
оглядел
друзей. - Как это?
Его непоколебимый ранее авторитет в авиаделе был
крепко подмочен.
- А чего
мы-то? - нервно пожал плечами молчаливый Юрка с Подгорной. Рыжий, конопатый,
краснолицый, как закатное солнце. - Ты у нас ас в самолётах, вот и думай. И
объясняй...
- Ой... -
тихо пискнула Алёнка и зажала рот ладошкой. Смялся её мягкий вздёрнутый
носик,
и лишь глаза распахнуто и перепугано бегали от одного лица к другому. - А
как
же лётчики... - еле слышно и невнятно из-под руки пролепетала она. - Что с
ними?
И отвернулась в сторону крепостных башен. Мальчишки
переглянулись. Растерянно. Опасливо. Слишком странным, невозможным было
недавнее зрелище. Валерка даже ущипнул себя за руку на сгибе локтя, где
больнее. Нет. Не сон.
-
Валера...
Юрик... - жалобно позвал Борька. - Может, почудилось, а? Вы видели, как он
завис и... и опустился? - он изобразил это рукой, и ладонь дрожала вместе с
голосом. Ребята согласно закивали.
- Вот... -
обречённо покивал Борька льняной лобастой башкой. - И вы тоже. Давайте
никому
не рассказывать, а? Засмеют...
- Почему?
-
мягко улыбнулся Валерка. Хорошая улыбка у него, добрая. - Было
же!
- Было, а
не
бывает! - визгливо, едва не плачуще, съязвил Борька. - Не бы-ва-ет! Не может
так самолёт! Не умеет! Не создан!
- Да ладно
-
не бывает! - усмехнулся Юрка. - Люди захотят - до всего допрут, что хочешь,
сделают. Наука, брат! В космос вон уж десять лет летают, а ты - не
бывает!
- Космос!
-
передразнил Борька. - Эка невидаль - космос! Там как раз всё понятно! А
тут...
Ерундистика какая-то... А... А это... Это что ещё такое?! - упал его голос
до
страшного, шипящего, отчаянного шёпота. Юрка с Валеркой чуть не вскрикнули:
так
внезапно и грубо Борька сграбастал их за плечи. Те не успели возмутиться.
Новое
небывалое зрелище лишило их языков, пригвоздило к месту,
обездвижило.
Огромная, серая, похожая на постамент, скала
вырастала
из моря на горизонте. Воздух вдали струился и перетекал, и казалось, будто
её
рисует кто-то, достраивает торопливыми мазками. А на ровном верхнем плато этой нерушимой
громады высилась, вспарывая тонким шпилем небеса, резная стрельчатая башня.
Похожая на те, что рисуют в книжках о рыцарях, замках и королях. И
замысловатые
флюгера кружились на её площадках и балкончиках. Видение дрожало и
переливалось,
грозя в любую минуту развеяться и исчезнуть, но росло и росло, и размеры его
были пугающе непостижимы. Голубоватая дымка обволакивала его, как горную
вершину, и грозное величие холодило глаза и спины ребят.
- Что? Что
это? - жалобно и удивлённо допытывалась Алёнка, дёргая мальчишек за руки,
толкая в бока и то и дело косясь на морское чудо, росшее на глазах из-за
горизонта. Валерка догадался поймать её ладошку и крепко сжать. Девчонка
пискнула.
- Тихо
ты...
Молчи! - шикнул он.
А серо-голубой утёс поворачивался, подставлял
берегу
свой правый бок и рос. Уже в ширину.
Это
был теперь разлапистый кряж с зубцами и уступами на широком могучем хребте.
Шпилеобразная вершина, казалось, буравила небо, не прочь погрозить самому
солнцу. Будто невиданная, неприступная, несокрушимая твердыня росла из моря
и
надвигалась на беззащитную Феодосию. Вон там, в бухте, ракетные катера... А
в
Кировском - самолёты... Да что с них толку: разве от такого
защитишься?
Громада всё росла и росла, медленно поворачиваясь
узкой скалой в сторону Севастополя. Она заслоняла собой уже половину моря,
четверть неба и едва не вырастала над всклокоченными ребячьими головами.
Мальчишки
готовы были уже пятиться и отступать, как вдруг с моря раздался знакомый
огненный гул. Как катящаяся с горы лавина, он стремительно усиливался и
становился всё нестерпимее. И вдруг с выросшей среди моря махины медленно,
преодолевая незаметную, но огромную силу притяжения и натужно подрагивая,
поднялся маленький серебристый самолёт. Завис на секунду - и с раскатистым,
пронзительным громом круто ушёл в сторону Босфора. И тут же над причудливыми
шпилями и зубцами всплыл ещё один. Сверкнул, как амальгама, взревел - и
устремился за первым. А через две-три минуты оба самолёта выпали вдруг из
неба
у горизонта и с горячим, глушащим, вжимающим в землю рёвом низко прошли над
Карантинным холмом и скрылись за Лысой горой.
- Наши!
Наши!
- отчаянно завизжала Алёнка и, вырвавшись от Валерки, замахала руками, как
мельница. - Звёздочки на крыльях! Я видела! Видела!
Мальчишки облегчённо вздохнули и переглянулись. А
Борька уже приставил к глазам ладони трубочками, как бинокль, и, что было
сил
щурясь, вглядывался в загадочную морскую цитадель. А она, повернувшись
полным
боком, оказалась кораблём. Военным, с тремя белыми цифрами на борту. Похожим
на
крейсер, но уж очень огромным. Он уходил в сторону Севастополя, рассеивая
над
башенками надстроек тёмный дымок.
- И там...
-
тихо сказал Борька, и в голосе его слышалась спокойная и добрая улыбка. - И
там
- наши. Флаг наш. Военно-морской.
Опустил руки, обернулся и улыбнулся уже во всю ширь
лица, встреченный тремя парами смеющихся глаз.
И в самом деле, стало как-то легко. Будто свалилось с плеч что-то
неясное, таинственное, гнетущее. И неловко было даже вспоминать о тех
глупостях, что успели прийти в голову за несколько минут неизвестности.
Чушь.
Чепуха. Не будет этого. Никогда в жизни не будет. Никто не посмеет. Против
такой силищи!
И долго
ещё
сидели они на холме, сияя глазами и блаженно улыбаясь друг другу. Спокойно,
мирно и привольно было на душе. И особое, невысказанное, безотчётное
наслаждение приходило при мысли, что всё это не кончится вдруг, а будет
долго.
Всегда. И это было несомненное, подлинное счастье.
***
Помутилось, поплыло, задрожало в глазах от
неподвижного
взгляда в одну точку. Борис Востров,
худой, плечистый, сутуловатый мужчина в
потёртом пыльном камуфляже, встряхнулся и отвёл взор от Карантинного
холма. Вон он, за забором вздымается. И тропинка на него, будто ленту кто
клубком с вершины сбросил, держа за конец. Раскрутилась, размоталась, да и
легла, как ветер положил. Всё, как прежде. Всё такое же. А то, давнее,
детское -
было или не было? Легче думать, что не было. Не так больно. Да и
правдоподобней
как-то. Слишком разошлись времена. Уже и пережитое невероятным кажется. Он
тут -
как пришелец из иных миров. Из другой, высокоразвитой - и злою волей судьбы
погибшей - цивилизации. Надоело тут
всё.
Хочется домой, на свою планету. А её и нет. Исчезла. Стушевалась. Слиняла -
и
как не было. Где эти корабли? Где эти самолёты? Где люди, способные всё это
изобретать и строить? Куда девались те мальчишки, любознательные, храбрые,
отзывчивые, которых ни книгой трудной, ни техникой невиданной, ни космосом
нельзя было удивить? Странная, страшная, беззвучная катастрофа обыденно
свершилась на его глазах. Ни он, ни другие и не поняли толком, что
случилось.
Потому что не могло такого быть. Никак. Никогда. Ошарашенный и подавленный
Валерка Лукьянов, помнится, всё ходил неприкаянно и в глаза заглядывал
вопросительно - когда, мол, кончится это помрачение и опять заживём как
люди? А
потом понял, что не кончится. Надолго это. А то и навсегда. Запил жестоко.
Наотмашь. Назло. И нашли его однажды мёртвым на скамейке в морсаду. А рыжий,
рассудительный Юрка, одурев от обманной свободы, ударился в какое-то тёмное
купи-продай, влез в долги и сбежал, спасаясь, куда-то в Россию. Вряд ли
судьба
его лучше Валеркиной. Алёнка... Пивом торгует Алёнка. Разливным. В лавке
татарина Саида. Вечером он ей - деньги, а она ему - себя. Меж ними уговор
такой. И сама довольна, и вокруг завидуют: классно устроилась... Так,
говорят,
и надо сейчас: проще быть. Иначе не выживешь. Нет их больше, друзей детства.
А
те, что остались - уже совсем другие люди. Тени прежних. Их словно
выключили.
Пропали из них жизнь и свет. И всё вокруг быстро потемнело, подёрнулось
скользким, нездоровым налётом, потеряло простор и воздух.
Уже не так больно думать об этом. Привык. Но жгучая
горечь стыда и обиды не утихает, зубы сами собой скрипят. Да разве скажешь
кому
об этом? Не принято, видите ли... Улыбка зло заегозила в уголках губ Бориса
и
пропала. Востров вздохнул и пошёл, понурый и шаркающий. Хоть куда. Стоять
ещё
гаже.
Ноги сами привели к морю. Куда ж ещё? Вот оно.
Огромное, спокойное, в солнечных чешуйках. Дышит, поплескивает, постукивает
легонько в щербатую, ощетиненную ржавой арматурой, бетонную причальную
стенку.
Обдаёт лёгким, ласковым, солоновато-йодистым ветерком. Мотает взад-вперёд
косматые бороды водорослей на ржавых, оставшихся от пирса сваях. Хлопает
ленивыми волнами в заводи среди старых затопленных катеров и барж.
Кладбище...
Редко-редко заходят теперь сюда боевые корабли. Давно не звучат сигнальные
горны: отпелись, кажется. И врастают в придонный ил умирающие суда. Как
обречённые, всеми покинутые больные. Одно слово - Карантин! А сверху на это
кладбище ржавых топляков безучастно глядят серо-бурые полуразрушенные башни
и
стены древней генуэзской крепости. Они всё видят. И помнят. И славу, и
позор.
И маячит, приседая, пригибаясь и приплясывая, на
краю
стенки кряжистая, косолапая камуфляжная фигура с загорелой плешью. Мичман
Филин.
Рыболов. Моряк. Из тех, кто пришёл на флот срочную служить, да так и
остался.
Плавал раньше. Лет десять уже здесь, на феодосийской базе, хозяйственник
какой-то. По службе ничем не прошибёшь, а вот рыбалка - страсть его и
слабость.
Так и пожирает глазами поплавок, гнётся, тянется за ним, подскакивает, как
он
на волне. Подсечка - и откидывается назад всем телом, еле успевает
переступить,
чтоб на спину не грохнуться. И бьётся на крючке, мотается, гнёт удилище
блёсткая гибкая рыбёшка ладони в полторы. Перехватывает, отцепляет - и в
пластмассовое ведёрко её. Раздаётся вкусный, сытый всплеск, и глаза
притаившегося
шагах в десяти большого дымчатого кота вспыхивают жёлтым хищным огоньком.
- А, Боря!
-
увидев краем глаза, обернулся он. - Чего там? Приехал
кто?
Лицо Филина тёмное, загорелое, обветренное. Лысая
голова напоминает недокрашенное пасхальное яйцо. Чуткий, с развитыми
крыльями,
нос, сердитые, сварливые, жёсткие складки в уголках губ. А на губах -
добрая,
мелкозубая и какая-то нерешительная улыбка. Ничего птичьего, в общем. Да и
морского-то, признаться, маловато. Только бинокль на шее. Рыбу, что ли,
высматривать?
Или утопиться?
- Нет? А
чего
ходишь-бродишь, чёрт чудной? Что тебе на КПП не стоится? Кто ж так службу
несёт, а? А вдруг начальство? А я тут рыбачу... Нехорошо, Боря. Не
по-флотски!
Эх, попался б ты мне годков десять назад, я б тебе устроил... - мечтательно
зажмурился мичман.
- Да иди
ты...
лесом, чёртова перечница! - лениво, не принимая игры в изобретательную
перепалку, отмахнулся Борис. Да, ему, охраннику из гражданских, полагалось
находиться у ворот. Пост там. Обязан - и точка, здесь другого не понимают,
военный объект. А кому это надо? Действующие причалы - там, за стеной, туда
и
его не пустят. А здесь что? Корабельную свалку охранять? И, главное, кто
запретит? Филин, что ли? Держи карман...
- Я вот
тебе
сейчас пойду... Утоплю, акула сухопутная, - уморительно пообещал мичман,
смотал
снасть, положил удилище и грозно направился к Вострову. По дороге шуганул
кота
и погрозил ему вслед кулаком. Но, подойдя, рассмеялся и подал Борису руку.
Приятели поручкались, сели друг против друга на ржавые причальные тумбы и
закурили. Разные, но очень похожие в чём-то главном, неуловимом, но
определяющем. Усталые изгибы спин. Опущенные плечи. Потупленные взоры. И
глаза.
При всех различиях в цвете, форме, выражении лежало в их тёмной, зазрачковой
глубине что-то растерянное, надломленное, безнадёжное.
- Что-то
ты
хмурый нынче... Стряслось чего? - участливо поинтересовался Филин после
нескольких глубоких молчаливых затяжек.
- Нет.
Так.
Нашло. Ступор какой-то, чёрт его знает... - глухо, нехотя ответил Борис. -
Ничего. Пройдёт.
- А, это у
вас бывает. Интеллигенты, одно слово... - понимающе покивал мичман. - А ты
держись. Не сдавайся. Ты, Боря, так рассуждай: я, Борис Востров, кое-что в
жизни повидал. Самолёты строил. Всю Россию объездил. В почёте и уважении
был.
Не то, что какой-то там Лёха Филин, который кроме кубриков, казарм, складов
и
равняйсь-смирно сроду ничего не знал, не видел и не увидит. И мне, Борису
Вострову, стыдно киснуть, когда он, сидя рядом, смеётся и в ус не дует.
Стыдно!
Понял?
Востров,
удивлённо приподняв бровь, мельком взглянул на него, но промолчал. И
правильно
поступил, потому что Филин, не утерпев, заговорил сам.
- Мне,
Боря,
может, во сто раз хуже, да я виду не подаю. Совсем эта фарца московская
рехнулась. Сокращать нас хотят. Как класс. Мичманов и прапоров. Подчистую.
Либо
старшиной по контракту, либо гуляй, Вася. Чую я, каюк скоро... - и тяжко,
прерывисто вздохнул, глядя в морскую даль, где вдалеке белой бляхой на синей
груди залива виднелся какой-то неизвестный корабль.
Борис покивал сочувственно. "А что с тебя за
толк?
Ловная рыбля одна," - подумал про себя и лениво
выговорил:
- Тебе не всё равно, в каком звании тут
груши околачивать?
Сказал - как камень с обрыва столкнул. Ждал грохота
и
рёва, а услышал всё тот же прибой да лёгкий ветерок.
-
Наплевать,
Боря, - еле донеслось до него сквозь эти звуки. - Всё едино, ничего путного не будет. Дослужились. Я другого ждал. Думал,
вспомнит
наконец-то о нас Россия. И вот тебе. Получай.
- А до тебя ли ей, болезной? - жёстко
усмехнулся
Борис. - Какой ей Крым, какой флот к матерям собачьим? Только и мечтает
развалиться и околеть... Под блатняк да попсу. Гадство... Ты каналы тамошние
по
ящику смотришь?
- М-мм! -
болезненно промычал Филин и отмахнулся.
- Ну и
как?
Нужна тебе такая Россия? - зло прищурился Востров.
- Нужна,
Боря. Нужна. В том и штука, - с мучительной задумчивостью, будто вспоминая
что-то важное, выдавил мичман. - И тебе нужна. И всем. Кто не ссучился... Не
обабился вконец. Я тебя понимаю. Но и ты...
- Не хочу
от
неё ничего, - упрямо замотал головой Востров. -
Пусть. Пусть и дальше предаёт, продаёт и в своём дерьме тонет. Ей нет
дела, как мы тут бултыхаемся. Предала нас с потрохами - ну и скатертью
дорога.
Двадцать лет, считай, без неё жили - и ещё проживём, невелика беда. Хер с
ней!
Сказал - и дрогнул, перевернулся мир в глазах на
мгновение. Нет, молния с небес не разразила. Ясное небо. Синее-синее,
миллион
на миллион... Но стало во рту горько и тошно.
- Зря ты,
Боря. Сам знаешь, что зря... Кому назло-то? Себе? Да мы с тобой тут потому
до
сих пор и бултыхаемся, что она ещё жива, и с ней через пень-колоду, а
считаются
пока. Предала она его... Страдалец. А мы её не предали? Мы что сделали, чтоб
она такой не стала? Мы хоть боролись против этих уродов? Нет. Поначалу гордо
ходили
с фигой в кармане. Потом пригнулись, пришипились, языки прикусили,
спрятались
за бабьими спинами - и трава не расти, околевай, Россия. Удобно. А главное -
безопасно...
- Ну уж и
ты
святошу не выламывай! - желчно ухмыльнулся Востров. - Хорош служака - на
берегу
да с удочкой, моряк-с-печки-бряк! Вы-то чего не окрыситесь, вояки, мать
вашу?
Молчишь? То-то! А что до бабьих спин - твоя правда, бабы куда крепче и умнее
нас оказались! Стыдно, а куда денешься. Вот они квартиры сдают, постояльцев
ищут, а мы, вишь ли, Родину защищаем. Герои корабельной помойки...
Тьфу!
- Да я
вроде
и ничего... Молчу насчёт этого. Сам вот-вот в курятник перееду, сезон на
носу...
Твою на улице видел, на скутере рассекает с тюком белья - только волосы по
ветру... Тоже, смотрю, готовитесь?
- А как
же?
Повезло ещё, что живём к морю близко, - пробурчал Востров. - Ну и то, что
метрополия не околела ещё. Перестанут оттуда ездить - всё, каюк. Зона
бедствия.
Да было так уже, ты же помнишь...
- Ещё бы,
-
задумчиво, сквозь зубы, пробормотал Филин, поднёс к глазам бинокль и остро
зыркнул вдоль горизонта. - Жизнь была - хоть удавись, - проморгался, чуть
опустил бинокль и глянул поверх него. - Да... Теперь не то. Но знаешь... Вот
спросишь себя другой раз - а кто ты, собственно, Лёха? Военный моряк,
защитник
Родины - или холуй? Лакей? Торгаш? И страшно ответить, Боря. Потому что,
выходит, нельзя у нас без этого. Будь ты кем хочешь, а умей вертеться,
подлизываться,
услужать. Гадко...
- Ага? -
ехидно скрипнул Востров. - Америку открыл? Поздравляю,
сеньор...
- Откроешь
тут. Сама лезет. На, погляди, - пробурчал Филин и сунул бинокль оторопевшему
Вострову. Тот машинально взял и, сочувственно покосившись на мичмана, приник
к
окулярам. Яркая синь моря и неба накатила на глаза, но мигом отступила, лишь
в
поле зрения оказался белый корабль. Издали, без бинокля, можно было принять
его
за грузопассажирское судно, каких множество мотается здесь по коммерческим
делам. Но, семикратно приближенный, он был подобен узкому, юркому скальпелю,
стремительно взрезающему воду. Острый, воинственно вздёрнутый нос направлен
был, казалось, прямо в лоб наблюдателю. Но видна была и часть левого борта,
перечёркнутая широкой красной полосой, как кушаком, и какая-то чёрная
надпись
по всей длине. У носа отчётливо
чернел
номер "716". А на полубаке белым пузырём вздувалась полусфера
артиллерийской установки. Корабль маневрировал: всё виднее становился его
левый
борт и ленивый бурунчик за кормой. Чёрные мачты над белыми надстройками
выглядели зловеще. Над ними колыхалось еле видное марево машинного
выхлопа.
- Эт-то
что
ещё за чудо морское... - сердито пробормотал Борис, подводя резкость. - На
сторожевик смахивает... Но у хохлов вроде не такие... Чего-чего? -
вздрогнув,
устремился он всем телом вперёд, поднялся с тумбы и тремя-четырьмя
рассеянными
шагами достиг края причальной стенки. Дальше мог быть только бултых с
непредсказуемыми последствиями, и мичман Филин, подскочив, придержал
знакомца
за ремень штанов. Востров обернулся и, изобразив лицом мимолётную досаду,
снова
вперился в бинокль.
- "Ю-ЭС
кост гард" - бегло прочитал он надпись на борту, оторвал от глаз бинокль,
зажмурился,
потряс головой. - Филя... Это что ещё за хрень? Что... Что он тут делает?
Это
что - уже их побережье? - и тонкие, ядовито-насмешливые, шелушащиеся губы
сжались в тонкую нитку.
- Ну, раз
не
наше, так чьё же? - зло скривился мичман. - "Даллас" это. Раньше в
Чёрное
море никто сунуться не смел. А теперь видишь что... Не боятся нас больше. В
западном углу, у Батуми, два ихних эсминца и ракетный крейсер. И вот этот
ещё хлыщ...
Щупают. Нюхают. Присматриваются, с какой стороны Россию рвать начинать.
С-суки!
- Так что
же
теперь? Война?
- Теперь -
вряд ли. Силы не те. Но дальше... - Филин безнадёжно покачал головой. - Они
ж
не остановятся сами. Это ведь только начало. Дай срок - будут и авианосцы.
Увидишь...
- И что,
Филя... Что делать-то?
- Кое-что
можно, Боря... Хоть и трудно, хоть и старьё у нас одно на плаву, а можно.
Укусить-то ещё ой-ёй, как можем. Самолёты сюда же прибавь... Нет, здесь, на
море, мы ещё не слабы. Да толку... - отчаянно махнул Филин. - Смелость
нужна.
Воля нужна. Да просто людьми надо быть, а не уродами. Вот тут-то, Боря, у
нас и
прорехи. Да такие, что впору сразу капитулировать...
- А они
так
и сделают, чуть что. Ты разве сомневаешься? - ухмыльнулся Борис. Даже
злорадство какое-то пыхнуло в душе. Другие, мол, сомневались, а я-то всегда
знал...
- Они? -
встрепенулся Филин. - Да плевать на них. Самое интересное потом начнётся.
После
их сдачи... Вот тут-то всё и решится. Встряска нам нужна, Боря. Да такая,
чтоб
едва не дух вон, чтоб до всех дошло - вот они, вилы. Вот тогда быстро
соображать научимся. И огрызаться. И объединяться. Эх, дожить бы! Страшно,
но
дюже интересно!
- Опять
революция? Э, проходили уже, - устало тряхнул головой Востров. - Да и нет у
нас уже столько людей, чтоб и
воевать, и
попутно друг друга молотить. Чай, не семнадцатый год. Выжали Россию.
Выжрали...
- Значит, плохо проходили, Боря, если
повторить
требуется, - внушительно, надвинувшись, проговорил Филин. - Так всегда. Так
везде. Дураков учат. А не впрок - так подохни, нехрен зазря землю поганить,
не
к лицу человеку червяком жить. Нет, ну сам посуди - прадеды наши революцию
сделали, новую жизнь построили. Деды наши Гитлера разгрохали и страну
подняли.
А мы? С нами-то что стало, во что мы превратились? Шкурники, бабьи
прихвостни, байбаки!
Без войны всё просрали, слыхано ли? Не пора
образумиться-то?
- Ты
меня-то
хоть не агитируй! Пропагандон какой... Будто один такой умный, - сквозь зубы
проворчал Востров. - Но это самоубийство, Филя.
Глупо...
Не хотелось говорить на эту тему. Слов нужных не
было.
И нервов не хватало. Сразу начинался бешеный задых, и на язык приходил мат.
Это
наболело, перезрело, перекипело до раскалённого пара в душе, то и дело
сдерживаемое и заглушаемое.
- А как мы
живём - не самоубийство? - нервно передёрнул плечами Филин. - Да хуже! Гниём
заживо без толку - и всё. Сил нет глядеть на это
издыхание...
И, взяв из
рук Вострова бинокль, опять наставил его на неприятельский
сторожевик.
- Глянь,
черти, их в дверь, они в окно... - досадливо пробормотал он. - А всё почему?
Да
потому же. Потому что в Москве такие же как мы сидят. Трусы, предатели и
байбаки. Молчат там, где давно кулаком по столу трахнуть надо
...
У Вострова всё качнулось перед глазами и в груди
проснулась тягучая, сосущая боль, разбуженная ярким воспоминанием детства.
Он
яростно скрипнул зубами.
- А толку?
Здесь, Филя, не Россия больше. Трахай-не трахай...
- Э, не
скажи. Если хоть что-то в России сдвинется - тут как землетрясение пройдёт.
Всю
шваль поскинет. И везде так будет по Союзу. Закон тяготения, Боря. Нынешняя
Россия, правильно мыслишь, на хрен никому не нужна. Вроде бабы пьяной под
забором. Попользоваться разве что, да и то противно. А другая? Настоящая?
Наша
с тобой, а?
- Брось.
Не
бредь. Эта Россия настоящая. Эта, под забором! - с истерическим упрямством
выкрикнул Востров. - И другой не будет, выдумки всё!
- Ага, ещё
ножкой топни, - улыбнулся Филин. - Не будет - так и спроса с нас никакого,
так?
Не надейся. Будет. Ох, не завидую... Некоторым.
И вдруг по его лицу пробежала судорога испуга и
гнева.
Глаза выкатились, подперев низкий лоб.
- Э! Э!
Эй! -
взметнув руку, сдавленно зарычал он, и тут же с причала раздался негромкий
пластмассовый стук и плеск. Востров, резко обернувшись, увидел опрокинутое
пластмассовое ведёрко, лужу возле него и большого дымчатого кота, который,
опасливо приседая и прижимая уши, отступал, унося в зубах трепещущую рыбину.
Глаза его были злы и решительны.
- Стой!
Стой,
гад! - истошно заорал, преодолев возмущённый спазм, Филин, вскочил и
бросился в
погоню. Кот, подскочив, рванулся наутёк и исчез в прибрежной траве. Мичман с
шелестом влетел в заросли и забегал там, топоча и матерно причитая. Он или
не
он говорил сейчас о грозном и опасном? Не его ли голосом сказалось то, чего
в
душе смутно жаждал и боялся Востров? Мог ли этот невзрачный, неголосистый,
убогий с виду плешивый мужичок так запросто всё это сказать? А белый
американский сторожевик уже исчезал из виду у мыса Чауда. Можно было даже
при
некотором мысленном усилии убедить себя в том, что он померещился.
- Ушёл,
гад! -
огорчённо и ненавистно воскликнул Филин, выходя из травы и устало отирая пот
рукавом. - Ну, сволочь! Ну, попомнишь, гадюка... Попадись только - живо за
хвост да об угол! Ух-х, мать-перемать...
- Ушёл,
говоришь? - улыбнулся ему Востров. - Глянь, Филя, а этот-то... Тоже ушёл! -
и
кивнул в море.
- А? - вздрогнул мичман и обернулся. - И
правда... Ну вот, видишь? - построжал и выровнялся его голос. - Так-то! А ты
думал?! Услы-ышал, услышал нас, вражина! Ух-х! - опять гулко выдохнул он и
погрозил кулаком вслед кораблю. - Ну, Боря, ладно. По местам. Пошабашили - и
хватит, а то, не дай бог, Кощей приедет, ора не оберёшься, а мне сейчас
некстати... Дело одно затеял, нельзя погореть... Ну,
бывай.
И, хлопнув
рука об руку, приятели разошлись. Востров, возвращаясь на свой пост у
облупленных, покосившихся ворот с косыми андреевскими крестами поперёк
створок,
опять взглянул на Карантинный холм, на извилистую каменную тропку, на
пронзительную синеву залива. Зовуще взглянул, просительно. И вздохнул
безнадёжно. Два времени, светлое и тёмное, как два корабля, шли дальними
параллельными курсами. И, чуждые друг другу, никак не хотели пересекаться. И
глядели с тоской, безнадёгой и мольбой из одного в другое измученные,
оглушённые, обескураженные люди. И всё ещё не могли понять. Осознать.
Поверить.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
