TopList Яндекс цитирования
Русский переплет
Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум
-->
Первая десятка "Русского переплета"
Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?
Rambler's Top100
Проголосуйте
за это произведение

 Романы и повести
8 февраля 2019 года

Галина Мамыко

 

 

Монастырские


(Роман)

 

1 часть. Антоний Монастырский

Отец Антоний и Рыжая

Отец Антоний в плаще, надетом поверх старой залатанной рясы, не спеша шёл привычным путём. Огромная территория кладбища больше походила на нескончаемый лес. Он с удовольствием втягивал ноздрями свежий воздух.

Ему нравились и эта тишина, и осень… Ноги мягко проваливались в плотный слой сырых листьев. Тёмные силуэты деревьев дрожали от колебаний воздуха. Вместе с порывами ветра обрушивались брызги. Порою тучи рассеивались, и тогда бледное солнце мелькало перед глазами как-то неожиданно и странно.

Каждый раз, когда приходилось возвращаться после церковной службы домой, он использовал эту пешую прогулку для Богомыслия и молитвенного правила.

Сейчас душа священника звучала пасхальными песнопениями. Престольный праздник проводился по традиции пасхальным чином, в честь воспоминания обновления храма Воскресения Христова в Иерусалиме.

Кроме того, с утра отцу Антонию служащая передала записку. Кто-то просил о встрече возле мемориала погибшим советским воинам. Это по пути.

Уже издали он узнал этого человека. Агапов Анатолий Петрович. С ним отцу Антонию довелось познакомиться ровно год назад, на следующий день после престольного, в праздник Воздвижения Креста Господня. И точно так же моросил дождь. Тогда этот человек пришёл под конец службы и попросил у батюшки тайно исповедаться. Дождались, пока церковь опустеет. Исповедь длилась больше часа. Затем отец Антоний подвёл незнакомца к украшенному живыми цветами Кресту на центральном аналое. Мужчина помедлил. Священник с пониманием смотрел на него. Он знал, что для многих не церковных людей встать на колени в храме представляется делом постыдным. Но Агапов всё же положил земной поклон, как это недавно делали присутствующие.

Тогда-то батюшка помимо прочего и узнал подтверждение своим догадкам: он находится под наблюдением. Ну, а один из наблюдателей – этот самый, Агапов, что так внезапно объявился в жизни отца Антония.

Этот человек стал частым гостем в ваганьковском храме Воскресения Словущего. Приходил вроде бы вынужденно, в силу служебных обязанностей. На самом деле, и это было для отца Антония очевидно, Агапов не притворно сожалел о многом в своей жизни и всерьёз молился.

Сейчас Агапов в задумчивости сидел на поваленном недавним ураганом дереве, неподалёку от Мемориала, укрытый от посторонних глаз раскидистыми елями. Склонившись, он чертил прутиком по земле и курил. Он ещё не успел увидеть отца Антония.

Отца Антония устраивало оставаться подольше незамеченным – в этих местах его вполне могла караулить сейчас та, которую он называл Рыжая. Она, правда, чаще поджидала батюшку уже при выходе с территории кладбища, в уединённом уголке. Тем не менее, способна была объявиться и на людях, и чаще – как раз возле Мемориала, где наверняка можно было увидеть своего покровителя. Вопрос встречи с отцом Антонием был для неё важнее осторожности. В такие минуты она заставала священника на поминальной молитве.

Здесь, начиная с 1908 года, находилось уничтоженное в тридцатые годы коммунистами место захоронения знаменитого московского проповедника, настоятеля кремлёвского Архангельского собора – протоиерея Валентина Амфитеатрова.

Отец Антоний не уходил, пока не прочитывал текст Литии. Возле могилы легендарного проповедника он размышлял о гнусной природе большевизма. Он думал о том, что те, кто возвёл в ранг государственной политики борьбу с церковью, роют яму и себе, и государству. Эти люди поставили страну «вне Бога», а значит, запрограммировали государственный строй на гниение. И пройдёт не так много времени, размышлял отец Антоний, как весь этот колосс на глиняных ногах рухнет.

Священник был просто уверен в неминуемой катастрофе.

Вся библейская история указывает на то, что гнев Божий неотвратим там, где человек поворачивает против Творца. Вот и в СССР разве может быть иначе с теми, кто пошёл по пути уничтожения священства и преследования верующих, а атеистическую идеологию сделал фундаментом государственного строительства. Такие мысли были в голове протоиерея Антония Монастырского. И самое страшное, думал он, это то, что на смену старому растёт такое поколение, которое усилиями властей не знает Бога. Народ, отвернувшийся от Бога, это страшный народ. Как тут не вспомнить Евангельских «живых мертвецов».

Когда-то он имел смелость излагать подобные размышления Сталину. С вождём судьба свела отца Антония, ещё когда будущий служитель церкви был маленьким мальчиком. Необычная дружба длилась до кончины вождя. Но и его смерть не поставила точку. Казалось, Сталин и из гроба оказывал покровительство своему любимцу. В народе по сей день ходит легенда, что когда Хрущёв дал согласие на тайное уничтожение Монастырского, к Никите Сергеевичу в сонном видении явился покойный Иосиф Сталин и запретил это делать. А для острастки – придушил. Тот проснулся от спазмов в горле и, поговаривают, с посиневшей шеей. Политическая неприкасаемость Антония Монастырского как бы доказывала правдивость этой байки.

Отец Антоний Монастырский славился решительностью. Он позволял себе говорить с амвона обличающие богоборцев проповеди. Паства любила батюшку, но опасалась, как бы духовного отца не забрали. Приезжали к отцу Антонию репортёры – как свои, так и зарубежные. Горели интересом к прошлому, хотели знать подробности об отношениях со Сталиным. Но отец Антоний не желал говорить. Не открывал он и намерения написать автобиографический очерк, а может, даст Бог, и книгу. В этом труде ему хотелось рассказать не только о Сталине, но и, конечно, коснуться самого важного, по его мнению, вопроса – богоборческой природы большевизма…

Уединение нарушила Рыжая. Она стояла в терпеливом ожидании поодаль. Её присутствие нельзя было не заметить.

Это была умная и покладистая лисица. Откуда и каким удивительным образом она прижилась в некрополе, никто объяснить не мог. Предполагали, что на этой земле обитали её предки, и лисица приходит, чтобы почтить их память.

Когда-то отец Антоний помог ей выжить после огнестрельного ранения. Подстрелили её нетрезвые чекисты. Батюшка выхаживал страдалицу у себя дома.

Рыжая привязалась к новому другу и покидать его не хотела. Она чуяла в этом человеке умиротворение, и это ей напоминало лесную тишину. Она любила его молитвенные бдения. Когда он ночью, в блеске свечи, воздевал руки, когда говорил: «Слава Тебе, показавшему нам свет!», лисица плакала. Она не знала, что нужно ей делать в такие минуты, но слёзы подсказывали – делать ничего не нужно, остаётся лишь плакать. Почему – она не понимала, но ей было так хорошо, что даже исчезала тоска по детёнышам.

Их убили те самые люди, они хотели и её убить. Но она так быстро бежала... А потом всё померкло в её глазах. И она не знала ничего больше. А потом к ней пришла новая жизнь. В этой жизни она узнала, что такое любить человека.

Этот человек пообещал ей частые встречи после её выздоровления, и слово своё сдержал. Она непостижимым чутьём узнавала день и час, когда он появится на кладбищенской дороге, и, прячась в кустах, ждала его.

Он рассказывал ей свои новости, а она хрустела полученным из его рук яблоком. А потом тосковала при расставании. Никто не мог заподозрить её в сентиментальности. Но только не отец Антоний. Он понимал её так, как никто ещё не понимал её в этой жизни. И вот это понимание она больше всего ценила в нём. «Не грусти, – говорил он, прощаясь. – Ведь скоро мы снова увидимся».

Рыжая давно хотела как-то отблагодарить его. И сегодня как раз был такой день.

Она принесла отцу Антонию зайца. Заяц поглядывал на отца Антония с надеждой.

Отец Антоний покачал головой и сказал:

– Послушай, Рыжая, я тебе очень признателен. Но ведь он, также, как и мы с тобой, хочет жить. И прыгать в траве, и смотреть на солнце. А, Рыжая? Отпусти, пожалуйста. Это будет отличный подарок для меня.

Лисица выслушала отца Антония и разжала зубы.

Заяц взглянул с благодарностью на священника и удрал.

Отец Антоний погладил лисицу по голове, дал ей яблоко. Лисица скушала яблоко.

Ещё несколько секунд они общались на понятном им обоим языке.

– До завтра! – батюшка помахал ей рукой.

Но Рыжая вдруг насторожилась и прыгнула в сторону кустарника. Там кто-то мгновенно отозвался громкой бранью, затем раздался треск веток. Из гущи показался незнакомый человек в кожаной куртке. Царапая руки, он стал продираться сквозь колючки дикого шиповника, и, наконец, побежал прочь. Лисица погналась за ним и схватилась зубами за брюки. Потащила к отцу Антонию. Она чуяла особый запах чужака, это был запах смерти. Вот такой же запах исходил от тех, которые убили её лисят.

Она знала точно, что поймала врага, и с этим врагом надо расправиться.

Агапов был уже рядом со священником. На пойманного лисицей человека он не смотрел. И заговорил тоже не о нём.

– Отец Антоний, каюсь, я подглядел ваше свидание с лисой. Честно говоря, думал – истории о кормлении с руки животных существуют лишь в житиях. Но, оказывается, и в наше время случаются чудеса, – сказал Агапов и подошёл под благословение.

Отец Антоний сказал:

– Да, Рыжая – настоящий друг.

Он обратился к лисице:

– Отпусти его. Он ничего плохого нам не сделает. Он уже всё понял.

– А что же он понял? – сказал Агапов и взглянул искоса на человека.

Тот стоял в напряжении, опустив руки. И от того, что он был в напряжении, казалось, что он стоит по команде «смирно» и держит руки по швам. Он смотрел на лисицу. На его бледном, тщательно выбритом, худом лице угадывалось в искривлённых тонких губах выражение досады.

Лисица не хотела смотреть на врага. Ей было достаточно этого запаха.

– Товарищ Меркулов, ты зачем здесь? – сказал Агапов холодно, без выражения, и отвернулся от Меркулова.

Теперь Агапов стоял на широко расставленных ногах, задрав голову к небу, и подставлял щёки под холодную морось. Его лицо выражало удовольствие. Со стороны казалось, что он так поступает нарочно, показывает всем своим видом, что ему нет дела ни до Меркулова, ни до всего остального, что касается этого человека.

Меркулов вздохнул. Но Агапову показалось, что это усмешка.

Агапов взглянул поверх головы Меркулова в глубину лесной чащи и сказал, обращаясь к священнику:

– Из нашего отдела. Мой коллега.

Отец Антоний молчал.

Лисица потёрлась о его ноги и ушла.

– Я при исполнении, – сказал после паузы Меркулов.

В его голосе Агапову теперь почудилось извинение. «Ну и что с того, – подумал он, – трудно доверять таким людям».

– А, вот оно что. Тебе поручили подстраховать меня, – сказал Агапов.

– Так точно.

– Отец Антоний, – голос Агапова стал жёстким. Офицер как будто сердился. – Оказывается, мы с этим товарищем получили одинаковое задание.

– Убить меня, – сказал, наконец, отец Антоний.

Он был спокоен.

– Вы поняли, батюшка.

– Да, понял, – сказал священник.

«На всё воля Божья. Если Господь попускает чему-то быть, того и не миновать», – подумал он.

– Я хотел предупредить вас об опасности, и поэтому искал встречи с вами, – сказал Агапов так, как будто он оправдывался.

В его голосе слышалась неловкость человека, не успевшего сделать что-то важное.

Он стал говорить. Он говорил торопливо, и в этой торопливости угадывалось опасение быть прерванным.

– Да и как я могу поднять руку на человека, который уберёг мою семью от развода, – теперь Агапов обращался к Меркулову. Но тот отвернулся. – В конце концов, спас от запоев и депрессии. Открыл мне мир, в котором есть Бог. Меркулов, я хочу, чтобы ты понял, кто такой отец Антоний Монастырский. И что такое его молитва. Что скажешь, а?

Меркулов курил. Его руки дрожали. Его удивляло, что у него, уверенного в себе человека, профессионального разведчика, вдруг дрожат руки. Ему это было в себе неприятно. И ещё больше раздражало, что это могут заметить посторонние. Он взглянул, наконец, на отца Антония и сказал неожиданно для себя то, чего и не хотел вовсе говорить:

– Я, товарищ Монастырский… Я когда увидел вас с этой лисицей… Да что там…Стрелять в человека, которому дикие животные подчиняются, это не моё.

Он замолчал, недовольный этим, вырвавшимся, признанием. С раздражением затоптал папиросу, и тут же, не зная, что делать, закурил новую.

– Ладно-ладно... – сказал отец Антоний миролюбиво. – Хотел бы вас, друзься мои, позвать на чай, да вам неприятности служебные от того. Поэтому… Ступайте с Богом.

 

Визит отца Антония в райком партии

Секретарь, дама средних лет, в строгом деловом костюме, сидела за рабочим столом с прямой спиной. Белая блузка с отложным воротничком, пиджак, прямая юбка ниже колен, аккуратная причёска – всё в её тщательно продуманном облике соответствовало ответственной должности. В кабинете было солнечно, недавно вымытый райкомовской уборщицей пол блестел. Два шкафа, четыре крепких стула с кожаной обшивкой, малиновая ковровая дорожка отличались чистотой и должны были вызывать уважение у каждого входящего.

Секретарь гордилась своей работой, а также тем, что у неё на подоконнике стоят горшки с геранью. Цветы на рабочем месте, по её мнению, располагают к хорошему настроению. Как и чистота. А хорошее настроение – залог удачного дня. Но вот посетители... Они не всегда были ей приятны, особенно в грязной обуви. Её удручало, если на полу оставались пятна. Визитёров секретарь Петрова Елизавета Аркадьевна разделяла на благородных и неблагородных. Последняя категория как раз и вызывала у неё настороженность.

Сегодняшний гость не соответствовал представлениям Елизаветы Аркадьевны о человеческих достоинствах и недостоинствах. Потому что это был священник. Он сидел на стуле, руки он положил на колени, как школьник. Елизавету Аркадьевну поразило, что, оказывается, существуют до сих пор попы, которые не боятся разгуливать по городу (и тем более в помещении райкома партии!) в своём поповском облачении. Она так и доложила шефу – первому секретарю Богдану Сергеевичу Монастырскому:

– В приёмной – поп.

И многозначительно добавила:

– В поповской одежде!

– Скажите ему, что без предварительной записи не принимаю.

– Сказала. Но…

Елизавета Аркадьевна замялась.

– Что?

Она приблизилась вплотную к столу, но вслух говорить раздумала:

– Можно я напишу?

Богдан Сергеевич с интересом посмотрел на секретаршу. Он её знал много лет. Доверял как себе. Такое поведение было не привычно для опытной партийной работницы. Он молча ожидал, пока она писала карандашом на отрывном листе календаря: «Поп сказал, что он ваш родственник!!!» Три восклицательных знака показывали, какие сильные чувства пережила партийная дама от такой новости.

Богдан Сергеевич вырвал из календаря лист с восклицательными знаками, разорвал:

– Сожгите.

– Поняла, Богдан Сергеевич, – секретарь сжала в кулаке бумажки, закивала, и стали ещё лучше видны её красивые, тщательно выложенные вокруг головы косы.

– А ему велите уйти. Скажите, он ошибся.

– Конечно! – в голосе Елизаветы Аркадьевны звучало облегчение.

Она радовалась, что не придётся передавать тем людям, которым она обязана была доносить на Монастырского, такие неприятные вещи. Нет, она, конечно, поставит в известность «их» о визите попа, но и что из того. Мало ли кто обивает пороги высоких приёмных. Главное, встречи с Монастырским у попа не состоялось.

Но она ошиблась. Через минуту поп без приглашения вошёл в кабинет первого секретаря. Елизавета Аркадьевна хотела было встать на его пути, сделать строгую гримасу, заговорить железным голосом ... Она считала, что у неё – талант вызывать у неугодных посетителей замешательство. Но сейчас она испытала такое сильное удивление, что сама пришла в замешательство. Она увидела, что этот человек действительно внешне похож на её начальника – Монастырского Богдана Сергеевича. Она в недоумении переводила взгляд с одного на другого. Высокий лоб, благородные черты лица, выразительные красивые глаза, широкие кустистые брови… Яркая внешность. Неужели и правда родственник? Старший брат?! И это повергло секретаря в такой ужас, что она молча ушла.

Братья

Богдан Сергеевич поднялся. «Ну вот…» – подумал он. За этим «ну вот» стояло много чувств и мыслей, накопленных за последние десятки лет. И заключали в себе эти чувства и мысли одно: страх. Это был страх перед возможной встречей с тем, кто одним своим присуствием рядом с Богданом Сергеевичем мог перечеркнуть благополучную жизнь советского партийного руководителя. Двоюродный брат был старше его на семь лет. И хотя Богдан Сергеевич никогда его раньше не видел, но с первого же взгляда признал в этом священнике родную кровь. Внешнее сходство его опечалило.

– Что ты хочешь от меня? – сказал Богдан Сергеевич и отвёл взгляд.

Священник дружески улыбался. Открытое лицо, добрые глаза. Приятная внешность. Как у всех мужчин из рода Монастырских, подумал с тоской Богдан Сергеевич.

Богдану Сергеевичу не нравилось, что говорит с родным человеком холодным тоном. Ему было стыдновато за свою демонстративную отчуждённость. Он помнил рассказы отца о дяде Коле. О том, как красноармейцы убили его семью за веру в Бога, а двум мальчуганам-сыновьям посчастливилось избежать расправы. Эта история в ту пору получила огласку благодаря «сенсационному» (как писали в иностранной прессе) участию Сталина в жизни осиротевших братьев Монастырских – Богдана и Игоря. Мальчиков Сталин взял под своё покровительство. Один из них по окончании Отечественной войны стал священником. Последнее обстоятельство и встревожило Богдана Сергеевича. А вдруг кто-то наверху узнает о такой родственной связи? Шли годы. Никто вопросов Богдану Сергеевичу не задавал. Может, тень Сталина за спиной двоюродного брата мешала, а может, неукоризненный авторитет самого Богдана Сергеевича не позволял чинить ему неприятности… Но всё равно он жил в напряжённом ожидании, что рано или поздно двоюродный брат в поповской рясе объявится в его жизни. И вот, страшный сон сбылся.

– Здравствуй, Богдан, – сказал отец Антоний. – Давно я хотел тебя увидеть. Но встреч, скажу как есть, все эти годы не искал намеренно. Не хотел, чтобы из-за моего священнического сана у тебя возникли служебные неприятности.

– Однако, теперь ты почему-то…

Богдан Сергеевич не договорил. Он собирался сказать резкость, но под внимательным взглядом сочувствующих глаз стушевался.

– Да, Богдан, теперь я, к сожалению, вынужден быть в этом кабинете. У меня безвыходная ситуация. Меня недавно чуть не убили люди из органов. Спасибо, лисица спасла.

– Что?

– Да, была у меня одна знакомая лисица по имени Рыжая. Собой пожертвовала. Бросилась на убийцу. В горло вцепилась.

– А… – Богдан Сергеевич не знал, что сказать.

Он был в замешательстве.

Помедлив, предложил, наконец, посетителю сесть.

– Как же это? – сказал Богдан Сергеевич.

Он не знал, как себя вести. Ему не хотелось, чтобы кто-то узнал, что в его кабинете сидит поп, и они разговаривают. И самое неприятное, в который раз подумал Богдан Сергеевич, что этот поп и он, партийный руководитель, между собой внешне так схожи, что можно принять за братьев-близнецов. Вот и отец говорил, что с дядей Колей они были как братья-близнецы.

– Да так. У нас молебен шёл в церковном дворе, водосвятный. Людей было не так и много. И среди них стоял тот, с площади Дзержинского, которому приказали меня убить. Раньше я как-то уже сталкивался с ним… Однажды он с пистолетом в кустах меня подкараулил, да лисица, подружка моя славная, его поймала. За штаны притащила. Он тогда заметно растерялся. И даже извинялся. Я уже подумал, на том и закончится. Да ошибся… И вот, спустя время, на молебне… Когда я стал кропить людей святой водой, он и достал свой пистолет. А вот выстрелить в меня не успел. Тут же Агапов бросился, закрыл меня собой…. Погиб мгновенно. Да-а… За ним следом и я уже приготовился к подобной участи. И вдруг – Рыжая! Летит, сердечная, как птица, да мёртвой хваткой чекисту в горло. Он в неё и пальнул напоследок, перед тем как Богу душу отдать.

Священник замолчал.

– А кто этот, Агапов?

– Так… – священник перекрестился. – Царство ему небесное!

После паузы продолжил:

– Горло чекисту перегрызла.

– А сама что? Выжила?

– Нет. Куда там…

– А теперь что?

– А теперь вроде от меня отстали. Убивать, насколько понимаю, передумали. Один знающий человек шепнул: причиной тому – интерес зарубежной прессы к неудачному на меня покушению, да ещё с двумя трупами чекистов. Решили избавиться от меня иным путём. Собираются на Север отправить. Я потому и пришёл к тебе. Не за себя просить хочу (я-то – ладно), а за семью. Сыновья, жена... Чтобы их не трогали.

– Ну, может, эта информация ошибочная, и всё обойдётся.

– Да нет. Это всё именно так.

– Надо подумать…

– Думать особо и некогда.

– А что ты мне предлагаешь? Ты хочешь, чтобы я пожертвовал своими домочадцами, чтобы потом и меня отправили вслед за тобою куда-нибудь на Соловки?

– Да, да, понимаю… Брат... Прости… Просто я подумал, твой партийный авторитет высок, тебе опасаться нечего.

– Да не называй ты меня братом, не надо! – Бодан Сергеевич вдруг рассердился. От волнения у него перехватило голос. В этих стенах из уст священника – «брат»! – Ну какой я тебе брат. Впервые вижу.

Он поднялся. Священник тоже встал.

– В общем, так. Давай этот разговор закончим. И больше ко мне не приходи.

– Понимаю. Прости. До свидания тогда.

– Прощай.

– Храни тебя Бог. Я был рад тебя увидеть, Богдан. Живы будем – не забудем друг друга. А я со своей стороны, если что случится, всегда буду тебе рад помочь.

2 часть. Вера Монастырская

Дни лукавы…

Пролог

Вместе с ночью приходила смерть.

Засыпая, Вера вспоминала о том, что на свете существует помимо жизни ещё и смерть, и потом проваливалась в эту самую смерть.

А утром случалось воскресение тела и души, и возникала сквозь пелену рассветных брызг очередная встреча с новой жизнью.

В отличие от жизни смерть всегда была одинаковой – молчаливой, чёрной. Внутри неё не требовались ни глаза, ни уши. Там царили слепота и глухота. Если не считать миражей. «Каждую ночь у человека отнимается Жизнь и вместо неё приходит Смерть. Приходит, проникает в тело и душу, а потом уходит. Но ведь когда-то она придёт и – не уйдёт. Почему ни один человек в мире не умеет договариваться со Смертью?» – размышляла Вера.

Когда она вдумывалась в это самое вечное, мёртвое, холодное, в это самое «навсегда», ей становилось так страшно, её охватывал такой ужас… о, не было сил терпеть.

Не думать о смерти Вера не умела. Вопрос о ней был главным. В любое время жизни.

В детстве эти мысли приходили внезапно, когда Веру укладывали спать, а в квартире наступала тишина. Иногда из-за двери доносились шаги родителей, шёпот, но мысли о смерти очень быстро поглощали всё, всё, всё...

С годами страшные размышления перестали быть новостью. Она постоянно чувствовала близость своей второй половины. Да. Смерть – это наша родственница, размышляла она по ночам, ведь мы неизбежно идём к ней, ничто так неотвратимо, как эта встреча. Она привыкла к таким помыслам, как дерево – к листьям. И чувствовала шёпот смерти, как дерево чувствует шевеление птенцов в гнезде на своих ветвях.

Смятение

Богдан старше меня на несколько минут…

Хм…

Как это было?

Может, вот так:

...как только Богдан начал уходить навстречу голосу матери, туда – к свету, ветру, птицам, шуму водопадов, дыханию океанов, радости солнца, блеску звёзд, к своей будущей славе, всему тому, что уже подразумевалось и намечалось, – я опомнилась и погналась за ним.

Подумать только, я проспала самое важное!!! Я была так взбешена, что забыла про свои ожидания и надежды. В тот миг больше не интересовало, как я познакомлюсь с родителями, я ещё не знала, что буду разочарована многим в этой жизни, не только братом, но и своим именем: Вера… (Имена нам с братом придумывала верующая бабушка. Мой папа-коммунист счёл благоразумным не омрачать счастливую новость о появлении близнецов и смирился с решением своей матери. Что касается моей мамочки, то ей было всё равно.)

Однако, какая подлость: брат не разбудил меня. Я должна опередить его!

Я схватила его за ногу, но ничего, кроме того, что сделала хромым, не добилась.

С воплем досады я согласилась, наконец, выпрыгнуть в руки акушерки. Ах, как я была зла! Ах, как кричала от негодования! Слава и триумф, первенство всегда и во всём на всю последующую жизнь – вот что означала для меня возможность первой войти в мир. Вот он, вожделенный прообраз! Человек рождается один раз! От того, как он это сделает – с первой попытки или с препятствиями, первым или вторым, уверенно или боязливо, от этого будет зависеть качество дальнейшей жизни! Такую теорию я выпестовала в предвкушении внеутробного иномирия. Я пребывала в уверенности, что все дети рождаются на свет парами.

Брат по Божьей милости родился одарённым малым.

Когда видишь успех ближнего – твой собственный меркнет.

Он – вундеркинд. Музыкант! Поэт! Художник! Золотые руки!

Богдан любил проводить время за резьбой по дереву, учился в художественной и музыкальной школах, в Московской консерватории им П. И. Чайковского, по ночам писал стихи, а к двадцати пяти годам изготовил свою первую скрипку, отмеченную в числе лучших на Всесоюзном конкурсе скрипичных мастеров. Ах-ах!

Мой брат блистал, я – нет. Им с детства восхищались. Меня – не замечали. А что я? Я была полна горечи. Полынь произрастала внутри моей души так густо, её было так много, и всё кто-то ходил, ходил внутри тех зарослей, стенал так мрачно, наводил на мою душу тяжесть и думы смертные. И ящерицы струились холодом по моим жилам, и жар ненависти обжигал душу.

А мой брат жил со светлой душой, чистыми мыслями и поступал правильно, он вообще был именно таким человеком, каким мне самой хотелось быть.

Все его качества на самом деле должны были быть моими, в безумии думала я. Я видела, как он добр там, где я оказываюсь злой, как он великодушен там, где я проявляю мелочность, и я терялась, я просто не знала, куда деться мне от самой себя, и только одно кипело в тот миг – ненависть.

Когда ему дарили на день рождения игрушечный катер с мотором и брат шёл в ванную, и с восхищением глядел, как катер плавает в воде, я рыдала от злобы. Мне тоже что-то дарили на всякий случай, во избежание истерик, но всё равно то, что у брата, мне представлялось лучше. Я непременно хотела то, не своё. Мама, вернувшись из санатория, вручила нам с братом подарки. Брату – фильмоскоп с плёнками, мне – игрушечную швейную машинку. Я рыдала: мне тоже хотелось фильмоскоп.

Он первым научился кататься на коньках. Я с завистью смотрела ему в спину, он смеялся, и лёд сверкал под росчерком острых лезвий. И няня радостно махала ему рукой. И солнце холодно слепило мне глаза. А я стояла со своей злостью и только могла плакать.

Вот, вдруг вспомнила: той ночью, когда все уснули, я ведь выкинула в форточку эти самые, подаренные брату, ботинки с коньками.

И яд переполнял душу, и яд источал желание, это было желание смерти для моего брата. Но плакали неизвестные птицы, и опускались их белые крылья, и раскаяние наплывало на мою, напоённую ядом, душу, и я приходила в себя, и обнаруживала внутри себя опустошение. И я появлялась перед братом, я сжимала зубы, но бесполезно, моё лицо всё равно превращалось в слёзы. Я не могла ничего объяснить. Он утешал, я слышала его сочувствие и убегала с рыданиями.

Зависть отвоёвывала в моём сердце переулки и улицы, сооружала убежища, накрывала столы с угощеньями, с приправами ядовитыми, а зависть всё приплясывала, и зазывала жильцов новых бессовестных. Кто они были… С годами мне предстояло ещё узнать и их, и себя, и то неопределённое, тяжёлое, неизвестное и чужое, что росло в сердце.

«Зачем эта проклятая зависть-то укоренилась во мне? Ну, зачем?! Там, ещё в детстве?» – спрашивала я себя, и не могла, конечно, ответить. «Так же, как я появилась на свет, вот так же из меня родилась зависть!» – говорила я, и мои глаза заполнялись слезами. О какие муки – терпеть внутри себя эту лягушку. Я не хотела её! А она прижилась и внаглую управляет моими чувствами! О, как это страшно – быть вот в такой чужой власти. Кто-то жалит, и жалит сердце. Я не находила себе места.

Я выглядывала в окно, я шла в город, мои ноги наполнялись ритмом толпы бесконечной. Я становилась частью человечества. Вокруг меня кашляли и чихали, и люди шли в белых противогриппозных масках, и каждый болел своей какой-то болезнью. Все, все больны, думала я и смотрела в лица встречных, но люди глаза отводили, люди не хотели никого видеть. Всем было и без меня противно. Всем было и так очень трудно. Никто не давал ответа на мои молчаливые вопросы.

У людей болят головы, ноги. Люди опираются на палки, люди ходят с таблетками в горле, их везут белые машины с красными крестами. Эти машины гудят, они требуют, чтобы им не мешали приближать пациентов к смерти. Или к жизни? Да, конечно, к жизни, той самой жизни, которая когда-нибудь превратится в землю. Но почему меня никто не везёт – ни в морг, ни в реанимацию? Почему меня никто не лечит, и не вызывает ко мне «Скорую»? Ведь я так сильно больна. У меня так сильно болит сердце. Потому что там сидит жало. Это жалит меня страшная зависть.

«Но как странно, как, однако, даже совсем странно говорить об этом. Нет, чтобы говорить о чём-то более стоящем. Что есть зависть? Что есть неприязнь? Зачем о них, того они не стоят…», – шептал мне кто-то из оврагов горбатых, оттуда, где раздваивается и болит сердце, и разбивается на многие кусочки. И жалит, всё жалит кто-то, и я заболевала ещё сильнее, а шёпот был сладок, и сомнения колебали мою душу… И крутились, крутились многие змеи, и поили меня смертным соком, и убеждали в нелепости терзаний, и было так тяжко, так сладко.

И я убеждалась, что ничего не понимаю, ничего не знаю о себе, о том, что меня мучает, и что такое то, что есть внутри меня. Да и кто из нас, кто знает себя так, как хотелось бы?! Кто может сказать: я – это… Что бы ни было говорено о себе, всё будет ложь. Узнать себя невозможно? Или…? Всю жизнь я хотела разгадать, что есть во мне. И приходила неизбежно к пониманию тщетности усилий. Усилий, направленных на проникновение внутрь самой себя, к тому, казалось бы, ясному, чистому, но при ближайшем рассмотрении туманному, в котором можно разглядеть что угодно, но только не своё лицо. Что угодно всплывёт в той мути, то, что владеет моим «я», но где же само это «я». Как до него достучаться.

А кто вместо него, кто вынуждает меня жить так, как я не хочу, делать то, что мне противно, говорить то, от чего потом меня тошнит… Кто они, эти неясные и таинственные хозяева моей внутренней жизни, моего «я», подталкивающие выплёскивать из себя не желанные мною слова, чувства, мысли… И всё не то, всё не то в моём существовании…

Все эти долгие годы я видела: жизнь владык, что руководили моими выходками, существовала внутри меня – независимо от меня. То, что внутри меня, это оно заставляло завидовать, бесноваться, ревновать, ненавидеть, совершать многое из того, что мне на самом деле противно и что сейчас я вспоминаю с тоскою.

«Почему я стала другой, почему я, Вера, не такая, какой была задумана ещё до моего рождения, до того, когда ещё не знала своего имени, когда ещё не была Верой?!» – в отчаянии вновь и вновь восклицала я. Ведь где-то там, где меня ещё не было, там, в предначалии, я не могла быть задумана плохой, этого быть не может. Значит, я родилась хорошей. А потом?

О, нет. Я ничего не знала. И мне оставалось подчиниться этому, что жило во мне, и просто жить, жить...

Как я жила? Ну как может жить человек, который ничего не видит, ничего не знает, ничего не понимает, ничего не слышит. А главное, он при этом уверен, что видит, понимает, знает, слышит. Я торопилась, бежала, летела… Я всё боялась опоздать. Вот только куда, зачем…

Я была той речкой, которая мчится куда-то по камням, ей больно, а она мчится, мчится. И некому её остановить. И мусор падает с чужих ног в неё, и грязь пенится на тусклых волнах, и барахтаются, плачут непонятные мрачные птицы над нею, клювы у них огромные, острые, глаза у них красные, крылья тяжёлые, бьют птицы крыльями по водам, уносятся куда-то, наводят ужас глухой на всё живое…

А я всё бежала, бежала по острым камням, и не чувствовала, как больно израненным ногам. Мне было всё некогда, всё некогда. Мне некогда было поймать хотя бы одну из мыслей, что во множестве блуждали в голове, они стаями мышей бродили и рыли свои норы, и моя голова была полна этих грязных, гадких мышей. Мне некогда было понять одно из чувств, что кипели, кипели в душе, и заглянуть туда было страшно, там стенал ад, в том аду горела я сама, там было невыносимо от пламени, и неусыпаемый червь изводил мою душу в том страшном огне. А тем временем я просто, просто жила … Как живёт в отражении реки – высокое небо, а в том небе – случайное облако, уносимое рекою всё дальше, непонятно куда и зачем. Оно тает так же быстро, как и жизнь каждого, каждого….

«Вот так и наша жизнь, летит, как лист усталый, в мечтах о лучших днях, не ведая того, что так осталось мало, всего лишь миг, и вздох, и вот, последний шаг... и вот уже летят,

летят другие листья, им все равно, что там лежит в земле их брат, им хочется летать, все выше, выше, выше, ах, жизнь моя, где ты, где мой последний шаг...» – это строки из блокнота моего брата. Этот блокнот с десятком стихотворений я однажды украла у него и отослала в молодёжный журнал. Стихи опубликовали под моим именем. Богдан ничего не сказал мне на это.

 

С раннего детства мне и Богдану было привычным ощущать себя в окружении любящих родителей, нянек, бабушек, тётушек... Как хорошо было проснуться от того, что няня щекочет тебе пятки и шепчет какие-то добрые слова. А брат ещё спит, и на губах его улыбка от того, что теперь и ему няня щекочет пятки. И солнце яркое, горячее, близкое, летит, летит по нашим лицам сквозь белый тюль. И движутся светлые блики, и свежие, свежие розы из открытых окон зовут из палисадника к себе, где тропинки, где шуршание гравия под ногами, где стрекозы. И голос мамы где-то там, далеко: «Дети…!» И ветров шум в небесах, будто зовы ушедших в миры вечных страданий, в миры бесконечного покоя, среди них и мои предки… Кто вы, где вы, те, кто был до меня, в ком когда-то текла та кровь, которая потом стала моей кровью…

Вот флаги эпохи, вот крики вождей, вот пушки грохочут, вот песни детей… Кто там покрывает саваном грудь, кто там умирает, кто там – всё забудь. Забыты рыданья, забыта любовь, всё пеплом покрыто, а жизнь всё идёт…

Вот я смеюсь, а кто-то плачет, вот я и ещё кто-то ненавидим друг друга, а потом миримся, а потом снова ненавидим. Сколько людей вокруг, сколько ссор, сколько дружбы, сколько лицемерия и потом раскаяния… Почему я плохая сегодня, и хорошая вчера? Почему я злая утром, и добрая днём? Откуда это? Что я есть? Куда это всё потом исчезнет, когда закроются мои глаза?

Мы все каждую ночь закрываем глаза, и сон объединяет нас и мы становимся единым целым. Мы одинаково лежим, молчим, не видим вокруг тьмы, не слышим тишину, не чувствуем ночь. Нас так много, нас так много, нас – тьма, мы – сквозь все века – всюду мы. Вот снова мы растворились в том, что называется сон. И на всех стучит одно общее сердце. Но что за этим стоит, какие загадки, какие смыслы? И почему сон так похож на смерть? И что есть смерть, почему она есть, зачем она? А что есть рождение? Почему оно, зачем оно?

По вечерам, засыпая, я размышляла об этом, и мне становилось страшно от того, что там, до моего рождения, меня никто не знал, потому что я тогда не существовала, я была – кем? Я была смертью? Я была ничто, или нечто? Скорее – ничто? Или я была будущей жизнью? Тогда я сейчас – кто я сейчас, будущая смерть, это и есть я сейчас?! И вот, когда-то меня не было на этом свете, когда-то меня никто не знал, никто обо мне не думал, никто меня не любил, и я никого не любила. Но ведь и после меня, когда меня не станет, меня тоже никто не будет знать, и никто не будет меня видеть, и я никого не буду видеть и уже ничто не будет меня тревожить из того, что будет происходить на земле. И мне уже будет всё равно, помнят меня или нет. Или нет? Не всё равно? Меня не было, меня не станет, и что? И что?! Я никогда не буду? Навечно – нигде?! Навечно!!! В моём воображении возникала чёрная земля, внутри которой то, что когда-то называлось мною, и этому – что? Этому не будет конца? Дрожь бежала по моему телу.

Страшное, ужасное, холодное сковывало мою душу, я не хотела больше думать об этом, слёзы проступали на глазах, но я уже не знала этого, я спала. В одной со мной квартире спали родители, спал брат, спали няньки. Но мне уже не было дела до них. Мне снилась слава.

Однажды, в далёком детстве, папа привёл нас с Богданом на Красную площадь на поклонение красному богу по имени Ленин. Я со священным трепетом вошла в мрачное «святая святых», и увидела что-то страшное, что-то непостижимое в виде «вечно живого». Вот оно. Куколка гения. Призрак могущества. Вот он, вождь всех времён и поколений, вот он, предмет народного обожания. Как уютно он лежит в своей норке, и с какой жадностью люди льются к нему любопытными реками, обступают безумными хороводами. Они льнут к нему, своему идолу, приобщаются к его смертным токам, заражаются его мертвенной бесконечностью, упиваются его чёрной святостью, поклоняются его адскому бессмертию. И ему, главной персоне массовых игрищ, центральной забаве государственных маскарадов, в центре всенародных ураганов – быть там, внутри кокона смерти, совсем не страшно! Потому что с ним все эти люди, потому что он для них вечный, вечный! Вот она, слава! Слава убаюкивает и согревает, слава делает тебя сильным!!! Так шептались во мне чьи-то весёлые тени, обволакивали меня ядом. Я верила этим гусеницам, я слышала их завывание.

И тогда я решила – и слово это было горячо и наивно, страстно и бесповоротно – решила вот что: мне нужна слава! Вот достойная уважения цель жизни! Слава и только слава сможет спасти меня от этой страшной жизни, обещающей смерть по её завершении. Мне казалось, слава решит все проблемы, я буду счастливой… А дальше, говорила я себе, не важно… Я затыкала уши, надеясь таким способом не слышать внутри себя мыслей о смерти, и сердцем погружалась в мечты о славе.

Корни

Мои дедушки Революцию 1917 года встретили по-разному. Один, будучи зажиточным крестьянином, отнёсся к большевистским преобразованиям критически, другой, из бедняцкой семьи, – положительно. Один ушёл к белогвардейцам, другой воевал за красных. У обоих были красноречивые, говорящие о богатой религиозной истории дореволюционной Руси, фамилии. Дедушку по отцу звали Сергеем Поликарповичем Монастырским. А дедушку по матери – Иваном Николаевичем Боголюбовым.

Сергей Поликарпович Монастырский критично относился к собственной фамилии и любил рассказывать легенду, что на самом деле он – потомок настоящего декабриста, знаменитого Улыбышева, одного из участников нижегородского декабристского общества «Зелёная лампа». А фамилия Монастырский откуда взялась, это и для него загадка. Тут дед делал большие глаза и крестился сложенными в дулю пальцами. Вокруг смеялись, а моя боголюбивая бабушка в гневе выходила из комнаты, подальше и от мужа, и от прочих нехристей, как она называла мужниных друзей, любителей посудачить за самоваром воскресным вечером. Скорее всего, говорил Сергей Поликарпович, кто-то из предков получил эту антисоветскую фамилию при выпуске из духовной семинарии.

Вспоминать же о церковных корнях своей родословной дед не любил. Хотя в узком семейном кругу не отрицал, что «есть у нас среди родни свой поп». «Но с фамилией Монастырских это не связано». Дед говорил, что попа зовут Антоний и доводится он Сергею Поликарповичу племянником. Отношений с ним Сергей Поликарпович не поддерживал и разговоров об этом человеке в семье не поднимал. Жил Сергей Поликарпович так, как приказывала партия. А партия, известное дело, не была расположена к общению с церковными элементами.

Впрочем, сведения о таинственном племяннике деда нет-нет, да и просачивались. Это обычно случалось в семейном кругу, за праздничным столом, когда всем было тепло, уютно, пили чай, вспоминали жизнь… Так постепенно и сложилось общее родственное понимание жизненной истории о «попе Антоние», а также о его духовном покровителе схиархиепископе Антоние и их личной дружбе с самим Сталиным.

 

Сказ об Антоние

/записала подруга Веры Монастырской – Катя Небылица/

1.

Сегодня  Антон загружен делами. Уединился за ширмой на детской половине комнаты.

– Антон, а что ты там делаешь? – мама пытается заглянуть в детскую.

Бросившись к занавеске, Антон держит ее руками. Громко говорит:

– Мама, сюда нельзя. Идёт служба. Я – батюшка.

Подбегают другие дети. Шёпот, шорохи, мама что-то вполголоса объясняет.

Дети кричат:

– Мы тоже хотим в батюшку играть!

– Нет! У меня всерьез. А вы смеяться будете.

Слышны возня, хихиканье, спор, хныканье. Приближается стук бабушкиной палки.

Свистящий шёпот обещает новую игру. Радостный визг, прыжки, бабушкино кряхтенье (это означает, что кто-то повис на бабушкиной шее), чмоканья (это поцелуи в бабушкину щечку) и басистые смешки (это бабушка). Топот ног и шарканье тапочек всё тише, и вот уже на другой половине дома отдаленные взрывы детского хохота и повелительные возгласы взрослых. Антон прислушивается, бросает строгий взгляд на занавеску и возвращается к служебным обязанностям:

– Аминь.

На полу рассажены в рядок игрушки.

– Коля. Твоя очередь.

Накидывает на куклу салфетку, слушает, крестится, бормочет:

– Ох-ох, стыдно! Как плохо ты себя вёл. Чтобы в последний раз такое было!

Поет тоненьким голосом, ходит по кругу и покачивает кадилом, связанным бабушкой из пряжи от дырявых носков:

– Господи, помилуй… Господи, помилуй….

На Антона с иконы смотрит Бог.

Крестится, встает на колени и, склонившись до пола, шепчет:

– Прости, я маму не слушался.

Приподнявшись, встречается с проницательным взглядом Господа, зажмуривается и, уткнувшись лбом в коленки, продолжает:

– Сделай так, чтобы я слушался маму. И чтобы мама не сердилась, когда я ее не слушаюсь.

В субботний день мама вынимает из сундуков наглаженную чистую одежду, все, кроме папы («Папа всегда занят», – думает Антон), готовятся к поездке в монастырь. Неделю назад на воскресной Литургии было объявлено, что следующую субботнюю всенощную возглавит архиепископ Дмитрий. Тот самый! С ним познакомились в Крыму.

Как там, в Крыму, жилось, Антон знает из рассказов мамы. Папа об этом не любит говорить. Мама редко, всего, быть может, несколько раз, нарушала традицию и вместо привычных сказок рассказывала детям перед сном о том времени. У неё не получалось излагать подробно, да ей, видно, и не хотелось этих подробностей. Говорила она, прикрыв глаза, будто боялась увидеть наяву снова то, о чём вспоминала.

«Горе было. Голод. Всё отбирали. За одно лето вывезли с полуострова весь хлеб! Не помогло постановление об отмене продразвёрстки, и слово-то какое иудино выдумали. Если до двадцать первого года ещё хоть как-то жить можно было, то теперь конец всем пришёл. Людоедство начиналось. За краюшку хлеба убивали друг друга. Люди падали на дорогах и не вставали. Дети умирали. Папка ваш в коммунисты тогда записался, чтобы всех нас от голода спасти».

Мама молчит. Сёстры ждут. Антон и Игорь теребят маму. Они знают, что будет дальше, но не хотят, чтобы мама молчала. «А потом?», – спрашивает Антон. «Мама, говори!» – требует Игорь. «А что потом». Мама не хочет рассказывать самое страшное. Дети знают об этом. Об этом, страшном, родители могут говорить лишь, когда детей нет рядом. Но разве можно утаить. Да и сёстры помнят. Ползали и умирали на улицах истощённые дети. Молчали их обессиленные от голода родители, матери обнимали умерших детей, отцы обнимали матерей, и так умирали. Худые, костлявые лошади смотрели на людей человеческими глазами и валились на землю, и закрывали свои человеческие глаза. Никто тогда не мог жить. Могли только умирать.

«А потом, мои дорогие, была саранча!»

«А про саранчу расскажи, мама!» – требует Игорь. Он больше всего любит слушать про саранчу. Вот саранча летит, гудит, закрывает тучей небо. Вот уже поля, дороги, деревья, кусты – ничего не видно, всё будто собой накрыли живые, сотканные из саранчи, ковры. Кричат мужики, бегут, машут руками, воют бабы, визжат дети, бегут куда-то, хотят победить прожорливую предвестницу голода, проклятую саранчу. Но разве можно победить смерть. Ш-ш-ш, это смеётся, прыгает страшная, подлая саранча. О, какая огромная пасть. Какие длинные клыки. Нет, разве это саранча. Это настоящие летающие волки. Они съедают всё, что посеяно было руками крестьян, всё, что обещало людям не умереть от голода зимой. Но саранча смеётся над людьми. Она вообще такая, эта саранча, она любит смеяться над людьми. Она считает себя умнее людей. Поэтому и не боится их. Но зато люди знают особое слово против саранчи. Они знают, кого саранча боится.

«И КОГО?» – спрашивают в голос дети, у всех глаза широко открыты, ждут, затаив дыхание, продолжение этого чудного, жуткого и захватывающего рассказа.

«Боится того, кто владеет и небом, и землёй, и всей вселенной, того, кто повелевает ветрам и дождям, морям и солнцу. Того, кто создал всё вокруг, Творца этой жизни, Вездесущего Бога, в Троице единого. Не могли люди ничего поделать с саранчой, сколько крымских сёл подверглось ужасной напасти, сколько опустошения и горя. Наш архиепископ, владыка Димитрий посоветовал народу Божьему вопреки угрозам антихристовой власти взять в руки иконы Божьей Матери и выйти в поле с крестным ходом, совершить молебны! К тому времени уже большевики держали его под домашним арестом в Топловском монастыре, и не руководил он уже епархией, но его слово услышали во многих сёлах… Начались крестные ходы. И – нет саранчи…»

«Мама, а когда про нашего Антона?» – торопит Игорь.

Сёстры шикают на брата.

«Привела я вас на Рождество в Топловский храм, а тебя, Антон, семидневного, держу на руках, стою во дворе, а вы внутри храма. А мне на службу не положено. Это по уставу церковному так. Ждать надо матери после рождения ребёнка сорок дней, и лишь потом можно в церковных таинствах ей снова участвовать. А холодно стоять. Хоть и Крым, а ещё как зябко! Но стою, молюсь. Согреваю под платком малыша. И думаю о том, когда же и как покрестить новорождённого. Вижу, идёт в окружении людей сам архиепископ опальный. Возле меня остановился, расспросил, кто я, откуда, и говорит: «Через два дня приноси ребёнка, будем крестить». И покрестил нашего Антона. И сам ему имя дал. Я-то думала, Ильёй назовёт в честь Ильи Муромца, в чей день родился, а он иначе рассудил. Видишь, Антон, у тебя какой покровитель небесный. Отец всех русских монахов».

«Хочу быть монахом. Как Антоний Печерский», – говорит Антон.

+++

В храме мальчик видит перемену в лице мамы, она чему-то обрадовалась, склонила голову, сложила руки под благословение. «Антон, бери благословение!» – слышит мальчик. Владыка прижал к себе голову Антона. Голос у него добрый.

Антон оглядывается на маму. Мама подбадривающе кивает.

Владыка протягивает Антону книгу.

Евангелие! О таком подарке и мечтать не мог Антон!

Архиепископ скрывается в алтаре, Антон смотрит на маму. Замечает, как радостно её лицо. Ему хочется что-то сказать, передать свои чувства, но что сказать, как выразить то, что в душе? Он молчит.

Вечером, когда все в доме давно спят, мама рассказывает Антону о жизни в Крыму, о том, как пришлось с ним, годовалым, срочно покидать полуостров из-за гонений на верующих. Как владыка Димитрий взял над их семьёй опеку, ехали вместе с владыкой. А по Крыму громили монастыри, разоряли храмы.

2.

– Дядя, ты кто? Чекист?

– Я просто дядя, а ты?

– А я Антон Монастырский. Из Красного Восхода. Что за Карасевкой.

– Что-то не похож ты на местного.

– Да, мы не отсюда. Сначала в Крыму жили, потом под Киевом, теперь вот, поближе к бабушке перебрались. Это всё из-за революции.

– Вот как. Что ж один? От мамки, что ли, сбежал?

Антон сдвинул брови. Он же не маленький…

– Дядя. Я же не маленький. Мне уже десять лет! Ты лучше мне скажи правду. Ты комиссар ОГПУ, да?

– А ты почему так решил?

– Да сапоги у тебя до колен, и галифе, и шлем со звездой, и френч.

– Глянь, какой малец, это кто тебя военным премудростям обучил? Учителя?

– Батя.

– И что теперь?

– А вот что.

Антон оглянулся. Дорога перед сельсоветом дымилась от жары и пыли. Отдыхал под колесом грязной телеги кот. Лошадь вздрагивала от слепней и поводила ушами, будто прислушиваясь к храпу мужика. Мужик лежал внутри телеги и морщился во сне от мух. Из-за двери сельмага выглянуло лицо молодой женщины. Её глаза остановились на Антоне. Женщина махнула ему рукой и сказала строго: «Смотри мне!»

– Мамка твоя?

На вопрос мужчины мальчик не ответил, сказал:

– А вот что. Глянь.

И медленно перекрестился, не сводя с дяди глаз.

Мужчина молчал.

– Что ж ты стоишь, дядя?

– А что надо делать?

– Как что. Ты же красный. Арестуй меня. Видишь, я в Бога верю. Вот, смотри.

Антон подошёл ближе, и глядя снизу в глаза чекисту, снова перекрестился.

– Ты сказал, тебя Антон зовут?

– Да. Антон Монастырский.

– Антон. Ты мамку с батькой не любишь?

Антон нахмурился.

– Чего молчишь?

– Я тебе сейчас не о мамке.

– Так, Антон, послушай, за религиозную пропаганду не тебя ведь, а мамку арестуют. Вот чего ты добиться можешь.

– Почему?

– А потому. Тебя по малолетству не тронут, а вместо тебя мамку – по этапу в Сибирь. Вот такие дела. Ну, веруешь и веруй, а лезть-то на рожон зачем, а?

 

…«Рожон»… Мама тоже говорит так. И что это такое – «рожон?». Антон очнулся. Всё так же мерно колыхалась в такт поступи лошади белесая, без конца и края, степь. Лезли в нос поднимаемые с пылью травинки. Взлетали красивые бабочки, вспыхивали в лучах и исчезали где-то в солнечном свете.

– О, Слепец наш, – сказала над ухом Антона мать и чмокнула детскую макушку.

Она запела:

– Над степью небо серебрится,

мой сын-роднуля сладко спит.

А я ему налью водицы,

и буду петь, душа горит.

– Что, мать, душа всё поёт?

Антон выглянул из-под руки матери и посмотрел на слепого старца. По его щекам бежали слёзы.

– Антон твой, Дарья, будет радовать людей, – сказал старик.

– А что ж ты плачешь всё, дедушка Игнатий, – матушка положила деду в котомку угощения.

Слепец сказал:

– Вкусный ты, Дарья, хлебушек печёшь, такой духмяный. Смотри, Дарья, завтра гости придут, так ты им корову не отдавай.

Гости пришли на рассвете, с шумом, громко заговорили с порога, застучали в сенях ногами. Гавкал и рвался во дворе с цепи Агат, кукарекал возмущённый Орлан.

 

Антон проснулся и вспомнил слова Слепца, и как мама ждала вечера, чтобы рассказать об этой удивительной встрече папе. И когда, наконец, устроились всем семейством на печной лежанке, прижались шестеро друг к другу, мама поведала папе насчёт предсказанных старцем гостей.

– Не верю я в предсказания, – сказал папа. – Как вообще человек что-то может знать о будущем?

– А наш дед Игнатий особенный. Как что скажет, так и будет.

– Совпадение.

– Ну вот, посмотрим, исполнятся слова старца или нет.

– Посмотрим, посмотрим.

В голосе папы мальчику слышится улыбка. Папа добрый, думает Антон.

Где-то скреблись мыши, а то вдруг всхрапывала за окном Милка. И тогда папа сонно приподнимал с лежанки голову и говорил: «Чу!». Это смешило Антона. А папа добавлял уже в адрес жены: «Иди спать. Хватит уже под иконами стоять. Доверчивые вы, бабы, в сказки про Бога верите».

Антону непонятно, как можно такое говорить. Папа, Николай Поликарпович Монастырский, – знаменитость, участник Всесоюзного съезда безбожников в Москве. По возвращении из столицы в местном клубе выступал, рассказывал, кого видел. Заведующая школой, учительница Анастасия Семёновна Иванова головой качала, надо же, Горького с Маяковским лицом к лицу зрел. Неужели и они – безбожники?

«Да. Великие классики советской литературы – великие безбожники! Вот с кого пример надо брать! Маяковский так и сказал: «Раньше у нас по завершении дела говорили «с Богом», а мы теперь будем говорить «на Бога». Во как!» – вещал со сцены Николай Поликарпович Монастырский.

«А Максим Горький что, тоже ругался на Бога?» – спросила Анастасия Семёновна, женщина набожная и строгая нравом. Взгляд её был внимательный и скорбный.

Николай Поликарпович хмыкнул: «На Бога! Поняли?» Прищурился, засунул руку в карман, грудь выпятил. Это была любимая поза Николая Поликарповича, он хотел быть похожим на любимого вождя.

В клуб людей набилось – в проходах стоят, но тихо. Боятся высказываться. Николай Поликарпович понимает обстановку, чувствует себя героем.

«А Горький сказал: Библия – книга интересная, но всё в ней враки. И если и можно читать, то со специальным разъяснением по поводу всех моментов вранья. Так-то! А ещё предложил товарищ Горький сочинить на церковную музыку новые, не испорченные церковным мракобесием, тексты, в соответствии с моментом истории».

«А вы, Николай Поликарпович, тоже речь держали?»

«А то! Ещё как держал!»

«И всё против Бога?»

«Против таких, как вы, товарищ Иванова. А сказал то, что требовалось сказать. Что есть у нас по сей день несознательные элементы, которым религиозный опиум не даёт времени наводить порядок в школе. В классах грязно, дети из-за холода в шапках и варежках, печь топят не регулярно, то один раз в два дня, а то и реже. Стёкла выбиты. В вёдра с питьевой водой грязь сыпется. Ученики в одной компании с учителем курят. Домашних заданий не выполняют. На уроках шум, ругань. Питания горячего в школах нет. А школьного ячменя уворовали до семи центнеров».

«Требуется пояснение, Николай Поликарпович. То вы в газете «Красный колхозник» прочитали. А там писали не про нашу школу».

 

«Чу», – повторял про себя Антон. Как интересно. Скажешь слово, а за ним целый мир. Вот папа сказал «чу», а вот есть слово хорошее – чудеса. И разве не чудесно, висит за окном луна и все-все-все её видят. А потом вместо луны появится солнце, и где-то там, на солнце, взгляды людей будут встречаться друг с другом. Там, на солнечной планете, они не чужие и не враги друг другу. И даже красные и белые друг другу там – не враги. И верующие, и неверующие – они тоже друг другу на небе – не враги. И папа Антона там – совсем другой. Потому что солнце одно на всех, и луна тоже.

Антон высовывает голову из-под одеяла и зажмуривается от света. Солнце бьёт в глаза. В солнечных лучах фигуры гостей кажутся чёрными-пречёрными. Лиц не видно. Расхаживают по комнате, подходят к печи, там слышны перешёптывания и смешки.

«Дяди-дяденьки, где ваши валенки, квасом будем угощать, и на свадьбу приглашать!» Это Катюха. На сестёр шикают. Те щекочут брата, Игорь хохочет.

За столом сидят папа и мама, сложили на коленях руки. Папа, как увидел гостей, так стал таким задумчивым. И взгляд отстранённый. Смотрит на пришедших, будто это не они, а он гость в доме. И молчит. Мама закуталась в платок из козьей шерсти. Под платком у мамы большой живот. Мама ждёт малыша.

– Ничего такого у вас вроде нет для экспроприации, – сказал один из мужчин, оглянулся и увидел проснувшегося Антона.

– О, старый знакомый. Ну, здорово, что ли.

Мужчина широко улыбается. И протягивает Антону руку. Мальчик пожимает руку, смотрит в глаза человеку в военном френче и как тогда, возле сельсовета, крестится. Мужчина подмигнул мальчику, присел на корточки, сказал так, чтобы никто не услышал:

– На улицу выйдем, я тебе секрет открою.

За окошком видно, как по двору люди ходят. Вот один спугнул Мурзика, заглянул в комнату, распластал тёмные руки по освобождённому от кота подоконнику.

– Товарищ комиссар, разрешите доложить. Осмотр дворовой территории показал – имеются в хозяйстве корова, две лошади, куры. Будем забирать?

Комиссар взглянул на Антона.

– Что, Антон, скажешь?

Удивительно Антону – все на него смотрят, словно от ребёнка тут что-то зависит. Папа смотрит на Антона так пристально. Будто сказать что хочет.

Антон – не трус, и будет говорить правду.

– А то скажу. Нельзя нам без коровы. У нас дети малые. Детям молоко нужно. И скоро пятый родится. И ему тоже молоко будет нужно.

– Смелый, – сказал за окном чужой и хохотнул. Потянуло дымом. Это чужой закурил.

– Отой ди, Возницкий, не дыми сюда, беременная в доме, – сказал комиссар.

– Ты у нас, товарищ комиссар, известное дело, жалостливый. Да я не против. У меня самого жинка на сносях.

Голова исчезла. В окне стало видно, как собираются за изгородью сельчане, гомонят, посматривают во двор Монастырских.

Сегодня в селе ночь была беспокойной. Бригады ходили. Опустошали зажиточные семьи. Раскулачивали.

А Монастырским повезло, переговариваются соседи, уходят от Монастырских злодеи с пустыми руками, кормилицу-корову, вот удивительно, не тронули, и на подводу ничего не погрузили.

Выбежал на крыльцо Антон, стоит босой, рёбра под кожей ходят, трусы синие до колен. Отец выглянул, взглянул на сына, потрепал по голове, ушёл в избу.

– Эй, дядя, – зовёт Антон. – Ты что, забыл?

– А, да, – вернулся комиссар. – Я же тебе секрет сказать хотел.

Кивнул на крестик деревянный на груди мальчика:

– Не боишься носить?

– Нет.

– А я свой запрятал.

– Неужели и у тебя крест есть, неужели в Бога веришь? – спросил Антон.

– А куда деваться, ведь Бог есть, это и так понятно. Не было бы Бога, не было бы нас с тобой, и вообще ничего бы не было, ни планеты нашей. Ни этого солнца. Правда, я об этом никому не объявляю, да и крест, каюсь, не ношу. А мать-старуха меня за это пилит.

– А что за секрет ты мне сказать хотел?

– Так вот этот самый. Что я тоже в Бога верую.

– Так ты, значит, тайный христианин, – Антон кивнул в знак понимания. – В древние века много было тайных христиан. Я тебя никому не выдам. Даже под страхом казни.

– Ты, парень, молодец… Да, вот что… Если корову придут забирать...

Комиссар достал из кожаной сумки блокнот, написал химическим карандашом: «Корову, а также и всё прочее из дома Монастырских – не изымать. Воронин».

Вырвал лист.

– Держи охранную грамоту.

3.

Ночью по селу лаяли собаки, в окнах домов горели огни. В западной части, возле любимого детьми оврага и избушки слепого деда Игнатия, полыхал подожжённый крестьянами дом Петра Бояринова, одного из пяти членов колхозной партячейки. Ходили, уже давненько, слухи о нём, как о тайном осведомителе ОГПУ. «Сколько людей продал, сколько душ загубил», – судачил народ о Бояринове. А недавно кто-то донёс в областной центр на местного «скомороха», двадцатипятилетнего гармониста-частушечника Мальцова Ивана за его песенки: «Было жить на свете лучше нам при батюшке-царе. Кто же нам грехи отпустит, храмы рушат, всё в огне»… «Чем меньше коммунистов будет на селе, тем больше будет хлеба везде по всей стране». За антисоветскую пропаганду Мальцова расстреляли. Вывели гармониста ночью, не дали одеться, и в этом самом овраге, под боком у Бояринова, и расстреляли. Без суда, без следствия.

Говорят, Слепец Игнатий, любитель ночных молитв на краю оврага, прятался в кустах и слышал, как пел перед смертью Мальцов: «О, Господь мой, Матерь Божья, я иду к вам навсегда, жизнь моя была негожей, но помилуйте меня!» Слышал Слепец, как ругались палачи, и всё стреляли и стреляли в гармониста, а тот пел и пел… «Смерть мне в радость, смерть – отрада, к Богу я теперь иду, ничего мне здесь не надо, только Бога я люблю! Но прошу Тебя, о Боже, не забудь детей моих, и жену-вдову помилуй, вот о них Тебя прошу! Пусть всё будет у них сладко в этом горьком бытии, а когда придёт их время, с ними быть хочу в раю!»

Бояринов, как отметили в селе, глаза от людей прятал, на улицу в те дни не выходил, больным, вишь, сказался. Это он, гад, загубил Мальцова, решили мужики, это он осиротил девчушку с пацаньчиком. Матери с тех пор больше не пускали в овраг детвору, опустело любимое место для игр в войнушки.

И вот теперь метался Бояринов, причитала его родня перед горящей избой, а пожар не унять.

Не спали в ту ночь и в избе Монастырских. Да и как уснуть, если хозяина нет. Вечером, когда дети начали уже дремать и пел над окошком соловей, пришли к Николаю Поликарповичу хмурые, молчаливые дядьки, всё из местных, из бедняков, Коровин, Шестопалов, Криволапин и Брыдько. Дарья Андреевна задёрнула занавеску по центру хаты, затаилась на подушке. Молилась про себя. Антон тоже не мог спать. А мужики беседовали долго, звякали кружками, отец разливал самогонку. «По чуть-чуть. А то дело провалим. Огурцы, хлеб, ешьте». – «Хорошо живёшь, Монастырский. Тебя тоже не мешало бы раскулачить». – «Вон, половина села в кулаках. Сейчас нараскулачиваешься».

Ушли, наконец. Дарья приподняла голову, тихо. Да, точно. Раскулачивать пошли. Горе. Жалко народ. Ребятишек малых оставят без молока, без хлеба, сколько людей пострадает. Беда.

– Дети, ну-ка, лежите тихо. Видите, что в селе творится.

Детвора пошепталась, да и заснула. Антон лежит с открытыми глазами, прислушивается к ночным звукам. Ах, как сильно собаки лают, да как дружно, звонко. И коровы мычат, и лошади шумят. По всему селу трезвон. Что за ночь.

– Антон, ты почему не спишь?

– Мама, а я по бабушке с дедушкой соскучился. Съездим в гости?

– Съездим.

– А когда?

– Вот поспокойнее станет в селе, там и будет видно. Может, на Успение Божией Матери.

– А малыш скоро родится?

– Скоро, Антон.

– А когда?

– Бог даст, на Успение.

– Слава Богу.

– Да, Антон, слава Богу.

Папа вернулся домой под утро. Антон чутко спит, сразу и проснулся, как услышал шаги папы во дворе, да и Агат зашумел, обрадовался хозяину, слышно, как прыгает. Антон улыбается. Вот сейчас папа придёт, сядет рядом, погладит Антона по голове. Так и случилось. Папа подошёл к сундуку, сел на краешек, гладит Антона по голове: «Антон-Антон, опять с печи удрал, и что ты к этому сундуку прикипел…» Месяц ясный-ясный, такой красивый, прямо возле окошка стоит, светло в избе, всё хорошо видно. И маму видно на печи, рядом с Игорем, Катей и Машей, они посапывают сладко, уютно, а вот мама не спит, ждёт, когда папа придёт к ней, расскажет, где был, а месяц светит и светит, видно и Божницу, и, вот, папу рядом, он смотрит на Антона, будто плакать собрался.

– Папа, а у тебя лицо грустное, – говорит Антон, обнял папу, прижался.

– Да, не очень мне весело, Антон.

4.

Потянулся в Успенье народ по селу, с иконами, крестами, хоругвями. Идут крестным ходом. Впереди всех отец Олег, несёт вместе с дьяконом плащаницу Божией Матери.

Ночью к удивлению семьи священника, приходил к ним Николай Поликарпович Монастырский, руководитель местных безбожников. «Как бы убийства не вышло, вы бы остереглись!» Нет страха в душе священника.

«С нами Бог! Разумейте, языцы! – сказал отец Олег с амвона. – Пошли, сёстры, отцы, братья! Нам ли, христианам, бояться безбожников…»

Полетели в народ куски грязи, плевки, раздались насмешки. Комсомольцы воют, свистят, хохочут. Ну, чистые бесы. Вслед за красной молодёжью встретили богомольцев красноармейцы. Стоят поперёк пыльной улицы, в руках винтовки. Кто-то из них смотрит со злобой, а кто-то глаза прячет. Эх, что же вы, мужики, вместе с вами в одном селе росли, многие из вас и в церковь когда-то ходили, а теперь вместо креста святого – винтовки, вместо Бога – ненависть. Эх, мужики… Так думают крестоходцы, но не отступают.

«В Рождестве девство сохранила еси, во Успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася еси к животу, Мати суща Живота, и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша!» – возвысили голос певчие.

Падают под выстрелами люди.

Дарья родила сына ранним утром, в праздник Успения Божией Матери. Ещё петухи не пропели, а в доме Монастырских уже кричал новорождённый.

Ещё с ночи отец запер дверь, никому не разрешил выходить из дома. Знал, что в этот день готовится провокация против верующих. Должен сам был участвовать в этом деле, да воспротивился. «Ах, Дарьюшка!», – плачет возле постели жены, смотрит, как Дарья кормит новорождённого. Видит Антон в щёлочку между занавесками, как текут по щёкам папки слёзы. Жалко его. Щиплет у Антона в глазах. Вот, сейчас сам заплачет. И что же это с батей, почему плачет. Слышит Антон, рассказывает папка, – убивали сегодня людей церковных. Подошёл к отцу, тронул за колено:

– А отец Олег?

– Ранили его. А вашу Анастасию Семёновну убили.

Помолчал.

– Но это ещё не конец. На завтра дан приказ рушить храм.

Утром, ещё затемно, выскользнул Антон из дома. Привязал полотенцем на тело Евангелие, подаренное владыкой Димитрием. На дороге оглянулся на чьи-то шаги – младший брат догоняет. «Я тоже хочу туда, куда и ты!» – «Нельзя!» – «Ты сам говорил, будешь брать с собой ловить раков!» – «Так я ж не за раками, Игорь. У меня дело взрослое, очень важное и секретное. Ладно, пошли, что с тобой поделать, некогда разговаривать».

Быстро-быстро идут по тёмному селу, взявшись за руки. Антон «Господи, помилуй» шепчет. Игорь не молится, Игорь с папки пример берёт. Раз папка в Бога не верит, то, значит, и он, Игорь, будет так же делать. На небе луна яркая. Совсем Антону не страшно. Лают на мальчиков собаки из чужих дворов. Антон поторапливает Игоря. Надо успеть отца Олега предупредить. Надо спасти отца Олега. «А о чём ты хочешь предупредить? От чего спасти?» – спрашивает Игорь. Удивляется, что брат ночью к священнику путь держит. «Зачем попа спасать, Антон? Какая от него польза, только голову людям морочит, ведь Бога нет, так папка говорит».

– Что ты, Антон? – открыла дверь матушка Зинаида.

– Матушка, а как отец Олег? Что с ним?

– Лежит, поранили его сильно нехристи.

– Матушка, передайте отцу Олегу, сегодня придут сюда, чтобы…

Тяжёлая рука сзади сжала мальчику плечо, оглянулся Антон, так это же комиссар!

– Уходите, дети, скорее, – сказал комиссар.

И тут же выстрел, громкий, в ушах загудело. Вскрикнула, упала матушка Зинаида. Заструилась кровь по лицу. Заплакал Игорь, закричали в доме дети, послышался стон священника. Залаяли по селу собаки.

Кто-то засмеялся за спиной Антона. Возницкий, это он к ним в дом с обыском приходил. Направил на Антона с Игорем наган.

– Ишь, щенки. Жалость, комиссар, надо в постели с бабой оставлять …– говорит Возницкий, но – упал. Удивление на лице, глаза открыты, лежит неподвижно, не дышит. Спрятал комиссар наган, взял Игоря и Антона за руки, отвёл за угол.

– Бегите, живо!

Поднял комиссар раненную матушку, потащил в дом.

Бегут в темноте страшные люди, как много их, бегут молча, держат в руках винтовки. Плачет Игорь. Сжимает Антон кулаки, ползут по его щекам слёзы. Что же делать. Видит, вон, комиссар не пускает красноармейцев внутрь дома, загородил дверь, но стреляют в него, убили комиссара. Ворвались в дом. Стреляют, убивают. Бегают по двору страшные люди, бьют стёкла, поджигают дом, бегут к церкви, хотят залезть на колокольню, хотят колокол сбросить, хотят крест повалить, иконы потоптать, алтарь осквернить. «Игорь, в этих кустах будешь лежать, затаись, жди меня, я скоро, и чтобы тихо!» Побежал Антон к церкви, вот сейчас он никого не пустит туда. Но кто-то лежит у порога церкви, споткнулся Антон о лежащего человека. А тот вцепился в мальчика, не пускает, закрывает ему ладонью рот, что-то говорит. Так это же Слепец! Дед Игнатий!

Вой людской уходил за поля и леса, до самого неба летели тучи чёрного дыма. Громыхали, стреляли, жгли. Выгорела большая часть домов.

Спали Антон и Игорь дома у Слепца, дал старик мальчикам чай из сонной травы, а когда те проснулись, то узнали, что теперь они сироты. Никого злодеи не пощадили в доме Монастырских, ни детей, ни отца с матерью. Отца убили как врага Советской власти, за то, что отказался расстреливать богомольцев. Дарью Андреевну с детьми убили за сговор с верующими, а верующие – они и есть первые враги Советской власти. Ведь Бог для них важнее товарища Сталина и Советской Родины.

«Предаст же брат брата на смерть, и отец - сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Моё; претерпевший же до конца спасется», – читает вслух дед Игнатий.

5.

Ночью кто-то поскрёбся в дверь. Открыл дед Игнатий. Смотрит: на пороге стоит десятилетняя Ирина Мальцова, дочь расстрелянного баяниста.

– Что ты, Ирина, откуда взялась? Ты замёрзла, пошли чай горячий из трав пить.

– Дедушка Игнатий, мою мамочку и братика убили. Мне идти некуда. Ты добрый, мне про тебя мама рассказывала. Возьми меня к себе.

– Ишь. Ну прямо сказка тут у меня про козлят, осталось волка дождаться.

– Я, дедушка, в лес ходила по ягоды. Услышала выстрелы, и побежала к дому. Но из кустов вижу: наш дом окружили дядьки, а дом горит. Мама с братом во дворе лежат на земле. Я их видела. В пожаре всё потом сгорело. И они тоже чёрные, там лежат.

 

Собрался Слепец уходить далеко-далеко.

– Буду по свету белому бродить, Богу молиться, – сказал детям.

– А мы?

– А куда я без вас, со мной пойдёте, но лишь до Знаменки. К вашим бабушке с дедушкой заглянем. Там и оставлю вас. Вам учиться надо бы. Да на печке сидеть, молоко пить. А сам дальше пойду. По монастырям, по церквям, по лесам и равнинам. Широка Русь-матушка, не даст погибнуть.

– И я хочу, – сказал Антон.

– И я, – сказала Ирина.

– А я не хочу, – сказал Игорь.

– Знаю ваши настроения, ребятки, знаю. Но пусть будет всё так, как будет.

Вместо Знаменки встретили путников сожжённые избы. Пришлось идти до следующего села, до Краснофлотского. Бабы там рассказали, что знаменский народ против колхоза восстал. Не захотели своих коров и зерно отдавать, да и поубивали ночью местных коммунистов. А после этого в Знаменку солдат нагнали, собрали всех, и старых, и молодых, кого расстреляли на месте за сопротивление, а кого угнали неизвестно куда.

Догнал путников в дороге Бояринов. Лицом серый, глаза потухшие, в бороде мусор. Бормочет, бегает глазами по лицам детей, задерживает взгляд на старике. Смотрит умоляюще, трясёт руку старцу, гладит его по плечу заискивающе.

– Ушёл я из дома. Кто-то записки подбрасывает, убить грозятся. Может, без меня моей семье спокойнее там будет. А тебя, Игнатий, я искал. Видел, как ты уходил с детьми. Приметил, шёл, можно сказать, след в след. По пути встречных о вас спрашивал, а вас везде люди позапоминали, удивлялись, что такие дети малые по лесам-дорогам бродят, указывали, куда ушли. Я вам хочу отдать вот что…

Снял Бояринов с плеча холщовый мешок, тяжёлый с виду, пухлый. Наверное, в нём головы отрезанные лежат, подумал Антон и зажмурился.

– Золотые монеты здесь, дед, настоящие царские червонцы, есть и новые, серебряные рубли, тут немало, возьми, распорядись как хочешь. Помолись за меня, дед. А я дальше пойду. Мне надо быстро идти. Чую, смерть по пятам бежит.

Но не успел уйти Бояринов далеко. Через два дня из кустов подсекли его пулей, отомстили за своих.

Нашли его тело путники. Помолился Слепец, похоронил в овражке.

– Дед, а дед. А почему Сталин в Бога не верит? – спрашивает Антон у Слепца, когда они, попрощавшись с добрыми хозяевами и напутствуемые домашней краюхой хлеба, покинули очередную деревеньку. Идут по лесным тропкам, прячутся в деревьях и кустах, в траве густой от случайных путников, от ненужных глаз, от непрошенной опасности.

– А я Сталина люблю, он отец нам всем, он лучше всех, он друг детей, вот так! – перебивает Игорь и показывает брату язык.

– Отец нам всем, Игорь, это Бог, – строго говорит Антон.

– Сталин – враг Бога, я Сталина не люблю, – говорит Ирина.

– Вы, дети, ничего не знаете, – говорит Слепец.

Они идут медленно, не спеша. Поют птицы, солнышко пригревает сквозь листву.

Дед Игнатий продолжает:

– И я тоже, дети, ничего не знаю. Верит или не верит Сталин в Бога – не нашего ума дело. И смотреть надо не на чужие, а на свои грехи.

– Конечно, Сталин в Бога не верит, – убеждённо продолжает Антон. – Если бы он в Бога верил, то обязательно защитил бы нашу церковь, и не было бы столько горя для церквей и священников. Но мне вот что непонятно. Почему он так делает? Ведь он сам учился в духовной семинарии, мне мама об этом говорила. Священником собирался быть. А потом в революцию ударился. А, дедушка Игнатий, ну почему?

– Почему-почему. Потому что буква «у».

– А я, дедушка Игнатий, Сталину письмо напишу.

– Ну и зачем?

– Как зачем. Чтобы правды добиться.

– И что ты ему напишешь?

– А то. Что несправедливо всё это. Вот наша семья. Всех поубивали. За что?! За то, что в Бога верим! Как так можно?!

– Э, малыш. Разве можно на этой земле найти справедливость? Тут место скорбей и плача. Тут владения князя тьмы. А нам, христианам, терпеть надо, смиряться, и Бога не предавать. А воздаяние не здесь, а там, на небе, надо ждать. Сейчас, Антон, наш народ испытывает на себе гнев Божий за те грехи, за безбожие, в которые впал в последние времена. Отступил наш народ от Бога, забыл Его. Божьего Помазанника, нашего Царя-батюшку предал. Вот и попустил Господь испытание. Нынешняя коммунистическая власть – это не что иное, как бич Божий для народа-грешника. Вот в Библии в Ветхом Завете на каждом шагу читаем про гнев Божий, как наказывал наш Творец свой богоизбранный народ за постоянные предательства и отступления от воли Божией, в ту пору люди впадали в идолопоклонство, в язычество, и были за это наказываемы страшными бедствиями. Вот и на Руси нечто подобное произошло. Но за то, что новая власть гонения на церковь и служителей Божиих устроила, и народ массово стал в атеисты записываться, вот за это ещё больший гнев Божий уже разгорается. И пройдёт ещё несколько лет, и вот увидите, что будет.

– А что будет?! – в голос спросили дети.

– Война будет.

– Ух ты! – восхищённо воскликнул Игорь. – А скоро? Я пойду на войну товарища Сталина защищать!

– А потом? – спрашивает Ира.

– А потом будет победа за нами.

– А потом?! Что будет с коммунистами? Неужели Господь их тоже пожалеет? – спрашивает Антон. Больше всего ему хочется, чтобы покарал Бог коммунистов.

– А что потом. Не простоит эта власть, замешанная на крови и безбожии, и ста лет. Вам дано ещё увидеть её падение. Но то будет нескоро.

– Тогда нам нужно к Сталину идти, – убеждённо сказал Антон.

– Это ещё почему? – говорит дед Игнатий.

– Он же погибает. Его душа в аду будет гореть. Он ослеп. А разве может вождь народов быть слепым. Тогда и сам в яму упадёт, и народ за собой потащит.

– Какую яму? – спрашивает Ирина. Она с удивлением смотрит на Антона.

Антон сердится, ну почему они не могут понять очевидное.

– Ира, ты что, Евангелие не читала? Это же всё из Евангелия. Христос будто о Сталине сказал. Слепые вожди слепых.

– Если слепой ведёт слепого, то оба упадут в яму. Евангелие от Матфея, – сказал дед Игнатий.

– Да, да, – сказал Антон. – Нам нужно срочно идти к Сталину. Из-за него может весь народ погибнуть. У Сталина никого нет рядом, кто мог бы рассказать ему правду.

– Какую правду? – Ира опять удивляется.

Идти к Сталину. Да где такое видано, это глупо, это немыслимо, думает девочка.

– Правда, Ира, может быть одна. Так же как и Бог. Не может человек служить сразу двум господам. А Сталин заблудился. И если ему никто не откроет глаза, то он и свою душу загубит, и миллионы других.

– Дело не в Сталине, – сказал дед Игнатий. – А в идеологии. И если даже ты убедишь Сталина в чём-то, от этого в стране мало что изменится. Потому что сама по себе идеология этой власти – богоборческая. И этим всё сказано. Тем не менее, Антон, в твоих словах есть здравый смысл. И твоя идея мне по душе. Поэтому поддерживаю. И предлагаю держать путь на Киев.

– На Киев?! – в голос сказали дети.

– Да.

– Но ведь Сталин в Москве! – сказал Игорь.

– К Сталину, ребята, нам, простым смертным, просто так не попасть. Но я знаю человека, который сможет организовать нам встречу со Сталиным. И находится этот человек в Киеве. Когда-то, очень давно, он был наставником у сына грузинского сапожника, там, в Тифлисской семинарии. Джугашвили тогда называли Сосо. Но чтобы попасть в Киев, нужно нам пройти мытарства. И вот пройти эти мытарства нам поможет один интересный товарищ. К нему и пойдём.

– А как зовут того, кто учил Сталина? – спросил Антон.

– А зовут его владыка Антоний. Как тебя. Но раньше, до принятия схимы, имя его было Димитрий. И был он архиепископом Таврическим. В Крыму. Может, Антон, твоя мама его видела, когда вы в Крыму жили.

– Владыка Димитрий! Так он мой крестный отец! – закричал Антон. – Конечно, мама его видела, и я его видел, он мне Евангелие подарил. Вот же оно!

– О, дивны дела Твои, Господи, – дед Игнатий перекрестился.

– Я когда родился, то мама думала, что священник при крещении даст мне имя Илья, потому что я родился в день памяти Ильи Муромца. Но владыка Димитрий велел назвать меня Антонием. Мама удивлялась и говорила, что, может быть, в этом скрывается тайна и со временем она откроется.

– Так вот и открылась, – сказал дед Игнатий. – Это он тебе весточку из будущего передал. Чаю, будет с ним встреча.

Антон молчит, он потрясён. Сердце его переполнено радостью.

– Дедушка Игнатий, а про владыку и Сталина ещё расскажите, – просит Ира.

– Я не так и много знаю. Сказать могу то, что в народе слышно. Владыка Антоний из старинного княжеского рода Абашидзе. Человек бесстрашный. Мужественный. Незадолго до революции встречался с самим царём Николаем – в Ливадии. А когда в Крыму после революции началась смута, он, как правящий архиерей, объявил на полуострове дни всенародного покаяния. И тогда же обратился к народу. Это послание произвело на очень многих огромное впечатление, его переписывали от руки, передавали друг другу. Вот, мне одна старая монахиня дала как святыню. Сейчас…

– Дед, а дед, – Антон трогает старика за рукав. – А ведь ты не простой. Ты грамотный. Речь у тебя такая, как в книге. Ты что, специально прикидываешься таким вот простым, это для смирения, да? Ты, значит, юродствуешь вот так. Да, дедушка Игнатий? Ты, наверное, тоже из знатного рода, как и Абашидзе?

Старик улыбнулся:

– Как любила говорить моя покойная бабушка: всё может быть. Может, и гложет, а может, и поможет. Бывает, с коня сигают, а бывает, и на коне летают.

Он открыл псалтирь, достал заложенный внутри пожелтевший лист, стал читать:

– «Многими тяжкими грехами осквернился народ наш в недобрые годины мятежного лихолетия и смуты: бунт и измена, пролитие крови и братоубийство, безбожие и осатанение, богохульство и кощунство, разбой и лихоимство, зависть и хищение, блуд и растление, празднолюбие и празднословие. Осмердела земля наша, зачумлён воздух, омрачается свет солнечный гноем ран души нашей. Не по слабости только, но и по гибельному обольщению согрешил пред Богом народ наш, ибо открыл уши свои ложным и тлетворным учениям сынов тьмы, отвернулся от Бога и поклонился идолам… Люди русские, православные! Явите силу покаяния, возвеличьте Святую Русь делом, словом и мыслью, отвергните соблазны антихристовы…»

– Странно, что за это его не расстреляли, ему просто повезло, – сказал Игорь.

– Это, Игорь, называется по-другому. Это милость Божья, хранил Господь милосердный владыку. И по сей день хранит. И происходит это, как в народе говорят, не без участия самого Сталина. Сказывают, не один раз обращался бывший учитель к своему ученику, и письма ему писал. И вождь не отказывал. Даже если просил священников освободить, тоже помогал. Не раз арестовывали архиепископа, но вмешивался Сталин, запрещал трогать своего учителя. Вот такие дивные дела. Поэтому и направим стопы в Киев.

6.

– Товарищ секретарь. К вам просятся на приём странные люди.

– И в чём их странность? Надо выяснить, кто они, откуда, а потом ко мне с докладами входить.

– Трое из них дети, а старик без документов. Говорят, из Красного Восхода, который сожгли.

– Из Красного Восхода?

Секретарь обкома, Пономарёв Валерий Витальевич, поднялся и взглянул на вошедшую. Женщина стояла навытяжку, и было заметно, как испарина проступила на её лбу. Пономарёв понимал, что его «дура-секретарша», как он про себя называл свою подчинённую, испугалась – «а вдруг сделала-сказала что-то не так». Работать в обкоме партии – дело ответственное. За каждое неправильное слово можно быть строго наказанным или даже под статью угодить. Но сейчас Валерий Витальевич сам не знал, что делать или что говорить. Про сёла Красный Восход и Знаменку в области знали все. Но вслух не говорили о судьбе пропавших, убитых и сожжённых три года назад. Потому что их как бы теперь больше и не было. На месте страшных селений соорудили водохранилище, привезли для этого угрюмых людей в тюремных робах, а когда работы были закончены, трудников-арестантов тут же и расстреляли.

– Ты вот что, Надежда… А…

Он замолчал и вопросительно взглянул на секретаря. Она отвела взгляд, её лицо было красным.

– Тебе, кажется, жарко, а, Надежда? И что ж тебе так жарко, вон, за окном зима, а ты…Но да ладно, ладно.

Он хмыкнул в усы, и поймал себя на том, что подражает товарищу Сталину. Взглянул на портрет вождя на стене, расправил плечи. Вспомнил, что его делегировали в Москву на 17 съезд ВКП(б). Это была, конечно, честь. Но ходили смутные слухи вокруг предстоящего съезда, и что-то тревожное было во всей этой атмосфере, это чувствовал секретарь обкома. В политической жизни он был опытен и имел, как он думал о себе, чутьё. И вот теперь это чутьё не давало ему ощущения спокойствия от предстоящей поездки в Москву.

Он ещё раз хмыкнул:

– Значит, так, а пусть эти странные люди зайдут. А ты, Надежда, проверь ещё раз, все ли бумаги на мою командировку готовы. Ну, веди гостей.

– Гражданин начальник, помогите нам с документами, нам нужно попасть в Киев, по очень важному делу. Там у нас есть близкий человек.

– А что там у вас за человек в Киеве? – Валерий Витальевич с интересом разглядывал старика в лаптях, с котомкой.

Старик молчал.

– Ну? Что же ты молчишь, дед? Слушай, а у тебя в роду бурлаков не было случайно? Это не с твоего бати Репин бурлаков писал?

– У меня, гражданин начальник, в роду крестьяне, а в знакомых – монахи. И среди монахов есть такие, которые к самому царю вхожи.

– Чего-чего? Что плетёшь-то? Царя твоего давно расстреляли.

– Того – расстреляли. А новый царь жив. А то, что он царь, он сам так себя и называет. Об этом у его матери Екатерины можете спросить. Мать его спрашивает: «Как же тебя, сынок, величать теперь?» А он ей: «Царь я – всея Руси». А мать плачет: «О, сын мой, лучше бы ты священником стал». А говорит она так потому, что учился её сын в Тифлисской духовной семинарии. И мечтала она видеть в своём сыне служителя церкви. Да сын пошёл другой дорогой. Это о нём Ленин сказал: «Верной дорогой идёшь, товарищ!» Но хоть и направил стопы свои на иную стезю, а семинарию и учителя своего духовного до сих пор помнит. Вот к этому учителю-монаху нам и нужно попасть.

– О. Вон ты о чём.

Валерий Витальевич молча ходил по кабинету.

– А как звать твоего монаха? – сказал он и подумал, что уже знает, чьё имя сейчас услышит.

– Архиепископ Антоний, в мантии Димитрий, из княжеского рода Абашидзе.

Валерий Витальевич качнул головой, не удивился. Ну вот. Так он и знал.

– А ты знаешь, дед, повезло тебе. Потому что я уже много лет сам хочу увидеть этого монаха. И поклониться ему в ноги. Спас он моего отца. Отец мой служил на линкоре «Святой Пантелеимон», и вот… Однажды прибыл к ним простым корабельным священником этот самый, о котором ты сейчас говорил, архиепископ Димитрий. По собственному желанию он ушёл временно со своей высокой церковной работы, чтобы послужить Черноморскому флоту – на пользу Отечеству. Да-а… Было дело. Много мне батя про него рассказывал. Говорил, что это человек высокого духа. И он участвовал во всех походах флота. Пользовался среди матросов и офицеров огромным уважением. После прихода в Крым Красной Армии власть приговорила к расстрелу и Абашидзе, и других с этого броненосца, всех, кто не сумел или не захотел покинуть Крым. Должны были расстрелять и моего отца. Но произошло чудо. Сначала – с Абашидзе. Ему, как рассказывают в народе, жизнь сохранил сам Сталин. Отпустили в итоге Абашидзе! А потом случилось уже чудо и для других людей с этого броненосца. Остался жив мой отец, остались живы и те, кого вместе с ним и с Абашидзе намеревались расстрелять. Говорят, архиепископ за них просил своего ученика Джугашвили. В нашей семье почитают Абашидзе.

Он помолчал, раздумывая. Сказал после паузы:

– И теперь, как я понимаю, мне судьба даёт возможность его увидеть… Я помогу вам его увидеть. Вместе и двинемся в путь.

– Так я поэтому к тебе, начальник, и пришёл. Я знал твою историю. Монахиня мне одна рассказывала, что есть такой секретарь партии, отца которого Сталин помиловал по просьбе владыки Димитрия. Вот я и подумал, что ты хранишь в сердце добрую память об этом человеке. И не откажешь в помощи.

– Так и ты, учти, дед, за меня слово замолвишь, чтобы пустили меня к монаху, не посмотрели на мою партийность.

7.

– Товарищ Сталин. Всё подготовлено. Вот документы.

Сталин мельком взглянул на аккуратно разложенные бумаги, хмыкнул. Медленно прошёлся по кабинету, подошёл к окну. Вид открывался величественный. Больше всего Сталин любил смотреть не вниз, не туда, где можно было увидеть здания, людей, землю, а вверх, где сияло на синем небосклоне солнце, или просто слепил белый свет и кружили снежинки. Вот как сейчас. Сталин курил трубку и думал.

Он думал о том, что хочет обратно в юность, в духовную семинарию, которую когда-то так ненавидел за её железные порядки и палочную дисциплину, а теперь вспоминает без неприязни и почти с ностальгией.

Он думал о Боге. Да, не исключено, в иных мирах и высотах Кто-то есть. (Не зря всю жизнь мать об этом твердила. Мечтала видеть сына епископом. Расстраивалась, что сын не пошёл по церковной стезе.) И этот Кто-то всё видит и слышит. Но об этом, однако, то и дело забывалось. Или Бог прятался от вождя, или сам Сталин прятался, как когда-то в детстве. «Выходи, выходи, я тебя вижу. – А я тебя не вижу!» Так кричали друг другу дети. И так теперь Сталин кричит Богу в снах. Он, маленький мальчик, бегает с завязанными глазами по закрытому серому двору между высокими глухими стенами и кричит невидимому Богу: «А я Тебя не вижу!» И слышит в ответ: «А Я тебя вижу». И тогда ребёнок поднимает, наконец, голову, и видит синее небо. И на этом сон обрывался. Чтобы через месяц-два присниться вновь. И вот, это небо, именно небо, оно больше всего напоминало Сталину о Боге.

О том, что Бог есть, маленький Иосиф впервые задумался в раннем детстве, когда оказался при смерти в один из страшных дней очередного буйства пьяного отца. Иосиф помнит, как ввалился отец, зверь-зверем, в дом. Как кричала мать, когда отец бил её. Не пожалел и сына, кинувшегося под ноги зверю. Сын хотел защитить маму. На голову мальчика обрушились удары, он потерял сознание. Никто не надеялся, что после тяжёлой травмы головы ребёнок останется жить. «Если и выживет, то дурачком будет», – шептались соседки. Но набожная мать Иосифа горячо молилась у постели сына, и однажды упоминаемый в её молитвах Христос пришёл к умирающему ребёнку: «Живи, малыш. Но помни, не то важно, сколько лет проживёт человек на земле, а важно иное…» – «А что же важно?» – подумал мальчик.

На этот вопрос получил он ответ уже наяву, от матери: «Жизнь дана для того, чтобы подготовить душу к встрече с Богом».

Он всё стоял у окна и курил. За спиной было тихо.

– А что у нас там со священниками делается?

– Всё в порядке, товарищ Сталин. Уничтожено уже очень много.

– Да?

Он повернулся и взглянул на секретаря.

– А зачем?

– Э…

– Ну-ну. Говори.

– Согласно приказу, товарищ Сталин.

– Но зачем?

– Э…

– То-то. Ладно, не дрейфь. Не расстреляю. Хе.

– Спасибо, товарищ Сталин.

– Ты вот что. Попа хотелось бы услышать. Ну, ты понял, о ком я говорю?

Секретарь молчал. Этого покладистого и простоватого с виду мужика Сталин знал много лет и доверял ему. Верность он ценил. А этот со времён учёбы в духовной семинарии доказал Сталину свою преданность. Сталин помнил, как тот в годы юношеской дружбы говорил ему: «С тобой в огонь и в воду. Ты великий человек, я верю в тебя». «А в кого ты больше веришь, – смеялся Сосо, – в Бога или в меня, твоего товарища?» – «Конечно, в тебя!» – «О. За такой ответ я тебя обязательно возвеличу. Не завтра, конечно. Но придёт, вот увидишь, придёт мой час, когда я стану на очень долго в этой стране тем человеком, от шевеления мизинца которого будет зависеть жизнь каждого живого существа. Веришь?» – «Конечно. Ты – бог! Ты всё можешь!» – «Да. Ты первый, кто это понял, ты увидел во мне того, кто я есть. Я умею ценить преданность. И тебя – не забуду». И будущий вождь засмеялся. И товарищ его тогда так и не уразумел, всерьёз Сосо говорил, или в шутку…

– Итак, – повторил Сталин. – Так что же ты понял, о каком таком попе речь?

– Думаю, что…

– Нет. Меня не интересует, что ты думаешь. Мне нужно знать, понял ты или нет. Ну-ка… Впрочем, ладно. Организуешь, встречу. Смотри, чтобы никто не пронюхал.

Сталин знал, что его любимца секретаря за глаза именуют Ваней вместо Иванов. Да и сам вождь так мог обратиться к подчинённому. Ваню в свите Сталина побаивались. Ваня был к Сталину ближе, чем даже начальник охраны Карл Паукер. И это вождя устраивало. Зайти в кабинет к Сталину в обход Вани было невозможно. Многие распоряжения Сталин любил отдавать подчинённым именно через своего бывшего сокурсника по семинарии, а теперь его личного секретаря Иванова Егора Павловича.

То, что нынешний секретарь когда-то был лучшим другом юности и сокурсником вождя, не афишировалось. Имя, фамилию, отчество своему другу Сталин сам придумал, документы – тоже. Ваня отличался молчаливостью и преданностью вождю, его называли тенью Сталина. Семьи у Вани, как и тайных романтических связей, не было. Так ему велела совесть, ну, а совестью заведовал личный бог – Сталин.

Ване разрешено было не так и мало – работа на бога-вождя и, помимо сна и пищи, возможность отдыхать в загородном доме и ездить в гости. Жил обычно Ваня в одной из комнат Кремля, расположенных недалеко от кабинета Сталина и был под рукой у вождя. Право на поездки в гости к друзьям он не использовал, но мог позволить себе раз в год путешествие. Путешествие это было особой тайной не только Вани, но и Сталина. Ездили они вдвоём или к матери Сталина, или к их общему наставнику по духовной семинарии. Поездки было приказано сохранять в строгой тайне. Особенно от прессы. «Пресса – это путь в историю. А историю нужно строго дозировать», – говорил Сталин.

– А по съезду, кстати, вот что. Хочу, чтобы дети там были.

– Э…

– Знаешь, никто, наверное, не способен меня порою так растрогать, как ты. И как ты думаешь, почему?

– Не знаю, товарищ Сталин.

– Да глупость в твоих глазах, дружище, такая, знаешь ли, непроходимая русская глупость. Мужик русский, он ведь часто глуп. Вот как ты, глуп. Но русский мужик зато хитёр, а ты, к счастью, нет. Скорее бесхитростен. За это и ценю, можно сказать. Признайся, ну что ты подумал, когда я про детей сказал. Только честно.

– Не знаю, товарищ Сталин.

Сталин засмеялся.

– Ну, брат... А я тебе сам скажу, что ты подумал. А подумал ты, что товарищ Сталин решил на съезд детей созвать вместо взрослых. Потому что товарищу Сталину всё возможно. Даже самая нелепая идея может быть осуществлена, если она от товарища Сталина. А? Жду реакцию.

– Простите, товарищ Сталин. Как скажете, так и будет, товарищ Сталин.

– Ладно, к делу. Надо этот съезд разбавить детскими выступлениями. Песни, стихи о Родине. Понял? Всё же это не простой съезд, а это съезд победителей. Строители социализма, революционеры, подпольщики, храбрые солдаты гражданской войны. Их надо угостить светлым, добрым, тем, что называется детство, радость, счастье. Всё это будет в глазах искренних, радостных октябрят, пионеров и комсомольцев. В них – наше будущее. Они на съезде и будут символизировать это будущее. Повторяю, именно в детях – наше будущее. Дети – как предвестники обновления. Обновление, обновленцы, вот что нужно всем нам и в партии, и во всей стране. Вот как, если ты ещё не забыл, в церкви пытались обновленцы живую струю впустить, вот так и нам надо. Но если в церкви дело это заглохло, то у нас всё впереди. И пусть именно дети станут прообразом этого всеобщего грядущего обновления. Мы засиделись в старом, мы обросли хламом. И делегаты должны уйти со съезда в уверенности, что у этих ребятишек, так счастливо певших на съезде свои счастливые песни, будет не менее счастливое будущее. И это должно всех обнадёживать. Вот так… – Сталин помолчал. – А ещё хорошо бы какую-нибудь изюминку придумать... Чего молчишь? Жду вопроса.

– Какую изюминку, товарищ Сталин?

– Молодец, этот вопрос я и ждал. Что-нибудь неординарное. Чтобы растрогало. Удивило. Расположило. Но обязательно – из ряда вон. Крайне неожиданно, крайне удивительно. Нестандартно. Понял? Успех мероприятия обеспечен при наличии в нём изюминки.

– Понял, товарищ Сталин. Но…

– Никаких «но». Иди, подумай, а потом мне доложишь. Если что дельное надумаешь, то сделаем твою изюминку прелюдией, поставим в самом начале, а детей уже вторым эшелоном. Мда, «эшелоном»... Да не перепутай. Сначала – встреча с попом, потом уже дела партийные. В таком вот порядке.

8.

У владыки Антония день выдался непростой. Приехали гости.

Встреча получилась тёплой и дружественной. Владыка был растроган. Давно он вот так не вспоминал молодость в дружеском кругу за горячим чаем. Антон сидел рядом с крёстным и смотрел на Сталина. Вождь улыбался хитро, как казалось мальчику. Когда Сталин погладил Антона по голове, тот замер и перестал дышать. Ему стало страшно, но лишь на секунду, в отличие от секретаря обкома: Пономарёв Валерий Витальевич был так ошеломлён и напуган этой встречей со Сталиным, что не мог говорить. «Расстреляют меня, как пить дать, расстреляют», – только об этом и думал он. А когда Сталин спросил его имя, Пономарёв ощутил сердцебиение. «Или я сейчас умру, или чуть позже, но уже не своей смертью», – думал он. «Всё. Конец мне, как нежелательному свидетелю. И дёрнул меня чёрт сюда поехать», – он корил себя за малодушие, страх не исчезал.

– Пономарёв Валерий Витальевич? – повторил как-то нараспев Сталин. – Ну-ну. А что же ты, товарищ, по монахам ездишь? В Бога веруешь?

Владыка Антоний улыбнулся, взглянув на бледного Валерия Витальевича. Он понял мысли и чувства этого несчастного человека и жестом показал, чтобы тот ничего не говорил. Он сам рассказал Сталину то, что час назад секретарь обкома излагал ему в отношении своего отца.

– Поблагодарить он приехал. Хотел через меня передать вам, товарищ Сталин, горячие слова благодарности за то, что вы своим личным участием способствовали сохранению жизни его отца – матроса с броненосца «Святой Пантелеимон». Приговорён был вскоре после революции к расстрелу на территории Крымского полуострова.

– Ну что же. Благодарное сердце – это хорошее качество. За твою сердечную благодарность, товарищ Пономарёв, я тебя запомню. Но только вот что же ты благодарить приехал аж спустя много лет? Или лучше поздно, чем никогда? Да что же ты такой бледный. Ну? Того гляди, в обморок шлёпнешься, как барышня.

У Валерия Павловича тряслись руки, его бил озноб. Он хотел сказать что-то обычное в таких случаях, партийное, вежливое, открыл рот, и вдруг, неожиданно для себя, забормотал, как он потом рассказывал жене, «несусветные глупости»:

– Не велите казнить… велите миловать.

Он похолодел от ужаса. «Вот каким может быть человек в минуты трусости! Вот что бывает в минуты страха! А что же тогда говорить, если пытать начнут», – замелькали мысли в голове Валерия Павловича. Ноги его подломились, и он повалился на колени, лбом в пол. И застыл, не помня себя.

Сталин коротко засмеялся. Похлопал коммуниста по спине.

– Да ты забыл ещё назвать меня «царём-батюшкой».

Сталин перевёл взгляд на деда Игнатия, оглядел детей. Спросил у владыки:

– Ну, хорошо. А эти люди – кто такие?

– Этот, – отец Антоний кивнул на деда Игнатия, – мой давний друг, когда-то вместе проходили послушания в Лавре. Монах. Но вынужден скрывать свой монашеский чин. Время такое.

– Я ценю твою откровенность, владыка. Ты всегда меня этим радовал. Говоришь без оглядки на время и на авторитеты. В тебе сказывается отважный грузинский дух, вижу в тебе и благородство княжеского рода. А дети?

– Вот этот мальчик – мой крестник, зовут его Антон, с ним его брат Игорь, когда-то общались тесно с его семьёй в Крыму, в Топловском монастыре под Феодосией. А когда власть приказала мне покинуть полуостров, взял их с собой, голод тогда был в Крыму. Девочку зовут Ира, односельчанка.

Сталин задумался, разглядывая детей, остановил взгляд на Антоне. И вдруг спросил:

– Антон, а ты стихи умеешь читать?

– Умею, – сказал Антон.

– А ну-ка… Прочти из твоих любимых что-нибудь.

– А можно, я спою?

– Конечно.

Антон вышел из-за стола. Голос у Антона звонкий, поёт он красиво. К ним в дом соседи приходили слушать, как Антон петь умеет. От промелькнувшего воспоминания в глазах Антона стало горячо, влажно, сердце стукнуло под горло.

– Над полем птица вьётся низко,

в очах её – печаль и боль.

И к горлу слёзы – близко-близко,

меня ты, смертушка, не тронь.

Меня ты, бледная, не мучай,

я молод, свеж, я жить хочу,

но в поле ветер жарче, круче,

то пули жгут в глазах слезу.

Вставайте, молодцы лихие,

молитесь Богу, час настал,

сегодня мы идём в дорогу,

на смертный бой нас Бог призвал.

Мы будем биться за Отчизну,

За веру в Бога, за царя,

И станет тихо в поле чистом,

В земле сырой спят сыновья.

 

Сталин поднялся, подошёл к Антону, поднял его на руки. Посмотрел ему в глаза.

– Сынок. Кто тебя научил такой песне?

– Моя мама.

– А маму твою кто научил такой песне?

– А она сама. У меня мама очень любила сама песни придумывать. И петь их любила. Она по ночам, когда все уснут, сочиняла. Молилась много, и песни сочиняла.

– А где же твоя мама, сынок?

– Убили её.

– Кто?

– Коммунисты.

– За что?

– За то, что в Бога верила.

– У нас всех убили – и папку, и брата новорождённого, и сестёр! И всё – из-за Бога! – сказал из-за стола Игорь и замолчал.

Испугался. Подумал, что напрасно заговорил без разрешения.

Сталин ходил по келье, не отпускал с рук Антона, молчал. Поставил Антона перед иконой Божьей Матери. Взглянул на Антона:

– У нас скоро будет большой съезд. Споёшь перед съездом эту песню?

– Спою.

– Вот и хорошо. Молодец, Антон.

– У неё, – Антон показал на Иру, – коммунисты тоже всех расстреляли. Она, как и мы с Игорем, сиротой осталась.

– Вот что, дети. Заберу вас с собой в Москву. Будете ходить в школу, получите образование, помогу вам и с жильём… А ты, монах странствующий, может, тоже в Москву хочешь?

– Спаси вас Бог, товарищ Сталин. Я с вашего позволения здесь останусь. Буду возле владыки Антония век доживать да Богу молиться.

– А ты, товарищ Пономарёв, что пожелаешь?

Пономарёв вскочил из-за стола, отодвинул кружку с чаем, пригладил вспотевшей рукой волосы. Одёрнул френч. Он любил этот френч, и всегда в нём ходил. В этом френче он напоминал себе Сталина. Он суеверно думал, что одежда «как у вождя» несёт удачу. Он уже оправился от испуга и мог говорить обычным голосом:

– Желания партии – вот это и есть моя жизнь!

– Ну-ну. И какие у тебя партийные планы на ближайшее время?

– Я избран делегатом семнадцатого съезда.

– А, вот как. А семья у тебя есть?

– Так точно.

– И дети есть?

– Есть. Школу скоро закончат. Сын и дочь.

– Ну, так я тебе другое дам задание.

– Слушаюсь, товарищ Сталин!

– Поедешь делегатом не в Москву на съезд, а …– Сталин взглянул на Антона, тот посмотрел в глаза вождю. Сталин ему подмигнул и продолжил, – … а делегирую тебя с семьёй в санаторий. На Чёрное море. Куда хочешь, выбирай – Сочи, Крым…

– Крым, товарищ Сталин!

– Ваня, запиши координаты товарища Пономарёва. По возвращении в Москву организуешь для семьи Пономарёвых отдых в Крыму, в лучшем санатории. А тебе, товарищ Пономарёв, уже в ближайшие дни позвонят, скажут, что и как. Дорогу и отдых оплатит партия.

– Спасибо, товарищ Сталин!

– А сейчас оставьте нас с владыкой наедине на полчаса.

Полчаса затянулись на два часа. Сталин любил эти беседы с духоносным старцем, ждал их, как он сам для себя говорил, будто манны небесной. После исповеди душа его оттаивала, и на сердце приходил мир. Он слушал старца, тот говорил о Царстве Божием, а Сталин думал о неизбежности смерти. О том, что придётся держать ответ перед Господом. Сталин с детства знал от матери об этом, материнские наставления остались в глубине его сердца. В обществе владыки Антония Сталин вспоминал и свою мать. «После съезда поеду в Тбилиси. Обрадуется», – подумал о предстоящей встрече с больной матерью.

– Дорогой Иосиф, хотел бы сказать тебе вот что. Надо срочно прекратить эти страшные гонения на церковь. Надо открыть храмы. Выпустить священство из тюрем, вернуть из ссылок.

– Ох, владыка, не так всё просто. Ты каждую встречу мне говоришь об этом.

– Но, вижу, всё без толку. В стране происходят чудовищные вещи. Уничтожаются невинные граждане. Уничтожается цвет нашего общества, лучшие люди.

– Я тебе могу сказать пока вот что. Не сейчас, не завтра, но скоро, думаю, всё же мне удастся достичь перелома в этом вопросе. И так уже за эти годы кое-что сделано. Смогли пресечь в стране вакханалию с развратом и парадами голых, ввели уголовную ответственность за гомосексуализм. Да. Это, конечно, крайне мало. Не спорю. Но пойми, не так всё просто. Точечно, в отдельных случаях, могу помочь. Но сломать всю систему, которая не на одном моём мизинце держится, сам понимаешь, это дело не сиюминутное. Против нашей страны идёт диверсия. И началась она ещё до отречения царя Николая. С того времени, когда Ленин согласился стать агентом Германии. Эта диверсионная подрывная работа происходит повсюду. В том числе и в церкви. Мне некому доверять. Я окружён врагами. Но есть, к счастью, рядом со мной и патриоты России, как граф Игнатьев Алексей Алексеевич. Слышал, наверное, о нём. Это один из главных моих тайных советников. Вот истинный сын Отечества. Кстати, в своё время это он через свою агентурную сеть в Европе получил сведения о вербовке Германией Ленина, и именно от графа Игнатьева об этом узнал Николай Второй. Ну, это к слову. И, конечно, здорово выручает меня собственная личная разведка. Поверь, если я попытаюсь изменить всё одним махом, то как-нибудь однажды усну и не проснусь. Понимаешь? Только какие-то глобальные, страшные потрясения в стране смогут переломить ситуацию в церковном вопросе, когда для всех станет очевидно, что так продолжаться не может. Но лучше бы этих потрясений не было. И тем не менее, это, к сожалению, так. Как у нас говорят, мужик не перекрестится, пока гром не грянет. Наш народ спит. Ты же сам видишь. Люди в основной своей массе даже от Бога согласились отказаться, лишь бы их никто не трогал. Вот тебе и христианское государство, каким оно себя называло. Вот где причина того, почему смогли большевики сломать прежний строй. Бог попустил. За всеобщее Богоотступничество. И всё, что происходит сейчас, это уже Божья кара.

Владыка молчал. Он думал о том, что у них мысли сходятся. И это, конечно, отрадно. Но…

Сталин продолжал:

– Поверь, отец. Меня окружение ненавидит. Боится и ненавидит. Они творят в стране то, что от них требуют заграничные хозяева. Причём, делается так, что я о многом не знаю. За моей фальшивой подписью выходят тысячи подложных приказов. Доказать, что это фальшивка, невозможно. Всё делается с филигранным мастерством. Кто конкретно этим занимается, кто переводит стрелки в ту или иную сторону? Ничего не докажешь, концов не найти. Я бессилен проследить и остановить этот запущенный поток смерти, остановить этот маховик массовой рубки. Я оказался заложником. Ко мне не доходят тысячи писем и телеграмм, я не получаю от своих многочисленных лизоблюдов достоверной информации. Вот почему, напомню, я был вынужден создать свою тайную разведку. Но она, увы, лишь капля в море, и далеко не так сильна, чтобы я мог быть по-настоящему уверенным на этом посту. Мне создали ореол всемогущего властелина. А на самом деле я винтик в машине, а управляют этой машиной из-за рубежа. Рано или поздно они обязательно убьют меня. Это произойдёт тогда, когда я решусь на самые неудобные для них решения. А после моей смерти моё имя начнут топтать. Меня в глазах потомков сделают тираном. Они обесславят меня так, что следующие поколения будут называть меня самым ужасным человеком за всю историю России.

– Понимаю, Иосиф... Но горестно, страшно, ведь гибнут, и их всё больше, их уже многие тысячи, гибнут лучшие люди нашей страны. Верные сыны Христовы. Их семьи. Господи, помилуй… Но греет сердце надежда, что Господь смилуется. Христос сказал: «Создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её». И когда-то настанут иные времена, верю в это. А погибшие за Христа люди будут Церковью причислены к лику мучеников.

– Владыка, ты бередишь мои раны.

Сталин долго молчит. Он сидит, склонив низко голову, всем туловищем навалившись на стол, широко расставив локти по столу, стучит ложкой по дну пустого стакана.

Наконец, он поднялся. Постоял, размышляя, сказал неспешно:

– Буду делать то, что в моих силах.

– Смотри, не тяни. Бог поругаем не бывает. За смерти людей Божиих их мучители буду гореть вечно в аду. Если против Бога грешат правители, то Господь наказывает весь народ. На страну движется гнев Божий.

 

Перед самым началом съезда Ваня велел Антону, уже переодетому во всё новое, чистое, стоять у дверей перед выходом на сцену. С Антоном попросились быть рядом Ира и Игорь, они боялись оказаться одни, без Антона. Им тоже выдали хорошую, чистую одежду и обувь. Вскоре к детям подошёл улыбающийся Сталин, взял Антона за руку, и все пошли на сцену. Антон увидел, что большой великолепный, ярко освещённый, зал заполнен людьми. Делегаты поднялись и стали аплодировать вождю. Сталин громко сказал:

– Перед тем, как начнём работу над вторым пятилетним планом развития народного хозяйства, давайте окунёмся в мир детской чистоты и искренности. Пусть это пройдёт, как говорится, не для прессы, а для души. Вот сейчас этот мальчик споёт нам хорошую правдивую песню, а мы ему все потом дружно похлопаем. И кстати, как мне сказали, из Тулы рабочие гармонь привезли в подарок съезду. Это хорошо. Кто-то умеет на гармони играть?

– Я умею, меня папа научил, – сказал тихо за спиной вождя Игорь.

Сталин обернулся и снова заулыбался.

– Молодец, Игорь, помогай брату, бери гармонь, – сказал Сталин.

Игорю не привыкать. Дома они с отцом любили по очереди играть на гармони, а мама и Антон пели. Ваня вынес на сцену стул для Игоря. Мальчику дали в руки гармонь. Он заиграл, при звуках гармони ещё сильнее закипели воспоминания о погибших родителях, сестричках и братике, и слёзы потекли по щекам.

«…Вставайте, молодцы лихие,

молитесь Богу, час настал,

сегодня мы идём в дорогу,

на смертный бой нас Бог призвал.

Мы будем биться за Отчизну,

За веру в Бога, за царя,

И станет тихо в поле чистом,

В земле сырой спят сыновья», – последний куплет Антон пропел два раза, об этом его перед выходом на сцену попросил товарищ Сталин.

…Песня Антона под тульскую гармонь произвела на коммунистов впечатление. Антон это понял по тому молчанию, которое повисло в огромном зале. Сталин окинул взглядом людей, поднялся и первым захлопал. Весь зал встал, начались овации.

Сталин улыбнулся. Все тоже стали улыбаться и приветливо кивать Антону.

– Вот вам, дети, на память, идите-ка сюда, – Сталин вручил подарки – филателистические альбомы с надписью «Делегату XVII съезда ВКП(б)».

Сталин велел Ване накормить детей в кремлёвской столовой и провести экскурсию – показать им первый московский троллейбус ЛК-1«Подарок 17 съезду ВКП(б)».

Эпилог

«Сталин сдержал слово. Жизнь Игоря, Иры, Антона в дальнейшем шла под высоким покровительством. О их судьбе благодаря участию в 17-м съезде стало известно многим. Написали о них в газете. Товарищ Сталин дал поручение подыскать для детей хорошую семью, чтобы взяли на воспитание. Такие люди нашлись, бездетная пара, коммунисты. Их представили Иосифу Виссарионовичу. Игорь согласился на усыновление. Антон с Ирой, когда узнали, что им предлагают жить под одной крышей с атеистами, запротестовали. Товарищ Сталин простил такое поведение своим любимцам. Игоря увезли в новую семью, там и вырос, ничем его не обижали… Дети закончили в Москве школу. Было выделено государством каждому по трёхкомнатной квартире», – закончил рассказ Сергей Поликарпович .

Анна Владимировна, посвящённая в тайны семейной легенды Монастырских, считает, что в рассказе Сергея Поликарповича акценты расставлены не так, как следовало, поэтому продолжает повествование.

«Что касается Иры и Антона. По окончании школы они решили пожениться, но началась война. Отложили свадьбу до победы. Войну прошли с молитвой к Богу, рука об руку, дошли до Берлина. «Бог хранил нас!» – рассказывали они потом своим детям. На свадьбе у Монастырских летом 1945 года почётными гостями были Сталин и его секретарь Ваня. Связь со Сталиным у Антона сохранялась до самой кончины вождя – через Ваню. А к нему был у Антона выданный Сталиным специальный кремлёвский пропуск.

Игорь на войне тоже был рядом с Антоном. «Чтобы эту троицу никто не разлучал!» – распорядился товарищ Сталин.

Как-то накануне сражения Игорь сказал Антону:

– Мне приснилась смерть. Наверное, я погибну.

– Покайся, брат. А там – на всё воля Божья.

Смертельно раненого Игоря доставили в госпиталь. Антон просил врачей привести к брату священника. И – священника нашли! Чудо! Неизвестные люди привели батюшку, тот исповедал и причастил умирающего.

+++

После войны Антон Монастырский поступил в Московскую духовную академию. Принял священнический сан. В семье протоиерея Антония и матушки Ирины родилось девять сыновей. Шестеро были рукоположены в священники, а у троих жизнь пошла не по церковному пути. Один выбрал партийную деятельность, другой – бизнес, а один из сыновей стал бродячим бардом-поэтом. Немалую часть жизни семья отца Антония прожила в Заполярье, туда Монастырских отправила хрущёвская власть. На старости лет вернулся отец Антоний в Москву, к тому времени вдовец, принял монашеский постриг.

«Так и появился среди нашей родни свой монах», – перебивает жену Сергей Поликарпович и больше на эту тему не хочет говорить.

Молча слушает воспоминания своих родителей Богдан Сергеевич Монастырский. Ему есть что добавить, но зачем. Он так и не рассказал домочадцам, как однажды к нему в служебный кабинет приходил протоиерей Антоний Монастырский. Он пришёл искать поддержки. «За «одурманивание советских граждан» меня собираются с семьёй на Север отправить. В ссылку. Не за себя прошу, за детей с супругой. Хотя бы их не трогали». Богдан Сергеевич держал себя холодно, запретил искать встреч. Он сильно раздражился. Когда двоюродный брат ушёл, Богдан Сергеевич на вопросы подчинённых сказал, что не знает этого человека. О чём говорить со священником коммунисту. Зачем он приходил, не знает. Прогнал. Его объяснения удовлетворили окружающих, а значит и тех, кто числился в тайных осведомителях органов госбезопасности. Была хрущёвская тьма, закрепившаяся в истории под названием «оттепели». Снова шли гонения на церковь.

Хотел Богдан Сергеевич рассказать жене о встрече с родственником-священнослужителем, но раздумал. Мало ли. От греха подальше. Вот и сейчас, слушая рассказ отца о жизни племянника, Богдан Сергеевич укрепился в мысли, что всё сделал правильно.

В роду Монастырских эту историю передают из поколения в поколение. И, как это бывает, она обрастает новыми подробностями.

Конец сказа об Антоние

Сергей Поликарпович и Анна Владимировна Монастырские

Сергей Поликарпович Монастырский успел за свою жизнь многое благодаря хорошим отношениям с властью. Женился на Анне Владимировне Болезненной за год до начала революции. Воевал Сергей Поликарпович и во время Гражданской, и во время Великой Отечественной.

Вместе с идеей революции он принял, как потом говорила его верующая супруга, и дух безбожия.

И всё же что-то теплилось, видно, в его сердце, ибо был он тайным, хоть и пассивным, противником гонений на церковь.

Не терпел ложь, «имел совесть», и, как сам признавался, в этом он объективно видел пользу той церковной закваски, что получил в детстве от попа, главного деревенского учителя и духовного наставника сельчан. Вслух же, до конца своей жизни, Сергей Поликарпович называл себя атеистом. Партийный билет считал святыней. Говорил, что не верит в загробную жизнь. Всё это являлось причиной пламенных семейных дискуссий между ним и супругой. Особенно удручала мою бабушку невенчанность брака.

Анна Владимировна стремилась привить сыну любовь к молитве, но, как она потом не раз с горечью рассказывала нам, внукам, пример отца, влияние школы и в целом советского строя оказались сильнее. И к великой горести Анны Владимировны мой папа всё никак не желал принять идею Бога. Анна Владимировна по этому поводу имела великую скорбь на сердце, она говорила: «Наш край нижегородский – святое место. Сколько у нас великих святых. Батюшка Серафим Саровский за нас молится. А у нас в роду атеисты. Горе!»

Незадолго до кончины она предсказала последующим поколениям рода Монастырских в случае их безбожия «поганую жизнь» и, если не покаются, «дно адово».

Эти слова в устах моей бабушки прозвучали гневно и торжественно, как послание не только нашему роду, но и всем безбожникам необъятной страны Советов.

В те памятные дни, когда на бабушку снизошло гневное пророческое вдохновение, мы с Богданом, десятилетние отроки, гостили на школьных каникулах в Горьком у деда с бабой.

Мы устроились у её ног, – в ожидании, когда она будет читать нам обещанного Тома Сойера, а та, уже больная, немощная, сидя в кресле, говорила с мужем, молчаливым и нахмуренным. Он прохаживался по комнате, себя сдерживал.

(К старости он стал меньше препираться со своей супругой. Может, потому, что пришлось испытать силу её молитв. И от пьянства отучила, и от походов к девкам. Дед был активным поклонником противоположного пола, и это скрыть было сложно из-за его правдивости. После очередной измены он стоял на коленях перед женой и честно признавался в грехе, как на исповеди. Но что удивительно, «честная глупость», как характеризовали поведение деда его друзья, вопреки их прогнозам спасла брак Монастырских. Не будь тех покаянных минут, как утверждала сама Анна Владимировна, она бы разошлась с мужем. Виноватые глаза трогали её христианское сердце, и она прощала, вспоминая евангельскую заповедь прощать до семижды семидесяти раз. «Только ради Христа!» – говорила она и уходила в красный угол «отмаливать негодяя».)

«Безбожникам дорога – в ад. Чем краше – тут, тем горше – там, где червь неусыпаемый. И ты, Сергей, и дети наши, и внуки, всем уготована одна участь твоими безбожными усилиями. Как и весь этот строй, колосс на глиняных ногах. Любое дело, хоть малое, хоть большое, если без Бога – не устоит. Рухнет держава гнилая, не при нашей жизни, так при внуках. Господь ещё покажет свой гнев. И не смотри на меня, не смотри. А будет что, спрашиваешь? То и будет! Разврат, пьянство, пустота, блажь, взяточничество, карьеризм, зависть, алчность, злоба, накопительство. Вот куда ведёт твоих потомков безбожие, вот куда – тропинки. Потому человек без Бога превращается в скотину без тормозов. И что уже и сейчас видно на наших современных гражданах. Разуй глаза. Куда катимся. Святого нет у людей. Святое у них – жрать, спать, гулять, тибрить с работы, вся страна тибрит и тибрит, да на демонстрациях марширует. Вот так к сатане домаршируетесь. Ваши идеалы – на крови миллионов невинных людей. И это вам до лампочки Ильича. Молитесь на МарксаЛенинаСталина – троицу антисвятости».

«Ты вот что», – Сергей Поликарпович рассердился. «Маркс, Ленин, Сталин – это зачем сюда, вот это точно святое. И если есть рай, то эти великие люди обязательно будут в раю». Бабушка плюнула и принялась нам читать Тома Сойера. Было это в 1968 году, оставался год до смерти бабушки, и два года до смерти деда.

Благодаря бабушке мы с Богданом были в младенчестве без ведома наших родителей крещены.

Во время прогулок бабушка водила нас в церковь. А с нас взяла слово, что мы про это «никому не расскажем». И мы бабушку не «продали». Мы её любили, и не хотели ей неприятностей.

Но не только пьянки-гулянки значились за моим дедом Сергем Поликарповичем. Числился в его жизни грех такой величины, что чуть не привело к разводу с женой. С самого момента свадьбы не давал ему покоя тот факт, что родители молодой супруги живут независимой от государства церковной жизнью. Более того, отец Анны Владимировны – Владимир Петрович Болезненный – ну ладно, церковный староста, благочестивый христианин, это ещё куда ни шло, но он пошёл поперёк указаний партии, встал на защиту, вот блажь, – церковного имущества. Да как можно из-за таких глупостей вступать на путь государственной измены. И это в то время, когда голод в стране и надо выполнять призыв партии о конфискации церковных богатств в пользу голодающего Поволжья. Так размышлял Сергей Поликарпович, человек патриотически настроенный.

Владимир Петрович Болезненный – не из тех, кого запугать можно. Не устрашило Болезненного то, что приходского священника арестовали. Владимир Петрович на правах церковного старосты взялся самолично защищать церковь. И показал себя: когда местные активисты приходили сбивать с церковного купола крест, Владимир Петрович молился громко, неистово, призывал имя Божие и Царицу Небесную на помощь.

В течение недели оба коммуниста, приходившие сбить крест и свалить затем колокол, поочередно сорвались с церковного купола и разбились насмерть.

Сергей Поликарпович также, как и его однодумцы, был убеждён – это произошло по «вражеским молитвам» гражданина Болезненного. Свои соображения Сергей Поликарпович в гневе высказал вслух при стечении народа после гибели второго коммуниста. А крест на церковном куполе продолжал блестеть в солнечных лучах. Более того – в небесном пространстве произошло необъяснимое явление: радужное сияние в форме креста. А гражданин Болезненный указал на небо перстом и назвал этот, случайный по мысли местных атеистов природный катаклизм, подтверждением того, что Бог поругаем не бывает.

В голосе церковного старосты Сергею Поликарповиу почудилось злорадство, что привело Монастырского в ещё большую ярость. И хотя служебного расследования он не затевал, события получили огласку, попали в печать, и дело приняло трагический оборот. Отца Анна Владимировны выслали в заполярный край. А следом и его супругу, как жену врага народа.

Анна Владимировна тяжело переживала случившееся, ушла в опустевший родительский дом. Там полгода плакала и молилась. Муж приносил выдаваемые партийным работникам продукты. Отказаться от пайка ей было трудно, тут она не могла ничего с собой поделать. В ту пору повсеместного голода была она непраздной. Мальчик родился слабым, больным, прожил лишь две недели. Горе сблизило супругов. Муж ухаживал за тяжко хворавшей супругой. Привозил докторов, доставал лекарства. Жизнь болящей была, наконец, спасена. Анна Владимировна осталась с мужем, а спустя недолгое время вновь забеременела.

В 1933 году родители Анны Владимировны вернулись домой – за эти страшных десять лет они из крепких, здоровых людей превратились в инвалидов. Сергей Поликарпович общаться с «той стороной» отказался, поездки жены в деревню к опальным родителям не приветствовал. Семья Монастырских благодаря партийной карьере Сергея Поликарповича перебралась в центр, в Горький, который местное население по привычке продолжало именовать Нижним Новгородом.

Родители Анны Сергеевны не долго продержались после возвращения из ссылки в старом гнезде. Кто-то из злобствующих ночью поджёг дом четы Болезненных. (Говорили – в результате сговора мстительных родственников тех людей, которые десять лет назад сорвались с церковного купола во время снятия креста). Болезненные успели выскочить из пылающей избы. Благодарили Бога за своё спасение. Но куда деваться... Голодные, нищие, добрались не без скорбей и лишений в город к дочери за помощью. Зять встретил погорельцев настолько сурово, что Анна Владимировна, будучи снова непраздной (во чреве носила она моего отца Богдана Сергеевича), собрала вещи, и повела всех, родителей и троих детей, на вокзал за билетами – куда ехать, сама не ведала.

Сергей Поликарпович дома не был, когда случился побег супруги с детьми. Обнаружив своё внезапное одиночество, он выпил стакан самогонки и от избытка тоски стал звонить товарищу детства, высокопоставленному чину ОГПУ. Сергей Поликарпович хотел пожаловаться на судьбу, услышать совет и, быть может, получить помощь. Но честное слово, он не хотел ничего плохого! (В таких выражениях он будет потом объясняться с женой). Высокопоставленный товарищ детства растолковал звонок друга как просьбу наказать беглецов.

Жену с детьми Сергею Поликарповичу вернули, а вот её родителей – расстреляли. За «неприязненное отношение к Советской власти». Говорили, что когда чекисты взяли провинившихся под руки, то отец Анны Сергеевны оттолкнул от себя человека в форме. Это затем было зафиксировано в протоколе в качестве наглядного подтверждения антисоветских настроений обвиняемых. Записали также и ещё одно доказательство враждебного настроя к Советской власти: «Переглянулся с женой и вздохнул с большой скорбью».

Узнав о расстреле тестя с тёщей, Сергей Поликарпович, человек далеко не бессердечный, был искренне огорчён. Он не мог смотреть на убитую горем жену, запил и решил покончить с собой. Своё решение он осуществить пытался всерьёз и даже не один раз. Для этого он выходил на улицу и кричал, что идёт вешаться. Приходили соседи. Ждали. Потом связывали пьяного Сергея Поликарповича той самой верёвкой, из которой он пытался скрутить петлю.

Анна Владимировна год отпаивала едва не сошедшего с ума травяными чаями. Борьба за здоровье несчастного в какой-то степени смягчила её горе и не дала разорвать супружеские отношения. А вскоре одного за другим тиф забрал из жизни троих старших детей, оставив родителям Богдана, моего отца.

 

Мечта Анны Владимировны Монастырской (в девичестве – Болезненной)

/рассказ Кати Небылицы /

– Отче наш, иже еси на небесех…

– Отче-отче… Не надоело? Ложись. Ночь. Ни твоему «Отче» спать не даёшь, ни мне.

Анна прислушивается. За стеной шарканье, шаги, стук дверей…

Она возвращается к бормотанию.

Муж заглядывает в комнату:

– Анька. Одурела? Говорю, спи, ночь ещё.

Она задувает лампадку. Уходит к кровати и, не снимая байковый халат, ложится. Муж смотрит, как она укрывается, как подталкивает под бока одеяло.

– И чего я в тебе нашёл?

Она молчит.

– А то, может, пустишь к себе? Вдвоем-то получше… А?

Анна показывает из-под одеяла дулю.

– Вот-вот, я ж и говорю, ничего в тебе нет. А ты ещё спрашиваешь, почему молодых ищу, – говорит муж.

Она приподнимается на локоть, хочет что-то сказать. Вспоминает, что собралась причащаться. Укрывается с головой, бормочет: «Господи, помилуй».

– Прокурор тебя помилует, – говорит муж и уходит.

Она прислушивается.

Слышен скрип кровати – значит, он укладывается...

О, наконец-то послышался его храп.

Она зажигает свет. Встаёт на молитву.

 

После молитв достает из серванта бутыль. Липкой лентой приклеена бумажка. Корявым почерком: «Крещенская вода». Рядом нарисован крестик. Из холщового мешочка вынимает кропило. Кропит святой водой себя, комнату. Снимает тапочки, на цыпочках босиком крадётся в зал.  Кропит книжный шкаф.


– Молоко-о-о! – доносится с улицы.

Анна идёт в мужнину комнату. Закрывает форточку. Муж спит, накрыв голову подушкой.


Она бросает взгляд на часы. Пора выходить...

 

– Владимировна! Молоко-то, а? Утреннее, парное!

Анна кланяется в ответ, прикладывает палец к губам. Слышно, как шебуршит ветер в сухих листьях.

– Не, молчать нельзя, – говорит молочник. – Я так и молоко не продам, если молчком стоять. А ты почему ничего не покупаешь? Опять пост, что ли? Ваши посты церковные: сплошные убытки. Сергею хоть возьми, ему же в церкву не надо!

Она уходит. Голос за спиной всё тише.

Идёт мелкими старушечьими шажками, пришёптывает: «Господи, помилуй!»

В церкви сумрак. Шорохи, шелест. На скамьях вдоль стен несколько женщин молча ожидают начала службы. Мужчина в костюме быстрым шагом прошёл, приложился к иконам, поставил три толстых свечи, поклонился, так же быстро ушёл. Слышится перезвон, дьякон готовится кадить, сейчас выйдет. Молодая высокая девица в черном казённом фартуке ходит между подсвечниками, зажигает с вечера оставленные свечи. Зевает, крестит рот, поправляет съехавшую на глаза косынку. Собираются певчие. Юноша-чтец в центре храма разложил на аналое богослужебные книги, зажёг настольную лампу.

К группке исповедников направляется священник с Евангелием и медным крестом в руках.

Перешёптывания затихают.

– Согрешила многословием, осуждением, гордостью… – громко говорит старуха в наутюженной длинной юбке, волосы спрятаны под белой косынкой, на ногах носки толстые, шерстяные, и домашние тапочки с задниками, поверх тапочек блестящие калоши.

– Тугая на  уши, себя не слышу, – поясняет старуха

Анна старается не вникать. Но услышанное о чужих грехах мешает. Мысли тут как тут.

Борьба с помыслами – дело трудное. Только зазеваешься, как дурную мысль и проворонишь.

Со священником Анна говорит о наболевшем.

– Муж на партийных должностях был. Дома шкаф – в книгах Ленина, Маркса. Не могу его уговорить выкинуть.

– Помолитесь усердно – Бог вразумит.

– Мне бы и от вас совета какого, батюшка.

– Старайтесь покрывать всё любовью. Со смирением подобает относиться к немощам ближних.

Идёт ставить свечи. Размышляет. Озадачена. Конкретно о книгах духовник так ничего и не сказал.

После службы Анна Владимировная дожидается приятельницу:

– Наталья Ивановна, вместе пойдём домой?

За церковной оградой, перекрестившись, идут под руку, не спеша. Людей мало. Колокола отзвонили. Тихо. Две нищенки у ворот. Проезжая часть дороги пока без машин. Дворники в оранжевых фартуках метут листья.

На пустых перекрёстках женщины смотрят на светофор.


– Наталья Ивановна, что-то вас давно не вижу на службах. Домой по вечерам мне одной несподручно возвращаться.

– Да я, Анна Владимировна, по работе загружена.

– Что, в школах и по вечерам уроки идут?

– Тетради проверять надо.

– Вы вот человек грамотный, с образованием. Вас мой муж уважает. Он вас послушает, Наталья Ивановна.

– О чем вы, Анна Владимировна?

– Просьба. Загляните в гости. Минут на десять. Что ж мы вместе из церквы ходим, а у меня ни разу не были. Чая попьём. Да заодно проблему одну поможете решить. У меня муж не хочет от Ленина-Маркса избавиться. А книжек этих  – до потолка.  За всю жизнь накопил. На Ильича молится. Над кроватью – Ленин со Сталиным в рамах позолоченных.

– А вы, Анна Владимировна, тоже раньше коммунисткой были, пока не уверовали?

– Упаси Бог! Мама нас в благочестии растила, по псалтыри азбуку учили, в церковь родители брали с собой.

– А как же вас угораздило за коммуниста выйти?

– Так Господь рассудил. На всё Его воля.

– И что, муж разрешал вам в церковь ходить?

– А что ему. Ему было некогда. По партийным собраниям ездил до ночи, всю область исколесил. Он ведь у меня шишкой служил.

– Но он знал, что вы верующая?

– А куда ему деваться. Знал, конечно.

– И иконы в доме были?

– И иконы были, и лампадка. Всё, как положено. А вот сына, Богдана, приучить к церкви так и не удалось. Дурной пример отца-атеиста перевесил.

– Так что от меня требуется?

– Когда зайдёте – начните издалека, как здоровье, как дела, как живёте… Слово за слово. Оглядитесь: «О, сколько у вас книг. Да что же это за книги такие?». Приглядитесь, да и скажите ему: «Неужели вам не страшно?». Мой муж, конечно, заинтересуется, почему это ему должно быть страшно. А вы, человек образованный, дайте пояснение. Слышала, мол, по радио, учёные проводили исследования: нахождение в доме книг, подобных трудам Ленина, действует негативно на психику человека, а самое главное – угнетает половую систему. Энергетика плохая.

– Зачем такое говорить, Анна Владимировна, родненькая?!

– Муж мой всю жизнь погуливал. И по сей день как жеребец. Сколько с ним навидалась! Приходилось в своём доме с чужой бабы снимать.

– Анна Владимировна, это как бы не моё дело, а книги здесь при чём?

– Так он больше всего на свете боится потерять мужскую силу.

– Ой, шутите, наверное. Ему уже о-го сколько лет!

– И что с того. А ему хоть тресни. А если знающий человек скажет, что книги коммунистические могут лишить потенции – то, я уверена, испугается ещё как! Тут мы их и вынесем на свалку. Дышать легче станет.
 
– Неудобно мне в этом участвовать. Давайте, если батюшка благословит, тогда и поговорим. Возьмите сначала благословение.

– Какое ещё благословение! Батюшку дёргать, ишь чего выдумала!

– А вот мы уже и пришли. Ну, до свидания, Анна Владимировна.

– Так что, ничего и не решили?

Приятельница машет в знак прощания.

Дома всё так же, как и до ухода в церковь. Тихо. За перегородкой на половине мужа – храп.

Анна на своей половине читает благодарственные молитвы после Причастия.

 

За завтраком говорит:

– Сергей, ты вот что, ко мне больше в постель не лезь.

– Это ещё почему?

– Надо повенчаться сначала.

– Одной ногой в гробу, а она… Анька, ты в своём уме, курица безмозглая! Какое венчание ещё?!

– Поэтому и говорю. Пусть я курица, но или венчание организуем – или семейное ложе пойдёт на свалку. Не хотел ты, Сергей, многими десятилетиями по-божески жить, так хоть сейчас, в конце жизненного пути, одумайся. Как к Богу пойдём? Что скажем?

– Ну, какой Бог в гробу?


– Умрёшь, вспомнишь мои слова. Как душа прилетит к Богу, так и узнаешь, что почём. Тело твоё в гробу останется, а душу Бог в ад пошлёт, к блудникам. А я не хочу туда. Уже сколько твержу: в не венчанном браке – это равнозначно тому, что в блуде.

– Так ты, значит, действительно всерьёз. Ох, насмешила… Ну, повенчаемся, а потом что? Неужто изменится что-то? Какой смысл? А ежели тебя одной мне не хватает?

– Тьфу!... Пока не повенчаемся, в постель не пущу. Хватит, что по несколько раз с меня не слазил за ночь.

Муж смеётся. Уходит к телевизору.

 

Ночью скребётся.

– Нет! – говорит Анна.


– Открой. Напридумывала – ишь, на запоры позакрывалась. Или разлюбила, дура?

Она демонстративно подхрапывает. Муж чертыхается. Включает на полную телевизор.
Анна затыкает уши ватой. Повторяет Иисусову молитву. Дремлет.

 

Через две недели муж даёт Анне согласие:

– Но чтобы ни один из наших коммунистов не узнал.

– А я думала, они перемёрли.

– Не важно. Чтобы никто не пронюхал.

На венчание он надел белую рубашку, парадный костюм с медалями. В церкви, как и пообещал старикам настоятель, – пусто. Дверь за ними на замок закрыли.

После венчания из церковного двора старики вышли под руку. Сергей ущипнул
Анну:

– А теперь обещанная ночь молодожёнов!

Но вышло не так, как мечталось Сергею Поликарповичу. Вместо супружеского на больничном ложе он оказался. А случилось вот что.

 

Поругался Сергей Поликарпович с женой за праздничным ужином: на идеологической почве – из-за Ленина со Сталиным.

Анна потребовала убрать портреты партийных богов из мужниной спальни, и вдобавок очередной ультиматут выдвинула.

– Мы как никак – обвечанные! А это с атеистическим коммунизмом несовместимо. Иначе, – говорит, – никакой ночи молодожёнов.

– Ну, ты и язва, – возмутился Сергей Поликарпович. – Всё тебе мало. Прямо старуха из «разбитого корыта».

Так рассердился, ну прямо не знал, чем досадить. А тут под рукой керогаз горит. Керогаз хороший, Сергей Поликарпович в своё время с ним принципиально расставаться не пожелал, вопреки прогрессу и газификации страны. Для Сергея Поликарповича керогаз – это память о советском прошлом. Можно сказать, память о Сталине. Государственная реликвия семейного масштаба.

Так вот, эту самую реликвию он с пылу-жару в приступе гнева себе на голову и напялил. А ведь мог и жене! Но, получается, пожалел жену. А у самого, вон, волосы и уши обгорели.

Ходит жена к нему в больницу. И по два, и по три раза в день приходит. Сидит возле обмотанного бинтами жалостливая, притихшая такая. Виноватая. Сергей доволен. Вот знал бы раньше, как жену заставить себя любить, так и два керогаза на голову нацепил.

– А Бог где? – спрашивает врача Сергей.

–  Не обращайте внимания, –  пояснил врач
Анне. –  Это от уколов. Мы ему морфий укололи.

–  А Бог ушёл уже что ли? –  в голосе больного удивление.

Забылся.

Анна прилегла рядышком на сдвинутых стульях. Размышляет. И чего это Сергей про Бога вдруг заговорил? Уж не знаменье ли ему было?

 

Жизнь в больнице интересная. Но тяжёлая. С одной стороны – люди друг другу рассказывают истории. Анекдотами обмениваются. Смеются. А с другой стороны – дух больничный, казённый, запахи неприятные, стоны. А то и мертвеца под простынёй на каталке через коридор прогонят. Сергей посматривает по сторонам, молчит. Мысли у него о своём. Случилось с ним такое …

 

Увидел отца с матерью. «Вы же умерли», –  удивляется Сергей. «А у Бога все живы». –  «Где же Он, Бог-то?» И сверху, слышит, Голос в ответ: «Сергей. Бог есть. Больше не греши».

«Дал Господь срок образумиться», – думает
Анна.

 

Выписали Сергея.

 

Домой приехали, он первым делом на стул в прихожей сел для передышки, говорит жене:


– Слышь, Ань. Ты, может, собрала бы все эти собрания сочинений, да на мусорку. …

– Чего это вдруг? Иди хоть, приляг.

– И портреты вождей туда же.

– Да уже давеча всё сделано. Макулатурщиков вызвала, они и забрали.

 

Он пошёл, придерживаясь за стенку. Возле шкафов книжных остановился, сказал, разглядывая опустевшие полки:

– И поспрашивай у соседей, может, кому телек требуется, так пусть мой забирают.

 

– Уж не помирать ли ты собрался?

 

– Ага, как же. У меня жизнь только начинается!


Конец рассказа Кати Небылицы об Анне Монастырской


+ + +

Что касается бабушки и дедушки по материнской линии – сказать могу вот что.

С 1923 по 1933 годы Иван Николаевич Боголюбов десять лет отсидел в лагерях за то, что воевал на стороне белых. Елизавете Петровне за вину мужа тоже пришлось пробыть в ссылке десять лет. В 1933 году они вернулись в родной город, который для них по-прежнему оставался Нижним Новгородом, а новое название они не желали и слышать.

В 1934 году родилась Ольга – моя мать. А через три года, в тридцать седьмом, родителей по доносу соседей судила тройка НКВД. В доносе Боголюбовым припомнили также и их нелюбовь к советскому переименованию города. Судьба их была решена в течение трёх дней. Боголюбовых расстреляли, их жильё в качестве награды за бдительность передали в распоряжение доносчиков-соседей, а трёхлетнюю дочь врагов народа определили в детский дом.

Обитатели детского дома вне уроков проходили азбуку жизни. К шестнадцати годам моя мама научилась курить махорку, плясать с распущенными волосами, ходить на демонстрации в алой косынке, зажиматься с мальчиками. Это называлось «свобода, равенство, братство».

Поженились мои родители в 1957 году, Ольге Ивановне было 23 года, Богдану Сергеевичу – 24. Оба – выпускники пединститута иностранных языков. Через год на свет появились мы с братом.

Няни

Самыми яркими фигурами в нашем доме были для нас с Богданом, однако, не родители, а няни. (А для меня ещё и Катя. Но про Катю – это надо особо. Катя – это то, что помогало мне находить равновесие.)

Тётя Рита со смешной фамилией Небылица (родители называли её Ритольдой) и тётя Маша, или Мария Фёдоровна Твёрдая. Ритольда заведовала в доме, помимо обязанностей няни, ещё и кухней, а Мария Фёдоровна наряду с нашим воспитанием занималась уборкой квартиры и, при надобности, тоже кухней.

Я обожала общительную, жизнерадостную Ритольду, в ранней молодости работавшую официанткой в ресторане для высокопоставленных партийных работников. По общедоступной легенде там и приглядел её наш отец, позвал «к малым детям в повара и няньки», так и осталась у нас Ритольда на многие годы. Ритольда, казалось, не замечала, сколько нам лет, пять или уже в два раза больше. Она видела в нас равных ей самостоятельных людей, и могла позволять в нашем присутствии такие сказы и подтексты, какие взрослыми обычно замалчиваются при детях. Это меня восхищало.

Рядом с Ритольдой я испытывала особое чувство взрослости и любопытства, как будто мне разрешали засунуть голову в форточку чужого дома. Мне нравились её шутки, грубоватые песенки, бесхитростный характер. Это от неё я услышала и выучила кошмарную «Зиночку»: «Родила мама Зиночку, купила ей корзиночку, расти моя дочурка, подрастай». Правда, некоторые слова были непонятны. Однажды на крупном застолье в нашей семье меня, десятилетнюю девочку, попросили спеть какую-нибудь красивую песенку. Я спела про Зиночку от начала до конца. «Луна за тучи скрылася, когда она ложилася и закрывала карие глаза, там лопались гондончики, трещали панталончики, по ляжкам малофеечка текла!... Охотник ищет белочку, а мальчик ищет целочку, так вот зачем нас мама родила…». Толпа рыдала, топала ногами и кричала «бис!». «Далеко пойдёшь!» – утирал слёзы дяденька, которого все называли судьёй. Родители потом расспрашивали, кто научил меня неприличным песням, но я Ритольду не выдала.

Она читала нам много русских сказок. А «под сказочку» употребляла «кофий со сливкими». Она говорила: «кофий со сливкими». Иногда сливки подменялись коньяком. Но она всё равно это называла «сливкими». Богдан сказки слушал, а когда чтение перерастало в воспоминания няни о жизни, то брат уходил к другой няне, говорить о Боге. Уходила с ним и дочка Ритольды – моя лучшая подруга Катя Небылица. Мы с Ритольдой оставались на огромной роскошной кухне вдвоём. Рассказывала она о своих кавалерах, и о том, что всё ещё не против выйти замуж.

«Замуж, пожалуй, стоит. Но! – Ритольда поднимает палец. Смотрит мне в глаза, после паузы продолжает. – Но не знаю, смогу ли я терпеть мужика. А выйти замуж не сложно. Их вон сколько, только пожелай! Но потом ведь за ним, как за скотиной надо смотреть, столько сил и терпения тратить. Я недавно чуть не вышла замуж. Потом год отходила. Ему лет шестьдесят. Ухаживал за мной полгода. Рассказывал, как он пишет книги. Пишу, говорит…– Ритольда поднимает папиросу выше головы, несколько секунд молчит и потом говорит чужим голосом, передразнивая бывшего кавалера. – Про то, как сила чувств побеждает разум. Слышь?! – хохочет. – Потом он говорит: «Приходи ко мне ночевать». Так говорит, что вроде бы, мол, пора! Мол, ухаживал достаточно. Ладно, чёрт с тобой. У него однокомнатная квартирка. Денег-то у него много, я точно знаю, а вот живёт до чего скудно. На книжку откладывает. Куда? На еде – и то экономит, а желудок – больной. Взял бы путёвку, поехал в санаторий… Слышь? «Ты начинай теперь хозяйничать». Мне говорит… А мне непривычно – вставать каждое утро и завтрак ему преподносить. Ходил он по квартире в одних брюках, которые были поверх ремня в три раза закручены. Помню, мне от одного этого бежать захотелось. Но когда я зашла, уже перед сном, в комнату, а он… – Ритольда плюётся и хохочет. – А он лежит в чём мать родила на кровати, да вдобавок лицом вверх… И при свету! Господи, вот тут-то уж я и сбежала».

Ритольда смеётся:

«Вспомнила, слышь, ещё одного. Из моих ухажёров. Пыталась с ним жизнь начать совместную. Но! Как жить с чокнутым? Вот я зайду в комнату, встану у доски гладильной, утюгом мотаю, простыни складываю стопкой. Всё тихо, спокойно. А тут вдруг из шкафа кто-то дурным голосом. Я чуть не в обмороке. А этот чудило вылезает из шкафа. Рыгочет. Довольный. Или – лягу после обеда на кровать, только задремала, как мой любимый из-под кровати ка-ак прыгнет с каким-то козлиным блеянием. Я верещу от страха. А он, идиотище, от смеха – на четвереньках. Ну? Как тебе? Пришлось и этому – пинка под зад».

У Ритольды, недалеко от нашего Кутузовского проспекта, была комната в коммунальной квартире, на Первой Поклонной, в старом доме. Ходили разговоры, что приглядел Ритольду мой отец вовсе не в ресторане для партийной номенклатуры, а была она любовью моего отца с детских лет. Их семьи в Горьком соседствовали, а мать Ритольды на правах домработницы была вхожа в дом Сергея Поликарповича Монастырского, крупного партийного работника. Тогда маленький Богдан не представлял себе жизнь без весёлой девочки Риты с бантиком в кудряшках, и обещал «посадить Риту под замок в сарай», чтобы «спрятать от старости», а в будущем жениться на ней. Если верить народной молве, Катю мой папа зачал, будучи уже женатым на моей маме, родилась Катя примерно в то же время, что и мы с Богданом. Об этих слухах я знала из трёпа дворовых соседок, с любопытством они смотрели на нас троих – меня, Богдана и Катю во время прогулок с Ритольдой.

Переехав в Москву, отец нашёл жильё и для Ритольды. Она приводила к нам свою Катю. Мне нравилось с ней играть. Катя была большеглазой симпатичной девочкой, общительной и весёлой. Она с готовностью делилась с нами конфетами, мандаринами и игрушками, всем тем, что ей запихивал в карманы мой отец при встрече. Она всем прощала, всех жалела.

А потом состоялся разговор отца и матери, который и расставил всё по местам в моей голове. Это был тот разговор, который я хотела услышать.

Я жаждала узнать тайну Кати. Особенно с той минуты, как во дворе какая-то тётя стала шептать мне, семилетней, странные вещи. «Деточка, расскажи маме, чтобы гнала в шею эту Ритольду с её дочерью. Я своими глазами видела, как твой отец в подъезде целовался с Ритольдой! А её Катя! Она же копия твоего отца!» Маме я ничего не рассказала. Но услышанное распалило моё воображение. Это мне напомнило сказку про Золушку. Шли годы. Но я не забывала, что в нашей семье есть тайна. И её когда-то я обязательно разгадаю. Да и узнать чужую тайну в большой квартире, где есть особые места для подслушивания, это ведь не так и трудно.

Я всегда подслушивала. Не только про Катю. А вообще. Для меня в нашей квартире было два самых интересных занятия: подслушивать, когда родители дома, и – рыться в вещах взрослых, шкафах, тайниках, ящиках, диванах, сервантах, – когда взрослых нет дома. Я подставляла стул, залезала туда, где за шторами вдоль стены длинные, сделанные руками отца стеллажи. Здесь пахло жизнью моего отца. Я открывала коробки с охотничьими патронами, трогала весы для пороха, смотрела в бинокль. Каждый раз находилось для меня что-то новое. Потом шла в мир мамы. Ковыряла заграничную помаду. Примеряла прозрачное женское бельё. Открывала пахучие флаконы. Листала дамские журналы. Пробовала на язык валерьянку… Чудный мир взрослой жизни…

Я всё ждала, ведь рано или поздно родители обязательно должны поднять тему Кати. И вот. Я стою, прижавшись к стене. Я совсем близко к спальне родителей. Я замерла возле кадки с какими-то огромными африканскими листьями, они дышат мне в лицо своей Африкой. Я вдыхаю жар белых песков и чёрных людей. Я тоже чёрная. Чёрная тень прячет меня внутри своей тайны. Чёрная тень делает чёрной мою душу. Мой слух устремлён к звукам голосов. Я понимаю, что делаю плохо, и от того моей душе, на которую падает чёрная тень, неуютно. Я слышу, как чмокает в кадке земля. В этой земле сыро и много бриллиантов. Это вода. Когда-то я превращусь в эту землю. Я стану землёй. И небо будет украшать меня бриллиантами. Но я уже буду землёй. Я смотрю на землю и знаю, что на самом деле я вижу себя. Из моих глаз падают бриллианты. Я вижу, как их поглощает земля. Я становлюсь на колени, мои глаза рядом с тьмою, внутри тьмы – я. Мне хочется к родителям. Но им не до меня. Они заняты. Я слушаю их разговор, и мне становится весело.

Они не ссорились, и это меня изумило. Они обсуждали тему, надо ли моему отцу удочерять Катю. И при этом они не ссорились! Мама считала, что надо, потому что это «дважды два». «Как это так, родная дочь, и до сих пор ты её не оформил, как полагается, по-человечески». «Эта девочка похожа на тебя! Твоя кровь. Давно пора оформить отцовство. Давно пора сказать Кате, что ты её отец. И нашим детям – тоже», – говорила мама. «Но ты ведь понимаешь, что это невозможно. Меня выгонят из партии. И потом. Я не хочу травмировать детей», – говорил отец. «Глупости, дети обрадуются, они всё поймут, они уже вполне взрослые, – сказала мама. – А насчёт партии… Подумаешь, партия. Зато у девочки будет родной отец. И ей радость, и тебе приятно. И у нас всех совесть чиста, в конце концов». – «Может, и так. Но на моей партийной карьере будет поставлен крест. И вся моя жизнь рухнет. Ты будто сама не знаешь, что меня ждёт в этом случае». – «А я тебе говорю, плевать на карьеру. Зато у Кати будет будущее нормального человека. В конце концов, ты сможешь её взять в нашу семью. Если Ритольда захочет, конечно. Да и она… Кстати… Пусть обе у нас и живут». – «Ты, однако, архивеликодушна. Скажу, наконец. Давно хотел. Ты сама этот разговор пожелала. Поэтому вот что. Твоё великодушие может происходить из одного. Нет-нет. Я не могу тебя заподозрить в христианстве, где, по словам моей покойной матери, за ближнего душу отдают. Нет, этого я в тебе не вижу. Но вижу в тебе другое... – отец выдержал паузу. – «Я вижу в тебе РАВНОДУШИЕ. Это равнодушие – КО МНЕ. Тебе безразлично, кого я люблю. Тебя или – ЕЁ. Тогда ещё, когда перед свадьбой я тебе рассказал про Ритольду, уже тогда я всё понял. Тебе было всё равно. Ты спокойно согласилась на то, чтобы я женился на тебе, а не на Ритольде. И это при том, что ты уже знала, всё знала… Да. Ты не любила меня. Ты просто вышла замуж. Просто так. Ты человек без сердца. Ты живёшь в пустоте. Я даже не могу представить, умеешь ли ты думать. У тебя пустые глаза. У тебя нет лица. Ты …. Ты просто пустота!» – «А, оставь. Мне наплевать, что ты думаешь обо мне. А Катю, я уже сказала, мог бы и удочерить. Кстати. Если ты ещё перед свадьбой всё понял, что же решил-таки на мне, а не на Ритольде жениться? Почему из нас двоих выбрал не ту, которая тебя с детства любила, а меня? А я отвечу, я это хорошо понимаю, я вообще тебя хорошо понимаю. Ритольда была простой бабой без образования, обслуга. Она не блистала ни умом, ни манерами. В отличие от меня. Скажу без ложной скромности. Я блистала. И заметь, я всего добилась сама. И даже то, что выросла в детдоме, не помешало мне стать на ноги. И вот ты оказался перед выбором. Взять ту, простушку, или меня – с дипломом институтским, со знанием иностранных языков, умную, в конце концов! Не маловажны были и мои хорошие манеры, вкус к которым мне привили отнюдь не гувернантки, в детдоме вместо гувернанток тумаки и матюки, но я сама себе привила всё необходимое. Я не собиралась становиться кухаркой. Так что… Не стоит болтологией заниматься». – «Но всё же. Зачем же ты согласилась выйти за меня замуж?» – «Давай поставим точку. Я не собираюсь отчитываться ни в чём. Я давно поняла, что нельзя никому, даже мужу, открывать свою душу». – «У тебя нет души. Ты…» – «Давай поставим точку. А насчёт Кати подумай. По-моему, я тебе сказала здравую мысль».

Катя нам с Богданом – родная сестра! Я больше ничего не слышала. Мои ноги хотели танцевать и прыгать. Листья Африки качали мою голову, моя голова кружилась от радости. Я на цыпочках, босиком, с тапочками в руках, ушла. Я вырвалась в иное место, хорошо, когда в квартире много иных мест. Где можно скакать и корчить рожи, и смотреть на себя в зеркала, которых полно по всей квартире. И быть обезьяной из Африки, с дикими ужимками радости. Катя! У меня есть сестра! Катя и я! Мы – это родное, общее, близкое. Мы – счастье. Мы – дружба.

К Кате я была настолько привязана, что если не видела её больше двух дней, начинала просить Ритольду привести Катю, скучала и ждала. Я ей рассказывала всё, что меня волновало. И хорошее, и плохое. И это весёлое, добродушное создание готово было меня слушать, доверять, она понимала меня безоговорочно, сочувствовала мне, она всегда готова была меня пожалеть. Даже если я оказывалась очень плохой. Я рассказывала ей про свои дурные поступки и мысли. А она говорила, что это случайно, а на самом деле я – хороший человек, и всё у меня будет так, как надо. Она не умела рисоваться. Она всегда поражала меня своей искренностью. Она тоже мне открывала свою душу. Мы были будто одно целое. Вот какая она, Катя. И вот теперь, самое лучшее, что можно было придумать, случилось. Мы с Катей – родные!

Услышанную новость о родстве с Катей, несмотря на весь свой восторг, я решила сохранять в глубоком секрете. «Раз папа не хочет, чтобы люди об этом знали, то я не должна подводить его». Папа был для меня авторитетом, мне не хотелось стать причиной его неприятностей. Тем более, когда дело касается партийной работы. Слово «партия» в нашей семье благодаря папе стояло на почётной высоте. Это был священный зверь, которого следовало бояться, благоговеть и ходить перед ним низко согнувшись. От КПСС можно было ждать чего угодно, если его не почитать. От него зависело благополучие папы и всей нашей семьи. Это был источник почёта, денег и залог успешного будущего. Главное, надо было уметь держать язык за зубами и делать всё так, как требует партийная дисциплина. КПСС – это чистая совесть, чистые руки, чистая репутация. А значит, если КПСС узнает, что у папы есть внебрачный ребёнок, то папу внесут в чёрный список как предателя партийной чистоты и предадут проклятию. Проклятие от КПСС – это не только конец карьеры, но и конец всего. Свет померкнет в окне, солнце упадёт за горизонт, соседи отвернутся, товарищи исчезнут, друзья возненавидят. Тайну Кати я поклялась унести с собой в могилу.

Богдана привлекало общество кроткой, тихой тёти Маши. Мария Фёдоровна Твёрдая была хорошо воспитана, образована и начитана. Она знала на память немало из Пушкина. Но ещё больше из псалтири. Из-за проблем с позвоночником она ходила с низко опущенной головой. Казалось, что ей не хочется смотреть людям в глаза из-за какой-то своей внутренней тайны. Сердце Марии Фёдоровны действительно страдало. «Сын у неё в тюрьме. Вот мать, понятно, убивается», – шла молва.

«Влюбился мой Паша, когда ему было шестнадцать лет, в учительницу. Та его старше на десять лет. Были у них тайные отношения. Я об этом не знала», – этот рассказ мы слышали каждый год, когда собирались за столом в день рождения Марии Фёдоровны.

«В день своего восемнадцатилетия повинился он передо мною, собрал вещи и ушёл к той учительнице. Валентиной её звали. Оформил с ней отношения. Работал он трактористом. А потом кто-то шепнул ему, что жена погуливает. Сомнение закралось. Решил разыграть спектакль. Сказал ей, что в командировку посылают в другое хозяйство, передовой опыт перенимать. Вернётся, значит, через неделю. Сам переночевал у меня, а на следующую ночь пошёл, крадучись, к Валентине. Под окнами встал. Слушает. А там – любовник. Вошёл он в дом. А любовник-то оказался начальником милиции. Схватил пистолет и… Убил учительницу! А убийство повесили на Пашу. Милиционер тот потом напился как свинья, нагрянул в мою избу, запугивал, чтобы молчала. Да ещё похвастался своей смекалкой. Сказал, план был разработан. Он же милиционер с понятиями, знает, как вместо себя другого посадить. Если муж застукает, то надо сразу убивать бабу. Вот такая наука: супруг на почве ревности разделался с женой… Ну, а мой Паша, да что Паша, он ведь такой… Он ни слова в своё оправдание не сказал на суде...»

Мария Фёдоровна молчит долго-долго, возьмёт чашку, посмотрит на остывший чай, обратно на блюдце вернёт. Мы перестаём пить чай, и ждём, когда можно будет снова кушать пирожные. Она вздыхает, и начинает говорить дальше.

«Как ни приду к нему на свидание, а он просит в церковь записки носить об упокоении Валентины. Говорит, снится она ему, плохо ей».

После трагедии Мария Фёдоровна рассталась с работой сельской учительницы. Она приняла решение ехать в Москву. Перед дорогой пошла на местное кладбище, постояла у могилы умершего от фронтовых ран супруга, и покинула родные места. «К Монастырскому! Надеялась, что вспомнит меня!»

Конечно, отец вспомнил землячку. Как рассказывал потом – выйдя после работы на улицу, он заметил сгорбленную женщину в сером платке, в калошах поверх ботиков. Не сразу узнал в ней учительницу из родного села. Она стояла с опущенной головой, будто прощения просила, перед крыльцом. Мария Фёдоровна изложила свою историю без утайки. Не для того, чтобы справедливость найти. Просто иначе объяснить, что случилось в её жизни, только и можно, что правду рассказать. Попросила помочь устроиться ей на работу. Мой отец пригласил Марию Фёдоровну ехать с ним. Так появилась в нашем доме вторая няня. Стала жить у нас. Выделили ей угол. Нам с Богданом тогда ещё двух лет не было.

Спустя годы Марии Фёдоровне сообщили, что в тюрьме умер её сын. От туберкулёза.

Но сын был жив. Паша совершил побег из тюрьмы, ушёл от погони. Те, кто стрелял ему в спину, чтобы не навлекать на себя неприятностей, доложили начальству, что беглец был застрелен и утонул в реке. Паша после немалых приключений в стремлении уехать на край света затерялся в далёких северных краях, встретил добрую и верную девушку. Та поверила в легенду об утерянных документах и с помощью отца (по иронии судьбы – начальника городского отделения милиции) помогла своему будущему мужу с получением паспорта. Однажды Паша приехал к нам в гости в надежде увидеть свою мать. Он приехал со своим сынишкой Володей. Мария Фёдоровна, не раздумывая, собрала вещи, и поехала с ними в зимнюю сказку – в мир северного сияния, вкусных куропаток и красивых оленей, там и осталась. Но это всё потом….

+++

При себе Мария Фёдоровна Твёрдая имела чемоданчик, где лежали её главные сокровища – святые книги с иконами. По тем временам чемоданчик был на вес золота. Мария Фёдоровна обогащала нас знаниями о небожителях.

Марии Фёдоровне разрешалось начинать день с церковной службы. В храм тётя Маша обычно ходила по воскресным и праздничным дням. Из храма она приносила Кате, Богдану и мне пересказы церковных проповедей.

Слышу знакомый голос, няня держит вязаные чётки, сидит на маленькой скамейке. Мы, тринадцатилетние, рядом, молчим. За окном уже темно, в комнате сумрачно. Мы не зажигаем свет, нам хорошо. Шторы открыты, и в окнах стоит огромная яркая луна. В углу блестят игрушки на новогодней ёлке. Позавчера отпраздновали Новый 1971 год. Остаётся несколько дней до Рождества Христова. Но советские дети не знают такого праздника. Зато о Рождестве знает няня.

Она, как и Ритольда – Катина мама, говорила с нами на равных, но, в отличие от Ритольды, на иные темы. Жизнь Марии Фёдоровны была посвящена Богу. Она жила в Боге, и все её воздыхания были устремлены на небо. Именно к Богу она старалась направить наши мысли и чувства. Та предрождественская беседа запала в душу, до сих пор я слышу знакомый голос тёти Маши, интонации, слова... Катя и Богдан, как и я, так же внимательны.

Богдан задавал вопросы. Я искоса поглядывала на него. Мне было неприятно, что он и тут меня обходит. Когда у няни с Богданом завязывались заинтересованные диалоги, я чувствовала себя лишней. Я злилась и уходила, делая вид, что это скучно. Но я оставалась под дверью и продолжала слушать.

Вот и на этот раз, перед Рождеством, большую часть разговора я слушала за приоткрытой дверью, сидя на полу. В доме кроме нас никого не было. Мама снова в санатории, папа – в командировке.

– …наши проблемы все в том, что мы живем или будущим, или прошлым, и не видим радостей сегодняшнего дня, мы переживаем проблемы мирские, размышляем над тем, что нас толкнули в трамвае и мы ответили, и мы думаем о том, а зачем мы ответили, а если не ответили, то думаем, а зачем мы не ответили, но на самом деле все это пустота, суета. И мы живем этой суетой, поддаемся эмоциям, которые заслоняют от нас вечность, заслоняют Христа.

– А раньше людям никто не заслонял Христа, тётя Маша? – спросил Богдан.

– Всё это было и в прошлые века, так же шёл дождь, или так же засыхала земля, так же кто-то завидовал другому, и из-за этого возникали разногласия.

– Но почему так?

– Потому что суета правила и правит миром, суета правит людьми, а истина уходит мимо, жизнь проходит мимо, вот уже двадцать лет прошло, вот уже пятьдесят лет прошло, и ничего в ней не осталось такого, что мы сможем представить на суд Божий, что сможем сказать: вот, Господи, я был верен Тебе. Жизнь наша мгновенна, и она горит и сгорает как свеча. Но мы всё никак не можем опомниться, всё откладываем на потом то, что нам кажется не столь нужным сейчас. Пусть Господь и молитва подождут, а нам важнее предаваться своим радостям мирским, своей суете.

Няня молчит.

Богдан и Катя теребят её:

– Тётя Маша, не молчи. Говори, говори ещё!

– Мы не осознаём, что в мире совершилось величайшее событие, перевернувшее всё бытие человечества, это Рождество Христово. На землю пришёл Господь, и это не имеет временных границ и рамок. Это всё – сейчас, с нами. Но мы того не чувствуем, не ценим, не радуемся приближающемуся великому Празднику из Праздников. Мы живём своим, оно нам кажется важнее. А Господь ради каждого из нас принял на себя наши грехи, понёс их, быв распят, пострадал за нас. Но нам не до того. Мы не скорбим, и не плачем, не радуемся и не заботимся ни о чём, что имеет отношение к нашему Творцу, который ежедневно и ежеминутно печётся о нас.

Тётя Маша повышает голос. Я представляю тётю Машу над городом. Люди проснулись. Подняли головы. Смотрят на тётю Машу. Она говорит им строго, серьёзно – так, как учитель в школе ругает за пропущенные уроки.

– Многие и очень многие не могут найти двух часов в неделю, чтобы прийти в церковь, поклониться Богу, чтобы оторвать себя, наконец, от тех сластей и яств, и понести на какое-то время пост и покаяние ради Создателя своего. Для нас это второстепенное. Мы в мыслях как бы отмахиваемся от Господа, говорим ему: подожди, Боже, нам не до Тебя, у нас столько своих проблем, столько дел. И не потому ли мы болеем и отягощаемся всё большими проблемами и тяжестью душевной, что живём по сути без Бога, вне Бога. А кто-то лишь на словах признаёт Его, но не на деле.

– Тётя Маша, как всё хорошо вы говорите! – восклицает Катя.

– Почему детей не отягощают проблемы? Потому что всё возлагают на своих родителей, дети знают, что они – под защитой родителей. Но ведь и будучи взрослыми – люди всё равно остаются детьми. Мы – дети Божии, у нас есть Отец Небесный, но мы забыли  о Нём, мы забываем полагаться во всём на Него и просить Его помощи. Когда говорим: Боже, помоги, – одновременно полагаемся всё же на самих себя, это и есть маловерие. Оно пронизало нашу жизнь во всем.

– А от чего это самое маловерие? – спрашивает Богдан.

– Маловерие от того, что мы не знаем по-настоящему Бога. А тот, кто говорит, что знает, пусть сначала проверит, живёт ли он по заповедям Христа, хранит ли Ему верность, любит ли Его своими делами, своей жизнью, а не только словами и умом. Да, мы лишь умом молимся, просим, проговариваем молитву, но сердце остаётся занятым собственной житейской суетой. И отсюда та тяжесть постоянная, та забота сразу обо всём и ни о чем, она гложет и съедает. И всё время находится причина для тех или иных беспокойств. Но проходит время, и проходит оно стремительно, и спустя годы оказывается, что всё было пустым. И наши обиды, и наши стремления оказались на самом деле миражом. Мы прожили жизнь без Радости о Господе. Вот горькое осознание, вот истина.

– Но ведь человек должен бороться! – воскликнул Богдан.

– Да. Надо бороться. Пока ещё есть время. Есть сегодняшний день.

Праздник революции!

Шумно в доме. Праздник революции! 1974 год. Папа с мамой снуют по квартире, перекрикиваются между собой оживлённо. Непонятно, чем они заняты, но их силуэты то и дело мелькают в разных уголках квартиры. Вот проплыло куда-то кресло, вот запыхтел диван, его понадобилось вдруг двигать зачем-то. Оказывается, ищут мамину «брошку огромных денег». Под диваном её нет, но там находят пыль, и Мария Фёдоровна хватается за новую работу. Мама кричит, и все в квартире вздрагивают. Богдан выглядывает из своей комнаты, на лице у него остатки поэтического вдохновения. Мама снова кричит. И все облегчённо вздыхают: нашлась брошка. У меня в комнате включён магнитофон, гремит «Битлз». Мария Фёдоровна шевелит губами под «Битлз» и тряпка в её руках мелькает как смычок в руках дирижёра. Может показаться, что няня тихонько подпевает. Но это лишь мне так кажется. На самом деле Мария Фёдоровна шепчет иное. Если сейчас выключить магнитофон, то в комнате останется «Господи, помилуй мя…» Стёкла, серванты, посуда, паркет, мебель – всё давно чистое, но няня находит новые пятнышки и пылинки. Ритольда на кухне. Она озабочена, строга, сосредоточена на кастрюлях и сковородках, на пирогах и салатах. В такие пиковые часы у Ритольды вырастают крылья и много-много рук, и ей нет дела до всего остального в квартире, даже до нас с Богданом.

Мы ждём гостей. Любимое мною время, будет много людей, весёлых лиц, разговоры. Все будут смотреть на меня и моё новое, блестящее платье. У меня впервые открытый наряд, и я буду видеть интерес в глазах мужчин. Меня уже волнуют мужчины. Я знаю, что моя красота их тоже волнует. От этого я ощущаю какую-то ненормальную, дикую радость, я часто бегаю к зеркалу, любуюсь на себя.

Богдан не принимает участие в семейных хлопотах. Он, как всегда, задумчив, он любит уединение, и в его комнате особая таинственная атмосфера. Здесь мне хочется говорить шёпотом. Я вижу, как сосредоточенно он что-то пишет, не обращая внимания на мои шаги. Я хочу, чтобы он, наконец, обратил на меня внимание, и специально кашляю. Он смотрит на меня, потом встаёт и задёргивает шторы. Я больше не вижу своего отражения в стекле.

– Ты хочешь, чтобы я похвалил твоё нескромное платье? – говорит Богдан. – Но как можно хвалить то, что бесстыдно?

– О, Богдан. Ты как всегда. Скучно.

– Послушай, Вера. Нам с тобой через два года получать паспорт. Я, как и ты, тоже считаю себя взрослым. Но, извини, не настолько, чтобы…

Богдан замолчал. Ему трудно говорить на такие темы. Он не любит говорить об этом. Он знает, что со мной никогда и никто не вёл подобных бесед. В нашей семье все жили обособленно. Каждый – в своём отдельном мире, вход в который посторонним был воспрещён. Мама благодаря отцовскому статусу крупного партийного работника имела возможность не работать и вся её жизнь состояла из поездок в санатории. Папа тем более был для нас закрытым человеком, занятым, молчаливым, с утра и до позднего вечера на работе. А когда оба родителя оказывались на какое-то время одновременно дома, начинались званые обеды и ужины, чему я радовалась.

Я знала привычки папиных товарищей – Пётр Евгеньевич любит горячие блины, а Николай Петрович обожает холодное пиво. У Михаила Викторовича была страсть к конфетам, он и для нас с Богданом приносил красивые коробки, перевитые атласными ленточками. Андрей Анатольевич питал слабость к породистым собакам, иногда с ним приходила овчарка Гарри.

+++

Меня интересовало всё, что было связано с мужчинами – взгляды, рукопожатия, прикосновения. Мне нравилось играть в порочную роковую особу. Хотелось страсти, интриг, и, наконец, огромной, настоящей любви!!!

Я нарочно открывала свои мечты Богдану, знала – Богдан порицает подобное. Досаждать ему было для меня удовольствием. Вот и сейчас. Богдан ходил по комнате. Я наблюдала, как он хромает, и мне хотелось ему сказать что-то язвительное. «Ты – хромой неудачник, на тебя не смотрят девочки, вот ты и завидуешь мне. А я красива, я имею успех у мужчин. Тебя это коробит именно потому, что сам ни на что не годен. Вот и косишься на меня», – от таких несправедливых мыслей мне становилось неуютно, стыдно. «Я гадкая!» – думала я. Пропадало желание вслух сказать то, что просилось на язык. Мне становилось тоскливо. Я снова сердилась на брата. Он будил во мне совесть, и это меня злило.

– Вера, сядь, – Богдан указал на диван. – Сядь, наконец. Нам давно надо поговорить. Это серьёзно и важно.

– Ах-ах, можно подумать. Я наперёд знаю, что ты сейчас скажешь.

Я всё же устроилась на диване, но у меня была другая цель. Хотелось посмотреть на свои коленки, как они будут выглядывать из-под короткого платья. Я представила, сколько мужчин увидит меня в такой позе, и взглянула на часы на своём запястье. Уже скоро, скоро наступит мой час звёздный.

Я рассеянно слушала, как Богдан рассказывает мне об опасности свободных отношений с противоположным полом. Его речь производила на меня обратное действие. Предостережения подогревали жар моих желаний. Я с нетерпением ждала чего-то. Я чувствовала, что совсем скоро у меня начнётся иная, совсем новая, интересная жизнь. Меня мучило желание стать по-настоящему взрослой, самостоятельной в поступках, независимой в чувствах. Мне хотелось распоряжаться собой так, как я того хочу. Мне, наконец, хотелось делать всё наперекор брату. Меня бесило его пуританство.

– Ты ещё забыл сказать – береги честь смолоду, – сказала я.

Богдан не обратил внимания на мою насмешливую интонацию, и серьёзно сказал, взглянув в мои накрашенные глаза:

– Да. И это тоже.

– А зачем?

– Ты говоришь, зачем. А зачем, скажи мне, придуман стыд?

– А кем он придуман? И вообще, есть ли он. И нужен ли.

– Стыд придуман затем, чтобы сдерживать зло. Ибо порок – это зло. Если человек не потерял стыд – значит, он не потерял совесть. А если человек потерял совесть – то…

– То он потерял стыд. Ха-ха.

– А если человек потерял совесть, то это для него конец жизни. Человек без совести превращается в мертвеца.

– Не забудь свои афоризмы развесить на стенах.

Я ушла. Разговор с братом мне не понравился. Как всегда.

Но уже через считанные минуты я всё забыла. Началось главное. Хлопанье дверей, возгласы гостей, смех… Яркие губы, сдобные руки, открытые бюсты, всё вокруг наполнилось блеском драгоценных камней и золота, потекли благоухания французских духов.

Один из мужчин был не знаком мне. Он поглядывал в мою сторону. Это был необыкновенный взгляд, так мне казалось. В нём я разглядела независимость, любовь и верность. Я слышала, как мой отец сказал о нём:

– Знакомьтесь, это наш замечательный Виктор Константинович Шуев…

Кто он был, и почему один, и откуда мой отец его знает, я не вникала. Ничего не интересовало меня, это были ненужные детали. Главным было другое. Главным была истома, что разливалась по моим членам. Главным было чувство, что будоражило душу. Я радовалась красивым словам в мой адрес, и тогда щёки мои горели от удовольствия. Я стояла позади своих родителей в прихожей. Я старалась быть скромной и заставляла себя смотреть вниз, под ноги. Но мои глаза искали того, кто тоже искал меня.

Наконец, после целований-обниманий облако ароматов устремилось под обсуждение погоды и политических новостей к главному, туда, где в блеске искр хрустальной люстры пылал пуп жизни – он источал мясное, овощное, фруктовое, винное счастье. И пальцы уже сгибались в предвкушении вилок и рюмок, и животы млели.

Я успела протиснуться между чужими костюмами и платьями, и ухватить ту минуту, когда станет ясно, какой стул займёт Виктор Константинович.

– А меня зовут Витя, – услышала я его голос возле своей золотой серьги, когда моё короткое платьице улеглось наконец в необходимом для меня положении, открыв правильный вид коленок. Как чудесно они смотрелись. Я специально не придвигалась близко к столу, чтобы скатерть не закрывала этого захватывающего для постороннего взгляда пейзажа.

Меня удивило, что человек, которому на вид примерно столько же лет, как моему папе, называет себя Витей. В этом что-то есть. Это гораздо интереснее, чем стеснительные мальчики. Если немолодой дяденька называет себя «Витя», значит… Значит, несомненно он – знаменитый кинорежиссёр. Вон, у него какой яркий попугайский шарф в вороте пёстрой рубахи. И какой красивый замшевый пиджак кремового цвета. Так любят одеваться именно кинорежиссёры.

Витя оценил то, как я расположилась на стуле. Я знала, куда он смотрит. И мне это нравилось. Он сказал:

– А как вы относитесь к революции?

Я смотрела вдаль, и там, вдали, всё для меня было в тумане. В тумане плавали рыбы, у них были красные губы, они кушали много-много, они пили ещё больше. Они плыли и плыли. Они уплывали внутрь своего чрева, и там они жили, большие, толстые рыбы. Я не смотрела совсем на этого человека. Это было бы уже слишком, смотреть на него так близко. Уже было достаточно того, что я так ясно ощущала запах его волос и кожи. От него пахло весной и розами. От него веяло энергией веков и той радостью, какая захватывает на вершинах гор там, где высокое, высокое небо. Так мне казалось. Но революция… При чём тут революция… Меня удивил этот вопрос странный. И я снова подумала, что мой загадочный незнакомец – кинорежиссёр. Ведь только кинорежиссёры могут говорить такие странные, неуместные вещи, например, про революцию. Когда нужно говорить про небо. Но кинорежиссёрам всё можно. Ведь это особые, эксцентричные люди. Я преклонялась перед кинорежиссёрами и, конечно, не отказалась бы стать кинозвездой.

– Вам сколько лет, уже шестнадцать?

– Да. Уже шестнадцать, – соврала, и всё так же сидела я прямо, не поворачивала головы к тому, кто так меня интересовал. И всё так же по ту сторону стола смеялись рыбы. Они были раздуты от обилия пищи, и были совсем как жабы. И у них клокотало в горле. У них булькало в желудке. В них чавкало и пищало то, что трамбовалось во чреве.

Я ждала с нетерпением новых вопросов. Я уже была уверена, что Витя не простой кинорежиссёр, а очень-очень знаменитый кинорежиссёр. Мне на ум приходили фамилии тех, о ком приходилось читать в журнале «Советский экран». Это был мой любимый журнал из многих, что наша семья выписывала.

– Вы учитесь в десятом классе?

– Да, в десятом, – сказала я.

Это забавно, врать уверенным голосом, с уверенным лицом. И всё же, чёрт возьми, что-то неприятное от лжи оседает на душу. Что-то есть в этом, от чего хочется скрыться. Прямо сейчас, вон из-за этого стола. Чтобы не врать, чтобы не слышать этих странных интонаций. Не ощущать эту вкрадчивость. И не знать этого предчувствия чего-то мерзкого, будто червь заползает по скатерти. Вот сейчас он запрыгнет на мои колени. Вот сейчас он дотронется до моих пальцев, заглянет в моё сердце… Но мне так хотелось сниматься в кино.

– А в какой школе вы учитесь? Где-то здесь поблизости? Или…

Ну вот, теперь про школу, значит – точно, кинорежиссёр, он ищёт красивую девушку на кинопробы. И, несомненно, моя красота его сразила. Я – та, которую он давно искал по всей Москве, объездил много школ, и тут, случайно, он увидел то, что нужно. Радостные мысли теснились. Я была переполнена ожиданием славы. Но червь всё ближе. Его дыхание касалось сердца. И сердце уже болело от того дурмана, который так опьянял подозрительно сладко…

– Сегодня же праздник революции. А давайте, я вам покажу революцию. Хотите? Я вам покажу вулкан взрыва народных масс! Это должно понравиться. Энергия революционных стихий и вдохновений.

– Да, – сказала я, замирая.

Вот оно, начинается. Первая кинопроба! Мне хотят дать роль юной Крупской? А кинорежиссёр будет играть роль Ленина?!

– Но тогда мы сделаем так... Я выйду. А вы – за мной. Но, для конспирации (ведь конспирация – это неотъемлемый атрибут революции, не правда ли?), идти нам вместе не стоит. – Он слегка придвинулся и сказал мне на ухо, перейдя на «ты». – Выйдешь через минуту после меня. Я буду ждать тебя в прихожей.

Разве делают кинопробы в прихожей? И тут меня осенило. Он хочет меня увезти в студию, там заждались ту, которая станет звездой. Вот почему революция. Прорыв в мировом кино. Вот почему в прихожей. Он возьмёт меня за руку, мы исчезнем, и толпа в пьяном угаре ничего не заметит. А я буду на пути к славе.

И вот, когда я вышла в прихожую, я увидела… Что я увидела. Так вот что такое «энергия революционных стихий и вдохновений»! Такое я уже раньше наблюдала из окна школы. Во внутренний двор приходил дяденька дурацкий. Он стоял со спущенными штанами, и демонстрировал детям свои, как бы это сказать… свои очертания, и дети на переменах смотрели в окна, и смеялись, и показывали на дяденьку пальцем. А однажды дяденька попал в засаду, и его увезли в милицейской машине.

Когда я с ужасом скользнула взглядом по вздувшемуся огромному, так похожему на большую сарделю, то произошло извержение обещанного Витей вулкана. О… И вот это Витя дурацкий назвал революцией.

Я умчалась, зажав рот руками. О, теперь я никогда, никогда в жизни не буду есть сардели!!!! Я понеслась по квартире со скоростью страшной, высоко задирая ноги. Вот так когда-то мчалась ракета через три года после моего рождения. В той ракете сидел запущенный в космос Гагарин. «Будь готов! Всегда готов! Как Гагарин и Титов!». И стоял вокруг меня космос. В этом космосе было страшно. Страшно мерзко там было, очень! И меня качало ветрами, меня рвало всё быстрее куда-то. Но не к звёздам, где был Гагарин. Меня рвало на паркет, в унитазы, на мебель. Моё платье теперь не было чистым. И душа моя – тоже, тоже.

Потом, однажды в разговоре с Ритольдой я случайно рассказала про Витину революцию. Меня разбирал дикий хохот, когда я об этом говорила. Но Ритольда не смеялась. Она смотрела на меня широкими глазами и делала языком изумлённое «ц-ц-ц». Я взяла с неё честное слово, что она никому меня не выдаст. Но за спиной раздался голос Богдана:

– Я всё слышал. Ты говорила громко, и громко смеялась. Я хотел закрыть дверь, но не успел закрыть уши. А поэтому предупреждаю, что этого не оставлю. И мерзавца, если придёт к нам, вышвырну!

– Папа, а этот Виктор Константинович Шуев, он вообще кто? – спросила я однажды папу.

– Да ты знаешь, я не уверен точно, кто он… Мне его рекомендовал Николай Петрович. Мы были в одной компании на охоте. Там познакомились. Скажу по секрету, у меня есть подозрение, этот товарищ с площади Дзержинского. Но – тс-с… Это всего лишь гипотеза. С такими нужно держать ухо востро. И никогда не ссориться.

Папа ничего не знал про «революцию» и про клятву Богдана. И никто из нас не знал, что спустя годы история с Витей всем аукнется.

Через год, в семьдесят третьем, снова на 7 ноября, мы по традиции ждали гостей. Всё было, как обычно. Были супруги Беломедовы с дочерью Ниной. Был Пётр Евгеньевич, который любит горячие блины, и Николай Петрович, который обожает холодное пиво. Михаил Викторович по традиции принёс для каждого в нашей семье, включая Ритольду и тётю Машу, по коробке конфет. Андрей Анатольевич привёл овчарку. Дамы сверкали бриллиантами.

Хохмили, кушали, пили. Всё как обычно. Стучали вилки, звенели рюмки. Но самое главное было вот что. В числе гостей за столом сидел и Виктор Константинович Шуев.

Богдан в тот день задержался. У него плотный график даже по праздникам. Творческие встречи, поэтические и художественные общества…

Я сидела, затаившись в своей комнате. Я не шла к гостям, и всё думала, что же будет, когда Богдан придёт домой? Я надеялась, что ничего не будет. Ведь Богдана я поставила в известность, кто такой Витя, и брат должен понимать, что с КГБ лучше не связываться.

– Здравствуйте, – сказал Богдан и остановился.

Ему никто не ответил. Слишком много было еды и анекдотов. Было не до Богдана.

На цыпочках, сняв туфли, я подбежала к двери. Уткнулась в щёлочку. Мне видны были строгие глаза моего брата, он смотрел на жующего Витю.

Богдан громко сказал:

– Вы, Виктор Константинович, мерзавец.

И тут все сразу забыли про яства. И глаза у всех открылись.

– И вы знаете об этом. А мерзавцам в нашем доме не место. Очень прошу вас уйти отсюда раз и навсегда!

– Что случилось?! – в голос воскликнули мама и папа.

Они поднялись. Они не знали, что делать. Всё было так непонятно. И пышное с воланами платье как-то вдруг поникло на маме. И стало видно, что оно испорчено пятном свежим от соуса жирного. И папа всё шевелил губами. Он не знал, что надо со ртом теперь делать, когда вдруг еда стала ненужной, когда вот такое случилось. И гнусная водка гнусно смеялась в рюмке хрустальной. И в комнату заглядывала испуганная Ритольда в нелепом поварском колпачке белом, в нём она была похожа на фельдшера. Его Ритольде подарил папа, специально для праздничных застолий.

Но Виктору Константиновичу Шуеву было всё понятно. Он налил себе водки, опрокинул рюмку, подцепил вилкой огурчик. И все слушали, как звенел между зубов Вити огурец с перчинкой. Оглядел Витя стол с поросёнком, курицей, холодцом, икоркой красной и чёрной. Дотронулся пальцем до запотевшей во льду бутылки шампанского. Оглядел людей внимательно. А потом поднялся неспешно. Сложил салфетку накрахмаленную. И ушёл бесшумно, аккуратными шагами.

Он был вежлив. Правда, невзначай пнул овчарку Гарри, но ведь она лежала у него на дороге, там, в прихожей, в ожидании хозяина, Андрея Анатольевича. Как не пнуть, если на дороге. Мне было это хорошо видно. Я сильно тянула шею, я высунулась из-за двери, но никто не смотрел на моё красивое иностранное платье, все смотрели вслед Виктору Константиновичу. Никому не было до меня дела, и мне тоже не было до себя дело. Я вся была там, в спине дурацкой, превратившейся в дверь молчаливую. И Богдан поспешно её захлопнул, закрыл на все замки.

Но спина, уши, нос, ноги человека из КГБ, всё осталось на самом деле. Увяз в этой двери Витя дурацкий, не успел выйти, как дверь злая уже закрылась. И пришлось Вите стать дверью, чтобы спустя годы из неё воскреснуть страшными и даже роковыми неприятностями. И о своей обиде нам напомнить. Но пока мы того не знали. На прощанье он всем пожелал спокойной ночи. И протянул руку моему папе, когда тот поспешил за ним в прихожую с извинениями неловкими. И говорил папа виноватым голосом. И не мог унять дрожь внезапную. И губы у отца прыгали. И был он бледным, как Ленин в Мавзолее.

– Дети, что же вы мне сразу всё не рассказали? – говорил нам с братом отец растерянный, когда гости уехали, и когда Богдан рассказывал родителям про «революцию с вулканом» прошлогодние, а я рядом молчала, потупившись.

И молчала мама в кресле-качалке с сигаретой во рту, застрявшей вместо зубочистки, с глазами закрытыми. И горели за окном звёзды красные, говорили, что все люди друг другу – братья, и почему-то мало теперь в это верилось. Вспоминались мечты мои звёздные, как чуть было не стала я женой Ленина, и тогда мне снова хотелось смеяться диким хохотом.

А потом как-то на улице, рядом с домом, где мы жили, между магазинами и аптеками, между машинами и толпами, я увидела картину удивительную. Моя мама стояла в шубке норковой, волосы по плечам рассыпались. Она пела песню молчаливую, это было видно по её лицу печальному. Она, видно, забыла, что уже давно замужем. Ей казалось, что она всё так же молода. И весна в волосах мамы путалась, и зима по щекам таяла. И когда подошёл к ней Витя замечательный, моя мама схватила его за руки, целовала в губы прямо при всех и плакала, а потом лупила по лицу отчаянно. Я стояла посреди проспекта Кутузовского. Я забыла, зачем и куда вышла, что купить хотела, и сколько денег на это нужно мне. Всё вокруг меня исчезло. Только маму свою я видела, только её слышала, как рыдала она. И ушёл Виктор замечательный, на ходу рукою помахивая.

«Идти в школу без Кати я отказалась»

Когда я узнала, что скоро пойду в первый класс, обрадовалась. Но моя радость исчезла через минуту. Родители сказали, что буду я ходить в элитную школу для детей из высокопоставленных семей. Я вспомнила о Кате Небылице. Она – не из элитной семьи. Значит, Кати со мной рядом не будет. Идти в школу без Кати я наотрез отказалась.

– Вера. Это не проблема. Один мой звонок, и Катю зачислят с тобой в ту же школу в один класс.

Но воспротивилась Ритольда.

– Моя дочь не пойдёт в школу для воображуль из крутых семеек. Знаю их порядки. На Катю будут дразнить и смотреть как на второсортную.

После длительных уговоров родители от меня отступились, и 1 сентября 1966 года мы за руку с Катей пошли в ближайшую к дому Монастырских школу в сопровождении Ритольды. А в элитную школу поехал послушный воле родителей мой смиренный брат Богдан – на отцовской «Волге» вместе с Марией Фёдоровной и моей мамой. Папа был занят. Я была рада, что предстоящие десять лет учёбы не придётся слушать, как учителя захваливают моего талантливого брата. Наша школа оказалась с углублённым изучением английского языка. Это предопределило выбор моей будущей профессии.

3 часть. Катя Небылица

Дневник Кати

На обложке – рукой Кати: «Предисловие, написанное спустя тридцать лет».

«Как всегда по субботам, вернувшись вечером домой после церковной службы, я направилась в спальню вычитывать молитвенное правило. «Мама, где лежит тот календарь с Храмом Христа Спасителя на обложке?» – заглянул ко мне сын. Я принялась искать. И вот, помимо искомого в руках очутилась стопка пожелтевших 48-листовых тетрадей с пропечатанными на обороте: «9 коп» и «Ленинградская ордена Трудового Красного Знамени фабрика беловых товаров «Светоч».

С тех пор, когда в один прекрасный день звон церковных колоколов возвестил о начале для меня новой жизни, я с высоты молитвенного настроения с ужасом оглянулась на своё прошлое. И поняла: дороги назад нет. То, на чём была выстроена моя прежняя жизнь – бесконечные просматривания телевизионных развлечений, посиделки в кафешках, болтовня, обжорство, флирт, погоня за модными шмотками – всё это, прозрела я, путёвка в ад. Придя к такому выводу, я принялась карабкаться по церковным ступенькам навстречу совершенно иному бытию, о существовании которого ранее не задумывалась.

В этом бытии были не просто молитва и пост, как схематично представляют себе новоначальные церковную жизнь. Там присутствовало нечто загадочное, не поддающееся объяснению, то, что непостижимым образом начинало менять мой внутренний мир. Я не могла объяснить себе, что меня влечёт в храм. Мне хотелось валяться воскресным утром в уютной постели, как это было в прежней жизни, наслаждаться снами, но нечто властное, тревожащее сердце, вместе с врывающимися через форточку колокольными перезвонами городских церквей, вытягивало из постели. И вело туда, где уже не только тело, но и душа начинали воистину пробуждаться от многолетней спячки. «Побуду немножко и уйду», – говорила я себе, стоя в гуще людей, в начале службы. Но нечто более сильное, нежели моя воля, удерживало в церкви до конца службы. Выйдя на улицу, переполненная внутренними свежестью, тишиной, радостью, я приходила в себя и удивлялась, что смогла выстоять два часа.

Шли годы, и по мере воцерковления стала понимать, что суета этой временной жизни меня всё меньше интересует. Мир с его тленными вещами вносил в душу сумятицу, словно ветер пустыни – песок. И каждое новое присутствие в церкви, приобщение к Таинствам, преображало душу, насыщало тем божественным райским величием, которое открывало вдруг новое зрение. И через это новое зрение окружающие люди становились милыми сердцу, как самые родные из родных. И приходило не просто осознание, а ощущение того, насколько близок к каждому из нас Тот, Кто создал всё это великолепие, называемое жизнью. И как все мы, через Него, близки друг другу.

И вот тогда-то я и стала избавляться не только от хлама старых мыслей, но и вещей, тянущих к прошлому. В число запретных попали в том числе любовные романы, фильмы, развлекательные зрелища. И если ещё недавно я не представляла себе жизни без этих инструментов радости житейской, то теперь ни вкуса, ни желания к этому не было.

Были беспощадным образом сожжены сотни писем из переписки юности, в основном письма бывшего мужа. И многое другое. И лишь остались не тронутыми школьные дневники, в которых моя детская рука из года в год усердно описывала переживания и впечатления своей жизни.

И вот теперь я наткнулась на стопку этих дневников».

 

Тетрадь №2 (первая тетрадь утеряна)

ПОСТОРОННИМ НЕ ЧИТАТЬ!!!

1971 год 6 класс

24 августа вторник. 1971 год. 6 класс.

Мы уже в Москве. Позавчера приехали с моря. Тут погода мерзостная. Дожди. Пасмурно. Сейчас шесть утра. Почему я встала в такую рань? Из-за йогов. Дядя Богдан занимается йоговской зарядкой. Он уже все комплексы раздобыл. Когда мы были в Крыму, я как-то сказала: «Когда вырасту, тоже буду йогом». А дядя Богдан говорит: «Надо с детства заниматься». И я решила тоже, как дядя Богдан. Подъём – шесть часов утра. Зарядка йогов, закаливание, завтрак, и в школу. Дядя Богдан обещал меня будить по телефону. Но вчера не позвонил, и я проспала. И сегодня не позвонил, но я сама смогла проснуться. Дядя Богдан говорит, что через несколько дней обязательно начнёт меня будить.

Скоро в школу. Скорее бы! Сегодня буду готовиться к школе.

28 августа воскресенье. 1971 год. 6 класс.

Через два дня в школу. Охота уже до ужаса. Погода всё такая же. Дождь, дождь, дождь. Мы с Веркой гуляли. Мы с ней за лето здорово выросли! Видели некоторых из нашего класса. Таня Д. , может, и выросла, но мы намного выше её. Пацаны, каких я видела – Пшёнчиков, Грачёв – какие пигалицы были, такие и остались. А вот Крендюлька вымахал! Ещё длиннее стал. В общем, перемен! А я на этот год дала себе наподобие обязательства. Чтобы стараться получше учиться. Особенно по арифметике, ну и по английскому. И по музыке!!! В день по два часа.

31 августа вторник. 1971 год. 6 класс.

Завтра в школу!!! Ура-ура! Как я соскучилась!!! По урокам, правда, не очень. А по нашему классу, ребятам! Наша Нина В. ушла, теперь классная - Динушка. Она у нас классной была в 1-4 классах. Теперь снова. Вообще, не знаю… Я рада и… Ну, не знаю. Верке не нравится, что Динушка у нас классной.

У меня сейчас такое настроеньице! Приподнятое. Вера решила, что когда окончит десятилетку, пойдёт учиться на актрису. Или, если не поступит, в институт иностранных языков. А я не знаю. Мама говорит, что образование для женщины не обязательно. Главное, чтобы муж хороший попался. Он пусть и зарабатывает. Но я всё равно хочу в институт. Но вот какой?

2 сентября четверг. 1971 год. 6 класс.

У НАС В КЛАССЕ ЕСТЬ ПАЦАН ОДИН.

ПОНЯТНО, В ОБЩЕМ.

9 сентября суббота. 1971 год. 6 класс.

Я бросила музыкальную. Как сразу свободно стало! Хватит, отмучилась четыре года. Эх, жалко всё-таки. Четыре года насмарку. Во мне два чувства противоречат. И рада, и не рада. Конечно, хоть и маленький, но толк есть. Играть умею. Ноты знаю. Зато теперь я буду ходить на телестудию. Передача еженедельная о жизни школы. Мама говорит, что мне от этой телепередачи толку мало. Лишь бы выскочить, показаться всей Москве. Не так это! Не из-за этого! Я очень люблю выступать в разных спектаклях. Как и Верка тоже. А что. Может, мне тоже, как и Верке, на киноактрису пойти учиться?

Только что смотрела «Гусарская баллада». Что это за фильм!!! Эх, вот бы мне оказаться на месте Шурки! Я бы с превеликим удовольствием. Ну, законно! Эх, ну почему я девчонка, а не пацан?!

4 ноября четверг 1971 год. 6 класс.

Я не знаю, если опять не буду так долго писать, то… Тогда – всё! У меня, значит, нет силы воли. Теперь буду писать каждый день!

Начались каникулы. Сегодня был дружинный сбор, игры. Я взяла с собой фотоаппарат. Фотографировались с Веркой, с ребятами. Я надела Веркин широкий новый пояс и новые туфли. Хорошо было! После праздника я с Веркой на улице гуляла. Потом мы ко мне ходили. В шахматы играли. Я выиграла у Верки.

Теперь я хожу на волейбол. Мы сдавали нормативы. Тренер, Анатолий Савельевич, сказал, что я способная и он меня принимает. На волейболе очень здорово! А тренер-то у нас – во! Очень и очень хороший. Ещё я хожу на телестудию. Туда ходят ребята из нашего класса, человек пятнадцать. Мы выступаем по телеку, «Наш 6-б» называется передача. Один раз в месяц. А репетируем одну неделю в месяц. Я четверть закончила без троек.

5 ноября пятница. 1971 год 6 класс.

Скоро праздник, уже послезавтра! Здорово. Сегодня я ночевала у Верки. Это было дежурство моей мамы в их семье. А Ольга Ивановна в санатории за границей. Мы с Веркой отсыпались. Я проснулась в восемь. Верка – в десять. Мне сегодня к 18.30 на волейбол. Но к великому сожалению, я не пойду. Я с Верой еду во Дворец пионеров, там будет концерт, а после – вечер, игры, танцы. В школе давали пригласительные. Один билет на двоих.

7 ноября воскресенье 1971 год 6 класс.

Вчера я не писала. Некогда совсем было. Мы с дядей Богданом проявляли фотки. В его фотомастерской. Так интересно!

Сегодня праздник!

Уром (рано-рано, в шесть часов) встали – моя мама, дядя Богдан и я (Верка спать хотела, а Богдан картину рисовал, пейзаж, восход солнца надо было застать), и мы втроём поехали на Красную Площадь. Ехали на «Волге» дяди Богдана. И он сам был за рулём. На демонстрации было так здорово, особенно когда мимо трибуны проходили! Видели Брежнева. Я флажком махала. Флажок мне дядя Богдан дал. Я иду – и прямо на телевизионную камеру. Меня, наверное, сняли. Сегодня вечером посмотрим по телеку демонстрацию и парад. И будет праздничный стол.

9 ноября вторник 1971 год. 6 класс.

Завтра в школу. Так быстро каникулы прошли! Прямо ужас. Сегодня мы с Веркой, Богданом и дядей Богданом ездили гулять в парк Горького. Катались на каруселях. Накатались!

Сегодня у мамы снова дежурство у Монастырских. Я этому рада. Я люблю у них ночевать. У них уютно и много интересного. И вкусная еда. Ольга Ивановна всё ещё в санатории. Дядя Богдан сейчас сооружает подставки для лука. На стену мы с ним повесили полочки, на них поставили ванночки, в ванночках будет расти зелёный лук (в воде). Воду мы будем удобрять, у нас удобрения есть (порошок такой), так сказал дядя Богдан. Он любит что-нибудь придумывать, мне это очень нравится.

26 ноября пятница 1971 год 6 класс.

Что вчера было! Я же сейчас хожу на «телеку». Уже в понедельник (через два дня) выступаем (в свет идём!). Всего пять дней на репетицию. Так вот, я вчера говорила очень плохо. Мой главный недостаток – я очень спешу. Не говорю, а захлёбываюсь. Как пулемёт: «Та-та-татата!» В общем, дикция ужасная. Ну и вчера Мария Михайловна говорит, что если я буду так строчить, то она у меня слова заберёт. Я ещё больше стала волноваться и захлёбываться. Говорила без выражения. И под конец репетиции не соображала ни бум-бум. Еле досидела до конца. Только все ушли, я разревелась (как последняя, слабохарактерная нюня). Ну, Вера меня утешала, тыры-тыры. И вдруг – идёт Мария Михайловна. Ну!

– В чём дело? (это она)

– Да вот, расстроилась… Катя… (Вера)

– Ааа… Ну, ничего… (М. М.)

И она ушла. Ну хотя бы сказала что-нибудь, посочувствовала что ли. А то: «Ну, ничего». Может, я и не права. В общем, Вера меня хорошенько успокоила. Но я твёрдо решила, всё, ухожу из «телека». Нужен мне этот «6-б». Обойдусь без него, буду ходить на волейбол. Но Вера меня уговорила (вот – ДРУГ, настоящий ДРУГ), и я решила, что если я сегодня буду снова говорить плохо, то – уйду из телестудии. Но сегодня получилось всё наоборот. Я говорила как по маслу. Медленно. С выражением. Да и сама чувствую, что хорошо говорила. М. М. меня хвалила, называла «умничка» (её любимое словечко). Но я не хвастаюсь!

8 декабря среда 1971 год.

У нас в классе пацан новенький, Валя.

Недавно ходила к Вере на день рождения. Подарила ксилофон, набор открыток, козлика пушистого (маленький такой, а стоит аж полтора рубля!), и всё. Мне сегодня на волейбол. Я так обожаю волейбол! Ужас. Вообще, обожаю заниматься спортом, очень. Мы недавно в школе играли в баскетбол. 6-б с 5-а, и 6-б с 5-б. Я была капитаном. Продулись мы. Позорники! Но 5-б! Ну уж нет. Я один раз закинула им гол в первом тайме, и был счёт 2:0 в нашу пользу. Но, видите ли, Любовь Евгеньевна не засчитала. А вот нам когда забросили – засчитала. Несправедливо!

Сейчас, через 35 минут, будет художественный фильм «Доктор Ева», две серии. До пяти будет. Мы с Веркой дома одни (не считая няню Машу). Так что фильм посмотрим. Богдан на занятиях. Богдан всё время занят. Целыми днями с утра до вечера у него художка, музыка, скрипка, поэзия… А ведь ещё и школа. И он всё успевает, и учится на пятёрки. Не зря про него говорят – вундеркинд.

Дяде Богдану на днях исполнилось 38 лет. Мы (я и мама) подарили ему транзистор (он сказал, что это его долгожданная мечта). Кажется, название – «Мелодия». Мы с Веркой его уже крутили (тайком). Так интересно, во! Оказывается, есть, и даже много, любительские станции. «Молодёжь», «Кристалл», «Господин» и другие. Их так интересно слушать! Это мальчишки какие-то, девятый-десятый класс. Друг с дружкой болтают, разные новости.

18 декабря воскресенье 1971 год. 6 класс.

У нас на утреннике Дед Мороз будет – Коля Кулаков. А Снегурочкой – Вера. Скажу честно: я Верке завидую. Бе. Мне должно быть стыдно. Зависть – мерзкое чувство. Мне Коля Кулаков нравится, вот что.

28 декабря вторник 1971 год 6 класс

Сегодня последний день учёбы! Так здорово! Завтра – утренник, и каникулы! Гиб-гиб-урааа! Я так рада! Такое настроение у меня! Сейчас сижу и не знаю, что делать. Сегодня оценки говорили за вторую четверть. У меня без троек. И вот чудо, Динушка по поведению мне «примерное» выставила. Это мне-то – примерно??? Ну уж, не знаю, куда Д.П. смотрит. Я-то, коненчо, рада, даже очень. В первой четверти у меня «уд» было. И ещё, у меня – «4» по… русскому языку! Это же – смех. Позор. Это, это, не знаю как и назвать. Да-а, докатилась ты, Катя Небылица. Ладно, исправлю.

Совсем скоро мне исполнится 13 лет. День рождения! Я Веру и Богдана пригласила. Да, вот что портит моё изумительное настроение. ЁЛКА!!! Да-да, ёлка, у нас нет ещё ёлки. Новый год на носу. Мама обещает всё. Ну, если мама обещает купить, значит – ёлка будет. Мама, Вера и я в четверг едем во Дворец пионеров. Бал будет. По билетам пригласительным. Родители Веры не хотят, Богдан тоже не хочет. Марии Фёдоровне разрешили воздержаться. Она верующая. А у верующих сейчас Рождественский пост.

30 декабря четверг 1971 год. 6 класс.

Завтра – мой день рождения.

Вчера у нас был утренник. Я была… снегурочкой. Да-да. Веру заменяла. Она должна была быть снегурочкой. Не смогла. Ей – на телестудию. На утреннике – здорово. Дед Мороз – Кулаков. И ещё к нам на ёлку пришёл – Колов! Он раньше учился в нашем классе.

ВСЁ. ВСЁ. КОНЧЕНО. Ёлки нет, телевизора – тоже. Телевизор поломался. Мы его отдали в ремонт. Или сегодня, или завтра будет готов. Так что дело поправимо. Но если – завтра?! Ведь сегодня в 21.30 – новогодняя сказка «Зимняя ночь», Вера выступает! Не знаю, что делать.

Теперь, насчёт ёлки. Дело тоже поправимо. Мы насобираем еловых веток и украсим. Будет даже очень хорошо.

Сейчас скука стоит, не знаю – ЧТО ДЕЛАТЬ? Нечего. Уборку сделала, книгу – уже начиталась. Вот, пишу. Верка тренькает на пианино. Мама на кухне готовит. Верка полезла в холодильник. Её одолевает такая же скука. Сейчас блузку меряет (новую). Сейчас без двадцати пяти час.

Что делать?

На улице мороз. Не погуляешь.

4 января вторник 1972 год. 6 класс.

Уже 1972 год. Встретили мы хорошо. Обошлись без ёлки. Я насобирала веток ёлочных и в вазу. Игрушками украсили, да флажки. Хорошо получилось. А на день рождения мне столько подарков! Ужас! От мамы – платье и кулончик, от Верки – купальник (импортный), от Веркиных родителей – два платья, блузка, игра, домино, книга. От Марии Фёдоровны – леопардик (уже второй) и книга. Да, многовато подарочков. И все законные такие! Мама наполеончик сделала. Такая вкуснятина!!! А какие здоровские передачи по телеку были! Да и сейчас тоже здоровские. И ещё! Самое-самое. Дядя Богдан узнал, что у нас сломан телевизор. И…. Нам привезли новый телевизор «Таурас». Дядя Богдан сказал, что от какого-то фонда благотворительного. Выделили три телевизора для тех, кто нуждается. И дядя Богдан оформил на нас одну штуку. В общем, повезло!!! Экран!!! Огромный. 59 см. А у нашего, старого «Харькова» – 38 см. Только этот «Таурас» уже и барахлит. Яркость плохая. Завтра мастер придёт. Но всё равно, гарантийный ремонт.

Сегодня я отсыпалась. Подумать только, в 10.30 встала! Кошмар! Раньше, самое позднее, я вставала в 8.00. Спешу закончить. Через десять минут художественный фильм «Даки». Сейчас 21.15 вечера. Такие передачи по телеку! Прелесть.

6 января четверг 1972 год. 6 класс.

Я каждый день встаю около десяти или одиннадцати. Мне это уже надоело. Завела будильник на полдевятого, и под подушку. Не знаю, почему, но я звонка не слышала.

Вчера мастер приходил. Телевизор смотрел. А там всё нормально, только ограничитель яркости подкрутил.

Сейчас по телеку идёт спектакль «Буратино».

Я читаю такой детектив! Американский. Вот это да! Настоящий детектив. Называется «Самолёты падают в океан».

11 января вторник 1972 год. 6 класс.

Сегодня – в школу!

Встала без четверти семь.

Потом сделала зарядочку и умывание до пояса.

Завтракала я до полвосьмого. Потом надела форму, расчесалась. Шубу надела. И в школу. На улице мороз 25 (!).

Пришла в школу. Помоталась. Повидалась с нашими девчонками. Как непривычно. Будто первый раз пришла. Отвыкла от всех. С Веркой поболтала. В основном о ее выступлении. Она ведь уже два раза по телевизору выступала. Спектакль «Сказка зимней ночи». Молодец, Вера, хорошо!

Звонок! Политинформация. Но её всё равно не было. Просто болтали с Диной. О том, о сём. Обо всём. Болтали-болтали, и пять минут истекло.

Русский язык! Входит Алла Семёновна: «Встать! Здравствуйте, садитесь». «Повторим причастия. Что такое причастие? Учебники всем закрыть. Небылица!» Это – мне, я учебник раскрыла. Урок прошёл. Потом остальные уроки. И домой.

13 января четверг. 1972 год. 6 класс.

На геометрии, мы записывали теоремы. Ну и надо было писать: треугольник АВС накладываем на треугольник… В общем, муть! Ну, я придумала. Зачем писать так длинно?! Если можно сократить. И я написала: «Треугольники накладываем друг на друга». Быстро и удобно. А потом для страховки решила Д.П. спросить, можно ли так писать? Спросила. А она засмеялась, и класс как заржёт! Да ещё Д.П. говорит:

– Ты, Катя, всегда что-нибудь придумаешь.

15 января суббота 1972 год. 6 класс.

Я недавно с Веркой ходила в парикмахерскую Мы подстригались. А эта парикмахерша сделала мне «гаврош» (причёску). Мол, сказала, у тебя волосы хорошо лежат. А этот «гаврош» мне – ничего, идёт. Но, считай, что я не подстриглась. Чуб она откромсала, а волосы сзади висят (длиннющие). Мне мама взяла и отрезала эти «патлы». И сразу – другой вид.

4 февраля пятница 1972 год. 6 класс.

Я ЗАБОЛЕЛА!!! ДА-ДА, ЗА-БО-ЛЕ-ЛА!

Но – болезнь у меня необычная. В общем, говорю прямо и без обиняков. ТОЛЬКО СЕКРЕТНО.

Никому, кроме меня, не читать.

Я влюбилась. В Колю Кулакова. Ой! Что это за пацан! Я даже минуты не могу прожить без того, чтобы не созерцать на него. А какие у него глаза! Большие, красивые, а ресницы – длинные-предлинные! Сейчас сижу, пишу, а сама! Что со мной творится! Сегодня всю ботанику просидела, не слушала Анастасию Михайловну, думала о… в общем, о НЁМ (К.К.) А ОН сегодня проспал и пришёл только на четвёртый урок. А пока его не было, у меня настроения не было. Ну, мы в школе бесимся. Вчера – тоже. Я бы, наверное, всё время и смотрела на него. Раньше мне Грачёв нравился, но то – глупости. А вот – сейчас! Эх, Кулаков, Кулаков! Герой. Он переросток. Ну, говорит басом, сильный, шевелюра – во! Любого восьмиклассника за пояс заткнёт. Курит и пьёт (это, конечно, плоховато). Но всё равно! И ещё – он красивый. Эх, не могу жить без него!

+++

НАЧИНАЮ ПИСАТЬ В ДРУГОЙ ТЕТРАДИ

6-Й КЛАСС

ДНЕВНИК №3

ПОСТОРОННИМ НЕ ЧИТАТЬ!!!

7 марта вторник 1972 год. 6 класс

Ну вот, уже две толстых тетради исписала. А раньше, наверное, раз сто начинала писать и бросала. Всё лень. А вот в больнице, когда лежала, начала вести первый дневник…

Долгонько я не писала, ещё с 4 февраля! Новостей столько! Прямо за голову хватаюсь, в день, наверное, по двадцать приключений случается. Что ни день, то что-нибудь этакое неожиданное судьба преподнесёт. Даже не знаю, с чего начать писать. В общем, я 4 февраля написала, что в Кулакова (пусть будет – К.К.) – по уши. Значит, так. Насчёт К.К. – страдаю. Да-да! И вообще, со мной в последнее время что-то происходит. Я на свою внешность что-то сильно обращать внимание начала. И мы с Веркой, как бы выразиться, повзрослели, что ли (и так быстро! Не очень, но быстро). Всё о мальчишках болтаем. А так здорово! Мы с Верой, с Генкой Кокарейкиным и К.К. (КК. и Генка – друзья) так сблизились! Считай, что (почти) дружим. Даже гуляли! Ой, такой конфуз получился! В общем, мы договорились идти гулять (Оксана Пашкова, Вера, я, К. К. и Генка), а Генка, между прочим, питает особые симпатии к Оксане. Я – к К.К. Вера – к пацану из другой школы из 7 класса, Серёжка Фёдоров (они вместе в спектакле играли). А Кулаков – неизвестно (но к нам с Веркой он относится по-другому, чем к другим девочкам из нашего класса).

Мы договорились, что К.К. и Генка придут сразу к Верке, и я буду там, а потом – к Оксане. И гулять будем. И вот вечером мы с Веркой стали одеваться, и приходит с работы Веркин папа:

– Вы куда?

– Гулять.

– Никаких гуляний. На улице очень холодно. Мороз 30 градусов.

– Да ты что, папочка! – взмолилась Вера.

И я тоже говорю:

– Ну, пожалуйста! Мы оденемся потеплее!

(Мне дядя Богдан – ну, как родной отец. С детства в их доме расту, ведь моя мама у Монастырских с самого начала, как дети у них появились, стала работать. И я тоже здесь росла. У меня папы нет. И мама мне говорит: «Слушайся Богдана Сергеевича. Он наш благодетель. И только добра тебе желает. Если он что-то сказал, так и делай». Поэтому теперь, когда он не стал нас пускать на улицу, я знала – мама моя его поддержит, когда узнает. И спорить бесполезно).

– Я сказал «нет». Значит – нет! – строго сказал Богдан Сергеевич.

Мы – в слёзы.

– Ну, пожалуйста! Один разик!

Но дядя Богдан был неумолим. Мы, правда, надеялись, что Генка не найдёт Веркиной квартиры. Или не осмелится сюда прийти. (У Монастырских – особый дом, для элиты. На Кутузовском проспекте. Рядом с домом, где живёт сам Брежнев!!!) А то, что К.К. придёт гулять – у нас и мыслей не было. Ведь К.К. всё с большими девками гуляет (хотя он ровесник наш, ему – 13). Да и я ещё слышала, что Кулаков Генке говорил, что ему неохота гулять.

Но наши надежды не оправдались. Ровно в 19.00 – дзинь! – звонок в дверь. Мы рванулись к двери: на пороге стоял Генка. Но что ещё хуже, чуть поодаль: Кулаков!!! О, ужас! Почему – ужас? Да потому, что – это ведь счастье – погулять с К.К.! А нас не пускают… События разворачивались дальше.

Мы с Веркой переглянулись.

– Заходите, мальчики, – безнадёжно промямлила Верка.

Они ввалились. И… прихожая наполнилась ароматом…духов! Пацаны напижонились. У Кулакова пальто-макси (ниже колен), и шапочка-пирожок надвинута на самые глаза. Такая детина! На вид лет 16-18 можно дать, а то и 20! А Кокарейкин Генка – сопляк против него. Как слон и моська. Кокарейкин низенький (предпоследний по росту в классе), брюки – клеша! Пальтишко коротенькое, шапчонка (но Генка парень симпотный) на башке лихо заломлена. Кулаков на дверь навалился, а Генка – рядом. Картина: гора, детина, а рядом – дитё… Богдан не знал, что К.К. придёт. Вышел в прихожую и вылупился! Ну, мы с Веркой помчались в спальню к дяде Богдану.

– Папочка! Дядя Богдан! Миленький! Будь человеком! Можно гулять?

– Нет. Я уже сказал.

– Ну, пожалуйста. За нами мальчики зашли! – решили мы открыть, с кем собрались гулять.

– Какие?!

– Ну, знакомые!

А он сразу в прихожую попёрся. Приходит, и онемел: такая детина!

– Здравствуйте, ребятки!

– Здравствуйте! – пробасил К.С. и пропищал Генка.

– Гулять, значит? Так холодно ведь!

– Не! Мы не замёрзли!

– Ну, пожалуйста! Ведь не холодно! Мы не замёрзнем! – прогнусавили мы с Веркой.

– Нет-нет! Нельзя! А вы, ребята, заходите-ка лучше к нам! Поиграйтесь!

Вот дядя Богдан выдумал! Какой стыд! «Поиграйтесь»! Чудно! Как это он только сказал! Чтобы К.К., да и «играл» – здесь, в квартире у Монастырских?! Да и Генка тоже. Они ведь большие уже, да и я тоже.

Я ушла в спальню. Потому что начала уже плакать. Пацаны ушли. А мы!!! Такой скандал, в общем, был дома!

А мальчишки потом пошли к Оксане – а она в кино уехала!!! Они пошли к Поляковой. А она, что, дурочка, одна с пацанами гулять. Не пошла, в общем. Так получилось неудобно! Мы на другой день извинились перед ними. И на другой день пошли вечером гулять. Правда, я не хотела больше рисковать. А вдруг дядя Богдан не пустит. И предложила Верке у меня дома ждать пацанов. И пацаны прямо ко мне и пришли. И мы вчетвером отправились гулять, а после – к Оксане (она сначала в музыкалке была). Ничего погуляли, только холодно больно было.

Завтра 8 марта! Я маме подарок сделала. А мальчишки, гады, даже не поздравили нас. Ну, что, подарков и кафе вчера не было – то ладно, не разрешили. Ну, а хотя бы поздравили! А сегодня что было! Началось всё с первого урока ботаники (у нас всего три урока было), с записок. Мне Генка пишет: «Жаба + Катя = семья, дети». Дурак такой! А Жаба – это не настоящая жаба-лягушка. А пацан из Болгарии… У нас с Генкой зашёл разговор однажды. Ну, я говорю…

8 марта среда 1972 год. 6 класс.

Я вчера не дописала, кино смотрела, ну и… Пишу дальше.

…Ну, я говорю, что с пацаном одним из 4 класса из Болгарии переписываюсь. А он мне свою фотку прислал – урод такой! Не из красавцев, в общем. А Генка говорит: «Жаба, да?, а не пацан?»

И вот вчера пишет: «Жаба + Катя = семья, дети. Шутка».

Я пишу, что его, пацана этого из Болгарии, в глаза не видела. А Генка пишет: «Я знаю, Катька, ты его любишь!» А я отвечаю: «Мне совсем другой пацан нравится!»

И все эти переговоры (письменные) на ботанике были. А Анастасия ничего не видала! Да, такая скучища! Мы ведь уже ботанику закончили, предпоследний параграф. Ну, ладно.

Дальше пишу.

И вот, Верка с Генкой начала о чём-то болтать (они вместе за одной партой сидят). А потом Генка как заорёт шёпотом (!!!):

– Катька! Катька! Я знаю, ты Кулака (это у Кулакова прозвище такое) любишь!

А я так:

– Что?!

Вскоре – ззз! Звонок на перемену. Я сразу к Генке и Верке:

– Ты, Генка, что, спятил? Какой ещё Кулаков?

А Верка так подозрительно улыбается. Но я сразу всё поняла. Верку в сторону отозвала:

– Ты зачем Генке сказала, что я в Кулакова???

– Ой, знаешь! То-сё, – начала объяснять.

Ну, всё понятно! Какой ужас!

Мы с Веркой рванулись к Геше, пока не поздно, пока он К.К. не сказал.

Я ему (Генке) ору (и притом очень громко – от волнения):

– Слушай! Это всё брехня! Верка – брехушка! Понял? Это неправда.

А Верка рядом прыгает и смеётся.

– Видишь, Ген! Какие у неё чувства к Кулакову!

А я:

– В таком случае, Верка тоже в К.К.! Да-да! А я – нет!

– Я сейчас Коле скажу, что вы обе его любите! – и Генка убежал.

Мы бросились за ним, но он был уже в мужском туалете.

Прозвенел звонок – русский язык!

В класс вбежал Генка:

– А я сказал! А я сказал! Только я про Катьку скзаал, а про Верку – нет.

Верка засмеялась, а я бросилась дубасить Генку и Верку. В это время в класс вошёл К.К. Я сгорала (начала сгорать) от стыда (не очень). Генка заорал (на моё счастье, не очень громко):

– Коля! Коля! Катька тебя любит!

Глупец такой!

Я – возмущённо:

– Кулаков! Не слушай этого дурака! Что он брешет! Глупец!

К.К., шутя, схватил Гешу за шею и повалил:

– Конечно, брешет!

В класс вошла Любовь Гавриловна, мы немного утихли.

Я буду писать завтра, а сейчас иду смотреть художественный фильм «Поезд идёт на восток». У Верки и моей мамы из-за этого фильма вышел спор. Верка говорит, что это про войну. Мама говорит, что кинокомедия. Всё, пока.

9 марта четверг 1972 год. 6 класс.

Сейчас мы будем смотреть «Артлото» – моя любимая передача. Сегодня выступали по телеку, «Наш 6-б». Только что пришла. Сколько разных приключений было! Но об этом после. Надо всё по порядку. Вот чёрт! Опять нет времени нормально написать. Уже началось «Артлото». Ну что же, придётся снова отложить назавтра.

11 марта суббота 1972 год. 6 класс

Продолжаю дальше.

На уроке произошло нечто ужасное. Генка написал Кулакову такую записку: «Коленька! Я тебя люблю! Катя». От моего имени! Какой позор. На перемене Верка сообщила это «новость» мне (так как я ещё ничего не знала и не подозревала). Я была доканута (меня доконали до точки). В ярости я бросилась по коридорам, фойе, залам на поиски «виновного», а за мной – Верка.

Ничего не подозревающий Геночка преспокойно сидел за партой и скатывал по английскому. Я грозно надвинулась на него:

– А ну – иди сюда!

– Зачем?! – удивился Генка, ещё мало чего понимая.

– Хх! – хмыкнула я. – Зачем, главное! Иди-иди сюда! Быстро!

– Куда – сюда? Я и так здесь! – съехидничал он (правда, растерянно).

Я – бушевала. Бушевала мрачно и великолепно (так немного казалось мне). И всё же я была возмущена – очень сильно! Я долгонько препиралась с упрямцем Генкой, который упорно не хотел сдвигаться со своего места. Я то зло кричала (но не громко), то тихо и спокойно увещевала Гену, чтобы он вышел из класса. Вокруг нас крутились любопытные. (Ворона, Потапчук, и ещё кто-то. Они подавали разные реплики). Я начала закруглять наш разговор, который длился несколько минут.

– Не пойдёшь?

– Не-а! Давай здесь!

– Раз не пойдёшь, то я с тобой разговаривать не буду! – гордо и зло сказала я.

– И не надо, – нерешительно ответил Генка.

Я повернулась и пошла к Верке, которая, посмеиваясь, вертелась около доски. Мы вышли из класса и начали болтаться по школе. Перемена была большая, и мы могли спокойно обсудить события. В конце перемены я увидела Генку.

– Катька! Ну что ты мне хотела сказать? – направился он ко мне.

– Ничего!

– Ну – что? А? – настаивал Генка (любопытство взяло верх!).

Я отвела его в уголок:

– Слушай! Ты! Чего ты меня опозорил? Нужен мне твой… – подыскиваю слово, – …гавняный Кулаков! Зачем ты ему эту глупую записку написал?

– А…а…а это мне Верка посоветовала!

Верка, крутившаяся около нас, сразу (как напроказившая) исчезла.

– …и…и…и потом. И…потом мне ведь Верка сама сказала, что ты Колю любишщь!

– Да какой ещё «Коля»! – возмущённо, с жаром сказала я. – Мне совсем другой пацан нравится. Из 7 класса, учится в 1235-й школе! – брехала я. – В общем, чтобы сейчас же пошёл и сказал Кулакову, что мне на него на-пле-вать!

– Ага, ладно, – согласился усмирённый.

Я дождалась звонка и вошла в класс. Пока мы приветствовали нашу англичанку Валентину Юрьевну (почтительно стояли, выйдя из-за парт), Генка мне шепнул:

– Катька! Я сказал!

– Молодец! – шёпотом похвалила я его.

(Потом стало известно, что записку накатала Верка-сволочь, а Генка был её сообщником).

Дни идут дальше. И вот следующий день (9 марта) на телестудии было дело. (А надо сказать, что я так страдаю! Чуть чего, Кулаков – с Веркой (или с кем-нибудь из девчонок) начинает там, ну, что-нибудь. Я так ревную!)

Верка договорилась с Гешей, чтобы он зашёл за ней на телестудию, а потом они зайдут за мной. А сейчас Мэри Михайловна на 19 мая ставит спектакль. И в нём будут участвовать Верка, Кулаков, Гена, Ладоша, Бердников, Володя (пацан один, не из нашей школы) и Рита Дедова. Вообще-то Мэри М. хотела взять меня вместо Риты, но не взяла, чтобы «6-б» не растаскивать. И Вера шла не телестудию для того, чтобы сценарий отдать и для спектакля договориться. И вот без двадцати два Верка и Геша зашли за мной, и мы пошли на телестудию. По дороге поболтали, маленько побесились. Приходим на телестудию. Походили по ней. Потом К.К. пришёл. Он начал сценарий читать. Генка – рядом. Вера – рядом. Я также. А Верка по пьесе должна играть девочку Анку. Ну, К.К. начал смеяться:

– Анка-пулемётчица! А где твой Петька?

Верка говорит:

– А ты что, Чапаев?

Они смеются. Потом Генка забрал у Веры шарф (она на себя его накинула). И вот К.К. и Генка бегают с этим шарфом, а Вера то за ними, то они за ней. Конечно, в это время у меня настроеньице было не ахти какое! Я помрачнела, побледнела, порозовела, поскучнела. Весь мир стал не мил в моих глазах. Села за пару, и чуть не реву. На части разрываюсь! Не знаю, но, наверное, никто ещё не страдал так сильно, как я, в то злочастное время. Какие только мрачные мысли не были в моей голове, моей бедной головушке. И, конечно, на Кулакова и Кокарейкина – разозлилась так!

Потом прибежала Верка, села около меня. Чуть погодя припёрлись Генка и К.К. Я усердно рассматривала свои сапоги. Мальчишки крутились около нас. Генка начал приставать ко мне с разными глупостями.

– Отстань от меня! Понятно? – отрезала я.

Кулаков тоже начал чего-то там болтать. Не помню уже. Вообще, К.К. был тогда какой-то чересчур весёлый. Ей-богу, он тогда немного клюкнул! Но мне было уже абсолютно всё равно. Верка поднялась и отошла в сторону. К.К. пошёл по рядам и всех девчонок подёргал за волосы, бесился. (А это всё происходило в павильоне на телестудии перед трактом). Меня тоже дёрнул.

– Слушай, отстань! – взмолилась я.

К.К. встал за моей спиной. И вдруг на мою голову что-то посыпалось! Я начала стряхивать с волос – махорка, табак! Какой кошмар! Вскочив, я пару раз хорошенько треснула Кулакова. Конечно, я не молчала, а что-то говорила внушительное.

И вообще, не могу я понять К.К. Странный он! То он пристаёт и бесится с Веркой. А когда я начинаю болтать или беситься с Генкой, он становится какой-то серьёзный. Это заметила не только я. Оксана – тоже. Она говорит, что К.К., наверное, ревнует меня. Да!, не знаю!

На истории было однажды (на днях). Я написала записку Генке: «Приходи сегодня без пятнадцати два у аптеки, на телестудию. Ладно?» Ну, и передала Верке, чтобы она отдала эту записку Генке. (А как раз Мария Ивановна (директор) у нас была на уроке. Так, придёт на минуту, установит порядок и на минут двадцать в другой класс улетучивается. Красота! Не сильно, но всё же!... ) Верка взяла записку, прочитала и, прокашлявшись, на весь класс:

– Внимание! Назначается свидание…

– Верка! Ты что? Заткнись! Замолчи! Только прочти! Я тебя убью, тварь! – заорала я.

Верка, не взирая на мои мольбы, безжалостно продолжала:

– Итак, на-зна-ча-ет-ся сви-да…

Я не дала договорить. Подскочила и заткнула ей рот. Она начала мычать и мотать головой, щипая (причём – больно) меня за нос, руки, спину, живот, дёргать за волосы. В общем, оказывала сопротивление.

– Ну, шкура! Верка! Только скажи, только прочти! Я сразу скажу, что ты КОГО-ТО любишь! (глупая угроза, не правда ли? Но я в отчаянии пустилась на всё). И шёпотом добавила:

– Серёжу Фёдорова!

Мы были в классе в центре внимания. Многие смеялись, сыпались шутки и реплики. Верка же, услышав про С.Фёдорова, сразу утихла:

– Ладно, отпусти! Не прочту.

Я заняла своё прежнее место за партой. Верка отдала записку адресату (Геше). Кулаков, сидящий рядом, старался как можно больше вытянуться и прочитать.

– Дать? – ни с того, ни с сего спросила Верка у К.К.

– Ага! Дай! – обрадовался тот.

Вот так сюрприз! Я рванулась на место «катастрофы», но было уже поздно. Кулаков сначала улыбался, но когда прочёл записку – улыбки как не бывало. Я в это время от волнения полезла для чего-то в портфель, было немного стыдно и как-то не по себе.

– Успокоился? А? Ну, успокоился? – с «огромным любопытством» поинтересовалась я у Кулакова. Тот в это время отдал записку Грачёву, который тоже жаждал узнать тайну этого клочка бумаги.

– А кому это? – как-то слишком серьёзно спросил Кулаков.

– Не тебе, во всяком случае, – ответила я.

Потом, когда осталось пять минут до конца урока, пришла Машка, и урок покатился нормально.

Завтра напишу, как мы с трудов с Веркой сбежали.

13 марта понедельник 1972 год. 6 класс

Было это 11 марта, суббота. Последние два урока у нас – труды. На эти труды надо было принести материал для блузки. Мы с Веркой материала не принесли, и вообще к трудам не готовились. Первый урок (русский язык) прошёл гладко. А на втором уроке (геометрия) у меня созрела одна умная мысль. И я её решила изложить Вере в письменном виде. Раздобыв кусочек бумажки, я написала следующее: «В.! Давай с трудов смотаемся!» Кусочек этот бумажный был микроскопический, и, следовательно, я и написала по-микроскопически. Потом я дала знак Верке, чтобы она ловила это послание. Улучив подходящую минуту, когда Дина ругала Симерняка (а я спряталась за ним), я кинула этот бумажный комочек. Верка глазами проследила его полёт, запомнила место падения, а потом применила испытанный и очень распространённый приём. «Уронила» на пол ручку и полезла взять её. А сама начала искать тот самый «комочек». Но! Увы! Она его не нашла. Он был такой маленький, что Верка, наверное, его просто не увидела. Пришлось мне через некоторое время снова повторять эту опасную процедуру. Но результат снова оказался такой же. Тогда я, вырвав из тетради в пять раз больше клочок бумаги, написала то же, что писала в первых двух посланиях и кинула Верке. На этот раз – удалось. И вот, когда после третьего урока все собрались на труды, мы с Веркой начали колебаться. А может, не пойти, а? И, наконец, решили. И заманчивый побег состоялся.

Решили идти ко мне и побеситься. А Таньку Д. попросили, чтобы она сказала Ольге Михайловне, что мы ушли в больницу.

Дома у меня мы погуляли на славу. А Ольга Михайловна – ничего. И никто не узнал, и нам ничего не было.

В тот же день на телестудии что-то произошло! Только не со мной, а с Веркой. Конечно, я снова – «страдала». Но – ничего не поделаешь. Сейчас Вера ведь на спектакль (репетицию) ходит. И мальчишки ходят…

И вот, 1 марта Вера приходит на телестудию. Разделась и пошла в просмотровый кабинет. Заходит.

– Здрасьте!

– Привет! – пробасил К.К.

– При-и-ивет! – протянула Верка.

Мальчишки (их пять человек) засмеялись.

Вскоре пришла Мэри М.:

– Ну, ребятки! Давайте работать!

Сначала Мэри М. сделала небольшой докладик по поводу спектакля. А потом приступила к ролям.

– Ребята! Вы все, запомните, все – симпатизируете Анке. Все!

А Анка – это Вера. Порепетировав, Мэри М. дала ребятам перерыв. Верка побродила по телестудии. Потом пошла наверх. Вдруг видит, на третьем этаже рожа Генки мелькнула, а в зубах что-то беленькое и длинненькое. Папироса, значит. Верка рванулась сразу туда. Смотрит, а Кулаков и Генка как раз закуривать собираются.

– Вы, что?! Вы думаете, где курить-то собрались?! – возмутилась Вера.

– А что? – «искренне» удивился К.К.

«Что» ! – передразнила Верка. – Это же телестудия.

– Ну и что? Никто же не узнает!

– Да ведь от вас потом нести за километр будет! И дымок сейчас здесь напустите! А он потом – сверху вниз!

– Да ладно тебе! Топай своей дорогой! … – сказал К.К.

А потом заискивающе добавил:

– Только, Верка, не говори никому, ладно?

– Сейчас скажу! Целый полк сюда приведу, донос на вас строчить буду! – шутя, крикнула уже снизу Верка.

Побродив чуть-чуть по телестудии, Верка решила поглазеть на «курильщиков».

Они были окутаны дымом и выпускали его струйками через нос и рот.

– Фу! – закашлялась Верка.

– Никому не сказала? – выпуская дым через нос (и, конечно, воображая), спросил Геша.

– Сказала! Сюда уже целый полк идёт! – Верка пошла вниз.

«Поймаем?» – «Поймаем!» – вдруг услышала она шёпот, а в следующую секунду ужасающий топот.

Верка с места взяла галоп, а потом – быструю рысь. К.К. и Геша – за ней, в окружную.

Верка вбежала в пустой просмотровый и спокойно уселась на стул. Вскоре в коридоре послышались голоса пацанов, и появилась рожа Генки:

– Кулак! Кулак! Давай сюда, она здесь!

Пока Кулаков подбегал и вбегал с Гешей в кабинет, Верка вооружилась стулом:

– Не подходь!

Не растерявшись, Генка потушил свет. Сразу стало темно. Верка начала визжать и размахивать стулом. Наконец, она кое-как пробралась к двери и выбежала на свет.

Поговорив о чём-то с К.К., Генка догнал Верку:

– Ладно, Вер! Мир!

Они взялись за руки и пошли, как два лучших друга по коридору. Вдруг сзади кто-то обхватил Верку и приподнял над полом. Верка задрыгала ногами и отчаянно завизжала. Вырвавшись, она несколько раз треснула К.К. (это он схватил её) и убежала.

15 марта среда 1972 год. 6 класс.

продолжение

Потом пришла Мэри и репетиция снова потекла своим чередом.

– Коля! Вот тебе сценарий. Отсюда и – вот до «галочки» перепиши свои слова, – дала Мэри Михайловна роль Кулакову.

– А мне?! – вылез Генка.

Кулаков наклонился и что-то шепнул ему.

– Что это тебе, Гена, сказал Коля? – улыбнулась Мэри.

– А он мне сказал: «Рука в гавне»!

(Генка, глупец такой! Хотя бы Кулакова не позорил!)

А Мэри Михайловна так посмотрела на всех, а потом:

– Ребята!... Ребятаа-а-аа!!!...Ха-ха-ха-ха-з-ха!!!....– залилась оглушительным смехом.

Кулаков, услышав ответ Геши, покраснел, открыл рот и… снова закрыл, и – замолчал. А потом:

– Генка – тварь! Я тебя потом… Ну, знаешь! Скот!

И пошёл ругаться на Генку:

– Идиот! Ну, погоди!

А потом заткнулся.

А в это время все ржали. Ладыжкин Олег своим идиотским смехом: «ХА-ХА! ХА-ХА-ХА!»

Верка чуть не сдохла от смеха. Да и все, не только Вера, все чуть со смеха не подохли. А у Мэри слёзы выступили на глазах, сама она покраснела, а по щекам – краска потекла (от глаз, глаза ведь у неё накрашены). Потом Мэри М. вышла, умылась, и снова пришла. А Кулаков с бедным Геной поговорил! Это точно – поговорили, по-свойски (но без физических приёмов).

Недавно, в воскресенье (14 марта), мы у Верки дома отмечали праздник. 8 марта. Были: Вера, Лена Ферауф, Таня Репина и Галка Мельникова. Сначала мы с Веркой в ожидании гостей крутили пластинки. А в это время в зале праздничный стол наполнялся разными яствами (моя мама и няня Маша всё делали). Около трёх – дин-дон!– звонок в дверь. Девчонки пришли. А Галка Мельникова – глаза накрасила! Ужас. Дядя Богдан сказал, чтобы она стёрла. Она сразу стёрла, конечно. Потом всех пригласили к столу. Мы все расселись (в том числе моя мама, няня Маша, дядя Богдан, и брат Верки – Богдан. Веркиной мамы не было, она где-то была на отдыхе в санатории). Начали раскладывать закуски. Дядя Богдан грохнул бутылкой шампанского, и у всех рюмки наполнились этой хорошей штукой.

 

16 марта четверг 1972 год. 6 класс

(продолжение)

«Хорошей» – потому что это Советское шампанское и вправду такое вкусное! Шик.

Мы подняли тост за «прекрасных дам» и опустошили рюмки. Я даже не поморщилась.

А надо сказать, что за весь этот вечер я столько болтала! Даже не знаю. Всё разными шутками сыпала. Везде всякие умные и неумные реплики вставляла. Все девки, как я что ни скажу, покатываются от смеха. Конечно, не так сильно я болтала, как клоун чтобы, но! И слава Богу, что хоть я Таню Репину рассмешила. А то она сначала сидела – как мумия. А потом уж начала улыбаться. Только вот что не очень хорошо было – это мамины взгляды. Да-да! Как я что-нибудь эдакое скажу, влезу где-нибудь, – мама в меня та-кой взгляд пустит! Прямо насквозь прошивает. А я под этим взглядом верчусь, прямо изнемогаю. Притихну на пять секунд, а потом снова болтать начинаю.

Мы ещё раз подняли один тост. А потом дядя Богдан вынул крымское вино (из Симферополя) – бутылку «Чёрный доктор»! Ну! Я сразу начала суетиться и беспокоиться насчёт этого вина. А мама пустила в меня взгляд (но не строгий на сей раз) и:

– Это вино можно пить только тем, кто уже совершеннолетний.

– Ничего! Я авансом выпью! – ответила я.

Все заржали.

Мама мне «Чёрного доктора» не дала. Только взрослым налили. Но я из рюмки тёти Маши незаметно отхлебнула (няня вообще не пила ни шампанское, ни вино). Такое вкусняцкое! Душистое! Прелесть вино. Потом мы пошли танцевать.

Дядя Богдан ушёл в спальню свою и больше из неё не появлялся (спал). Богдан тоже ушёл – работать над этюдом.

Мы потанцевали. Я чего-то болтаю.

– Катька! Ты клюкнула по-товарищески! – засмеялась Вера.

– Я?! Нет! Спорим?! – возмутилась я.

– Ну вот пройди по половице! – сказала Верка.

– Пожалуйста! Щас пройду! Таксь.. – я прошла, даже не зашатавшись.

Тут на столе я увидела целую рюмку шампанского. Ленка не выпила!

– Верка! Смотри, чтобы мама не шла!

Не успела Верка опомниться, как я кинула эту рюмку в рот и колбасой закусила.

– Катька! Ну, ты даёшь! Да! – «восхитилась» мною Верка.

Потом, когда все уже чуть-чуть снова проголодались, мама подала на стол блюдо котлет. Мы все заново объелись, и начали танцевать. Лена Ф., наверное, целый час играла на пианино, мы песни пели, потом танцевали, и мама под аккомпанемент Ленки разные песни пела. Мы бесились так! Я начала петь и играть песню «Червона рута». Притом, я так голосила! На высоких тонах. Все слушатели подыхали со смеху. Смешно, наверное, было. Потом я играла и голосила другие песни. С них зрители тоже смеялись, но «Червона рута» имела больший успех. И меня начали просить спеть ещё разик «Червону руту».

– Да ну! Вы смеяться будете, – не соглашалась я исполнить свой коронный номер.

– Нет-нет! Не будем! – заверили меня зрители.

– Ну – ладно!

Наконец, я взяла долгожданный аккорд и заголосила первый слог этой песни:

– Ты-ы-ы-ыыы признаа-а-аайся-яяя мэнии-иии!

Мама, Вера, Лена, Таня, Галя начали оглушительно ржать. Да мне и самой смешно стало. И голос мой стал немного дрожать. И вот, я закончила и уступила место за пианино Лене. Начались танцы. Потом – пирожные. Долгожданные пирожные и долгожданный торт «Сказка», их мы с Веркой купили в тот же день утром. Нажравшись, мы снова стали петь и беситься.

 

17 марта пятница 1972 год. 6 класс

(продолжение)

А потом начали играть в «чепуху». Каждый придумывает заранее тайное слово, а потом на вопрос ведущего называет это слово. И вот, мы отвечаем. Так смешно было!

Мама тоже с нами играла.

Например.

Я задаю вопрос Верке:

– Почему, когда ты спишь, у тебя вытягивается шея на три метра?

А у Верки было слово «деревянные идолы» (но я, как ведущая, этого, конечно, не знала).

И Верка отвечает:

– Потому что я храню тайну деревянных идолов.

Мы прямо катались (от смеха) с каждого ответа.

Я дальше задаю.

Вопрос маме:

– Почему, когда ты шьёшь, у тебя пальцы удлиняются в три раза?

А у мамы было слово «рыло».

Она отвечает:

– Потому что у меня такое рыло!

Вопрос Тане:

– Для чего ты ходишь по улице с вывороченными веками?

Ответ:

– Этого требует весенняя косметика (общий смех, как всегда).

Я задаю вопрос Тане Р.:

– Почему, когда ты совсем не красишь ни губы, ни брови, они у тебя – как накрашенные?

Ответ:

– Потому что у меня мышиные внутренности.

Потом было ещё много вопросов и ответов. Вот некоторые из них.

Вопрос (как раз меня спрашивали):

– Это правда, что ты бросила своего первого мужа?

Ответ:

– К сожалению – да… У меня был любовник. Косой Петька. (У меня было слово «косой Петька»).

Вопрос:

– Почему ты живёшь в Москве?

Ответ:

– Потому что у меня вялые уши.

Вопрос:

– Как ты съедаешь завтрак, обед?

Ответ:

– Я стараюсь кушать так, чтобы меня обтягивал халат.

И ещё было множество таких смешных вопросов и ответов, что мы валялись от смеха.

В девять часов гости ушли.

(Мы с мамой остались ночевать у Монастырских.)

И когда за гостями закрылась дверь – надо мной разразилась гроза!

Я грозу описывать не буду (не очень интересно). Скажу только, что выслушала сначала длинную лекцию от мамы, а потом – от дяди Богдана.

Суть этих лекций одна: что я себя вела не очень хорошо, много болтала, где нужно и не нужно влезала в разговор. Если бы не Верка, тогда не знаю, что со мной было бы ещё. А Вера за меня заступалась (молодец!). Говорила, что если бы не я – то было бы скучно. И что вообще я вела себя нормально.

Но… Если по правде, то я и сама чувствую, что уже чересчур… (и болтала, и бесилась – всё вместе).

 

23 марта четверг 1972 год. 6 класс

 

Ну, больше меня не ругали, и всё было тихо.

Я недавно хронометраж вести решила. Та! Два дня только и вела, терпения не хватило (в записной книжке писала каждую минуту дня, что делаю, и сколько времени ушло на каждое занятие).

Сейчас такое у нас в школе! Каждый день бесимся.

А недавно (вчера) было вот что.

Мы в тот день были дежурные по школе, а ответственные за дежурство – я и Вера. Уже конец третьей четверти, и у всех настроение – предвесенне-весёлое. На уроках все вертятся, не слушают учителя (а если слушают – то плохо), плохо готовят домашние уроки, а когда в окна светит яркое весеннее солнце, то счастливые обладатели зеркалец достают их и пускают по стенам солнечные зайчики. Всё это относится, конечно, и ко мне, и к Верке. Мы тоже рады, что завтра – последний день учёбы, а потом – семь дней гуляй и ничего из учёбы не делай! Красота. Ну, вот. На всех уроках мы переписываемся записочками с Веркой и с Генкой. Очень здорово и интересно. А Верка – сволочь (извиняюсь за выражение), такое учудила! Всё началось с геометрии. Мы сидели и бесились с Вороной Юркой (Мой сосед по парте. Над нами потешаются, гадство. У Юрки фамилия такая же идиотская, как у меня. У него – Ворона. У меня – Небылица. Да ещё Дина нас усадила за одну парту. Верка уверена, что она это сделала специально, для хохмы. Ну, не знаю. Но приятного из-за насмешек, скажу честно, мало.) Продолжаю. Мы с Юркой бесились. Потом я ещё болтала с Генкой, с Веркой. Это всё на геометрии. А потом (из-за чего – не помню) Верка, дав предварительно почитать Генке, отправляет мне записку: «Катя! Зачем ты от нас скрываешь? Ведь мы знаем, что у тебя сегодня свидание с Колей». Я прочитала. Верка и Генка ржут.

– Верка, ты – глупец! И Генка – тоже. Два глупца! – начала я выступать, большого значения я этой первой записке не придала.

Но потом последовали ещё разные записочки в том же роде. Я начала злиться и повернулась к ним спиной, не принимая больше никаких записок. Слышу, они начали действовать другим, ещё более ужасным, методом. Они начали всё излагать К.К.!!! Написали ему записку от моего имени. Он, конечно, понял, что она – поддельная. Потом орут ему (Геша орёт) шёпотом:

– Кулак, она хочет, чтобы ты сегодня на Арбат к ресторану «Прага» явился! Она так страдает! Она стесняется тебе признаться. Видишь, отвернулась.

И Верка что-то там болтает.

Ну, я сразу, как прозвенел звонок, вылетела пулей из класса.

У нас следующий – русский.

Я зашла в класс. Вижу – Верка топает и рот до ушей (правда, чуть-чуть виновато).

– Верка! Я с тобой не разговариваю! Всё! – а сама улыбаюсь.

Не хочу улыбаться – а рот сам растягивается. Ну, мы с Веркой по-го-во-ри-ли!

Да-а-а… По-го-во-ри-ли!

Конечно, не так, чтобы – сильно всерьёз. Немножко.

Звонок на урок. На русском Генка присылает мне записку:

«Катька! Не обижайся! Это всё Верка мне говорила».

На другой стороне этой записки я вывела: «ГЛУПЕЦ».

Генка посылает мне следующую записку:

«Это не я глупец, а Верка – глупчиха-тупчиха! Кать! Давай всё это завяжем и – забудем!»

Подумав, я отвечаю:

«У меня пока ещё склероза нет!»

Он в ответ пишет: «Давай – забудем, ну – как другу говорю, ладно?»

Я прочитала, и, не выдержав, улыбнулась (слово «друг» на меня и Гешу действует волшебно), и шёпотом сказала Генке:

– Попробую.

Через некоторое время я получила новое послание от Генки:

«Катька, а по правде – ты любишь Колю?»

Я чуть не растянула рот до ушей, но сдержалась. И вместо улыбки презрительно ухмыльнулась, и на другой стороне крупно вывела: «НЕТ».

Генка, прочитав мой ответ, настрочил ещё:

«А почему? Он ведь хороший парень».

Прозвенел звонок. Я ответила Геше в устном виде:

– Я ничего хорошего в нём не вижу. Я вижу – только мерзостное.

Следующий урок – литература.

На литературе сначала всё было ничего, мы разика два перекинулись записками. А потом – я вижу, Генка мне знаки подаёт. Хочет записку кинуть. А на нас как раз Любовь Гавриловна смотрит. Я так тихонечко головой мотаю – не надо мол! Но – всё напрасно. Генка, не видя взгляда Л. Гавриловны, запускает мне беленький комочек. Я смотрю так «спокойненько» на Любовь Гавриловну, она – на меня, и в это время!!!... Ко мне на парту плавно приземляется Генкина записка! Мне становится неловко, очень, очень неловко, и не знаю – что делать?

– Кокарейкин! – раздаётся грозный голос нашей учительницы.

Бедный Геша растерянно вскакивает.

– Иди ко мне!... С дневником.

Генка плетётся к учительскому столу и выслушивает лекцию. Мне как-то не по себе: вроде бы из-за меня Генка страдает. Я ужасно растерялась и не знаю, куда деваться. Наконец, Любовь Гавриловна приступает к крутым мерам: ставит Генке единицу в дневник и посылает его взять эту злополучную записку. Пока Генка плёлся ко мне, я догадалась развернуть записку и прочла следующее:

«Катька! Напиши мне что-нибудь, а то мне скучно».

Когда Генка протягивал мне руку за этой запиской, я быстро оторвала краешек со словами «а то мне скучно».

Любовь Гавриловна положила записку на стол, но не прочитала.

После звонка пришла Дина Петровна.

Любовь Гавриловна выложила ей это происшествие (причём, улыбаясь), а потом сказала (уже добрым и елейным голоском):

–Хоть чужие записки читать и некрасиво, но я прочту. Раз ты, Гена, принёс мне записку, то я её прочту сейчас.

Она развернула этот комочек и, улыбаясь, про себя прочитала.

Все зашумели:

– Прочитайте!

– Нет, зачем же! Эту записку Гена дал мне, а не вам.

А после, когда мы все выстроились на отчётную линейку (наш класс ведь дежурный по школе), пришла Любовь Гавриловна к нам и говорит Генке:

– Ты в этой записке всего пять слов написал, а ошибок допустил четыре.

Все засмеялись.

А потом Любовь Гавриловна говорит (уже мне):

– Ты, Катя, больше не принимай таких записок – с ошибками.

+++

Сегодня у нас Дины П. не было. Она на время каникул сегодня утром улетела в отпуск. Так здорово! Алгебры не было. А на пении ЧТО мы вытворяли! Все попересаживались. А на доске было написано: …Глинка (и годы жизни, не помню - когда). Мы взяли с Веркой и «исправили». И получилось:

«И.М.Глинка (1972 – 3875 г.г.)»

Для смеха!

И ещё Верка написала:

«Родился, жил, учился, трудился, женился, умер».

Все смеются.

И вот – звонок. Заходит Валентина Григорьевна:

– Ребята! Сегодня мы повторим произведения композитора Глинки. Сначала расскажите мне о его жизни.

Женька Григорьева тянет руку.

– Ну, иди – Григорьева.

Женька, улыбаясь, посмотрела на доску и начала:

– Композитор Глинка родился в 1972 году, умер – в 3875 году.

Класс – грохнул.

Валентина Григорьевна сразу увидела на доске «подмену» – и написала дату жизни правильно.

Григорьева больше ничего не знала о Глинке, и ей пришлось сесть на место.

А мне ужасно хотелось отвечать и я стала тянуть руку (хотя ничего не знала).

– Ну, Катя, давай, рассказывай, – сказала В.Г. (а она такая добрячка!).

И я, подумав, начала:

– Глинка родился в таком-то году, в семье необеспеченных родителей. Когда мальчику было десять лет, умер его отец, оставив шесть детей и мать…

Верка покатилась со смеху («Что она рассказывает?!»)

А я начала рассказывать о жизни Никитина, автора учебника «Геометрия». У нас КВН был, и я на нём рассказывала о Никитине. И вот, теперь, я переделывала, как говорится, жизнь Глинки:

– Они жили очень бедно. А иногда даже не имели и куска хлеба.

Верка каталась от хохота, потом она сказала о моей «шутке» Кулакову, а Кулаков – окружающим. «Окружающие» начали тоже смеяться.

Наша училка ходила по классу и улыбалась, но ни одного раза не остановила меня.

Я продолжала:

– Матери приходилось стирать и шить бельё для…для разных домов, семей… Вот. Потом, ещё… Они жили очень бедно. А мальчику очень хотелось учиться. Наконец, ему удалось поступить в музучилище.

Все ржут.

– Или… Или – нет, не так. Мальчик очень любил музыку, братья его тоже любили музыку и были одарёнными детьми.

– А у него… у него…ха-ха…хи-хи… не было… братьев! – ржёт-заливается Верка.

Мне и самой смешно, но меня увлекла фантазия и я продолжаю дальше:

– Глинка сам выучивается музыке и начинает… Начинает заниматься частными уроками. Потом он… придумывает разные мелодии и песенки. Наконец, им заинтересовался крупный и видный музыкант. Этот музыкант назначает ему встречу, приглашает Глинку к себе домой и выслушивает его произведения. Он поражается его талантливости! И берёт юного Глинку к себе в ученики. Глинка поражает всех своими успехами. И вскоре Глинка пишет свою знаменитую оперу «Иван Сусанин».

– «Руслан и Людмила»! – подсказывает Верка.

– Ещё – «Руслан и Людмила», – повторяю я. – В опере «Иван Сусанин» Глинка красочно передаёт разные оттенки. Содержание в том, что… что к Ивану Сусанину, проживающему в городе… нет-нет, в деревне, приходят поляки и приказывают показать дорогу в Москву, – я напрягаю память, говорю то, что ещё помню с уроков музлитературы. – Иван Сусанин соглашается и заводит солдат в лес, где они его убивают и сами тонут в болоте. Вот.

Все ржут.

– Что примечательного в этой опере, Катя? – спрашивает В.Г.

– Здесь… здесь… ария жены. Нет, сестры. То есть – дочери этого Ивана Сусанина.

– Так, дальше…

– Глинка умер в… году, – продолжаю я. – Он погиб на дуэли!

Весь класс хохочет.

– Нет, то есть. Глинка умер, умер от… туберкулёза!

Все катаются от смеха.

– Так, хорошо! Кто дополнит? – В.Г. тоже смеётся.

За мою «фантазию» наша училка поставила мне за четверть по пению – 5!

 

25 марта суббота 1972 год. 6 класс.

 

У нас начались уже каникулы – сегодня первый день. Так здорово!

Утром в 8.15 меня начала дёргать мама. Она изливала на меня потоки ласки (примерно так: моя кошечка, собачка, кудлатик. Чесала меня за ушком, целовала и т.п.). Я сначала два раза брыкнулась, так как мне в это время снился очень интересный сон про К.К. Но потом сон начала от меня отступать, и я приоткрыла один глаз, широко зевая. Потом я полезла на маму: положила свою голову ей на колени и начала ворчать и мурлыкать, зачем она меня разбудила. Мама со мной немного ещё «поигралась», а потом говорит:

– Это я вспомнила. Лилия Фёдоровна (наша соседка, Лилия Фёдоровна Парусова, в медучилище преподаёт, это она нас постоянно одаривает пригласительными на танцевальные вечера для студентов медчулищиа) мне рассказала. У них в медучилище кот появился. Большой-большой, а добродушный какой! И видать, старый уже. Только и делает, что спит. Заходит Лилия Фёдоровна как-то в учительскую, кот этот лежит на мягком стуле и спит. А к нему если подойдёшь, скажешь «Киса, киса», спросишь что-нибудь, то кот этот продолжает спать и отвечает «мрр-мяууу… мрр-мяууу». И вот Лилия Фёдоровна подошла: «Ну, – говорит, – киса, как живёшь?» А кот отвечает «мрр-мяууу» и спать продолжает. Лилия Фёдоровна ушла проводить лекции. Через три часа заходит в учительскую, видит – лежит этот кот на том же стуле и продолжает спать. Преподаватели говорят, что всю свою жизнь провёл он в детском саду. Там раньше жил. И, наверное, дети с ним разговаривали. Он привык и отвечает».

Потом я повалялась немного, начала вставать. В часиков 8.45 села есть. Потом книжку почитала, побродила, полентяйничала. А примерно около десяти начали мы с мамой уборку делать. В 10.45 фильм смотрели. Называется «Именем революции». Хороший фильм, про детей. После фильма уборку продолжили. Потом я в магазин сходила. После магазина обедали и КВН по телеку смотрели. А мама ушла на работу к Монастырским. После КВН я читала книжку. Пришла почта. Мне письмо из ГДР! Ура! Села ответ писать. После ходила отправляла письмо. Заходила к Верке – письмо ей и маме показала, мама там уборку делала в это время, и переводнушками с Верой поделилась. А после – в магазин, хлеб купила и домой пошла. Дома фильм «Большие перегоны» посмотрела. Молока топлёного с калачом поела. И вот – сижу, пишу.

26 марта воскресенье 1972 г. 6 класс

Утром я старалась проснуться пораньше. Проснулась в 8.30. Пораньше потому, что в 10.15 – мультик, а в 10.30 – х/ф для детей «Снежная королева». И вот, настал долгожданный час и на экране нашего «Таураса» появилось: «Художественный фильм - детям. «ЛЕНФИЛЬМ». Автор сценария, режиссёр…»

Я поудобнее устроилась на диване (разлеглась) и начала смотреть. Мама не смотрела. Вдруг – звонок! Кто бы это мог быть? Открываю день и…остол-бе-ва-ю! На пороге – орава незнакомых парней. Я, кажется, потеряла голос сначала. Потом вижу: оказывается, лица знакомые есть – Юрка Ворона (мой сосед по парте) и Вовка Щепин (а остальные - две незнакомых детины). Всё это разглядывание длилось примерно полторы-две секунды. Тут подошла мама.

– Вам чего, мальчики? – с грозным видом сказала она.

– Нам…да…– замялись они.

– А? Что вы хотите? – продолжала грозно вопрошать мама.

А ещё до её появления пацаны сказали мне, можно ли у нас телек посмотреть – фильм «Снежную королеву». Мальчишки, застеснявшись, начали уходить. Юрка первым рванулся вниз. Но мама исправила дело:

– Мальчики! Да вы заходите! (это я успела ей шепнуть, что они просят кино у нас посмотреть).

Пацаны вернулись. Только Юрка В. не вернулся (он был уже на первом этаже). Мальчишки сняли ботинки…

 

27 марта понедельник 1972 год. 6 класс

 

…и прошли в зал. Были они без пальто, в одних костюмах.

– Как раз к началу успели, – обрадовался Вовка.

Я для чего-то сходила на кухню, потом пришла снова в зал и села на диван. Пацаны сгрудились посреди зала, ставили стулья.

– Мальчики, садитесь на диван! – сказала я.

Два пацана (или лучше – две детины) сели на диван, Вовка сел на стул за столом. Около меня сидел чёрненький, высокий парень (его звали Витя, как позже узнала я).

– Мы не соревнования приехали сюда (в наш спортзал), бокс. И вот – время свободное осталось, – смущённо улыбнувшись, сказал мне этот Витя.

Второй парень, беленький и курчавый, говорил мало. Мы вообще все тоже говорили немного. Эти мальчишки из 8 класса. Вовка – самый маленький (по росту и по годам – ему 14, а этим парням – по 15-16).

Мы кино смотрели хорошо. В конце фильма пацаны ушли (на соревнование), предварительно сказав «до свидания».

Да-а, культурные мальчики.

 

30 февраля четверг 1972 год. 6 класс

 

Через три дня – в школу. Я уже соскучилась.

Я вчера и позавчера фотки печатала у дяди Богдана в его домашней фотолаборатории. Уже закончила.

А позавчера, когда попечатала немного, захотелось увеличить фотку! Я ведь пока работаю без фотоувеличителя – а так, копирую плёнку. И фотографии маленькие-маленькие получаются (6см х 6см). А дядя Богдан говорит, что когда я научучь делать хорошо маленькие фотки, вот тогда он научит меня и с фотоувеличителем работать. Но я решила научиться сама! Никто мне не мешал (дядя Богдан был на работе, Верка валялась в своей комнате, книгу читала, Богда тоже своими делами занимался). И вот я обследовала весь фотоувеличитель – откручивала, раскручивала, закручивала. Сама подобрала объектив. Потом разыскала паспорт этого фотоувеличителя – «Нева 3м» и всё прочитала. Инструкцию тоже всю выучила. В общем, научилась увеличивать сама!!! Правда, я ещё не увеличивала, времени не было. Да и взбучка небольшая мне от дяди Богдана потом была. Он, оказывается, обнаружил в этом увеличителе сдвиги какие-то, ну, и было мне: что я трогаю то, что нельзя. Так ведь на самом деле «сдвиги» – это ерунда. Просто дядя Богдан понял, что я полазила без спросу, вот и было мне.

Вчера ко мне приходили пацаны – Колька Гладков и Эдик Юдицкас (из нашего класса). Это наши умнейшие из класса. Первые в физике, математике, геометрии, алгебре – в общем, первые в тех предметах, где думать надо.

Они приходили ко мне за негативом (то есть, плёнкой), чтобы увеличить фотографии. Всего две фотки, там, где я класс фотографировала (на вечере 23 февраля).

 

1 апреля 1972 год. 6 класс

 

Сижу, скучаю. На улице – ветрище! Солнце яркое, а ветер холодный. Погода – дрянь. Верка гулять не идёт.

Я вот только что книжку читала – «Поднятая целина», Шолохов.

Потом надоело читать.

Да-а, скучновато.

Я вот ещё не написала одну вещь. Всё хотела написать, да некогда.

Я ведь в этом учебном году (в начале) спортом занималась. Сначала ходила в чужую школу на волейбол. У нас там такой тренер был! – люкс. Мне он несколько раз говорил, что я – способная. А потом однажды мы с Веркой засиделись в передевалке, и уже пацаны заниматься идут. А потом мы пошли в зал. Стоим, смотрим, как мальчишки занимаются. Анатолий (тренер) подходит к нам:

– Вам чего?

Мы начали с ним болтать о чём-то, не помню уж. А потом зашёл у нас разговор о спорте.

Я и говорю:

– Анатолий Савельич. Не нравится мне волейбол. Вы не знаете, когда будет спортзал наш доремонтирован?

– Я не знаю. Говорят, к январю. А зачем тебе наш спортзал? Ты на какую секцию хочешь?

– Не знаю. На лёгкую атлетику. Или – может, на гимнастику.

– Так запишись во Дворец пионеров и…

– Нет! Это – нет. Во Дворец пионеров ездить надо. А меня мама не пускает.

Болтали мы. Болтали. А потом я говорю, мол, Анатолий Савельич, «напишите моей маме записку?»

Он сначала возникла что-то там, а потом я его убедила, что без его записки не смогу вообще заниматься любимым спортом.

Его записка – это ВЕЩЬ! Она, как говорится, перевернёт мою судьбу.

Он согласился. Неси, говорит, бумагу.

Пошли мы с Веркой, а где бумагу взять?

Я вижу, уборщица полы моет, а в урне – каких только бумаг нету!

Выбрала я лист белый побольше (правда, мятый немного) и – несу.

Анатолий Савельич сначала не хотел писать на таком мятом листе, но мы с Веркой и тут его уговорили. Он начал строчить.

Мы с Веркой ждали. Наконец – готово!

Я взяла эту записку, поблагодарила (в это время я была – выше, чем на седьмом небе), мы с Веркой пошли в раздевалку и тут же прочли написанное:

«Уважаемая Маргарита Сергеевна!

Я, тренер Вашей дочери, очень Вас прошу разрешить Вашей дочери ездить во Дворец пионеров для посещения секции по лёгкой атлетике. Ваша дочь очень способная для данного вида спорта. Занятия во Дворце пионеров проводятся днём во второй половине. 1/II/1972».

И его подпись.

В тот же день я эту записку не решилась отдавать, а перевела через зелёную копирку весь этот текст на гладкий и нормальный лист бумаги. Не перевела я только слова «во второй половине дня» (а вдруг из-за этих слов мне мама не разрешит ездить во Дворец пионеров?)

На другой день я, наконец, отдала эту записку маме.

Она никакого сопротивления не оказала. И даже, кажется, обрадовалась. Её сломили, наверное, слова «Ваша дочь очень способная по данному виду спорта».

В общем, согласие мамы получено.

Я два раза ездила во Дворец пионеров, всё сделала, что надо, и вот – первое занятие. Радости мне оно не принесло. Бегали мы там без перерыва двадцать минут!!! А потом были ужасные, мучительные упражнения. Например: пятьдесят раз присесть, сто раз прыгать, кто больше и выше в минуту около шведской стенки и так далее. Конечно, это увлекательно, может, но я ведь без подготовки!!! Сердце, когда мы бегали и ползали, выпрыгивало из меня.

Как раз на другой день мне надо было идти к моему участковому врачу. Я пошла с мамой. Врач послушала меня и – о, ужас! – ей не понравилось моё сердечко, и она (все кары на мою бедную голову!!!)… она… запретила мне в этом учебном году вообще заниматься спортом (кроме школьной физкультуры и утренней зарядки).

В общем, меня убили и раздавили!, как клопа.

10 апреля понедельник 1972 года. 6 класс.

 

Уже прошли весенние каникулы. Скоро – летние.

Такие дела творятся! Я достала книгу «Анжелика»!!! У меня, правда, первая часть только. (Авторы – супруги Анн и Серж Голон). Та самая «Анжелика», по которой поставлен художественный фильм «Анжелика и король» – до 16 лет.

1 мая понедельник 1972 год. 6 класс.

Уже первое мая! Да-а, быстро.

Я здесь долгонько не писала. Но зато мы с Веркой такой (!) дневник вели в общей записной книжке!!! Шик. Жаль только, что «вели» в прошедшем времени. Это всё Верка, видите ли – ей надоело! А мне лично - нет, законный такой дневник, весёлый. Мы с Веркой всё больше друг о друге писали. Наверное, не будем больше.

Я там писала про «Анжелику». Так вот. Прочла я эту книгу. Ну и книженция! Первый раз такую прочла. Интересная до чего! А в конце я даже не выдержала и – э-хе-хе – заревела!!! Первый раз в жизни над книжкой плакала (вернее, над героем книжки - Жоффреем де Пейраком, на суде когда. Теперь можно понять, ЧТО ЭТО ЗА КНИГА!!! Это самая интересная книга (пока) из всех, что я читала. Я как прочла, так как будто повзрослела. Даже расставаться с ней неохота. Сейчас Верка читает эту книгу. Я «Анжелику» в школе на всех переменах и почти на всех уроках читала, не могла оторваться. Ну и, конечно, весь класс знал, ЧТО я читаю. Класс – что! А вот учителя узнали! Валька (бывшая пионервожатая) один раз подходит ко мне: «Катя, а что ты читаешь?» Ну и пошло. Учителя вообще-то ничего, смеялись, удивлялись. Мама через учителей тоже узнала. Я думала, мне будет капут, но – ничего, разрешила. Наверное, потому что сама не читала.

Недавно, 28 апреля, мама, Верка и я ездили на вечер во Дворец пионеров. Вечер этот был для медучилища и какого-то техникума. У нас в доме живёт преподаватель медицинского училища – Лилия Фёдоровна Парусова, и она подарила моей маме три пригласительных билета на этот вечер. Сначала была торжественная часть, на которой в президиуме на сцене сидела Лилия Фёдоровна, ей вручили почётную грамоту. Затем – концерт. А уж затем – самое главное: ТАНЦЫ!!! Мама сказала, что на танцы не пойдёт и будет нас ждать в фойе. Конечно, я и не думала, чтобы меня (соплюшку, как говорит моя мама, но я этого не говорю) кто-нибудь пригласил на танец. Я вначале танцевала с Веркой. А потом! Объявили танго, приглашают девушки. И вдруг ко мне подходит какой-то невысокий (симпотный также) тип:

– Можно вас?

– Да.

И мы танцевали танго. Потом этот «симпотный невысокий тип» отвёл меня на место. А Верка вылупилась на меня! Улыбается!

Следующий танец – шейк. Я ещё не пришла в себя, как вдруг ко мне подходит какая-то прыщавая детина (я до сих пор вспоминаю о ней с содроганием), не красавец, между прочем. В общем, урод. И говорит:

– Вас можно?

– Можно, – не раздумывая, отвечаю я.

Мы пошли танцевать. Потом эта детина, как подобает по правилам этикета, отвела меня на место, но на этом дело не закончилось.

– Девушка, приходите к нам на вечер в техникум, 30 апреля, – уставился он на меня.

– А во сколько? – я в это время была не я. Как будто во мне появилась другая Катя, ну, я, Катя – но не теперешняя, а из своего будущего.

Я, если по правде, то по-моему держала себя ничего.

Как и подобает «девушке».

Но всё тело принадлежало не мне, я была в каком-то тумане и даже не соображала, что я отвечаю, как будто за меня говорил кто-то другой. Может быть, я и кокетничала, фиг его знает! Я же говорю, что Я была не Я. В общем, эта уродливая противная дылда пригласила меня ещё на танго (ха-ха-ха, это было зрелище, Тарапунька и Штепсель), а потом дылда попросила меня обязательно приходить к ним на вечер («Я вас буду ждать!») и куда-то смылась, предварительно сказав «до свидания». Мне эта детина была чем-то противна (тем более, что у неё в пасти было вставлено два железных зуба, фу!). (Я, конечно, ни в какой техникум на вечер не ходила.)

А когда мы приехали домой, то нас с мамой встретил…малюсенький котёнок. Бабушка-соседка принесла. Теперь ОНО живёт у нас. Мы его так любим!

А вчера у нас в школе был вечер, с пятых по восьмые классы (Позор! А где же девятые, десятые? Для них – отдельно!)

Ну, первый танец! Музыка, музыка… (Пластинки). А никто не танцует. Тут я проявила свою, как говорится, инициативу. Приглашаю Надежду Ивановну (Пионервожатая. Верки сначала не было). И пошла выкручивать с ней на середине зала шейк по-модному. Все уставились на нас. А попозже осмелели, и пошли все танцевать. А ещё попозже мальчишки приглашали меня и других. Конечно, вчерашний вечер по сравнению с ТЕМ – дрянь. Ну, хоть такой.

 

10 мая среда 1972 год. 6 класс

Товарищи! Такая новость! Ур-р-ря! А-а-а! Я ЕДУ В ЛАГЕРЬ! МОЯ МЕЧТА! О-оо! КАК Я СЧАСТЛИВА….

В общем, дядя Богдан достал путёвки. Верка и Богдан отказались, а точнее – их мама отказалась, сказала, что берёт Верку и Богдана с собой. Поедут в Сочи. Дядя Богдан сказал, что с ними ехать не может, работает.

А я еду в Геленджик! Ох, как я рада. Но!!! Тихо, спокойно, спокойно. Не будем впадать в истерику.

 

13 мая суббота 1972 год. 6 класс

 

Ну вот, заканчиваю ещё один, третий дневник (тетрадь закончилась). Четвёртый дневник буду вести уже в пионерском лагере.

Ура!

Только такая гадость – надо разные анализы сдавать. Ну, ничего! Переживу.

И ещё: я на К.К. поставила крест. Вот.

И ещё! О!!! Всё счастье на мою бедную голову валится! (Тьфу-тьфу через левое плечо, чтобы не сглазить!!!) Я в Геленджик еду вместе с Генкой! УРА!!!

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ДНЕВНИКА

 

ДНЕВНИК №4

 

ПОСТОРОННИМ НЕ ЧИТАТЬ!

 

Конец 6 класса - 7 класс

 

21 мая воскресенье 1972 год. 6 класс

Я еду в лагерь или 26, или 28 мая. Хотя бы 26-го!!! Мы с мамой всё для меня готовим (для лагеря, в путь), вещички разные. Накупили столько! Уж-жяс! Анализы все (самое гадкое дело!) – я уже, слава Богу, сдала и ответы получила. Ответы отличные: глистов нет, палочек дизентерии, паратифа и ещё чего-то – не обнаружено (тьфу!).

 

23 мая вторник 1972 год. 6 класс

 

Уже точно известно: я еду в Геленджик, на Чёрное море, 26-го мая! Поездом «Москва – Новороссийск», вагон №2. В общем, очень здорово! Через два дня в путь-дорожку!!! Ох, как я рада!

В школе такая муть! Учиться неохота!!!

А сегодня на русском языке – что было! У нас же сейчас вместо нашей постоянной учительницы по русскому яз. – другая, Вингерша (так как первая ушла в отпуск). Да-а, Вингерша. Одно это слово наводит какой-то ужас. Конечно, не такой и УЖАС. А просто – эта училка ужасно строгая, немного ехидная, а также – ужасно придирчивая, нервная, ворчливая. Вот такая. И ещё – злопамятная. Ей уже за 50. Около шестидесяти. Но зато у Вингерши русский на пятёрочку знать будешь. А я у неё в первый урок, когда она пришла к нам, заработала троечку. «Для знакомства» – как выразилась Вингерша. Зовут её Вингершой потому, что фамилия у неё – Вингер. Вингер + ша = Вингерша. Ну, вот. Сегодня, с самого начала урока, она проверяла домашнее задание (упражнение). Вызвали Симерняка. Он начал что-то болтать по поводу частиц, и неправильно. Я сижу, вижу – человек в беде. Сказала одно слово, надо же выручать. Симерняк повторил это слово.

– Вы, ребята, думаете – я глухая? Нет, хе-хе, наоборот! Слышу я очень хорошо. Вот сейчас Симерняку подсказали, он повторил. А какой толк? И хорошей оценки парню не будет. Если надо, я сама подскажу, сама. А чужие подсказки – только вред вашим друзьям

Вингерша входила в азарт, а я сидела ни жива, ни мертва.

Да ещё Юрка Ворона под боком что-то противно прокаркал:

– Ты, Небылица!

– Вот пусть Симерняк и благодарит теперь друзей своих за «неуд»… Садись, Симерняк, – прервала Вингерша невразумительное лепетание первого.

– Ворона, пожалуйста!

Около меня вскочил Ворона и начал отвечать. А отвечает он очень противно. Стоит как-то вечно скособочившись, будто упадёт сейчас, и говорит какие-то дурацкие, глупые фразы, и всё какими-то отрывками-урывками.

Вдруг Вингерша «взвилась на дыбы» – конечно, не очень сильно. И так, сердито, прокаркала:

– И вот снова Небылица! Снова Небылица! Второму парню даёшь подсказки, когда я только что говорила – я подскажу сама, а за ваши подсказки я буду отвечающему ставить «неуд»…

Пока всё это она болтала, меня бросило в какую-то страшную дрожь. Я потеряла над собой контроль. В эту минуту я была способна на любое. Не понимая, что делаю, я быстро встала. Во мне забурлило страшное негодование и ненависть к Вингерше. А та продолжала без остановки трепаться. И вот, когда она заткнулась, чтобы набрать побольше воздуха в лёгкие, я СВЕРКНУЛА ОЧАМИ, и глядя прямо в глаза Вингерше, твёрдо и дерзко (как потом сказала Верка) отрезала:

– СЕЙЧАС Я НИКОМУ НЕ ПОДСКАЗЫВАЛА! (делая ударение на каждое слово).

Мы ещё чуть-чуть гавкнулись с Вингершей, потом она разрешила мне сесть, предварительно сказав «бесстыдница».

Правда, чуть позже, на этом же уроке, Вингерша покрутилась около меня, положила руку мне на плечо и уже добрым голосом поговорила немного со мной на тему о подсказках, называя меня по имени.

 

26 мая пятница 1972 год.

 

Ну, вот я и в поезде.

Лежу на верхней полке и пишу. Сейчас мы должны уже кушать. Мы – это наш второй вагон. Ну, наш второй вагон должны вот-вот повести в ресторан ужинать. Я проголодалась изрядно уже.

Сегодня, странно, ночь я спала спокойно. Перед отъездом я никогда не могу спать спокойно, потому что «возбуждаюсь». А сегодня – нет! День прошёл сегодня тоже спокойно. В три часа дня пришла с работы (от Монастырских) мама, мы начали собираться. А я вырядилась так!!! Сначала даже стеснялась показаться на улицу. Пижонкой стала. Брюки, берет голубой, бело-голубые лайковые перчатки (болгарские, девочка, с которой переписываемся, прислала), плащ зелёно-голубой (очень мне идёт) и сумка на длинной ручке (мне её дала соседка, Лилия Фёдоровна Парусова, которая в медучилище преподаёт). В общем, франт.

 

27 мая суббота 1972 год. 7 класс.

 

Приехали мы (мама и я) на вокзал. Через некоторое время – посадка. Тут вижу, о! Дядя Богдан, Верка, Богдан и Мария Фёдоровна бегут по перрону. Приехали меня провожать! Я ужасно обрадовалась. А моя мама сказала «ёшкин кот». Это она так хохмит. Я по её лицу увидела, что и она рада. А до этого была грустнявая.

Я попала в купе с Олей (она в шестой перешла), дочкой секретаря горкома партии, с девочкой Наташей (ей семь лет) и с Анной Михайловной (она едет с учащимися кулинарного училища).

Вот, едем. Мне даже как-то грустно стало. К маме захотелось.

Но что это за «нюни»?! «К маме»! Не успела уехать, как уже «к маме»!

+++

Сейчас обстановка совсем другая. Мне очень и очень весело. И ни за кем больше не скучаю. И ещё – я подружилась и перезнакомилась уже со всеми. В общем, здорово!

 

28 июня среда 1972 год. 7 класс

 

Я не писала почти всю смену. Недели две осталось до той минуты, когда за мной приедут мама, дядя Богдан и Верка.

Здесь (я имею в виду – в лагере) до чего же законно!

Начну с самого начала.

Приехала я в лагерь, перезнакомилась со всеми, конечно.

3 июля понедельник 1972 год. 7 класс

У меня такая новость!

За мной приехали мама, дядя Богдан и Богдан – и-и-и!!! За-би-ра-ют!!!

ЗДОРОВО!!!

А Верка в лагере Артек до конца лета.

 

1 августа вторник 1972 год. 7 класс

 

Да уж, не очень-то – «здорово»!

Ишь, обрадовалась, что из лагеря уезжает раньше времени (я ведь в лагере так скучала по маме, ну сил не было, так скучала, а потом у меня вдобавок начался насморк, и я маме стала писать письма, что хочу домой и что у меня насморк, вот меня раньше времени и забрали. А ещё мы в лагере ночью с девчонками и пацанами убежали на море. И нас вожатые искали, и нашли, когда мы уже стояли на пирсе. Вот было приключение. Но вожатые нас пожалели, хотя и поругали, но никому не рассказали из начальства, даже моей маме ничего не сказали).

Так вот. Как я теперь скучаю по лагерю! Эх… Да-а-а, собиралась писать, описывать всё в лагере, и вот – даже за ручку не бралась. А теперь уже не напишешь всё, лень.

В лагере у меня столько знакомых! Уйма. И чего только со мной не приключалось там.

Сейчас мы в Крыму, под Ялтой, на даче дяди Богдана. Купаемся каждый день в море. Дача от моря очень близко. Тут просто супер!

Я, наверное, в Москве заведу себе тетрадь и напишу-опишу в ней всё, что со было в лагере, как я «отдыхала».

Мы три дня назад приехали с Азовского моря. Отдыхали там диким, палаточным образом. Три недели. Загорели. Здорово.

Тут, в Мисхоре, встретились со старыми знакомыми девчонками. Живут рядом с дачей дяди Богдана. В прежние разы с ними ещё познакомились, когда тут отдыхали. Маринка, Алка, Ирка, Лариска… Все выросли, повзрослели. Болтали позавчера, сидели на скамеечке. Так разговоры у них только о мальчишках. Темы будто бы интересней нет, чем о них распыляться.

«Вот, он на меня так взглянул», «Ой, девочки! Что было у меня! Юрка!...», «Я себе такого кадра завела!», «Ах-ах…» и т.д.

Стоп! Стой-стой, золотце Катя, а ты?...

Да, конечно, я такая же, и разговоры у меня такие же, как у Маринок, Ларисок, Ирок и всех тринадатилетних-четырнадцатилетних девчонок

А вот то, что все эти Маринки да Алки выпендриваются друг перед другом – это точно. Кто лучше опишет какое-нибудь приключение со своим или не своим «кадром», у кого наряды лучше да красивее, кто культурнее… Хотя бы эта Марина Пыхтина (с ней я переписываюсь уже два года): ставит из себя бог знает что. Мол, какая она красивая (далеко не так), да культурная, мнит о себе, что за ней все пацаны бегают.

В этом году видела я их (этих девчонок мисхорских) всего один раз (больше и видеть не хочу), и гуляла с ними один раз.

 

2 августа среда 1972 год. 7 класс

 

Та! Наши московские девчонки в сто раз лучше.

Я вчера почти весь день провалялась в постели – приболела. Что-то не то съела – и вот!

Сегодня едем в Ялту. Мне купят зимнее пальто! Ура-ура и ещё раз ура!

Я уже соскучилась по Москве, по школе.

Внимание! Мне угрожает опасность! Сейчас мама и дядя Богдан разбушевались, что меня не возьмут в Ялту. «Ещё нервничать из-за тебя, хамьё!» (Это мамины слова).

А всё из-за короткого инцидента.

В общем, я немного нагрубила маме – не сдержалась. Ну и вот… Эх…

10 августа четверг 1972 год. 7 класс

Мы в Ялту всё же поехали, правда – на два дня позже.

Жили там в гостинице. Ездили в Артек, к Верке, проведали.

Сегодня уже вернулись.

Вообще, с тех пор, как я писала, много изменилось всего! Пальто мне не купили (вследствие того, что мама пробила тревогу: мы очень сильно транжирим деньги. За это лето истратили как никогда. И сейчас денег у нас осталось далеко не много. Поэтому мы теперь будем экономить. Пальто мне купим в Москве… Ох-хо-хо…).

Сейчас вечер, начало десятого. Мы в Ялте отдохнули очень хорошо. Купались. Подзагорели немного. Я привезла из Ялты подарки (дядя Богдан купил): пояс и берет. Мне всегда от дяди Богдана во время поездок что-нибудь перепадает. Конечно, новых вещей у меня в достатке, но я не отказываюсь.

15 августа едем в Москву. УРА!!!

 

12 августа суббота 1972 год. 7 класс

 

Мы с Богданом в кино ходили, х/ф под названием «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» производство США, две серии. Причём, фильм для взрослых. Нас свободно пропустили.

Вечером мы с Богданом пошли гулять по Мисхору. Пришли в кафе и угощались (по дороге мы встретили гуляющих маму и дядю Богдана, которые пожертвовали нам три рубля). Пили чёрный кофе и прохладные напитки. Кушали свежие воздушные «бушетки» и румяные пирожки. В общем, здорово мы там посидели, послушали музыку (на втором этаже играл оркестр), потом снова пошли гулять и бродили до десяти часов вечера. Здорово погуляли.

 

23 августа среда 1972 год. 7 класс

 

Вот мы и в Москве.

Погода здесь, конечно, дрянь. Небо серое и моросит дождь.

Я уже с Веркой встречалась. Она повзрослела, похорошела. Личико у Верки округлело… Выложили мы друг другу всё-всё, накопившееся за лето. Болтали о том, о сём. Однако же у Верки там в Артеке и дела были! Закадрила… Я уж и писать не буду. Всё держится в строгой тайне.

У меня в этом году обновок столько будет. Купят мне пальто, сапоги, юбку, шапку шить будем. А ещё от Верки столько тряпья (у неё излишки). Я всё же очень рада! Раньше вот я на тряпки никакого внимания не обращала. Лишь бы гулять, бегать с пацанами, по заборчикам да крышам шастать. А тряпки.. Ээээ!... А ТЕПЕРЬ?! Что ты! Прифрантилась. Пижонишься, Катя!... А что?!… Мда… Скоро в школу.

Сегодня Верка вот что рассказывает:

«Иду с Богданом по улице. Тихо-мирно. Вдруг – видим: Генка Кокарейкин и Юрка Ворона. На велике. И Ворона, значит, на нас пальцем указывает…

Я ему и говорю:

– Ты что пальцем тычешь? Нехорошо-не-хо-ро-шооо…

А они что-то там начали гнусавить.

– Слушайте, – неожиданно полубасом сказал Генка. – А где Катька? Она ведь приехала?

– Да, – я взглянула на этого шпеньдика Генку, который тоже заметно повзрослел и обзавёлся болоньевым модным плащом. – Катя дома.

– А-а-а, – протянули мальчики.

– Гена! Чего ты в лагерь не поехал? – поинтересовалась я.

– А я здесь был, на московских просторах.

И пока мы шли с Богданом до дома, мальчишки всё крутились около нас, и Генка объяснял, почему он не поехал в Геленджик».

Я, конечно, посмеялась над этой маленькой историей, и всё же… И всё же… в душе остался приятный осадок.

Да! Совсем забыла! Такая новость! Я буду поступать в художественную школу!

УРА! УРА! УРА!

 

3 сентября воскресенье 1972 год. 7 класс

 

Мы с Веркой провели сегодня воскресенье – что надо! Закон-ненько.

Опишу всё по порядку:

+++

Всё утро мне снился очень интересный и весёлый сон (прямо кинокомедия) про школу, про какие-то мои приключения, и всё время снятся мне в разных вариантах – Генка Кокарейкин и Юрка Ворона. Потом я стала постепенно просыпаться и, наконец, окончательно проснулась. Лежу и смотрю в одну точку (куда именно – не помню, кажется, в стол), и тем временем мой мозг усиленно работает: вспоминаю свой весёлый сон. Потом мне надоело вспоминать (всё равно кроме Генки Вороны никого не вспомнила). Я потянулась и посмотрела на час: 9.15. Дома – тишина-а… Верка, наверное, дрыхнет. Мамуля – на кухне. Богдан – не знаю. Может, стихи пишет. Он по утрам любит стихи писать. А дядя Богдан ещё вечером уехал на охоту. Ольга Ивановна ещё из санатория не вернулась. Я полежала немного, помыслила обо всём и тут вспомнила про «Графа Монте-Кристо». (Я давно мечтала заиметь книгу «Граф Монте-Кристо». Розовая мечта моего голубого детства. И вот вчера я случайно раздобыла эту книженцию). Я сразу же вскочила со своего диванчика, взяла «Графа» и начала читать. Так почитала до десяти. Прибегает из своей спальни Верка, одетая, умытая:

– Слушай, Катька! Поехали в кино!

Вот так заявочка! Верка даёт! Она обычно по воскресеньям до двенадцати дрыхает (я – наоборот). А тут…

– Ты что?! Я ещё толком не проснулась, видишь, в себя прихожу…

– Что?! Вот это да-а! Шкура! Когда не надо – в семь вскакивает. А когда надо – дрыхнет полдня. Ну, слушай, поехали! На одиннадцать!

– Ты что! Ведь уже десять минут одиннадцатого.

– Ну и что с этого! Успеем.

– Ну да. Я покамесь встану, пока оденусь, пока…

– Тогда на час! – прервала меня Верка.

– А какое кино? – я начала сдаваться.

– Фильмик – во! «Ну, погоди»!

– Да-аа? – это название окончательно сломило меня, да ещё Верка сказала, что идёт два часа.

– Подожди… – я пошла к маме на кухню.

– Мамочка!!! – ласково сказала я. – Можно, я на час поеду в кино. С Верой. «Ну, погоди!» называется.

– А билеты?

– А мы там прямо и купим.

– Ну-у… смотрите… Сколько там время?

– Пол-одиннадцатого, мамочка.

– Ого! Ничего себе!

– Верка!

– Ну?

– Я – еду! Хе-хе!

– Уря!

Утро началось прекрасно. Да и погодка – что надо. Солнце.

 

5 сентября вторник 1972 год. 7 класс

 

Вышли мы с Веркой на улицу в 12.30. Подходим к остановке и видим: стоит автобус, набитый людьми. Мы, разумеется, в эту кашу не полезли, а стали думать: как быть? (На метро ехать – нельзя, мама не разрешает. Боится, что мы там потеряемся друг от друга, или под поезд упадём, или нас дверями защемит в толкучке, или на эскалатаре ногу зажмёт. В общем, мама категорически против, чтобы мы ездили на метро). Уже полпервого, в час – кино… И тут появилась гениальная мысль (у кого именно – не помню; кажется, мы подумали об этом одновременно). На такси! Я ещё немного поколебалась, но Верка меня успокоила. У меня и у неё по рублю. Дорога будет стоить копеек сорок, билеты копеек тридцать. И в кино успеем, и заодно прокатимся с ветерком! Ээ-эх!

И вот – мы сидим в такси! Одни, без взрослых – и с учёным, «взрослым» видом поглядываем в окно. И тут я подумала, а потом эту опасную мысль выложила Верке.

– Верка! Слушай! Ведь шофёрам надо на «чай» давать! А? А вдруг он нам не даст сдачи? – зашептала я на ухо Вере.

Мы начали советоваться, и у меня созрел план.

Такси плавно подкатило к кинотеатру «Октябрь». Счётчик показывал 43 коп. Я открыла сумочку, порылась в ней, потом, приподняв немного брови, посмотрела на усатого шофёра:

– А у вас с десяти рублей будет сдача? (Я не сомневалась, что у него с десяти рублей сдачи не будет. Тогда я дам ему свой единственный рублик. И так как я заговорила о сдаче, шофёр вынужден будет дать сдачу с рубля).

Шофёр порылся в кармане, вытащил смятые рубли, трёшки и отсчитал ровно девять рублей.

– Вот, девушка, возьмите!

Я растерялась, что-то пробормотала под нос, порылась в сумке.

– Ах, да! – воскликнула я. – Вера! Что же ты говорила, ведь рубль есть!

И уже обращаясь к шофёру:

– Возьмите, пожалуйста, я рубль дам вам лучше.

– А-а-а. Давайте.

Он засунул рубль в карман и включил зажигание.

Я и Верка вылезли из машины.

Ээх!

У, шофёр, гад. Целых шестьдесят копеек заграбастал. Мы с Веркой в кондитерской бы пожрали лучше.

 

9 сентября суббота 1972 год. 7 класс

(продолжение)

Стоим с Веркой в очереди за билетами. И вдруг я слышу испуганный голос Веры:

– Катька! Слушай! Я, кажется, забыла рубль дома!

– Что-о-о?!

Я полностью обыскала Верку. НЕТУ! Потом, на всякий случай, обыскали меня. Всё равно – нету! Э-эээх! Прощай, «гульба»! Что без денег сделаешь? Правда, у меня мелочь осталась, но что это за мелочь – всего семь копеек!

И тут Верку осенила мысль.

 

14 сентября четверг 1972 год. 7 класс

Ёлки-палки! Оо!... Я всё же К.К. не разлюбила! Нет, нет! С НИМ не кончено. Я его по-прежнему люблю. Эх, К.К., К.К.!

Продолжение.

Мы с Веркой поехали к её лагерной подружке Любке. Приехали. Познакомились. Любка – девка, во! Что надо. Сидели у неё, болтали о том, о сём. Потом по городу пошлялись, в кондитерской были. Любка познакомила нас со своими кадрами. У неё этих кадров навалом, до фига. Эх, гадство! Вообще, завал территории.

После мы с Веркой ещё у Любки посидели, потанцевали. Я у Любки книгу раздобыла, которую сейчас читаю. Эх, книга – что надо. Дюма. «Три мушкетёра». А я Любке дала «Анжелику» (хоть она и не моя, но ничего, Любке – можно).

Верка говорит, что Любка выложила ей большие восторги по поводу моей личности. В общем, я ей понравилась. Что значит, мы взаимны.

Вот так мы и провели это воскресенье.

+++

Я сегодня иду по улице вечером, полвосьмого, от Верки. Недалеко от меня огромная группа парней. Слышу – бас К.К. (Эх! Любовь моя! СЕРДЦЕ РВЁТСЯ!) Говорит что-то. Вдруг слышу, тот же бас говорит:

– Подождите.

Я чувствую, что за мной кто-то едет на велике. Сердце моё рвётся вверх, дыхание учащается. Неужели К.К.?!

Да, точно. Коля подъезжает и едет около меня:

– Катька!

Моё сердце стучит на всю Москву.

Кулаков продолжает:

– Слушай, что нам по геометрии задали?

– Не знаю, – выдавливаю я. Лишь бы что-нибудь сказать. – Кажется, три задачи.

– Да?! Это номера 735, 737 и 740? – совершенно точно называет К.К. номера.

– Д-д-а…

– Аа… ладно-оо… – К.К. едет ещё некоторое время около меня, потом заворачивает к парням, которые ожидают его.

Я иду, не чувствуя ног. Звёзды заговорщицки подмигивают мне.

«Коля! Коленька»! – шепчут мои губы.

«О, если бы ты знал, как я тебя люблю! Оо! Ко-оленька-а-а! Любовь моя!»

Я ничего не вижу и не слышу вокруг. Только в ушах ещё звучит милый бас К.К.

ООО! К.К.!!!

 

16 сентября суббота 1972 год. 7 класс

Завтра – соревнования. Я бо-бо-боюсь! Собственно говоря, чего бояться! И всё равно боюсь. В общем, завтра все, кто бежит на соревнованиях (семь человек), собираются около школы в девять часов утра. Бегать будем на стадионе. На триста метров забег. Будут школы города.

18 сентября понедельник 1972 год. 7 класс

 

Мы с Веркой сегодня были в кино: х/ф «Ромео и Джульетта».

ООО!!! Что это за фильм!!!!!

Я не могу передать всех своих чувств!

Я хочу плакать! Плакать! И печаль… О! Ромео! Джульетта!

«Как сладки любовные утехи, не играйте в эти игры, дети!»

Ах, что со мной??!!!! Не могу понять! Я хочу любить! Плакать! Танцевать! Я хочу любить!!! Ну, почему, почему я не дружу с пацаном?! Ах, если бы меня полюбил Коля!!! Ах, как я хочу плакать!!! Не могу, не могу, не могу… Что со мной?! Я хочу быть на месте Джульетты!!!

20 сентября среда 1972 год. 7 класс

 

Я здесь распылялась. И всё же…

ВСЁ КОНЧЕНО. ВСЁ!!!

К.К. не любит меня! Не любит!

Он любит Верку. ДА.

 

3 октября вторник 1972 год. 7 класс

 

Да, это, кажется, так. Эх, жалко. Моё сердце страдает.

Всё же гад, Кулаков, растравил моё сердце. Ээ-эх…

+++

Мы с Веркой сейчас с Крейдичем воюем. Этот Крендюля гавно порядочное. Серьёзно-серьёзно. Лезет всё время. То толкнёт, то ещё чего-нибудь. Верка мне рассказала, что недавно он подсел к ней на уроке (меня в тот день не было в школе), и начал с парты выталкивать.

Сегодня пацаны его побить решили, а он удрал. Наверное, завтра будут бить.

Сегодня на уроке физики он нас с Веркой вывел. Начал харкаться. Ну, ПАРАЗИТ ДЕБИЛЬНЫЙ.

Мы сначала всё терпели (то есть щипали, пинали его и т.д), а потом моё терпенье оглушительно лопнуло. Да-да, оглушитлеьно. Под видом учебника. Я взяла этот учебник и – ХРЯСЬ! Крендюлю по башке.

Наша физичка – зырк! (Физичка новая. Невзрачная дамочка лет 30-35. Деревяшка. Бубнит всё монотонно. Как выразился К.К. – гавнистая.)

Итак, она зыркнула и произнесла:

– Кто это сделал?

Я, под стать ей, невозмутимо встала:

– Я.

– Кого?

– Вот, его, – я кивнула головой. – Крейдича.

– За что?... Крейдич, встань.

Наша физичка была по-прежнему невозмутима. Меня же начала бить нервная дрожь.

– Он плевался. Какими-то огрызками.

– Он?! Плевался?! – маска нашей физички приняла удивлённое выражение. – Крейдич! Ты – верблюд?

– Да не-е… Я…

– Нет, ты – верблюд?

– Ххм, – Крендюля усмехнулся. – Нет.

– А что же ты – ПЛЕВАЛСЯ?

Все смеялись.

Вообще-то физича (Наталья Васильевна) – ничего.

– Так. Давай дневник, – Н.В. приняла решительные меры.

– А ты, – она обратилась ко мне. – Впредь этого не делай. Это не метод.

– А что?! Надоедает же… Пол-урока сидит и…

– Так скажи мне. Садись.

 

21 октября суббота 1972 год. 7 класс

 

Сейчас 22.30. Я иду спать уже.

Эх, какой сегодня был законный день.

И вообще, за последнее время счастье мне вдруг улыбнулось.

Во-первых: с К.К. всё пока очень здорово. Друзья.

Во-вторых. Меня знает Игнатьев. И вообще стали происходить странные вещи (звонки, похищение книг).

В-третьих. Хожу на телестудию, был крупный разговор с М. М.

В-четвёртых. Мне пацаны дали фотки. И сегодня в школе было «гуд».

На истории меня вызвали, а я не знаю. Но всё же выкрутилась на «4». Причём, такое выделывала у доски, что класс катался со смеху, вследствие чего я стала героем дня.

НО Я НЕ ФИГЛЯР! Просто мы бесились.

И ещё – я сегодня в школу «Вегу» взяла, вследствие чего было много всяких штук.

Я спешу спать.

Завтра всё объясню.

 

30 октября понедельник 1972 год. 7 класс.

 

Да, я, наверное, накаркала. Недавно моё «счастье» рухнуло. Из-за Дины. Всё случилось так.

Звонок. Алгебра. В класс вошла Динушка, и наша физичка зачем-то припёрлась.

Все встали.

Внимание Дины сразу привлекла доска. Школьная.

– А это кто сделал?

Было заметно, что Дина Петровна не в духе.

Надо сказать, что на перемене я в школьной доске, в центре, на уровне моего роста, обнаружила дырку. Она меня заинтересовала. И я запихнула в эту дырку тряпку.

Очень смешно получилось: доска, а посредине – тряпка.

И вот Дина решила сорвать зло на этом безобидном и даже удобном сооружении.

– Кто дежурный?!

– Мы…

Как назло, дежурные Монастырская и Симирняк. Главное – Верка! Я её подведу.

– Во-от! Давайте дневники! Будете мне…

– Дина Петровна, – я прервала Дину, взволнованно и решительно вскочила. – Дина Петровна! Они не виноваты. Это – я.

– Что-что? – Динушка уставилась на меня.

– Это я тряпку засунула. Не они.

– Ах, ты?! Давай дневник!

Дина Петровна подошла ко мне.

Я начала злиться. С вызовом достала дневник:

– Возь-ми-те!

– Ишь! Это, видите ли, она сделала! Я тебе сейчас и запишу в дневничок…

– А что я сделала?! Что тут такого?! – я разозлилась до ужаса. – Я же созналась! – вырвалось у меня.

Конечно, этого не надо было говорить. Дина прицепилась к этой фразе и начала читать мораль. Да-а, Дина очень удачно срывает своё зло. Скотина.

– Она – созналась! – с пафосом и злорадством воскликнула Динушка. – Совершила геройский поступок! А что теперь – давай все сядем на голову Дине Петровне, а потом – просить прощения или сознаваться?! А-а? По контрольной вон двойку получила, а здесь – герой! Созналась!

Да. Этот печальный факт имеет место в моей жизни. Я получила «пару» по алгебре. Правда, на моё счастье, Дина в журнал не поставила.

Но ошибка пустяковая. Рассуждала-то я правильно, и задачу сама решала.

И вот, Дина переключилась на эту несчастную двойку.

– Контрольную на «два» написала! Всё сидела, вертелась. Без Веры Монастырской не могла решить.

Тут я взбесилась.

– А между прочим, задачу я решала – САМА.

– Встань! – побагровела Дина Петровна. – Хочешь, чтоб я тебя выгнала?! Ты без Веры – НИЧТО!

У меня от обиды сдавило горло, и я заорала на весь класс:

– НЕ-Е-ЕТ!!!

– ВО-ОН!!! – в ответ заорала Дина. – Я тебя вышвырну за шкирку! Быстро! И на мои уроки чтобы больше не приходила!

Когда я очутилась за дверью, я заревела. Не выдержала. Обидно было до ужаса. «Ты без Веры – НИЧТО». Какая, всё же, Дина – сволочь.

Потом обида поутихла. Я стала трезво рассуждать. Что теперь делать?

Я советовалась с Верой и Богданом.

Решили следующее.

Когда на следующий день Дина зашла в класс и сказала «Садитесь», я не села.

Я начала…

– Дина Петровна! Извините меня за грубо…

– Катя, уходи! Быстро! Это одна начинает хамить, другая, а потом весь класс. Живее, уходи…

И я во второй раз очутилась за дверью. Но теперь я не ревела. Мне было обидно и больно.

Но за меня был весь класс. Все подавали сочувственные советы. Также и К.К.

Вспомнила. Когда я гавкалась с Д.П., физичка – улыбалась! ЗДОРОВО!

Итак, я и эту алгебру прошлялась по школе.

Моя голова была наполнена всякими ужасно-фантастическими мстительными планами. Я ходила, обдумывая всевозможные бунты.

В ИТОГЕ: некрасивый, унизительный, постыдный финал.

Но зато – умный.

То есть – я убежала с поля боя. Мы с Веркой посоветовались и решили: хоть Дина и оскорбила меня, я тоже ей нагрубила изрядно. Всё же Д.П. – учитель. Я не сдержалась. Динушка – подавно. И вообще, она ведь ждёт ребёнка. И у неё уже большой живот.

В общем, после уроков я вторично извинялась перед Д.П.

Очень стыдно и противно, мерзко.

По поводу случившегося. Есть один вывод. Этот случай подтвердил мои давние наблюдения. Учители пресмыкаются перед Верой. Всё из-за её отца. Вера нормально учится. Но, как говорит моя мама, звёзд с неба не хватает. Однако, все учителя ей завышают оценки.

2 ноября – во Дворце пионеров вечер. Для студентов медучилища и горного техникума. Как и тогда. И снова нам повезло. Благодаря соседке тёте Лиле у нас есть пригласительные. Едем втроём. Мама, я и Верка. Здорово! А 4 ноября – в школе вечер. Здорово!

 

КОНЕЦ ДНЕВНИКА №4

 

ДНЕВНИК №5

 

7 КЛАСС

 

 

2 ноября четверг 1972 год. 7 класс

 

Сегодня, буквально через четыре часа, едем уже во Дворец пионеров, на вечер!

Как я рада!!! Жду не дождусь!!!

+++

У нас в классе сегодня ЧП. На зоологии Альбина выгнала Кулакова с урока – бесился с Крейдичем.

И вот, после уроков, Кулаков подходит к Альбине Андреевне, схватил её за рукав и замахнулся:

– Ты меня чего выгнала?! А?!

Подумать только, Альбинушку – лучшую училку в школе – на «ты», да ещё ТАК грубо!

А Кулаков продолжал в том же духе и ужасно грубо:

– СВИНЬЯ!

Какой ужас! Кулаков назвал Альбинушку – свиньёй! Это уже слишком.

А Альбина посмотрела на Кулакова, круто повернулась и пошла прочь, перед этим бросив одно-единственное маленькое словечко (то ли вопрос, то ли восклицание):

– Что?!

– Жаловаться, небось, побежала? – снова на «ты» говорит Кулаков.

– «Жаловаться» я ни к кому не пойду, – спокойно отрезала А.А.

+++

Мне очень жаль Альбину. За что Кулаков так обидел и оскорбил её?! Я даже не пишу как обычно – «К.К».

Нет. «К.К.» – это для меня что-то священное. Чистое, прекрасное. Да, я люблю именно К.К., а не Кулакова. Кулаков – грубый, блатной мужик. А К.К. – нежный, очень хороший мальчик.

+++

Эх, ну вот зачем я его полюбила? Только мучаюсь. Я знаю, что Кулакову нравится Верка никто не нравится или кто-то, может, и нравится. Но всё равно, где-то в глубине души горит маленький огонёк, надежда. Да, я надеюсь. На что?! Всё бесполезно.

 

9 ноября четверг 1972 год. 7 класс

 

Уже прошли праздники. Прошли вечера.

Второго мы были во Дворце пионеров. Сначала – концерт, потом – танцы. Во Дворце пионеров очень хороший оркестр, электронные гитары. Плохо только одно – там, где мы были, – маленький зал, тесно.

Мне Верка говорит:

– Я буду не я, если тебя не пригласят.

– Да ну, глупости, – я это сказала совсем и не от души, потому что я сама надеялась, что меня хоть какой-нибудь завалященький пригласит. Очень хотела. Но ведь и Верку наверняка должны пригласить. Вон, какая она красивая.

И правда, меня один, уже в самом конце вечера, пригласил – на танго. Хороший парень, симпотный.

А потом на танго Верку тоже один верзила пригласил.

Четвёртого у нас в школе тоже были танцы, играли в «почту».

Мне записка пришла на английском языке: «You laike me

Не знаю, от кого.

Оркестр был у нас солдатский, называется «Сияние» (из какой-то воинской части). Играли здорово, только никто не приглашал.

Нам надоело, и мы с Веркой пошли в соседнюю школу. Там хоть потанцевать нормально можно. А то у нас учителя рядком сели и глазеют. А в соседней школе в танцевальном зале полутемно и – народа!!! Как во Дворце пионеров.

Мы уже под конец пришли. Стоим. Потом танцевали с девчонками из восьмого класса (Тася Зайкина, Верка Попова, Людка Сугробова и другие). А потом подходят к нам с Веркой Игуров и Жухрай, глазеют. Вообще-то – надоедает.

А пятого я и Верка поехали во Дворец пионеров по пригласительному билету. Богдан тоже поехал, но ему не понравилось, и он уехал.

А Верка опоздала на вечер, она ведь по телеку выступала, в спектакле «Знамя десятой бригады».

Сначала нам не понравилось (там вообще-то все примерно седьмой, восьмой, девятый класс). Из нашей школы ребята тоже были.

А потом на танго нас пригласили. Верку такой чёрненький (она с ним в прошлом году танцевала, он из восьмого класса). А меня пригласил – Волков! Из нашей школы, из восьмого класса. Подумать только, Волков!!! Этот робкий и одновременно – не робкий мальчик. Робкий он потому, что на танцах он ещё, кажется, никого не приглашал. А не робкий он на улице, со своими дружками. Я, кажется, уже писала, что с его стороны заметила к моей особе внимание.

Ну, потанцевали, стоим – отдыхаем.

Снова – танго. Смотрю – передо мной выросла упитанная фигурка мальчика-«быка». Стоит и зырит на меня. Я так растерянно:

– Что?!

А он:

– Можно вас?

Я даже не думая, пошла (сильно растерялась). Танцует он уродски. Весь раскорячился, как «ведмедь». Я еле конца танго дождалась. Смотрю, все наши девки ржут!

Я подхожу к ним, и начали вместе ржать. Потом они мне объяснили, это – Медников из другой школы, из 8 класса. Кретинчик-жирюга. И что это меня всё жирюги приглашают?! В лагере два жирных привязались, здесь – тоже. А в это время этот Медников сияет и показывает на меня своим дружкам. Мы с Веркой побыстрее переметнулись в другой конец зала, к Наташе Гордеевой. Стоим – подыхаем от смеха. В это время объявляют «дамское танго», приглашают девушки. И тут мы с Веркой решили пригласить (я ещё ни разу в жизни не приглашала). Наметили двух парнишек. Я – чёрненького, Верка – беленького. Тут беленького пригласила какая-то девчонка. А я пошла приглашать того кадра. Иду через весь зал, коленки дрожат (не сильно, даже вообще не дрожали. Это я для красного словца. На самом деле, у меня было абсолютное спокойствие). Итак, я подошла.

– Можно Вас?

Он утвердительно кивнул, и мы пошли.

Потанцевали. Он отвёл меня за локоть на место, к Верке.

А потом, на танго, к нам идут два паренька. А я не видела, и куда-то отошла. Так что тот, розовенький, посмотрел жалобно, и обратно пошёл. А второй, морда бульдога, глаза узкие, пригласил Верку. Они потанцевали. Но – урод! Ужас. Главное, только они вышли танцевать, этот «босс» облапил Верку, положил ей на плечо голову и – замер. Тьфу! Как мерзко. Танцевать собрался. А Верка, молодчина, не растерялась и говорит ему на ухо:

– Я так не танцую.

Так что пришлось этому «бульдогу» изменить позу свою и танцевать как все.

Ну, мы потом смеялись.

А на предпоследнее танго меня пригласил очень красивый мальчик. Волосы жёлтые, глаза голубые-голубые. Клеша! Настоящий кадр. А Верку снова, во второй раз, пригласил тот «бульдог», но она ему отказала (и правильно сделала):

– Извините, я не хочу.

Вчера в ДП снова был вечер. Но мы билетов не достали. А как я хотела!!!

Завтра в школу. Я всё же рада. А то мне уже это одиночество наскучило. И уже К.К. охота увидеть. Да, Альбина ведь всем учителям рассказала про «свинью». Кулакова вызывали на педсовет.

А агличанка тройку мне не поставила, «четыре» вывела. Но зато наш Феликс, гад, по пению вывел мне «3». Ну и ну, первая тройка в четверти и в жизни.

11 ноября суббота 1972 год. 7 класс

Завтра буду отсыпаться. Сейчас уже по-о-оздно! Спать охота. В школу уже ходим. К. К. видела.

А Грачёв подстригся. Теперь его голова – как яйцо. И вообще у него – «рязанская ряха».

Я сегодня всё время сталкивалась в школе с Волковым, как назло.

 

18 ноября суббота 1972 год. 7 класс

 

За эти дни столько произошло! Так всё хорошо было, и – вот.

В общем, я с К.К. поссорилась, на пении.

+++

Сидим мы, Грачёв и К.К. начали болтать с нами. А потом – началось. Кулаков в детство ударился. В общем, начал болтать всякую мерзость. Он это умеет. Хочет показать своё знание во всём. Сидит и орёт на весь класс:

– Катька! А ты знаешь…

тал орать «девчонки, покажите влагалище», «откройте влагалище», мерзость, фу, подонок).

Я и писать не буду, противно

А потом и говорит:

– Ну, я вас опозорил! Хе-хе!

– Ты – нас? – мы с Веркой клокотали от гнева.

Я и ору ему (именно – ору, от злости. Не могла говорить спокойно. Подонок).

– Да ты не нас, а себя, себя о-по-зо-рил! А нам, знаешь, – я сглотнула слюну, – это как-то РАКОМ! – и я провела ребром ладони по шее, давая ясно понять, что нам всё равно.

А они, говны, начали ТАК ржать! И Ворона ещё что-то подвизгивает им.

– «Раком»! «Раком», главное! – Кулаков прямо «умирал» от смеха.

Ах, как смешно! А мне всё равно, что они думают. Мы с Веркой наедине часто это словечко применяем. Ну, я здесь и сорвалась.

В общем, после этого – бойкот. Пусть теперь попросит что-нибудь! Нет, какой он гад, лицемер.

Когда ему надо что-нибудь – такой хороший. А здесь – подонок, хамелеон.

Сегодня уже пытался подлизываться. Сидит на зоологии:

– Катька! Верка!

Наверное, пол-урока орал. Все оборачиваются, а я сижу и с Веркой разговариваю. После на других уроках тоже всё пытался с нами заговорить. Но мы с Веркой непроницаемы. Главное, сидим, разговариваем, и он везде всовывается. Верка уже не выдержала:

– Слушай, что ты лезешь везде? Не с тобой разговариваем!

К.К. начал что-то возникать.

– Ладно, заткнись! – это уже я, в самой грубой форме. – И не суйся везде.

Мы ему наговорили всего.

Но не доходит, не доходит до него.

Даже жалко его. Ничего. Вспомни, какие гадости нам говорил. Пусть теперь кричит, сколько хочет и «Катька», и «Верка». Подонок.

 

21 ноября вторник 1972 год. 7 класс

 

В общем, я с К.К. помирилась.

+++

А вот с дядей Богданом у меня грандиозный скандал вышел.

Потом напишу. Сейчас лень.

 

23 ноября четверг 1972 год. 7 класс

 

Сначала пишу про К.К.

Мне Лилия Фёдоровна (соседка) подарила фотку Ромео и Джульетты, тех самых (из фильма).

И вот. Приношу я эту фотку в понедельник в школу.

Сидим на английском, девчонки смотрят, и, разумеется, завидуют. Я-то, конечно, принесла не из-за того, чтобы мне – завидовали. А просто так… Ро-ме-о! Поэзия… Эх, гадство!... Да, мы ведь потому так свободно себя на английском вели, что Татьяна не пришла. Свобода действий целых 45 минут. Повезло.

Тут Кулаков подходит ко мне и таким подлизывающим тоном:

– Катька! Дай посмотреть!

Но я не поддалась на провокацию, помня наш с Веркой уговор: с Кулаковым – ни слова!

Да, не поддалась, и даже нарочно отвернулась, «заинтересованно» спрашивая у Оксанки:

– Оксана, ты по черчению сделала?

Но К.К. продолжал ныть (именно – «ныть»).

– Ну, Катька… Кать… Да-ай!

– А знаешь, я с тобой не раз-го-ва-ри-ваю, – холодным тоном сказала я. - И вообще, ко мне больше не обращайся!

– У, жадина! – басом сказал К.К.

– Да, жадина! Для тебя – жадина.

Тут Кулаков, сволочь, пульнул в меня из пистолета водой. Прямо в шею.

– Пятилетний, – презрительно процедила я, вытирая рукой такую противную и холодную воду.

Буквально через минуту К.К. снова подошёл:

– Ну, Катька! Дай посмотреть! Пожалуйста…

– Я, может, и дала бы тебе… Но вот после пения того… Помнишь?

– Аа…– заулыбался К.К. – Что не следует говорить.

– Вот именно. Знаешь, ты тогда был ужасно противный. Ну, вот – к чему? К чему ты всё это говорил?

– Да ну, Кать… Я же – пошутил!– Ничего себе – ШУТОЧКИ! – возмутилась я. – Наболтал там всего. А теперь – пошутил.

– Ну… – замялся Кулаков. – Катька, дай, пожалуйста! Что это там?

– Дай мне слово, что больше никогда не будешь болтать на пении вот такие гадости.

Тут, разумеется, К.К. вторично замялся. Ещё бы. Все девки зырят. Слушают…

– Хорошо. Не буду больше. На пении…

– Нет. Не только не пении. ВЕЗДЕ!... Усёк?

– Ладно…

И тут он расселся передо мной, и мы весь урок болтали. Обо всём на свете (о фильмах, о книгах и т. д.). Да, тогда К.К. был очень хороший. Он последние дни всё время такой ходит. Прямо как порядочный. В отряд «Дзержинский» записался.

Итак, у меня с К.К. – мир.

+++

А теперь насчёт дяди Богдана.

Здесь гораздо всё сложнее. И виновата моя невыдержанность и моя глупость.

Всё получилось так.

Я была вместе с мамой, как обычно, у Монастырских дома. Мама готовила на кухне, посуду мыла, ну, как всегда, её работа. Мария Михайловна в тот день была в церкви. Она в церковь каждый день ходит. По дому у Монастырских всё сделает, и в церковь. Верки дома не было. Они с Богданом и их мамой ушли в музыкальную, Богдан участвовал в академическом концерте, а после концерта мама повела их в ресторан (отмечать).

Я смотрела кино. Фильм такой был – что я чуть не заревела. Серьёзно. А тут дядя Богдан с работы приезжает и сразу ко мне подскакивает (по-моему, у него в тот вечер настроение было не очень):

– Спать! Спать! Уже десять часов бьёт.

– Ну, дядя Богдан! Ещё одну минуту. Ну, подождите!

Дядя Богдан рванул штепсель. Телевизор затих.

– У!!! – у меня в горле стоял комок обиды и горечи.

И вообще – было ужасно обидно. Ну вот что меня считают маленькой?! Прикажут – выполняй. И ты бессилен. Именно – бессилен. Как будто мне семь лет. (И мама ещё – всегда на стороне дяди Богдана. Почему это она решила, что я обязана слушаться дядю Богдана? С какой стати. Ну, да, он наш благодетель, и, можно сказать, кормилец, так мама говорит, – да, я согласна. Но с другой стороны. Он ведь вовсе не мой папа. Не знаю, кто мой папа и куда он делся. Мама не говорит.)

Я пулей вылетела из комнаты, ибо слёзы хлынули из глаз. И вот тут я не выдержала. Хлопнув дверью, я зарыдала:

– Идиот.

+++

На моё несчастье – ДЯДЯ БОГДАН УСЛЫШАЛ!

О, Боже!

Мне была трёпка. Причём – порядочная.

Причём, когда дядя Богдан меня бил, я ревела из-за него, из-за того, что у меня вырвался этот проклятый «идиот».

Правда, на утро я извинилась, но всё равно…

Эх…

 

26 ноября воскресенье 1972 год. 7 класс

 

За эти дни произошло ужасно много.

У нас в школе организовывается оперотряд – оперативный отряд – оперативники.

И у этого отряда много выгодных сторон. Надо дежурить на улице с 19.30 до 21.30 (после девяти всех гнать домой и следить за порядком), также – характеристика будет хорошая, и вообще – шик!

Мы с Веркой записались.

Позавчера было первое дежурство.

Мы с Веркой в первом отделении, командир которого – Кулаков.

И вот, 24-го ноября мы пошли дежурить, с красными повязками на рукавах.

 

2 декабря среда 1972 год. 7 класс

 

В 19.30 всё наше отделение встретилось около школы, а после мы разошлись. К нам с Веркой прицепилась ещё Анька Санина.

Ну, идём.

Тут мимо автобус едет, солдатский. Какой-то солдатик весёлый вылазит и начинает интересоваться, зачем вы, девушки, эти штучки надели красненькие (повязки то есть). Ну, чуть-чуть поболтали с ним, идём дальше. Заходим в молочный, а там тоже солдаты, три штуки. Ну, и, разумеется, прицепились:
– О! Дружинники! Заберите нас!

– Ага… Сейчас… – усмехнулись мы.

– Девушки! А как вас зовут? – спрашивает какой-то белобрысенький.

Мы растерялись. Ну вот, что ему скажешь?!

– По-всякому! – засмеялась я.

У нас даже настроение от этих стычек ещё лучше стало. Подходим мы к горке. Так, знаете – внушительно. В медленном темпе, с красными повязками. (Как полицаи Гестапо, ха-ха-ха!)

Вся горка (а народа на ней – тьма), вся горка, значит, всё внимание – на нас.

«О, дружинники!», «Оперативники!» «Эй, вы, дружина!» – так далее.

Мы подошли, стоим. Как говорится, «следим за порядком».

И тут к нам подскакивают какие-то парни:

– О, оперативники! Здрасте! Здрасте!

И тут у нас завязался разговор. Потом два парня куда-то отсеялись, и с нам болтают два юноши.

– Давайте знакомиться! Витя! … Саша!

Мы пожали друг другу руки.

– Вера… Катя…

А Анька весь разговор молчала, как мумия.

В общем, эти из 10-а, из чужой школы. Витя Самойлов и Саша Кашлев. Они…

 

13 декабря 1972 года. 7 класс

 

…они тоже оперативники. Витя – начальник штаба. Саша – заместитель. Мы с ними болтали довольно долго… Довольно долго! А я, сразу же скажу, влюбилась в Сашу. Какой он красивый! Ёлки-палки… Не могу и объяснить. У него взгляд какой-то особый… Потом зашёл у нас разговор о телефоне.

– У меня 4-82, – это Саша.

А у Вити нет телефончика.

Надо сказать, что Саша почти всё время смотрел на меня. Может, поэтому я влюбилась в него? Да нет, не только.

– А какой у тебя телефон? – посмотрел на меня Саша.

Но я в это время разговаривала с Витей и не слышала. Ответила за меня Верка.

– А знаешь, посмотри в справочнике номер… (она назвала должность своего отца), только два звоночка.

О, гадство! Не могу писать. Ну, я люблю его!

(К Кулакову полное равнодушие).

Я уж и не помню, о чём болтали. Об оперативниках… В общем, обо всём.

– Ну ладно, мы пойдём. Дежурить, как говориться. До свидания, – стали мы прощатьися с ними.

Они захотели пойти с нами. Мда…

Но потом они стали болтать с какими-то парнями, а мы ушли. Разумеется, море чувств, и т.д.

Да, забыла. Они пригласили нас к себе в два часа дня в школу. На оперативное собрание.

На другой день было следующее.

Вечером мы пошли гулять снова (НАДЕЯСЬ!), и, разумеется, без Саниной.

Подходим к горке (мы снова надели повязки).

И тут к нам несколько парней подбегают.

– О! Оперативники! Здрасте!

Но мы из них никого не знаем.

Потом двое куда-то отсеялись. А другой говорит:

– Я тоже оперативник. Комиссар. Дайте знакомиться. Вася!

И этот Вася подал руку Верке.

– Вера.

И только он протягивает руку мне, как подлетает раскрасневшийся Саша (Кашлев):

– А это Катя! … Катя!

Такой радостный. Гадство.

Ну, и снова мы поболтали. Но – меньше. Они нас ещё к себе в школу на танцы приглашали. Мы с Верой потом ушли (из-за меня). Я всё тяну Верку – «пойдём, пойдём».

А Саша, главное:

– Ну что вы так быстро!

Итак, мы ушли.

Погуляли.

А горка прямо притягивает.

 

23 декабря суббота 1972 год. 7 класс

(продолжение)

 

Ну, мы снова идём.

Подошли к нашим девчонкам (знакомым). Стоим, разговариваем.

А Верка всё тянет меня на горку. Пойдём, да пойдём кататься. А я не хочу. Стесняюсь. Из-за Саши Кашлева и Витьки Самойлова. Ещё подумают, что из-за них пришли. Стою, спиной к горке. А Вера ушла кататься с Риткой Леденцовой. Вдруг подлетает ко мне парень какой-то:

– Здрасте! Оперативничек, да?

– Да, оперативничек.

– А я - генерал!

Тут я вспомнила. Ещё когда мы с Сашей и Витей разговаривали, он всё крутился около нас и кричал: «А я – генерал». Та, малявка, из восьмого класса.

Ну, мы с ним поболтали (просто так). Надо заметить, что все эти парни очень пустые, в том числе и Кашлев с Самойловым. Они на всю школу известны, бабники. Только с девчонками и ходят. Так что лучше не водить с ними знакомство. И всё равно: меня этот Саша заворожил. Конечно, это не настоящая любовь (это – разумеется), а просто – увлечение.

Ладно. Дальше.

Подошла Верка и такие фары на меня: мол, Катька, даёт!

А я говорю:

– Пошли, Вер.

Я жестоко разочаровалась. Да, эти мальчики – просто пустые бабники.

– Катя! Катя!... – вдруг закричал с горки Саша.

Мы шли не оборачиваясь.

– Эй, Катя! Оперотряд! Катя!

Я обернулась.

Саша махал рукой:

– Давайте сюда, на горку! Покатаемся!

– Не-ет. Мы – домой. До свидания!

– Пока! – разочарованно протянул Кашлев.

У меня на душе стало немного светлее. Но, наверное, я родилась несчастливой. Короткий миг счастья, и неделя горечи.

Мда… «Горечь, горечь. Вечный привкус».

Мы потом были на слёте оперативников из трёх окрестных школ. Видели их. Но Кашлев какой-то дурак, как будто не видел. А Самойлов подходил один раз, уже после слёта. Как раз я разговаривала с одной оперативницей, а Самойлов подошёл к Верке:

– Ну, ты поверила, что я в десятом классе? (а Верка тогда вечером спорила и не верила, что они в десятом классе).

– А я так знаю, что ты в десятом.

Они чуть поболтали ещё.

Мы с Верой пошли домой.

После этого мы видели у нас в школе (на соревнованиях) Самойлова и Ваську Соболева. Они – как будто и не знают нас. Так, только изредка мы перебрасывались словечками. И всё. ВСЁ. Один раз мы видели Самойлова и Кашлева с какими-то девчонками.

ЗА ЧТО?! ЗА ЧТО такое несчастье?!

Они же первые полезли знакомиться. Сволочи, только сердце растравили. Мы то поднимались на облака счастья, то падали в бездну разочарования и горечи. Но самое худшее было впереди.

Мы с Веркой решили, что с этими бабниками никаких связей.

Но чуть позже…

Мы с красными повязками шли мимо аптеки. Дежурили.

Вдруг нам навстречу из магазина вышли Саша и Васька. Завернули к нам. У меня ёкнуло сердце. Неужели?! Неужели:!

– Здрасте!!! Что, дежурите?

– Да вот, приходится.

Мы с ними поговорили маленько. Не помню уже всё. Вся ещё рассказывал, как он в комсомол вступал:

– Ну, захожу я туда. «Здрасте!» – говорю. А сам думаю, как бы выкрутиться. Я не учил ничего. Эти централизмы разные… А мне вопрос, значит: что, мол, куришь? «Хм», – заулыбался Вася. И говорю, «Плиску», значит, курю. А они мне: а пьёшь? «Что вы, что вы! Я не пью!»

Мы засмеялись.

А Саша был какой-то другой. Всё смотрел куда-то вдаль. Он без Самойлова меняется, что ли? Тут они закурили, и Вася продолжает:

– Стою я, думаю, всё! Завалился, думаю! И вдруг… – многозначительная пауза со многозначительным взглядом. – И вдруг говорит кто-то из них: «Товарищи, есть предложение. Принять!» – с пафосом воскликнул Вася

Мы рассмеялись. Потом ещё поболтали чуть и разошлись.

 

24 декабря вторник 1972 год. 7 класс

(продолжение)

 

После этого мы не видели их довольно долго. В душе у меня осталась какая-то смутная тоска. И вот однажды, после небольшого перерыва, мы с Верой снова надели красыне повязки и вышли на улицу. Я и не надеялась увидеть их. Но ещё издали, подходя к горке, мне почудилась знакомая фигура Саши.

– Верка! Он! – прошептала я, сжав руку Верки.

– Нет, Катька. Нет! Нет! – почти закричала радостно Верка. – Говори «нет». А то будешь думать, что он, а это – не он! – улыбалась она.

– Да-да-да… Это не он, не он, – машинально повторяла я.

А внутри всё пело, я была уже твёрдо уверена, что это Саша.

Мы подходили всё ближе к горке, Вера замедлила шаг:

– Кажется… кажется – они! – с надеждой смотрели мы на горк.

– Э-эй! Оперативнички! – это кричал с горки Самойлов, улыбаясь во весь рот.

В это время к нам подскочил Саша:

– Здрасте! Что, дежурите?

Вообще-то, надоедает, они как увидят нас, всё время спрашивают – «что, дежурите?»

Саша уселся перед нами на заборчике:

– Значит, дежурите?

– Да, вот… дежурим.

Тут подбежал Самойлов и тоже уселся на заборчике.

– При вас курить можно? – спросил Саша.

– Курите.

Мы с ними разговаривали довольно долго. Больше-то говорили они (в частности – Витька), рассказывали о своей школе, о классе. Всё больше шуточки. Они вообще – комики. Саша – не очень, всё – Самойлов. Скажет что-нибудь – и всегда смешное.

А потом, смотрим, идёт Ворона. Мы с Верой переглянулсь: мда, это совсем некстати. А Ворона, оказывается, знает Самойлова (вместе ходили на бокс). Подходит к нам:

– Здорово!

Как раз Витька рассказывал об их дойче – Борис, учитель по немецкому. Услышав это «здорово», Самойлов поперхнулся и покосился на Ворону. Потом хотел было продолжать, но Ворона начал наглеть (это точно!). Он уселся около Самойлова на заборчик.

– Слушай! Ты здесь не садись, – по-товарищески подмигнул Витька – Вороне. – Не садись… – продолжал он многозначительно.

– А что?! – Юрка поспешно вскочил.

– Понимаешь, в чём дело, – медленно, с паузами говорил Самойлов. – Здесь – гвоздь! Понимаешь – гвоздь! И вообще, здесь грязно, – уже быстро, как будто отрубил, закончил Самойлов.

Все это было ужасно смешно, и мы там подыхали от смеха.

Вскоре Ворона куда-то исчез, предварительно пробормотав:

– Ну, ладно. Я пошёл – дежурить. Пока.

Вскоре мы тоже стали прощаться (у меня зубы выбивали марш):

– Ну, ладно. Мы пойдём. До свидания… До свидания…

– А нам по пути. Идёмте вместе, – заспешил Самойлов.

И мы пошли. Это был самый счастливый момент в этот вечер. Мы шли медленно, разговаривали о всяких пустяках.

Саша ни с того ни с сего подставил Самойлову подножку (он шёл около него), потом – Верке, а потом – мне, и перешёл на мою сторону. Всё это сопровождалось шуточками. Теперь мы с Верой шли в середине, а Самойлов и Саша – по бокам. Мы вышли на центральную улицу, завернули.

– А вы где живёте? – поинтересовался Самойлов.

– Я – та-ам, – махнула рукой Вера.

– А твой дом где? – посмотрел на меня Самойлов.

– А вот. Мы же стоим около него.

– Да? Саша, разойдёмся? – многозначительно подмигнул Витя.

Они засмеялись. Мы шли дальше.

– Саша. А ты где живёшь? – посмотрела я на него.

– А во-он мой дом.

Мы ещё поболтали немного о наших домах.

– Вот она, Сашкина квартира, – указал Самойлов на первый этаж дома.

– Слушай, в вашем доме должна жить наша дойчиха, – воскликнула Вера. – Знаешь, белокурая такая.

– А… знаю-знаю. Мы с Самойловым у неё чай пили, – засмеялся Саша.

Я посмотрела на его окна:

– Значит, вот это – твоя квартира?

– Да.

– Во-он, ещё такая люстра на длинной палочке висит.

– Её как раз бабушка заслонила, – заметил Самойлов.

Мы с Веркой грохнули. Ну и ну!

Вдруг ни с того ни с сего Саша заторопился домой.

– Я боюсь, что вареники остынут. Бабушка готовила, – сказал Саша.

Мы с Веркой были ошарашены. Ха-ха-ха!

– В-в-в-варе-ники? – еле выговорила Верка

– А-а-а… с чем? Варе-ники?! – тоже еле выговорила я.

– С чем? С картошкой.

– Да?! Везёт! Мои любимые.

Ну и Саша! Вот это колхоз!!! Опозорился, к чёрту.

Самойлов тоже смеялся.

Мы прошли ещё целую улицу. Поболтали. Около спортзала (как раз около моего дома) решили разойтись.

Я подошла к своему подъезду и оглянулась. Саша уже тоже дома. А Самойлову и Вере ещё далеко, им по пути. Они шли по дороге и разговаривали.

+++

На другой день вечером мы гуляли до девяти, но их не встретили. В мрачном настроении разошлись.

Надо заметить, что в тот день, перед гуляньем, я позвонила Саше. Просто хотела услышать его голос.

– 4-82, – с волнением назвала я номер его телефона.

– Алло! – раздался в трубке бас.

– Позовите Сашу.

– Это я.

– Скажи, что нам по химии задали?

– По химии? – басом усмехнулся Саша. – А завтра нет химии.

–Ну, зато потом будет. Скажи, что ты… – возмутилась я.

– А… ну ладно, – смеющимся голосом сказал Саша. – Сейчас, посмотрю… Так… Так… Ага, вот: употребление питьевого спирта.

–Да?! Спасибо. До свидания!

– Э-э-э! Погоди-погоди! – заволновался Саша. – А кто это?

– Ну как кто?! – я немного замялась. – Какая разница!

– Ну кто?

– Кто-кто! Ученик, – сказала я.

– Аа… Ученик, – с иронией заметил Саша. – А случайно, ученик не из английской школы?

«Всё, узнал», – мелькнуло в голове.

– Какое это имеет значение?

– Это… Катя, кажется?

– Какая ещё Катя? – смутилась я. – До свидания.

– До свидания, – многозначительно сказал его бас.

+++

И вот, мы в полном мраке разошлись. Но только Верка подошла к дому, как увидела ИХ.

– Вера! – позвал Самойлов.

Верка оглянулась.

– А-а… Здрасте.

– Здра-асте, – откусил здоровый кусок булки и, давясь, прожевал Самойлов.

Верка чуть не засмеялась.

Саша толкнул в бок Самойлова:

– Что, дома не мог пожрать?

– Я…я… – Самойлов проглотил кусок и виновато посмотрел на Верку. – Мне гад, Саня, дома поесть не дал. А я с самого утра, бедненький, не ел! – жалобно закончил он.

Вера засмеялась.

– А мне сегодня кто-то звонил! – многозначительно посмотрел Саша на Верку.

(А я ведь звонила от Верки. Мы там вдвоём бесились).

– Ну и что? – равнодушно пожала плечами Верка.

– Как это – что? И кажется, ученик английской школы.

– Ну и что?! – ещё равнодушнее взглянула на него Верка. – Мне-то что! Чего ты докладываешь?

– И, кажется, Катя! – сказал Саша ещё многозначительнее.

– «Катя»! – «искренне» удивилась Верка. – Она никак не могла звонить тебе, так как она весь день была у меня.

– Значит, это вы звонили. Вдвоём.

– Мы никому не звонили.

– Я же говорил – что не они! – толкнул Самойлов Сашу. – Это кто-то из наших. – Да-а?! – растерянно взглянул на него Саша. – Ну-у…

– А мы с Катей только что разошлись, – сказала Вера.

– Мм… – разочарованно протянул Саша. – Жа-аль.

– Ладно, до свидания, – заторопилась Вера. – Я – домой.

– Мы тебя проводим, – быстро сказал Витя.

И они пошли в подъезда. Там ещё болтали, наверное, минут тридцать. А потом разошлись.

Я, конечно, горько жалела, но… ничего не поделаешь. Такова судьба.

 

28 декабря четверг 1972 год. 7 класс

 

На другой день мы снова пошли гулять.

Идём к горке.

– Ээ-х, никого… – прошептала я.

И вдруг впереди мы увидели Сашу.

– Он! – в голос, радостно воскликнули мы.

– А где же Самойлов? – жалобно прошептала Вера.

–Здрасте! – чуть улыбнувшись, Саша остановился. – Самойлова не видали? – как будто читая наши мысли, спросил он.

– Нет, не видали.

Мы поболтали немного об оперотряде. И вдруг буквально в двадцати шагах я увидела… маму!!! (Слава Богу, она не видела нас с Сашей). Мама шла с сумкой из магазина.

– Вера, пойдём, – быстро дёрнула я Верку.

Голос стал не мой, и Верка удивлённо посмотрела на меня.

– Ну, пока, – сказала я уже Саше.

– Пока, – он был тоже чуть удивлён.

Мы пошли.

– Скорее, – процедила я.

– А что? Что такое?

– Там моя мама!

– О! Какой ужас!

Мы скрылись за углом.

Представляю, что было бы, если б мама увидела нас с Сашей.

Стоит её дочка-«соплюшка» с этаким детиной и разговаривает.

Я вовремя очухалась.

После этого всё рухнуло.

Мы потом шли по улице, а вдали шли Самойлов и Кашлев. Они даже не подошли.

Как обидно! Я потом дома даже заплакала.

Мы после этого вторично поклялись не иметь никаких связей с этими гадами.

Но через несколько дней в субботу я пошла гулять с Анькой Саниной и Оксаной Пашковой. Вера не пошла, так как у них были гости.

И вот, когда мы уже собрались домой, я увидела на горке Самойлова и Кашлева. Я плюнула на всё и побежала к Верке. Она, услышав про них, сразу же оделась, и мы на всех парах почесали к горке.

Эх! Бедные, наивные девочки. Они ещё на что-то надеялись!

Мы поравнялись с горкой.

– Оперативнички английской школы, пр-ривее-ет! – это кричал Саша, сидевший на краю горки.

– Здорово! – улыбнулись мы.

В это время мимо пробежал Самойлов, он гнался за кем-то и весело смеялся. Он даже не посмотрел в нашу сторону. У меня больно защемило сердце. Теперь-то уж всё кончено.

На другой день видела Васю. Он поздоровался со мной (у меня на душе немного светлее стало).

А ещё через день наступило удивительное спокойствие.

+++

У меня большое событие: я вступила в комсомол!

Капитально!

Правда, вступила я 11 декабря, когда мне ещё не было четырнадцати, но ничего.

Я сегодня в школу не пошла. Лень. Высыпалась.

А в 12 часов мы с мамой поехали в Детский мир. Купили мне платье (подарок ко дню рождения).

Сейчас пришла, пообедала. Сижу. И вдруг – дзз! Телефон.

Поднимаю трубку.

– Алло.

– Катю можно?

– Это я.

– Ты пойдёшь сегодня к школе в 17.30? На оперотряд?

– Да, пойду.

– А чего ты в школе не была?

– Просто так. Высыпалась.

– Аа… Ну… Пока.

Это говорил, кажется, Ворона.

 

30 декабря суббота 1972 г. 7 класс

 

Ну, Катька, ничего… ничего. Ну, вот подумай: что случилось? Ничего. Просто это в тебе заговорили глупая зависть и ревность. Да-да, именно – зависть. Неужели ты не понимаешь, что ты – завидуешь?

… Вообще-то, не совсем…

Обидно. Да! Обидно. Очень обидно. Ужасно. Э-эх… Я сейчас зареву.

Нет! Ты что, Катенька? Да из-за кого? Стоит ли? А? Ну вот подумай, стоит ли?

О, Господи! Какая я несчастная!

Слушай, подумай, из-за кого ты нервы портишь?! Из-за каких-то рахитов! А на неё плюнь! И имей своё мнение. И не смотри ни на кого! Не подражай. Будь сама собой. Не надо! Катька, не плачь! Ты слышишь?! Зачем ты ревёшь?! Подумай, как прекрасен мир! А это – мелочи. Ну-ну, успокойся.

Как всё ужасно. Вчера было всё хорошо, а сегодня… О!

Вспомни, что тебе говорили в лагере. Вспомни вчерашний вечер в ДП. Ну, прекрати! Смейся! Плюнь! Неужели ты забыла, что все, все – подлецы. Так что же ты хочешь?

Господи… У всех есть свои невзгоды.

Будет. Пройдёт.

 

31 декабря воскресенье 1972 год. 7 класс

 

То, что я здесь писала вчера, это… лучше не затрагивать. Как говорится, душевная невзгода на личной почве.

+++

Дядя Богдан со мной не разговаривал целый месяц. Всё из-за того «идиота». Вчера я специально пораньше проснулась, и перед завтраком пришла к дяде Богдану в его домашний кабинет (мама была на кухне), и поговорила с ним об этом конфликте. И в итоге: мы с дядей Богданом помирились.

В день моего рождения у меня было настроение ужасное. Да, я несчастливая. Невезучая.

Отмечали у Верки дома. Так дядя Богдан попросил сделать. Сказал, мы давно друг другу стали родными людьми, и предложил вместе праздновать. Я была этому рада.

В голове только и вертится то, что случилось (не хочу об этом писать), из-за чего я так расстроилась. Скажу лишь, что эта история касается пацанов, а также свою неприятную роль сыграла Верка.

Эх, Катька, ну плюнь же на всё.

Легко сказать… Так обидно.

+++

Заканчиваю ещё одну тетрадь.

 

Дневник №6

 

7-й класс. 1973 год.

 

4 января четверг 1973 год. 7 класс

 

Новый год мы с мамой встретили нормально. Вместе с Монастырскими. Было весело. Из ружья стреляли. Мне Вера подарила фонарик-лампу настольную (капитально!), а от родителей Верки мне – лыжи (тоже капитально).

1 января мы с Веркой поехали во Дворец пионеров на вечер. Новогодний бал.

Заиграла музыка. Шейк. Мы потанцевали. Потом было танго, вальс, и снова шейк. А вокруг народа! Тьма. Танцуем мы с Верой шейк, а около нас – какой-то невысокий солдатик (но выше меня), и какой-то низкорослый юноша в розовой рубашке. Солдатик смотрит на меня и улыбается. Это ещё ничего. Солдатик хоть симпотный. Но тот, низкорослый, довольно гадкий, начал мне подмигивать. Следующий танец было то же самое. И вообще они всё время около нас крутились. И тут объявили дамское танго.

– Я пойду, приглашу кого-нибудь, – решила Верка.

– Ну, давай… Действуй, – улыбнулась я.

Сама же я приглашать никого не собиралась. Танец в самом разгаре. Вера пошла и пригласила какого-то высокого уродца, на нём был надет пиджак, потом рубашка, а из-под расстёгнутого ворота ещё выглядывала какая-то пушистая футболка. Сам он какой-то красный, но, как это ни странно, в лице проглядывает симпатия.

Потанцевали они этот танец, он проводил Веру.

– Ты знаешь, я его даже не разглядела. Ничего, как будто, а? – посмотрела на меня Вера.

– Истинный урод, – засмеялась я.

– Да? А, ладно. Я пригласила первого попавшегося. Но слушай, он танцует так… – засмеялась он. – Дрожит всем телом, как псих.

Вдруг пришла Снегурочка и объявила, чтобы все прошли в соседний зал, то есть туда, где будут показывать сказку. Фи-и! Все завыли.

Ну, пришлось подчиниться.

Мы заняли места. Огляделись. Смотрим, а неподалёку от нас сидят три парня, и среди них тот, которого Верка приглашала. Мда-а… А они тоже поглядывают в нашу сторону.

Началась сказка. Называется «Красная шапочка». Нам с Веркой это, конечно, не на руку. Танцы-то будут до 00.00. А мы не можем так поздно. А ещё эта сказка. Чёрт возьми!

Мы до конца не досидели, а пошли по Дворцу пионеров бродить.

Потом видим: все уже выходят из зала, сказка закончилась. Наконец-то!

Но уже поздно, начало одиннадцатого.

Снова заиграла музыка. «Семь-сорок»! Вот здорово!

После начался шейк, и вдруг оборвался.

– Извините, но ещё не закончилась сказка. Пройдите в этот зал, – сказал в микрофон парень из оркестра.

Все были поражены. Что-о?! Какая ещё сказка?! Мы с Веркой чуть не сели. Вот это номер! Заглянув в зал, где должна были идти эта сказочка, мы увидели, что она идёт полным ходом, а в зале сидит всего человек пятнадцать.

Никто из молодёжи из танцевального зала не уходил, все ждали конца этого спектакля. Наконец, в 22.30 он закончился. Оркестр заиграл шейк. И снова около нас эти двое: солдатик (а он был, дурак, в военной форме) и тот, второй. И снова (о, Боже!) солдатик улыбается, а тот подмигивает. Но я больше на них не смотрела. А они всё время около нас околачивались. На следующее танго Верку вдруг приглашает тот рахит, которого давеча она приглашала.

Уже было без четверти одиннадцать, надо было идти домой. А как не хотелось!!!

Пришлось. Вечер мне понравился, но не понравился из-за того, что мы уехали раньше времени.

Я всю дорогу боялась. Да-да, именно – боялась. Из-за мамы. Я прямо чувствовала, что мама что-нибудь мне подстроит. Но больше всего у меня портилось настроение из-за того, что мамуля будет волноваться.

И вот, когда автобус остановился. И двери со скрежетом раскрылись, я увидела на остановке… маму!!! О, Боже!!! Какой ужас! Сердце моё тоскливо завыло и замерло в предчувствии грозы. Ах, как я тогда хотела быть в мягкой постели и не ездить ни в какой ДП, чтобы потом не быть в таком ужасном положении.

Мы с Веркой вышли из автобуса.

– Мамочка, зачем ты здесь?! – я посмотрела на маму (внутри был страх).

– Так! Идём! Дома будем разговаривать, – решительно сказала мама.

Правда, мы разговаривали не только дома, но и по дороге. Произошёл крупный разговорчик. Я тщетно доказывала маме, что это ведь праздник и почему бы не сходить мне на ёлку?

– Ишь! Соплюшка! Сейчас все дети спят, а она выдумала по танцулькам бегать.

– Ну, мамочка, там был спектакль-сказка…

– Не ври мне! – перебивала меня мама. – Не ври хоть сейчас! Какая ещё сказка?!

– Ну правда же! Правда! «Красная шапочка» называется. А на танцах я вообще почти не была, я уехала раньше времени.

– Ты больше ни разу не пойдёшь ни на какие представления вечером! Всё. Только днём. Ни на какие балы, никаких оперотрядов! Гулять будешь только днём. Все дети спят, а она…

– Да мне уже четырнадцать лет!!! – разозлилась я. – Какое я – дитё? Дети! Дети! Один раз поехала в праздник, и то уже. Да я и так сейчас жалею, что поехала, там было совсем не интересно.

– Потому что там – для взрослых. Катя, Катя… Я тебя уверяю, ты очень рано стала интересоваться танцами, мальчишками. Ты катишься не в ту сторону. Ты именно – катишься. Катишься в другую сторону.

– Да нет же! – с отчаянием воскликнула я. – Никуда я не качусь. Никакие мальчики меня не интересуют. А-ай, мама, раз ты так говоришь, – значит, ты совершенно меня не знаешь!

– Я не знаю?! Эге, – усмехнулась мама. – Я-ТО ТЕБЯ ПРЕКРАСНО ЗНАЮ.

Так вот закончились мои «танцы».

А я и правда жалею. Зачем я поехала?

Завтра я и Верка едем во Дворец пионеров на 19.00 на вечер. Мне этот билет Юрка Ворона достал. Мы с Веркой поедем вдвоём на один билет.

 

6 января суббота 1973 год. 7 класс

 

Ездили с Веркой в ДП 5 января. Мне понравилось. Концерт – очень хороший. А на танцах мы побыли очень мало, минут двадцать всего. Жаль.

Сегодня у меня и Верки были билеты в ДП, на 20.00. Но я решила никуда не ехать, по следующим причинам:

А) слишком поздно, опять до полуночи

Б) не хочу, чтобы мама снова волновалась

С) и вообще, уже надоело!

Ишь, каждый вечер зачастила.

+++

Весь день я была спокойной. Со спокойным сердцем мыла полы (суббота ведь), телек смотрела… Но дёрнул меня чёрт включить пластинки! Я когда слушаю эту музыку (сердцехватающую), сразу же хочу на вечер.

Мда. Потанцевать бы!

Ну, слушаю эту музыку. И внутри всё начинает переворачиваться. И тут звонит Верка. Этот звонок меня сразу же вернул на землю, и я вспомнила, что сегодня Верка с девчонками (Танькой З., Светкой и другими) едет во Дворец пионеров на вечер.

– Эх, Вер… – вздохнула я по телефону, слушая музыку (причём, модную). – Ну, значит, едешь?

– Да… Хе-хе!

Вера была полна сил, бодрости и излучающей энергии.

Она была полностью счастлива.

А я – нет. Мне чего-то не хватало. Какого-то твёрдого решения, что ли? Вот, решила вечер дома провести. Но… Мама вечером уедет в кино с соседкой Лилией Фёдоровной. Вера с девчонками – на вечер. Все едут, одна я буду, как дура, дома сидеть, в тихой, уютненькой квартирке. А я не хочу – в ти-хень-кой!

Да-да, моё сердце не выдержало. Сегодня ТАМ будут танцевать, а я…

Ну вот, и снова – танцы!

Но ведь сейчас каникулы?!

– Верка, послушай, а если я поеду с вами? – посмотрела я на телефонную трубку.

– Ну что ты!!! Мы и так едем по двое на один билет, – вздохнула с сочувствием трубка.

Я тоже вздохнула.

– А у тебя, может, есть какой-нибудь плохонький билетик, чтоб подделать? А? – спросила Вера.

– Не-ет. Был, но уже не-ет. Послушай, я придумала! – обрадовалась я. – Слушай, я поеду сейчас туда, во Дворец пионеров, заранее. Там ещё билеты не проверяют. Пройду и…

– Вот-вот!!! Точно. Значит, так, к шести жди нас во Дворце пионеров у входа. Погуляешь там пока…

+++

Я сразу же приступила к действию. Быстро оделась, надушилась (краситься не стала, так как я вообще не люблю краситься и никогда этим не пользуюсь). Взяла с собою деньжонок из тех, что мне мама оставляла на мороженое и карманные расходы.

И вот, после поездки на автобусе, я подхожу ко Дворцу пионеров. Яркая батарея лампочек «С Новым годом!» хитро подмигивает. Открыв дверь, я вижу дежурных. Пацаны с красными повязками.

– Ты на вечер? – посмотрел на меня один из них. – Билет!

– Не-ет, нет. Я не на вечер…

– А куда?

– На секцию, – уверенно бросила я и для твёрдости повторила. – На секцию.

Сказав это, я спокойно пошла в раздевалку.

До вечера еще полтора часа.

Это время я провела вполне нормально: почитала книжку (догадалась захватить), побывала везде.

К 18.00 начали собираться «ребятишки».

 

7 января воскресенье 1973 год. 7 класс

(продолжение)

 

Среди них было достаточно знакомых. Наконец, Вера и девчонки появились на горизонте.

– Ну, Катя!!! Прошла всё же! Мо-ло-дец! – засмеялась Верка.

Переодевшись, мы очутились в танцевальном зале, залитом неярким бархатным светом прожекторов. В центре зала стояла огромная, нарядная ёлка, позади неё – какой-то таинственный дворец из картона и фанеры, а перед этим дворцом – «детишки», так сказать. Их было очень много. Во дворце этом показывали сказу, а все смотрели её и смеялись. Нам пришлось подчиниться большинству, и мы тоже стали смотреть и смеяться.

В 19.00 сказка закончилась, и оркестр заиграл шейк. Начался вечер.

Было довольно скучно и грустно, так как никто не приглашал. Мы встретили того «бульдога»-ненца, который ещё на 7 ноября на вечере пригласил Веру. Он нас тоже узнал, заулыбался сразу же.

А потом объявили:

– Приглашают девушки.

Мне надоело стоять, и я решила пригласить (хотя делать это не перевариваю).

Вера тоже надумала пойти по тому же пути. Но не успела: того, кого собралась приглашать, уже «увели».

Ну, а я подошла к такому блондинчику:

– Вас можно?

Мы потанцевали.

+++

Вечер подходил к концу. Вдруг я увидела модненького парнишку (чуть выше меня). Он стоял и, сдвинув брови, усиленно смотрел на меня. Мне стало не по себе.

– Слушай, Вер. Какой-то псих меня гипнотизирует, – сказала я Верке.

– Вон тот, в беленькой курточке?

Вера безошибочно определила «гипнотизёра».

На следующее танго он меня пригласил.

Мы пошли танцевать.

– С вами можно познакомиться? – баском спросил этот юноша. – Меня зовут Николай, а вас?

У меня внутри всё перевернулось. Ну, думаю, шустрый парнишка.

– Катя.

– Очень приятно. А вы – местная?

– Я?! Да нет. Я с Кутузовского.

– Проспекта. А если точнее – с Поклонной.

– А я, знаете, сюда на соревнования приехал, я не из Москвы.

– Так вы из Ленинграда?

– Нет. С Казахстана. Город Шевченко. Это на Каспийском море.

Мы поговорили маленько.

– Вы знаете, мы уже восьмого уезжаем. Послезавтра. Вы бы не могли мне завтра Москву показать? – уже в конце танца спросил он меня.

– Н-ну… я не знаю…– я немного замялась.

– А вы завтра свободны?

Тут танец закончился. Он отвёл меня на место и стоит рядом.

– Внимание! Все танцуют последнее танго! – объявила Снегурочка, и оркестр заиграл «Не умирай любовь».

Он меня снова пригласил.

 

10 января среда 1973 год. 7 класс

(продолжение)

 

– Вы бы не могли мне завтра Москву показать? – спросил меня этот Витя ещё раз.

– Могла бы, – усмехнулась я.

– Я буду очень благодарен. Во сколько вам удобно завтра?

– И утром, и днём…

– Значит, вы свободны?

– Да… У нас же каникулы.

– Ну, а где мы можем встретиться? – продолжал настырно спрашивать этот Витя, меня это раздражало.

– Не знаю.

Тут, наконец, танго закончилось, и я пошла с девчонками танцевать шейк.

Надо сказать, что новый мой знакомый понравился мне не очень. Какой-то он рахитичный и вообще – противозный. Танго танцует как-то по-уродски. В общем, мне он не понравился.

Когда шейк закончился, этот Витя снова очутился около меня.

– Я вас сегодня провожу. Хорошо?

– Я живу на Первой Поклонной, а туда надо ехать на автобусе.

– Ну и что? Какая разница. Я вас буду ждать около входа.

– Не надо, – я начала злиться. – Я живу далеко.

Я поняла, что он от меня не отвяжется. Интересно, в каком он классе? Что мы, как дикие, на «вы» разговариваем?!

Надев пальто, я предупредила девчонок, что мне придётся отколоться.

– Эх, Вера, – вздохнула я.

– Я тебе сочувствую, – засмеялась она.

Все девчонки расспрашивали меня про этого «уродца» (вообще-то он не уродец, я не знаю, чего он мне не понравился).

На улице Верка меня дёрнула:

– Вон… Вон, видишь? Стоит твой кавалер… Я его сразу узнала.

Я посмотрела в ту сторону и увидела ЕГО. Он подошёл ко мне.

До остановки мы шли не очень быстро, разговаривали обо всём. Он, оказывается, в восьмом классе. Дистрофик.

– Слушай, – я улыбнулась. – Что мы… (фразу «как дикие» я проглотила)… что мы на «вы» разговариваем? Или у вас там так принято?

– Да нет, – промямлил он.

После этого мы говорили на «ты», но он всё время сбивался.

На остановке мы постояли минут пятнадцать, автобусов нет.

– Может, пешком пойдём? – вдруг внёс «рационализаторское» предложение Виктор.

– Пешком?! – я улыбнулась. – Это же не так близко!

– Ну и что.

Мне было всё равно.

 

15 января понедельник 1973 год. 7 класс

(продолжение)

 

Подумав, я решила, что по свежему воздуху мне пройтись надо, а то я вообще не гуляю на улице. Как говорится, я соображала только в пользу «личной выгоды».

Итак, мы зашагали по дороге вперёд, предоставив девчонками удивлятья и поражаться.

Говорить было абсолютно не о чем, и я решила действовать по верному принципу наших прадедов:

– А сегодня хорошая погода, – молвила я, чувствуя, как у меня мёрзнут пальцы.

– Да! Очень – хорошая! – живо подхватил нить разговора Витя.

Я даже не могу спокойно называть его – «Витя». Когда я так говорю: «Ви-итя!» – то кажется, что он – красавец и что я люблю его до глубины души. Но он далеко не красавец, хотя кому-то и может показаться милым. И уж, что совершенно верно – это его рахитичность. Он выше меня на полголовы, но какой-то плоский и тонкий, точно доска. Всё, всё в нём мне внушает неприязнь. Но, впрочем, это уже – после, а в тот вечер этот Витя мне ещё не очень-то был противен.

Разговоры его меня поразили. Они были … как бы это выразиться. Дикие, что ли. Да-да. Он мог бы разговаривать так ещё с мальчишкой, это допустимо, но с девочкой… Не знаю, или он не умеет себя вести, или он псих.

Да, так о чём же он говорил (я только вставляла изредка для приличия коротенькие фразы или выдавливала вежливую улыбочку):

– У нас город, знаешь, какой маленький? Прямо деревня. Москву по телеку не принимаем. А на местном телевидении сидит всё время какой-то казах и лопочет что-то, – тут он изобразил лепетание этого казаха.

Ещё некоторое время он болтал про своё телевидение, про какого-то у них пионера-героя. А потом перешёл на население:

– Ну, ёлки-палки, у нас евреев столько! Жиды. Ходят везде: «здгаствуйте», «чёгт возьми», – здесь он снова начал изображать. На этот раз речь бедных евреев.

– А знаешь, – продолжал он, – у нас «зэков» столько! Мне приходилось быть не так давно в Воркуте, на соревнованиях. И там, мне сказали, тоже этих «зэков» – тьма. А у вас есть в Москве «зэки»?

– Мм… Как-то не замечала… заключённых… на наших улицах, – проглотила я это гадкое слово «зэки».

Потом он мне рассказывал про то, как у них бегут эти «зэки», а потом рассказывал про учителей, и как он им грубит.

Меня от всего этого уже тошнило.

Наконец, мы подошли к моему дому.

– Вот мой дом. До свидания, – я рада была отделаться от него, надеясь, что он забыл про завтрашнюю экскурсию по Москве.

Но Виктор проводил меня до подъезда.

– Так во сколько завтра? – посмотрел он на меня.

– Н-ну… Я-то могу в любое время, – я таки решила показать ему Москву: всё равно дома – скука, и всё равно он, слава Богу, уезжает.

– А во сколько у вас магазины открываются?

– В одиннадцать – самое позднее.

– Давайте, я буду ждать вас в 10.30 здесь.

– Здесь?!

– Ну да, около вашего подъезда.

– Ну… Хорошо. До свидания.

– Счастливо! – улыбнулся он, и мы разошлись.

В дверях я увидела записку, которая гласила, что мама с Лилией Фёдоровной в кино, а ключи у соседей.

Я, разумеется, обрадовалась. Ведь уже почти 22.00 вечера, и мне бы от мамы влетело.

Примерно через сорок минут пришла мама, и я невинно сказала, что вернулась в пять минут десятого. Конечно, врать нехорошо, это знают все, но в наше современное время разве можно задумываться над этим? Какой толк от того, что я сказала бы маме правду, мол, я пришла не в пять минут десятого, а без десяти десять? Господи, от этого только мама лишний раз поволновалась бы, ругая меня и впредь бы меня не пускали на вечер. Какой вот толк?! Я-то другой не стану!

А может, ты заблуждаешься, Катя? Ты сейчас просто спорила с совестью, которая в тебе всё же ещё осталась. Может, Катька, именно есть толк в том, чтобы говорить правду? Чем больше врёшь – тем больше завираешься, то есть ты всё больше привыкаешь ко лжи, от которой впоследствии отучиться будет очень трудно. Да-да-да! Это именно так, это – истина. Так отучайся же сейчас!

Господи, ну что за глупость?! Я-то ведь не вру. Ну, только, правда, изредка, и то – на благо общества.

В общем, ладно.

Встав в 9.00, я слонялась, ожидая… Нет-нет! Я ожидала не «заветного» часа. А ожидала пробуждения мамы. Она проснулась в 9.30.

Я к этому времени разогрела чай. И хотела уже его быстренько выпить и идти, но мама заставила меня пожрать нормально. Пришлось питаться нормально и тщательно пережёвывать пищу.

В результате я, как порядочная, опоздала на десять минут.

Около подъезда я ЕГО не обнаружила.

– Гм… Странно.

Тут я увидела этого Витю около первого подъезда спиной ко мне. Прохаживается. Я с улыбкой на устах бесшумно подбежала:

– Здрасте!

– Здравствуй, – заулыбался он, обернувшись.

– Я немного опоздала, – невинно сказала я.

Мы пошли по дороге к остановке.

– А ты в какой квартире живёшь?

«Вот ещё! Буду ему квартиру говорить», – подумала я, а вслух сказала:

– Не на первом этаже я живу. Повыше.

 

16 января вторник 1973 год. 7 класс

(продолжение)

 

Он посмотрел на меня.

– Это там, где такая картина висит, да?

А надо сказать, что на нашем этаже висит на стене красочная картинка: «С Новым годом!» Это Богдан (Веркин брат) рисовал, три штуки, одну повесил у них в подъезде, вторую подарил Марии Фёдоровне, а третью – нам с мамой.

«Ну и ну! – подумала я. – Уже успел облазить подъезд весь».

– Да, там, – вслух подтвердила я. – Там, где картина висит.

Вскоре мы добрались до остановки.

– Тебя не ругали вчера родители за то, что пришла поздно? – спросил меня Виктор.

– Не-ет! – беззаботно бросила я. – Я вчера пришла, а дома нет никого. Мама с приятельницей в кино, а папы у меня… (я хотела сказать «никогда и не было», но не стала) ... а папы у меня, знаешь, нет.

Подумав, что он ещё решит, что у нас семейка какая-то блатная, я добавила:

– Сейчас вообще никто дома вечером не сидит, каникулы ведь. Все наши ребята на танцы ездят.

До центра мы добрались благополучно, и я сразу повела Виктора на Красную площадь. Но судя по всему, Виктора интересовали более прозаические вещи, чем история страны. Первым делом он захотел пойти в ГУМ. Там он останавливался возле каждого прилавка, разглядывал вещи, узнавал цены. После ГУМа знакомство с магазинами Москвы продолжилось. В общем, хозяйственный юноша. Накупил кучу разных вещей своим родичам. А я всё это время таскалась за ним, мысленно проклиная и его, и его родичей. Потом зашли на почту, и он полчаса писал телеграмму своей мамаше, спросив у меня в завершение, как писать обратный адрес. Когда он писал, я случайно увидела, что у него все ногти покрыты ярко-красным лаком. Зрелище ужасное и, естественно, я после этого его ещё больше возненавидела и даже чуть-чуть презирала.

А когда мы пришли в Александровский сад, Виктор показал себя полностью, после чего я его полностью презирала.

Но по порядку. Как раз в минувшей четверти я готовила реферат про этот сад, и решила блеснуть знаниями.

– История Александровского сада тянется ещё с начала девятнадцатого века. Его спроектировал известный талантливый архитектор Бове.

О воротах я вскользь заметила:

– Это чугунные ворота. Изготовлены по проекту Паскаля.

Возле Арсенальной башни я объявила с видом профессионального экскурсовода:

– Мы находимся у подножия Средней Арсенальной башни, вот это (я указала рукой) называется «Итальянский грот». Он является символом возрождения Москвы из пепла.

Наконец, пройдя мимо Могилы Неизвестного Солдата, фонтанов, скульптурных композиций, мы оказались возле моего любимого древнего дуба.

– Этому дубу уже почти триста лет! – сказала я наобум, хотя точно не знала, сколько ему именно лет, но что больше ста – это наверняка.

Но внимание Виктора привлек не дуб, а высоченная, разукрашенная блестящими шарами, новогодняя ель с красной звездой на верхушке. Возле неё гуляло много людей с детьми.

Про эту ёлку я накануне вычитала информацию в городской газете, поэтому не преминула показать свои познания:

– А это – ёлка, длинной 17,5 метров, привезенная из-под Княж-Погоста, города в Коми АССР.

– А может, это не ель, а сОсна? Да, кажется, это сОсна… Ель или сОсна?

Я чуть не села. Ну, дерёвня! СОсна! Ха-ха-ха! СОсна! Какой-то магАзин и шОфер! Ну и ну! Позор.

После этого я, зайдя с ним ещё в один магазин, решительно заявила:

– Ну, ладно¸ Витя. Москву я тебе показала, теперь поеду домой.

– Как?! – удивился он. – Ты разве не на весь день?

– Ну, разумеется, нет! – засмеялась я.

– А давай, ты сходишь, пообедаешь, а вечером – в кино.

– Нет-нет!

– Но ты мне показала ещё только две улицы.

«Хм, – подумала я. – Не улицы, а магазины».

– Ну, хорошо, – решила я. – Поехали, я тебе ещё базар покажу.

На базаре он вёл себя совершенно по-дикому.

 

18 января четверг 1973 год. 7 класс

(продолжение)

 

Увидев на прилавке у одной тётки какие-то потёртые и выцветшие техасы, он сразу же схватил их, радостно осматривая:

– Вот здорово! У нас за джинсами все ребята гоняются, – с этими словами он прикинул их на себя.

Я чуть не провалилась от стыда, ну и ну! Вот псих! Какой-то завзятый мещанин. Ему же только ещё пятнадцать! А он уже, как сорокалетний хозяин, примеряет на базаре (при всех!) какие-то поношенные бриджи!

Чтобы не позориться и чтобы не подумали, что я хожу с ним, я побыстрее смылась в сторону, с живейшим интересом рассматривая какой-то тулуп.

В это время он (этот Виктор) принял решение: купить джинсы. Он начал рыться по карманам и считать свои деньги.

Надо сказать, что деньги у него были рассованы по всем карманам, и у него с собой, наверное было рублей двести, не меньше. И как только он решал что-нибудь купить, он начинал рыться по всем карманам и вытаскивать отовсюду эти деньги, а потом ещё полчаса их пересчитывать. И так в каждом магазине. Меня это, конечно, ужасно злило, я деликатно отходила в сторону и начинала с «усиленным интересом» рассматривать какое-нибудь платье, проклиная на все лады этого Виктора и его деньги.

Вернёмся же к базару. Итак, он, наконец, пересчитал помятые бумажки и дал их этой тётке, хозяйке поношенных штанов, за которые та взяла тем не менее двенадцать рублей.

Виктор протянул ей слишком большую купюру, и у неё не нашлось сдачи.

– Погоди, милок! Пойду – разменяю! – улыбнулась со сладкой миной торговка этому Вите.

Она быстро вышла из-за прилавка и посеменила к продавцу семечек, но вдруг остановилась и взглянула на меня:

– Ну-ка, дочка! Сходи вон к тому! Разменяй деньги…

Я ошарашено глядела на эту женщину. Мне было очень неприятно, что она всё же успела заметить, что я пришла с этим «психом».

– Но… – растерянно пролепетала я. – При чём же здесь – я

– Аа… Ты… Вы… – в свою очередь растерялась торговка, но потом громко рассмеялась. – Ох! Ха-ха-ха! Ох, извиняйте меня, а я-то думала, что вы вместе! Ох! Ха-ха-ха!

Тут подошёл Виктор, и торговка обратилась к нему:

– Иди, разменяй. А то я думала, что она жинка твоя! Ха-ха-ха! На дивчину…

Я в это время, наверное, покраснела до ушей. Да, было и немного стыдно и неприятно, и вообще – противно. Но через секунды две мне стал уже всё равно, и я постаралась забыть этот дурацкий инцидент.

Наконец, на горизонте показался он, этот Виктор, со свёртками в руках.

Оказывается, ему тоже было неловко.

– Хх, – хмыкнул он немного растерянно и чуть виновато. – Мда… Такая тётка…

Но я сделала вид, что ничего не слышу, равнодушно глазея по сторонам.

Да мне и так было абсолютно всё равно, но всё – наплевать. Хотелось поскорее завершить эту комедию, хотелось поскорее оказаться дома, чтобы не видеть его смеющегося, долгого и странного взгляда. Он был во всём предупредителен, вежлив. Везде мне уступал место и дорогу, дверь в магазин услужливо распахивал. Да и вообще вёл себя по-джентльменски. Но мне всё это очень противно. Если бы на его месте был кто-то другой, который не лазил по магазинам и не накупал вещей, если бы у него не были накрашены ногти, если бы разговоры у него были нормальные, мне было бы приятно его рыцарство. А так…

Потом мы заходили ещё в два магазина, а после, по пути, в гостиницу, где он жил с ребятами, и он оставил там свои покупки. Причём, всё, что он купил, он запихал под подушку. Это мне тоже было противно.

После этого он уговаривал меня пойти в кино, предварительно поинтересовавшись, не холодно ли мне. Я сказала – «нет».

В кино пойти он уговаривал меня очень сильно. Но я ответила решительно – нет, и мы пошли на остановку.

 

19 января пятница 1972 год. 7 класс

(продолжение)

 

– Значит, вы уже завтра уезжаете? – спросила я его.

– Да-а, – вздохнул он.

– Во сколько?

– В час дня.

Тут подошёл автобус, и я этому ужасно обрадовалась.

– Ну, счастливого пути! – я запрыгнула на подножку. – До свидания.

– Что так скоро? – где-то под ухом раздался его голос.

Я с ужасом повернулась: он был в автобусе!

– Ты з-зачем? – еле выговорила я, поняв, что так просто от него не отделаешься.

– Как это «зачем»?! Я тебя провожу.

Автобус уже тронулся, и спорить было бесполезно.

Я достала из кармана скованной, замороженной рукой первую попавшуюся монету (а это было двадцать копеек) и кинула в кассу, взяв два билета.

После этого Виктор половину пути ворчал, что, мол, зачем я взяла билеты и что у него есть деньг и так далее. Конечно, ему было неудобно. Я ведь и туда, и обратно брала и себе, и ему билеты.

В автобусе было много свободных мест, и я села. Он бесцеремонно уселся около меня. Разговаривали мы не очень много. Наконец, автобус остановился, и мы вышли.

 

20 января суббота 1973 год. 7 класс

(продолжение)

 

Наконец, мы подошли к нашему подъезду. Я предчувствовала, что всё это просто так не закончится. Так оно и оказалось

– Катя, давай переписываться, – сказал он.

Я на это прореагировала мало, зная, что ничего из этого всё равно не выйдет у него.

– Мы же знакомы-то… Всего один день, – усмехнулась я.

– Ну и что?! Что из этого…

И тут мне пришла в голову страшная мысль: ведь если он очень сильно будет просить мой адрес, ему придётся сказать мою гадкую фамилию. Ну уж нет! И я решилась (после длительных уговоров):

– Хорошо. Какая у тебя фамилия?

Он сказал.

– Та-ак. Ну, я тебе напишу.

– Аа…а адрес? – улыбнулся он.

– Да…Правильно. Какой у тебя адрес?

– Город Шевченко, третий микрорайон, дом такой-то, квартира такая-то.

– Ну, я тебе напишу. До свидания.

– Это.. Кать, подожди, – и он смущённо достал из кармана какую-то коробочку.

– Вот, здесь подарочек тебе, – пробормотал он, вынув из коробочки красивый медальон.

– Ну, Витя. Что за глупости… – я взяла этот медальон, и мне было страшно неловко. – Спасибо.

Мы распрощались.

– До свидания, – сказал он. – Так жду письма!

– Ладно. Счастливого пути.

+++

Насчёт медальона мне до сих пор неловко.

Письмо я ему уже отправила (неделю спустя после его отъезда).

Написала я ему следующее:

«Здравствуй, Витя! Ты знаешь, я забыла твою фамилию. Ну, а мою фамилию забыть трудно. Моя фамилия – Небылица. Не правда ли – смешно? Ну, ладно. Знаешь, по-моему, переписываться нам не стоит. Во-первых, мы друг друга не знаем (почти), а во-вторых – писать совершенно не о чем.

Как доехал? У нас холодно.

Не знаю даже, что писать.

До свидания, Катя».

Писать я ему больше не хочу. А если он будет надоедать, напишу ему всё. То есть – что я о нём думаю. Надеюсь, до этого не дойдёт дело. А не то будет скандал.

Мы уже целую неделю не учимся. Из-за гриппа. Эпидемия. Благодать! Я отсыпаюсь.

 

22 января понедельник 1973 год. 7 класс

 

Сегодня надо идти в школу, но (уря!) на улице метель. Я, разумеется, не пошла.

Верка тоже дома сидит.

В этом учебном году Геши в школе не будет – он в санаторно-лесную школу уехал. Весь год в Геленджике будет учиться. Я сейчас переписываюсь с ним.

Уже учиться надоело изрядно.

Хотя бы скорее лето!

 

30 января вторник 1973 год. 7 класс

 

Позавчера я получила два письма.

Вот они.

Письмо первое (переписываю с такими же знаками препинания).

«Здравствуй Катя пишет тебе Виктор. Ты спрашиваешь как моя фамилия. Зуренко. Переписываться с тобой…

 

1 февраля четверг 1973 год. 7 класс

(продолжение)

 

… мне очень хочется. Мне понравился ваш город и ты тоже я хочу с тобой дружить. Кофта которую ты выбрала очень понравилась моей маме. Спасибо тебе за это. Моя мама знает, что я с тобой познакомился и говорит, что давай переедем в Москву жить. Я очень хотел бы туда переехать. Большое спасибо за письмо. До свидания.

Жду ответа

как соловей

лета.

Виктор».

Мда-а…

Значит, так, я это письмо оценю по пунктам.

А) Его глупая, деревенская фраза «мне понравился ваш город и ты тоже». Ну, хорошо, если уж он хочет писамть, что я ему понравилась, то пусть так и пишет. А то – «И ТЫ ТОЖЕ». Скотинка. Главное, город – на первом месте. «Ах-ах! Какой чудесный город! Мне он нравится, ну и, сделаю уже одолжение, – ты тоже».

В) То, что он рассказал всё маме, это, конечно, показывает его с лучшей стороны.

С) Но вот уж насчёт переезда в Москву он зря написал. Дурачок. Слишком уж самонадеянный. Думает, небось, что так и побегу за ним. Гляди-ка, разогнался. И дружить захотел, и в Москву.

Тьфу, как противно.

Мне он совсем не нравится.

Д) Ха-ха-ха! Ой, не могу! Вот дурак! Ха-ха-ха-ха! «Жду ответа, как соловей лета!» Ишь, тоже мне – соловей. Вот младенец. Мда, не ожидала. Не ожидала.

Так. Теперь второе письмо. От Геши. Ну, от Геши я уже штук восемь получила.

«Здравствуй, Катя! Я твоё письмо получил. Я пока живу хорошо, сейчас лежу в больнице, простудился немножечко.

Когда я получил твоё письмо, маленькие пацанята говорят, что это письмо заказное. Ты его в таком подозрительном конвертике выслала, в каком-то заграничном. Ну, ладно. О погоде. Погода у нас тёплая, хоть раздевайся и загорай. У нас здесь, как и у вас, грипп свирепствует. Уже несколько человек заболело. Подстригать нас стали под канатку, я говорю, чтобы с меня поменьше снимали волос. А я всё-таки завидую вам – метель, холодно, а у нас – жара. У нас, знаешь, кто как двойку получит или там хорошист – тройку, так за это потом вкалывают (в смысле, работают) целый день. А в больнице – это вообще. Лежишь, даже в окно нельзя выглянуть. Скучно! Вот когда воскресенье – это да, кино смотришь. Капитально! Ты думаешь, наверное, что тут живут дикари? Ты жила бы здесь! Тут ведь только в воскресенье кино показывают. У нас здесь одного пацана домой отправили – за плохое поведение.

На этом писать заканчиваю. Жду ответа.

До свидания! Геша

Да, ещё Кулаку, Верке и Оксанке передай привет от меня».

+++

У меня сейчас ужасно много новостей. С одним мальчиком познакомилась.

 

2 февраля пятница 1973 год. 7 класс

 

Этого юношу зовут Петя. Ну, я не то, что познакомилась, а вышло всё так. Дело было в спортзале. Наша команда играла с 8-б. Баскетбол.

Итак, 30 января мы пришли в наш школьный спортзал. Народу – уйма. Описывать разминку я не буду.

+++

ВСЁ. НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕ БУДУ ПИСАТЬ.

ВСЁ К ЧЁРТУ!

Я НЕ ХОЧУ ЖИТЬ!

КАКАЯ Я НЕСЧАСТЛИВАЯ!

Конечно, я не спорю, может, я здесь и глупости писала. Но я ведь для себя. А раз это читает мама (она прочитала), а потом мне вот из-за этой тетради скандал, я теперь и в руки не возьму. И вообще, со всем покончу.

Завтра делаю первый решительный шаг: не пойду на танцы в школу.

ВСЁ!

О, ГОСПОДИ, ПОЧЕМУ Я ТАКАЯ НЕСЧАСТЛИВАЯ?!

 

10 марта суббота 1973 год. 7 класс

 

Хоть я и решала не писать, а всё же вот… пишу.

Много было событий.

И вот – сегодня… Сегодня – полный крах.

Ужасно! ВСЁ! ВСЁ УЖАСНО!

Все беды на мою голову!

Я хуже, чем несчастливая.

20 апреля. 1973 год. 7 класс

 

Я не писала целый месяц. За это время я, можно сказать, переродилась. Господи! Что творилось со мной месяц назад! Я на полном серьёзе готова была покончить самоубийством. Сейчас это звучит смешно, а тогда… Как это ни странно, а я даже рада, что со мной вот всё это было, что я пережила ужасно трудные минуты в жизни, меня захлестнул водоворот… ужасный водоворот. Я тогда взглянула на себя со стороны.

Да-а… На психику мне надавили изрядно.

Теперь я другая. Вернее, я такая же, только теперь мне эти танцы и весь этот «разврат» безразличен. Я как бы смыла с себя всё-всё это.

+++

У меня был крупный разговор с мамой, потом с Марией Фёдоровной, а потом ещё и с дядей Богданом.

Оказывается, мама прочитала вот этот мой «дневник».

Я вот сейчас просмотрела его. Да, воистину ужасно, на уме только танцы, танцы, танцы. Мальчики, знакомства и т. д. И даже не мальчики, а парни. Боже мой! Я вовремя опомнилась! Это всё ведь ни к чему! Сейчас надо учиться. Это главное. Правда, меня только и спасало, что я хорошо учусь. Ну, теперь-то я, как говорится, пришла в себя и огляделась. То, что я здесь про Витю того писала (мол, он такой-сякой, плохой), конечно, неверно. Просто я писала так, делать нечего. И разговоры у него нормальные. В общем, он хороший пацан. Но я решила завязать со всем подобным – тем более, Витя этот мне просто не нравится и тем более, что он мне написал… Даже неловко как-то. В общем, написал: «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ». После этого письма я ему написала решительное объяснение. И всё.

Я сейчас пишу стихи. Новое хобби, как говорится. Учусь со всеми силами. Пятёрок нахватала достаточно, но, как учит академик Павлов, я ещё невежда. И буду невеждой ещё очень долго.

Сейчас у меня на душе спокойно-спокойно. Всё хорошо. Скоро лето. О, лето! Скорее бы! Золотой воздух и милый родной двор. А если снова поедем на море с дядей Богданом, то – милое море.

Зеркальный пустынный пирс на фоне одинокого уснувшего моря, а где-то вдали в сумрачной морской дали белоснежная мантия покачивающегося на изумрудной воде парусника. В этой одинокой яхте сижу я и мечтаю. А о чём?... Наверное, о волшебной розовой стране, в которой бесконечное зелёное и золотое лето. Будет там и весна тоже. Весна – пора любви. Пусть в этой стране все люди не то что – любят, а обожают друг друга. Там все люди с пламенными сердцами и горячим воображением, все они немного задумчивые, мечтательные… Вообще-то – нет, какой-то инкубатор получается. Люди все разные, но зато, главное, хорошие, душевные.

А весной там всё, как будто воздушное, нежное, наполнено тонким, хрустальным звоном. Дзинь!... В голубой синеве бархатного вечера будут встречаться хорошие люди и знакомиться. А девушки и юноши обязательно будут влюбляться друг в друга. Всем хорошо и весело вместе. А когда на землю опускается ласковая фиолетовая завеса ночи и в далёком небе подмигивают добродушные звёздочки, – в маленьких уютных домиках хорошие люди собираются спать. Но сначала, прежде чем окунуться в сонный мир, каждый человек подойдёт к окошку и ласково улыбнётся своей звёздочке. Звёзды счастья. А потом хорошим людям будут сниться волшебные, разноцветные сны.

В садах переливаются золотом песни соловьёв, а за окнами людей убаюкивает тихое мурлыканье моря.

Летом там всё благоухает. Вокруг растут пальмы и арбузы, виноград и дыни, ананасы и помидоры, бананы и абрикосы. В общем, все-все овощи и фрукты.

В этой волшебной стране счастья живут все звери, и дикие, и хищные, и домашние, и все они одинаково милые, ласковые и приветливые. А питаются эти волшебные звери фруктами и шоколадом. Тигр, например, обожает кокосовые орехи, а у крокодила его любимое блюдо – ириски.

Даа…

24 апреля вторник 1973 год. 7 класс

У меня настроение отличное!!! Именно – весеннее!

Всё вокруг так здорово!!!

Люди, солнце, небо! О, мой мир! Моя планета! Я – самый счастливый человек на земле.

Сегодня я иду по улице и улыбаюсь во весь рот.

Господи, да что там – улыбаюсь. Я бы с удовольствием и запела бы, только не хочется, чтобы люди посчитали меня за сумасшедшую.

Всё, буквально всё во мне улыбается и хохочет.

Сегодня получила весеннюю пятёрку по геометрии, а вчера сдала зачёт по алгебре. Всё к одному.

Мне сейчас нравится один человек на земле. Только один. Я даже не пытаюсь разобраться в своих чувствах. Серьёзно это или нет. Просто он мне нравится!!! И больше никто! На всех наплевать.

У меня внутри всё поёт!!!

Да не то, что поёт, а даже орёт. От всего!

От того, что я существую на свете, от этой радужной весны, от того, что я люблю ЕГО, от того, что пятёрку получила, от того, что на свете есть Верка, от того, что я люблю маму! И всех-всех! Дядю Богдана, Марию Фёдоровну, Ольгу Ивановну, Богдана, и всех знакомых и незнакомых.

Я… Как это странно звучит: Я. А что такой – Я? Ну вот – Я, это, значит, я… Я… Я живу, улыбаюсь, сплю, люблю… Неужели я – это я?! Кто я? Разумеется – человек… И всё же… если вдуматься: Я… Я!

Мда-а… А если моя мама не встретилась бы с моим папой (которого я не знаю)? Тогда что? Меня бы не было?... Я… Как хорошо, что Я есть.

Все взрослые никогда не смогут понять нас, людей четырнадцати лет. Мы уже люди, хотя для них – дети. Как говорится – дурачки. Взрослые применяют к нам педагогический подход, говорят «как со взрослыми», ну, а про себя, конечно, считают нас «дурачками».

Нет-нет. Я – не ребёнок.

Взрослые отличаются от нас только тем, что у них больше жизненного опыта, больше прожили. Конечно, чем дольше живёшь, тем больше знаешь. Несомненно, они (взрослые) знают больше. Ну… А рассуждение? Ход мысли? Ведь «дети» (как они называют нас) гораздо наблюдательнее взрослых. «Дети» часто не обдумывают, что будут делать, говорить. Поэтому и получается, что мы (дети) частенько болтаем глупости, убегаем на войну куда-нибудь в Испанию, бьём стёкла и т. д.

Дети спешат вырасти, торопятся, горячатся. И, конечно, им некогда всё обдумать, взвесить перед тем, как что-нибудь сказать или что-нибудь сделать. А у взрослых постепенно входит в привычку всё обдумывать, ведь взрослым торопиться некуда, они уже выросли.

Вот таким, как я, постоянно вдалбливают, что мы – маленькие, мы – дети, мы ещё не доросли до того, до этого. И, конечно, поневоле начинаешься считать себя «маленьким», этаким «бабушкиным козликом».

Но нет, со мной такого никогда не будет.

 

8 мая вторник 1973 год. 7 класс

Вера, друг мой! Ты для меня – всё.

Как я буду жить без тебя?!

А ведь когда-нибудь, Верка, нам придётся расстаться. Закончим школу. Я уеду, ты – тоже. Нет-нет, никто не поймёт, как мы с тобой дружим. Это уже больше, чем просто дружба. Всё, всё ты рассказываешь мне, я тебе тоже душу открываю.

Оо! Вера! Как я не хочу расставаться! Да, я пишу нескладно, путаюсь… Но, поверь, всё слова эти – от чистой души. Я это пишу даже скорее для себя: чтобы… Не знаю, для чего. Просто вот нахлынули чувства.

Помнишь, мы сегодня разговаривали на телестудии?

Это был ужасный разговор. Не в том смысле, то – плохой, а очень удивительный. Можно сказать – не разговор, а слияние двух душ.

Ты меня прекрасно во всём и всегда поймёшь (так же, как и я – тебя).

СЛЕДУЮЩАЯ ТЕТРАДЬ.

8 класс

9 сентября 1973 год.

Завтра начнётся вторая неделя учёбы. Задают страшно много, сижу теперь надо этими уроками каждый вечер до 23.00. И, как это ни странно, мне сейчас очень нравится учиться. Особенно – анатомия. Интересно, в общем.

В классе всё без изменений. Вроде бы уже 8-й класс – нет, ни капельки никто не вырос. А мне вот все твердят, что я выросла и возмужала. Не замечаю что-то. К.К. такой же кретин и по-прежнему списывает. Геша в этом году уже учится с нами; он такой же маленький, будто клопик.

Мне сейчас совсем ничего делать неохота. Состояние такое дурацкое – насморк, зуб болит ещё. Ох-ох…

13 сентября 1973 год. 8 класс

Интересно, кем я буду в жизни? В той, большой и незнакомой, жизни, в которой живёт моя мама, Веркины родители… Не знаю. Мне кажется, я буду работать где-нибудь в тихом, укромном месте, кропотливо что-то подсчитывать, аккуратно получать зарплату, а дома готовить обеды мужу. Ох, нет-нет! Не хочу, я не хочу так жить! Я хочу жить и работать весело, интересно, насыщенно. Хочу оставить след в жизни, вот. Со мной даже как-то не уживается такая мысль о серой, однообразной, будничной жизни… Хм!, странно даже.

14 сентября 1973 год. 8 класс

Всё вокруг так сложно и странно… Ну вот почему жизнь сложна, будто задача? Почему? Зачем природа делает людей злыми и добрыми?

Вчера у меня был вот такой крутой поворот, раскрывающий глаза, заставляющий понимать трудности жизни…

Мама снова в ссоре с Монастырскими (точнее – с дядей Богданом). Не знаю, из-за чего, но она не желает больше к ним ходить на работу, и меня не пускает к ним в дом. У неё это бывает, редко, но бывает, когда она ссорится с дядей Богданом. С Ольгой Ивановной у них обычно ровные отношения.

Но на этот раз мама как никогда сердита на него. Она сказала мне, что он – двуличный человек.

Ох, дядя Богдан-дядя Богдан… Неужели это правда? Хочется надеяться, что мама просто погорячилась. Когда человек в гневе, он может говорить такие резкие вещи, а потом об этом жалеть.

Я лично не вижу в дяде Богдане ничего из того, что говорит мама. По-моему, дядя Богдан – замечательный человек: добрый и честный.

Боже мой, неужели сбудется то, что сказала мама? И мы навсегда уедем из Москвы?

15 сентября 1973 год. 8 класс

И всё-таки мир прекрасен! И я счастлива! От всего-всего!

А вот то, что ты, Катька, писала вчера – это… ещё одна сложность, которой уже нет! Ха-хаааа!!!

Я счастлива оттого, что я живу сейчас в ЮНОСТИ. И оттого, что мне будет 15, а потом 16. А ещё я получила по литературе пятёрку.

И у нас в классе отличные ребята. А Крейдич, кажется, мне симпатизирует (и не кажется, а точно!) Но это сущая ерунда, так как мне плевать на него.

18 сентября 1973 год. 8 класс

Сейчас на улице так здорово! Воздух тихий, свежий, лёгкий, хочется дышать и бежать по листьям, золотым, коричневым, оранжевым, красным листьям. Парки укрыты этими ослепительно красивыми коврами из листьев. Невольно вспоминаешь пушкинское «очей очарованье». Прямо диву даёшься – до чего чудесно! Я сейчас взяла фотоаппарат, на балкон выскочила и фотографировала это чудо.

2 октября 1973 год. 8 класс

Это было здорово и хорошо. Был вечер… Сколько сокровенных мыслей связно с этим словом, сколько воспоминаний. И была музыка, и было всё!

Я вообще обожаю брюки. Хоть многие и против, а я ЗА, и всё. Я читала стихи на сцене в микрофон. А потом – танцы. Даже не знаю, как это можно описать. Очень трудно.

С одной стороны – нормальный человек, учится хорошо, общественную нагрузку несёт, комсомолка – это всё я, Я. Ну, а КТО меня по-настоящему-то знает? Кто? Кто может мне в душу залезть и понять меня?! Никто, конечно. Да и понимать-то нечего. Я сама ещё в себе не разобралась. Ведь если разобраться, то во мне сочетается множество противоположностей. Странно. Вот я уже писала, что с одной стороны – примерное поведение, а с другой – люблю побеситься на уроках и было не раз, что учителю нагрублю (причины есть, разумеется), люблю помоднее одеться, припижониться, на танцы - с удовольствием! Ну, а во мне вот живёт какой-то рассудительный, спокойный человек (это, наверное, душа во мне), который с насмешкой наблюдает за моими необдуманными порою действиями, одобряет хорошие и правильные порывы и т. д. Прожила я ещё только 14 лет с половиной, а сколько уже наделать всякого успела, сколько уж у меня много и забот, и мыслей, и друзей… А вот что-нибудь большое да великое – этого я ещё не успела сделать. А почему вот другие мои сверстники (не все, конечно) что-то сделали, свершили для пользы страны?! Ну вот, а я?! А я?! Разве хуже?! Нет. Сижу в тихом углу себе, учусь помаленьку, получаю четвёрочки да пятёрочки, сбегаю с классом с уроков, на вечерах танцую с парнями – и всё! И пролетит вот так моя розовая юность незаметно. Придёт старость – а я буду всё ждать улыбки фортуны, чтобы что-то свершить. Нет!!! Я не хочу так. Как все, не хочу. А как же тогда быть?

Если бы я была парнем, я обязательно сбежала из дома, предварительно оставив записку, куда-нибудь на КАМАЗ или в Чили… Ха. Боже мой, как это глупо и наивно. Такие истории романтиков всегда заканчиваются милицией.

Люблю я помечтать, а на деле?

Жизнь – это далеко не мечта.

11 октября 1973 год. 8 класс

Неужели это возможно?! Какое-то чудо в 8 лет! Боже мой, так играть! Смотрела по телеку только что, вернее – слушала, игру Валерия Кулешова в сопровождении всесоюзного симфонического оркестра. Играл он Моцарта. До сих пор не могу прийти в себя!, ведь ему ещё 10 (или 11?) лет, а как, как он играет!!! Блаженные, невидимые и лёгкие звуки затрагивают самые далёкие струнки души, уносят куда-то вверх. И всё это совершают маленькие пальчики, быстро и уверенно касаясь клавиш рояля, они играют поистине восхитительно. Ку-ле-шов… Может, будущий Мусоргский?

14 октября 1973 год. 8 класс

Записалась я в Малую академию на литфак, вернее – пресс-центр. Отлично! Может, мне пригодится в жизни.

15 октября 1973 год. 8 класс

Я ужасно, просто ужасно счастлива. У соседей сейчас играет музыка «Чебурашка»! Мне от этой музыки хочется петь… А сейчас – «Грустная мама». Оо!!! Я хочу на танцы! И вообще – я счастлива! А вот отчего?... Да от всего! От самой жизни, этой прекрасной, отличной штуки. Я люблю жизнь!!!

28 октября 1973 год. 8 класс

Мне иногда становится даже как-то не по себе, что я так счастлива! Неужели, так без конца и будет продолжаться эта жизнь, наполненная до бесконечности лучистым счастьем? Я поняла, что человек УЖЕ счастлив тем, что он ЖИВЁТ! УЖЕ! Надо плевать, не обращать внимания на все эти мелкие невзгоды жизни. Главное, что я живу. Мне страшно до невыносимости, что когда-то пробежит жизнь и дл меня она закончится! За-кон-чит-ся! И меня не будет. Ужасные, гадкие слова. Раньше я часто думала вот этой штуке – о смерти. И довольно часто вечерами, в постели, когда я оставалась наедине с собою, ко мне подползали вот эти мысли, что когда-то, когда-то перестанет вертеться колесо жизни и – меня не будет. В такие мгновения мои глаза распахивались от ужаса, я судорожно сжимала руками подушку и плакала, а в глаза мне глядела смерть, и в голове отстукивало: «НИ-КОГ-ДА!!! НИ-КОГ-ДА!!!» Никогда уж я не проснусь, и не освобожусь из оков смерти. А я хочу быть вечной!!! Такие минуты ужаса были раньше, в лет 7-11. А сейчас я живу жизнью!!! Я её пью!!! Хлебаю!!! Дышу и наслаждаюсь! Я тороплюсь жить и делать хорошие дела! Я больше не думаю о смерти испуганно, я смеюсь над ней и своим страхом. Когда я живу – около меня мама! Верка и её брат Богдан! Мария Фёдоровна! Дядя Богдан! И все-все-все!

Помню, когда мне было годика четыре, однажды вечером я спросила у мамы, которая укладывала меня в постель: «Мамочка, а люди умирают или нет? Они живут всегда?» Мама молча улыбнулась, а меня, малюсенького человечка, так интересовал этот вопрос! Детская душа испуганно трепетала в предвещании ужасного ответа. Где-то услышав о смерти, я теперь хотела услышать об этом от мамы, главном авторитете, самом умном и знающем человеке. «Ну, мама! Всегда, да? Или умирают?» И мама, ласково уложив меня, успокаивающе сказала: «Всегда живут, да. Смерти нет. Спи». И как, как я тогда успокоилась! Я тут же уснула крепко-накрепко, витая в золотых снах детства и твёрдо зная, что мы – вечные!

 

1 ноября 1973 год. 8 класс

Ну вот, уже ноябрь. Скоро, уже очень скоро – праздник. Я вот сижу дома уже четвёртый день. Грипп. В школе сейчас уроки, наверное, уже закончились. Верка скоро придёт, будет мне новости рассказывать. А мне вот ни капельки не скучно, а даже весело. Я сейчас одна со своими мыслями, одна во всей квартире и могу делать – что хочу! Прыгать перед зеркалом, танцевать и петь, разговаривать сама с собою… В общем, ОДНА ДОМА. А в зале сейчас играет магнитофон. Да-да, магнитофон! Это потрясающая новость – у нас есть магнитофон!!! Предмет, о котором я и мечтать не могла. Неужели это не сон? Да, это реальность! Магнитофон «Весна», 190 рублей, куплен 27 октября в субботу нашим уважаемым дядей Богданом. Ох, и здорово! Вообще, я заметила, что чем грандиознее ссоры между моей мамой и дядей Богданом, тем потом грандиознее подарки от него для меня с мамой. Ха-ха. В этом что-то есть. Нет, я не хочу, конечно, чтобы они почаще ссорились. И всё же это оригинально. Наверное, дядю Богдана мучает совесть, и он таким образом стремится загладить вину (но вот в чём вина, это каждый раз для меня огромная тайна). Мда. Ну, да ладно, как говорится, не моего ума дело.

7 ноября 1973 год. 8 класс

Итак, праздник! Как только я открыла утром глаза и сонно посмотрела на забрызганное дождём окно, в голове у меня громко зазвенели слова: «Празднич-ки залёт-ны-ы-ые!» Вставать я, разумеется, сразу не решилась. Было лень. Просто та-ак хорошо: лежу себе тихо… спокойно… и дума-аю…

Тут, конечно, прискакала радостная мама и жизнерадостно заявила: «С праздником!» Я ответила взаимностью.

Потом, правда, была не очень приятная процедура – это уборка постели, магазин и тому подобное. Но всё это вознаградилось с лихвой – праздничный стол, великолепный тост за нас с мамой и, конечно, отдельно – за «нашего благодетеля, за дядю Богдана» (это у мамы, можно сказать, главный тост. Ну, я с ней согласна. Дядя Богдан для нас и правда многое значит в этой жизни. Он нам как родной. Необыкновенно добрый человек. Я бы таким людям за их доброту памятники ставила!). И тост за 56-ю годовщину. И – телевизор.

 

23 ноября 1973 год. 8 класс

 

Всё. Я уже точно всё решила.

У каждого настоящего человека должна быть своя цель, большая и важная цель жизни.

И вот я решила, именно сейчас.

В 18 лет ОБЯЗАТЕЛЬНО ВСТУПИТЬ В ПАРТИЮ.

Хочу отдавать Родине всю себя, работать и работать для её пользы. И я буду!

Мне надо:

А) искоренить в себе ВСЕ, ВСЕ недостатки!

В) и писать, писать, ПИСАТЬ! Обо всём.

Обо всём прекрасном, что нас сейчас окружает. И обо всём плохом и мерзком, что ещё осталось в нашей стране. А ведь этого ещё в достатке.

25 ноября 1973 год. 8 класс

Вчера вечером было просто отлично.

Мои мечты сбылись: я победила в конкурсном сочинений и рисунков, а фотографии на конкурс я сдала одна… Это ж надо!

Сначала было комсомольское собрание, а потом – танцы. Разумеется, из мальчишек на танго никто никого не приглашал.
Десяти лучшим комсомольцам вручили билеты на вечер во ДП. Я в их числе. Сегодня поеду, здорово! Повеселюсь хоть.

 

26 ноября 1973 год. 8 класс

Да… Боже мой, неужели это правда? Впервые в жизни я так счастлива.

В общем, дело ясное – влюбилась. Может, с первого взгляда, а может – со второго. Его зовут С., познакомились на вечере и он провожал меня до подъезда, нёс мою сумочку. Когда-нибудь я прочту эти строки с усмешкой на устах, но сейчас я полностью погружена в счастливую юность, лю-бовь…

Интересно, это по-настоящему?

Послезавтра, в среду, С. будет ждать меня вечером около подъезда.

Он отличный, просто чудесный парень!

 

5 декабря 1973 год. 8 класс

Святая наивность!

Я теперь глубоко убедилась в собственном легкомыслии. Что за чушь – влюбилась! Ха. Да у меня, оказывается, даже не было и намёка хоть на часть любви. Не думала я, что так скоро прочту предыдущие строки «с усмешкой на устах». Уже второе сердце я отвергаю от себя, заставляя его мучиться и страдать. А почему?! Почему?! Кто даст ответ мне на этот вопрос?

Почему мне попадаются такие, которые мне со-вер-шен-но не подходят?!

…Не знаю, чего я хочу… Вера меня не одобряет, мой сегодняшний поступок, так сказать. Когда С. пришёл к подъезду – я выскочила, быстро вручила ему письмо и ушла. И – всё. Зря или не зря? Нет! Не зря! Я должна распоряжаться собой! Не любишь – ну и чёрт с ним! Да и к тому же – рановато ещё… Мда… Ситуация.

6 января 1974 год. 8 класс

Мне уже 15 лет. Уже 1974-й год.

Да-а… Время мелькает вокруг нас, и мы сначала взрослеем, а потом стареем.

Много событий произошло за эти дни. Вот так живёшь – и не замечаешь этих новостей. Просто внимания не обращаешь. А если оглянуться назад? Вчера – одно, позавчера – другое. Вот тебе и жизнь мелькает.

У меня исчезло желание посещать Малую академию. Всё из-за С.Р. (журналист из газеты, дядечка с лысиной). К этому С.Р. я раньше ходила в редакцию, когда он был заведующим отделом писем, носила ему статьи. А потом однажды он меня попытался поцеловать в губы! Я вырвалась и дала такого дёру! Наверное, летела по лестнице вниз через четыре ступеньки сразу. Ну и ну. А ведь у этого С.Р. дома жена и два сына. С тех пор я стала бояться ездить к нему в редакцию. Старалась не к нему, а в другой отдел отдавать свои юнкоровские статьи, тётеньке одной. А однажды пришла к ней в кабинет, а там никого нет. И вдруг вижу, по коридору идёт С. Р. Я спряталась за дверь, стою, прижалась к стене. Он зашёл и сел за стол, голову поднимает и меня увидел. Я говорю: «Здравствуйте. Я вот, статью принесла». Вышла из-за двери, положила статью и сразу смылась оттуда. А в следующий раз уже с Веркой пришла. И говорю ей, смотри, если полезет целоваться, не дрейфь, а ноги в руки. Ну, вошли мы к нему в кабинет, отдали мою статью. И тут С.Р. говорит: «Катя, что же ты не познакомишь меня с твоей подругой». Подходит к Верке: «Как же тебя звать?» Руку ей протягивает, как это обычно делают при знакомстве. Верка руку протянула, он пожал ей руку, потом обнял её как бы по-дружески. Тут, видно, Верка и вспомнила мои слова. И мы с ней дружно помчались из этой редакции галопом. Больше туда я не ходила. А когда бежали вниз по лестнице, то от смеха просто задыхались. Верка потом плевалась, сказала, что когда С.Р. ей пожимал руку, то стал щекотать ей ладошку. Фу. И вот, вдруг, вижу: в Малой академии уроки журналистики ведёт С.Р. О ужас. К счастью, он на меня внимание перестал обращать. Но зато стал липнуть к другим девчонкам. Его там многие уже раскусили. И постепенно стало всё меньше девчонок туда ходить. А потом вдруг мы узнали, что С.Р. арестовали! Оказывается, он приглашал к себе домой, пока жена с сыновьями где-то отдыхала, для «занятий журналистикой» Инну П., такая милая, симпатичная девочка. И она потом в своём дневнике описывала, как С.Р. к ней приставал. А бабушка этот дневник прочитала. И это спасло Инну. Она сама боялась взрослым рассказать про С.Р. Вот какие ужасные дядьки бывают. Его в тюрьму посадили.

Кстати. Похожий ужас у нас с Веркой был, когда я ездила к одному дядьке-портному на дом, он брюки шил. Принимал личные заказы. И когда я поехала к нему на примерку, он стал распускать руки. Под видом того, что надо снимать с меня мерку. Тоже пришлось нам с Веркой бежать оттуда сломя голову. К счастью, в следующий раз нужно было лишь забрать брюки, без снятия мерок. Правда, ехали мы с Веркой туда не без страха, но, слава Богу, обошлось без приключений. Дядька отдал брюки, я отдала деньги, и мы убежали. Ха-ха.

Уже каникулы. Через 4 дня в школу. Совершенно не тянет.

После того, как я отдала С.И. письмо, в котором было написано, чтобы он не искал больше со мной встреч, С.И. оказался форменной размазнёй. Припёрся к Верке (он со своим дружком был у неё на дне рождения), начал там, у Верки, ныть – вот, мол, ты не знаешь, что с Катей? По каким-то веским причинам она не хочет со мной встречаться, говорит. Ну, а Верка его ко мне послала. Приходит. У меня, конечно, глаза на лоб. А он хоть бы держал себя по-мужски, а то как баба! Морда такая – вот-вот заплачет. И стоит, не может конкретно ничего сказать, мямлит чего-то там. Основной вопрос его был в том, чтобы я объяснила ему, почему не могу встречаться с ним, а то он не понял. Ха!, я ему говорю: а) родители; в) мы друг другу не подходим. Всё, точка. Так нет же, приходит С.И. со своим другом (тоже кретин) перед Новым годом опять к бедной Верке, и С.И. просит Веру передать мне от него письмо, поздравительную открытку с Новым годом и… ДВА ПРЯНИКА!!!

Ох, дурак!!! Мы потом неделю ржали над этим. В письме опять ничего конкретного, просто сожаление о минувшем и – просьба написать ответ. Писать, конечно, я не стала, а пряники мы с Верой на другой день в школе сожрали.

Не представляю, как мне мог понравиться вот такой дегенерат?!

Новый год встретили мы хорошо. Мы с мамой были у Монастырских, Мария Фёдоровна тоже была. И Ольга Ивановна была (что, кстати, удивительная редкость. Ибо Новый год Веркина мама обычно встречает в Болгарии, туда постоянно путёвки ей на голову сваливаются). Было очень весело.

7 января 1974 год. 8 класс

Мне хочется прочитать все книги сразу. Их так много! Наверное, надо читать по определённой системе. Сначала, например, только Флобера, потом Гюго… А я читаю вразброс. И Достоевский, и Цвейг, и Диккенс… А иногда мне хочется погрузиться в свой уединённый мир книг, чтобы никто не мешал и – читать, читать, читать. И в школу не ходить, и не гулять, а жить тем далёким миром книг.

12 января 1974 год. 8 класс

О, сколько у меня замыслов!!!

Я так хочу!!! Хочу писать, писать, писать! Стихи, фельетоны, рассказы, романы (про любовь, про жизнь, про правду). Хочу писать всё время, изливая всю душу! И чтобы не мешала никакая школа, никто! И писать именно сейчас, не теряя ни секунды, не откладывая на потом («когда вырасту», «когда окончу институт»), но писать сейчас мне просто невозможно. Так, статейки… Это, конечно, уже для меня ерунда… Я обязательно буду писать книги про всё!!! И в первую очередь – о политике, о жизни. Я не смогу мириться с настоящим положением дел в стране. Вокруг все кричат: «Советский Союз! Социализм! Коммунизм! Единство, братство, преданность партии! Наша передовая молодёжь, счастливая жизнь, жизнь правды». Да какая, к чёрту, передовая молодёжь! Лишь какой-то жалкий процент молодёжи – настоящий, передовой, преданный партии. А остальные?! Я уж насмотрелась! Вокруг такие сволочи, Боже мой! Им нет никакого, ни-ка-ко-го дела до всего этого, о чём кричит пресса, телевидение, они с усмешкой смотрят на них и идут на развратные танцы в клуб, пьют за углом, совершают преступления… О! Сколько ещё всяких гадов в нашей стране!!! Взятки (главное оружие везде), озлобленность, равнодушие, мещанство, пьянки – сколько всего можно перечислять!!! Веркина мама рассказывала, что творится на производстве, в магазинах, на заводах, фабриках, в театрах, в больницах: начальство ворует, сваливает на беззвучных подчинённых, подхалимы угождают, доносят… Да-да! Везд-де. Это просто изредка в газеты попадает одна-две критических статьи, которые сразу же заваливают материалами об успехаха единого советского народа. А у инженеров, у медиков, у актёров, у учёных – у всех них какая вражда!!! Каждый старается облить грязью ближнего и выдвинуться вперёд за счёт беды другого. Во всех отраслях работают не на совесть, а за деньги и за славу.

Я просто с ужасом взираю на этот страшный внутренний мир, покрытый внешней, наружной жизнью спокойствия, счастья, дружбы. А ещё хотят – коммунизм. Да куда там! Нет, я не оспариваю – политику страны я одобряю полностью, восхищаюсь, как восхищаются все страны мира (дружественные). Но вот НАРОД – ОПЛОТ СТРАНЫ, в нём очень много ещё черни. Я считаю, что все просто заелись, обленились, зажирели, патриотизм людей угасает; в рабочие люди хотят идти всё меньше; но зато расплодилось много, и становится всё больше интеллигенции, мещан, всевозможного начальства и т.д.

И я должна! (и я это сделаю) – вскрыть всё это, бороться против этого всеми силами, встряхнуть народ, чтобы к моему голосу прислушивались и поднимались вместе со мной люди.

Я буду писать книги и рисовать к ним иллюстрации, рисовать своих героев, и рисовать всё, о чём пишу.

29 января 1974 год. 8 класс

Милая мамочка!!! О, как я безмерно тебя люблю!!! Ну, вот почему так бывает в жизни - из-за какой-то глупости человек в больнице.

Дорогая мамуля, любимая… Я хожу бесцельно по комнатам, и не знаю, куда деться, ничего не лезет в голову, хожу и реву, плачу как дурная. Взяла вот, посмотрела альбомы с фотками, немного успокоилась… Ну ничего, всё будет хорошо, хо-ро-шо… Как странно всё же – ты, мамочка, шла и вдруг – поскользнулась, упала… О, Господи, за что эти беды?! Да ещё подозрение на перелом позвоночника. Не дай Бог!!!

24 февраля 1974 год. 8 класс

Зачем живу я здесь? В этом странном мире? Какая судьба меня ждёт? Порою мне кажется, что все мои великие цели – чушь, бред младенца. Мне довольно-таки часто кажется, что я – ничтожное существо с мелкой тщеславной душонкой. И это, скорее всего, так и есть. Меня постоянно мучает мысль о том, что это за ужасное препятствие – я женский пол, слабый пол… Ох, Боже мой, почему я не мужчина?! Им открыт везде путь... А женщин обременяет, связывает семья, дети, муж…

1 марта 1974 год. 8 класс

Первый день весны… солнечного, нежного марта… На Южном Берегу Чёрного моря уже тепло. А у нас в Москве замедленная реакция.

Осталось 18 дней до того дня, когда я сяду в самолёт и полечу туда, где уже аромат цветов и ласковое солнце… Я еду в санаторий, в Одессу! И всё благодаря нашему доброму волшебнику – дяде Богдану, это он взмахнул волшебной палочкой, и у нас появилась путёвка в кардиологический санаторий для детей-подростков. (Дядя Богдан узнал однажды, что у меня на физ-ре болело сердце и врач из-за моего сердца запретил мне заниматься в спортивных секциях, дядя Богдан это запомнил, и вот – результат: путёвка!)

От мысли, что я еду в Одессу (там, конечно, я никогда в жизни не была), наполняюсь глупым счастьем. Увижу Одессу, весну, прохладное море…

20 марта 1974 год. 8 класс

Тот день, который я ждала так долго и с таким нетерпением, настал! Вот он – здесь, со мной! И утро такое отличное – ослепляющее солнце широко раскинулось на чистом небе, заняло будто бы всю бесконечную полоску белого горизонта.

Главное – погода лётная!

СЛЕДУЮЩАЯ ТЕТРАДЬ.

15 лет.

8-9 классы.

+++

13 мая 1974 год. 8 класс

Письмо Тани К. из Темиртау, опубликованное в «Комсомолке», мне почти импонирует. Только в некоторых местах небольшое расхождение во взглядах, а так, в общем-то, это острый и горячий вопрос, который теперь засиял всеми гранями своих важных проблем. Мы с Веркой подчас затрагивали эту тему, но только сейчас я по-серьёзному вдумалась в этот вопрос и запротестовала всей душой вместе с Таней К.

Ведь это совершенно, совершенно верно! Сейчас литература в школах суха, отстала, формальна и прочее и прочее.

Разумеется, тут ещё смотря какой учитель. Я литературу обожаю, но только внеклассную. И это вплоть до 8 класса: пока была Светлана – мы урок литературы считали почти за перемену. Но в 8-м классе пред нами предстала «самая злая» – Вингерша. К какому чёрту – «злая»! Глупости! Настоящий педагог с искоркой в сердце, только не все это понимают. И вот, когда стала преподавать Вингер А. В., я с тех пор не только внеклассную, но и одинаково обожаю литературу и школьной программы… Онегин, Татьяна Ларина, романтические Жуковский и Лермонтов, Байрон, да… И всё же Чацкий Грибоедова, «Недоросль» Фонвизина не нашли места в моём сердце. Я всё прекрасно понимаю, что представляет собою галерея этих героев и зачем она нужна, но тут одна всего лишь фраза: ненужная ветхость со старомодными взглядами.

Сейчас я зачитываюсь буквально всем, я жажды упоительной полна!

Я в восторге от Достоевского, от Драйзера, от Цвейга, от Тургенева, от Лермонтова, от Голон, от Стендаля, от Гюго, от Войнич, от… от…

О, да стоит ли всех? Главное – я в восторге!!! Я влюбляюсь в Версилова, я… А, хватит.

14 мая 1974 год. 8 класс

Главное то, что Таня эта права. Она заложила совершенно верную мысль, идею, которую надо развить до той формы, когда всем ясно станет – надо менять программу. А какие интересные отклики на это письмо печатает «Комсомолка»!

Вот, например, стоят внимания размышления Г. Багразяна из Еревана: «Литература – это драма чувств» – чудесно!, но далее – «… тут и произошла неувязка: книга и жизнь – разные вещи». Вот именно! Ведь сейчас наши, советские писатели, большею частью делают ударение на лёгких, сатирических, просто каких-то серых произведениях, но ужасно мало трагедий!, почти не показывается эта лицемерная, мрачная, далеко не розово-голубая сущность жизни. Да, сейчас редко встретишь книгу, где и пронизывающая грусть, и леденящая боль, и крик неопытной души. Утешение найдёшь поневоле у великих иностранных авторов: Шекспир, Драйзер, Цвейг… А где же современная советская Россия?!

О, если бы судьба не помешала стать мне писателем! Как хочу, жажду я вскрыть эту саму жизнь, вскрыть, как старую заржавевшую консервную банку, в которой пусто. Я хочу, чтобы над моими книгами плакали, а над другими (от моей же руки) – смеялись. Хочу! Какое, однако, бессмысленное, даже глупое слово. Но я всю свою волю, сердце, ум употреблю на то, чтобы это «хочу!» превратилось в «надо», а «могу», в «сделаю».

Я отвлеклась… А вот что пишет в «Комсомолку» ученица 9-го класса И. Кошебаева, довольно-таки любопытный вывод: «…в школе её (литературу) проходить не нужно. Это наука второстепенная, досуг человека». Ничего себе! Ну… Ну и высказалась!!! Вот её заявление меня потрясло буквально! У такого человека ум должен состоять из сплошных логических, конкретных выводов и формул, где нет намёка даже на самое элементарное чувство. Ведь чувство – это первым делом – понимание, участие, сострадание… А такая… разве сможет понять когда-нибудь Овода или Дженни Герхардт?! Её дикая мысль меня поражает, потрясает, возмущает, наконец!

 

26 мая 1974 год. 8 класс

«…Возникает образ человека пылкого и впечатлительного, крайне осторожного, быть может, даже слишком наивного в свои тридцать лет» – о Иоганне Штраусе А. Гребнёв.

Вот настоящая, великая, чистая, потрясающая до слёз любовь! Любовь, которую не поняли, посчитали «просто увлечением, непрочным, несерьёзным с точки зрения будущего. А потом оказалось, что она и была той самой, единственной и настоящей любовью». Вот именно, что и ужас весь в этом – «оказалось»! Да, трудно всегда увидеть, отделить настоящее от фальши, искреннее от театрального жеста. Очень трудно своевременно разобраться в этих жизненных сюрпризах – где настоящая, а где всего лишь временная влюблённость. Ольга Смирницкая и Иоганн Штраус… Вот о ком писать надо! И как хочется! Как!

8 июня 1974 год. 9 класс

Пришла только что с улицы… О, как всё чудесно! Нет, душа рвётся и ликует не от этой улицы, не от всех этих низменных, мелких, пустых интрижек, а оттого, что около меня есть Вера, её горячая речь, взгляды на жизнь, сходные и не сходные с моими. О, как здорово вместе с ней спорить, мечтать дерзко и наивно чуть-чуть, разговаривать, разговаривать на все темы. Никто, никто больше в мире не понимает ТАК меня, как она, и так, как я её понимаю. Наши разговоры очищают душу, заставляют вздохнуть глубоко и свободно, заставляют быть счастливыми: мы принадлежим друг другу! Мы – это мы вечно. Я – это ты, ты – это я. О, дорогая моя Верка! Ведь это ужасно огромное счастье, что мы вместе! Я просто бы жила в глухой тоске, я просто заперлась бы ото всех, если бы не наша Дружба! Я никогда в жизни не найду общего языка со всеми этими Кравцовыми, Коршуновыми, Мухтаровыми, Манько… Я никогда не смогу говорить с ними на их излюбленные темы – тряпки, тряпки, мальчики… О, зачем пишу я это? Я чувствую чьи-то внимательные глаза, которые когда-нибудь будут читать эти строки. Люди, не понимая меня, будут смеяться. Да-да-да, многие меня считают самонадеянной, высокомерной. Это и так, и не так. Никогда в жизни я не позволю себе высокомерить с человеком, равным мне или умнее меня, и никогда не позволю себе смеяться над глупцом. Глупец противен, но не смешон.

Я уверена, что любой, прочитавший эти строки, посчитает меня очень самоуверенной и даже мнительной особой – глупости. Да-да, глупости это.

Раньше, может, я что-то и считала о себе, но сейчас… Не знаю, почему, но в сердце сквозит всё время сомнение, сомнение, сомнение… Может, всё зря? А может, я – рядовой? Как все? О, какие ужасные слова!

+++

Я хочу, жажду сохранить юность духовную и в 40, и в 50 лет! Хочу и в 60 пылко мечтать, а не цинично рассуждать. Боже мой, неужели когда-то закончится вся прелесть горячей юности и исчезнут помыслы, и исчезнет сила?

Неужели я превращусь в тучную, и даже жирную бабу с трясущимися грудями и брюхом?! Неужели я буду ТАКОЙ??!!! Неужели все мечты, цели мои станут мифом?

Ооо, не хочу, НЕ ХО-ЧУ!!!

Кто бы знал, как страдаю сейчас я, мучаюсь неразрешёнными вопросами, гибну в ужасе от сомнения. Кто бы знал, как мечусь я в этом сомнении!!! И только Вера – отрада! Только ты – отдых! Облегчение! Наше горячее взаимное понимание.

Как далека мама от истины. Как заблуждается она в том, что думает о нас («все разговоры у вас с Верой о мальчиках»). Раньше – да. И то наполовину. А сейчас – всё другое. Я перевернулась вся, повзрослела страшно. И чувствую это всей душою. Мальчики… Глупости это, е-рун-да. Конечно, кровь волнуется. Но романы, интрижки все эти утеряли для меня смысл, всё отошло вглубь куда-то, особенно после Одессы. Лёня – это разочарование. Страшное разочарование. Он глуп. О Боже, неужели я только мню это? Но ведь это так! Так!

И мама права совершенно. О, настоящий советчик, умный, справедливый, честный друг.

А клятву, данную себе, я держу, пока. Уже хорошо. Но дальше? Смогу? Должна. Надо.

9 июня 1974 год. 8 класс

Завтра экзамены… вернее – экзамен, по русскому. Последний. Самый опасный экзамен, так сказать. И завтра же – вечер выпускной, и всё… Лето, отдых, а потом – 9-й класс. Как быстро время мчится! Через четыре дня мы с Верой уезжаем в разные стороны – и кто знает, когда увидимся?! Но я твёрдо верю, что это не последние дни, проведенные вместе. Нет, конечно; не хочу.

Мне надо сейчас сидеть и забрить проклятые билеты – а я не могу, хочется сидеть и писать, писать… или читать Драйзера.

Прекрасный писатель!

Ах, эти билеты… Сколько ещё их впереди…

10 июня 1974 год. 8 класс

Пять! Пять!

Сегодня – вечер!...

И восторг, и грусть сквозит в душе…

Я хочу, хочу! Жажду перевернуть мир! Пусть – глупо, но я не могу ползать в этом сером мире, я страстно хочу лететь, мчаться в светлых высотах! Хочу быть не как – все, я хочу на вершину счастья! Хочу, чтобы меня пронзил удар высшего ужаса, боли, страха… Хочу…О, что я хочу…

Боже мой, зачем я женщина? За что я – женский глупый пол?! Я хочу постигнуть вершину ужаса, хотя ужас-то – вот он, здесь, перед глазами. Ужас уж то, что я женщина! Не-на-ви-жу!!! Не-на-ви-жу до слёз женскую плоть, свою плоть, своё тело!!! Оо, муки!!!

Если быть женщиной – то только совершенством неземной красоты, на то и «придуманы» женщины… А я? Что я? Обыкновенненькая, серенькая… Да и что говорить…

Чувствую, что не права, но не в силах побороть этот крик души. С каждым днём всё острее осознаю ужасные недостатки слабого пола, превосходство везде и во всём мужчин.

Никто, никто, НИК-ТО не знает, до чего доходят страдания мои. Ещё ужаснее то, что ты бессилен, что ты должен быть старательным, скромным – ведь девочка… тьфу!

Мужчинам – всё. Мужчины – везде. Мужчинам можно кричать на весь свет: «Как прекрасен этот мир!» А что ба-ба?!... Около сопливых детей, груды грязной посуды, белья – любить и целовать мир?

О, чёрт побери, сколько ненависти у меня к себе, к своему имени, и сколько у меня любви к жизни, к чему-то такому «сверх», что я хочу сделать, сколько любви… Но недолгой. Скоро, очень скоро стукнет меня жизнь по макушке, и я буду с горечью читать, глотая слёзы, вышенаписанные строки.

ЧТО, ЧТО Я МОГУ?! Я – БЕССИЛЬНА!!!

Я завидую страстно мужчинам и ненавижу их, и люблю, и – завидую страшно.

КЛЯНУСЬ!

КЛЯНУСЬ!

1)     Доказать всем, на что способна женщина

2)     Добиться во что бы то ни стало своей цели

3)     Никогда, ни в коем случае, не стать типичной представительницей жирной бабы с мещанскими взглядами.

Чувствую в себе силу, непонятную, но куда употребить её, на что направить?

Смогу ли?... Ах, это чёртово сомнение…

13 июня 1974 год. 8 класс

Неохота в отпуск… Это, конечно, потому, что здесь сейчас очень весело. И с Верой уж расстаёмся… Веру родители отправляют заканчивать десятилетку в Ленинград, она там будет жить вместе со своей мамой. А дядя Богдан с Богданом остаются в Москве. У них по-прежнему будут работать и моя мама, и тётя Маша …

У Монастырских для таких перемен есть причины. И судя по всему, серьёзные. Вера сказала, что это огромная тайна, но кое-что приоткрыла. У них в семье что-то случилось. Это было на одном из застолий, когда были гости. Вера попала в неприятную ситуацию с одним высокопоставленным человеком, а спустя время произошёл крупный конфликт между этим человеком и Богданом. Мама Веры сказала, что после всего этого в Москве им оставаться нельзя. Тот «человек» из органов, и могут быть последствия. Но дядя Богдан с ней не согласился. В конечном итоге они пришли к компромиссу. Решили, что в Москве могут остаться все, кроме Веры. Ну, а мама с ней уезжает просто за компанию, чтобы «ребёнок не был один» в чужом городе.

Эх… Без Веры – всё не то.

Хоть единственная отрада будет – Драйзер. Хочу читать и читать его. А потом – другие книги. Блаженство!!!...

+++

Я попросила Веру написать что-нибудь в эту тетрадь на память.

Вера Монастырская:

13 июня1974 год, утро.

Ты знаешь, по-моему, излишни слова, когда чувства переполняют душу. Боже мой! Какой-то день, короткий миг… И всё замрёт, и останутся одни воспоминания! Я до сих пор не могу осознать весь ужас происходящего… Ох – как это страшно, потерять сокровище, потерять самое близкое, дорогое, потерять частицу своего сердца и души!!!...

Восполнится ли когда-то этот пробел, воздаст ли мне жизнь за эту утрату. О-о-о, тысячи чертей, почему, почему так устроена жизнь, что вечно нужно делать не так, как хотелось бы?!... Да, Катька, то, что происходит, – неизбежно, когда-либо это случилось бы… И вот в эти часы, последние грустные часы, я хочу дать тебе клятву! Клянусь – НИКОГДА, НИГДЕ НЕ ЗАБЫВАТЬ ТЕБЯ (да что там забывать, глупо), НИ НА КОГО, НИ ЗА ЧТО НЕ ПРОМЕНЯТЬ ТЕБЯ.

С кем бы я не дружила, кого бы я не встречала, моя душа – это твоя душа!

А насчёт жирной бабы ты права. И ведь правда, Катька, мы никогда не встретимся с тобой такими вот БАБАМИ. НЕТ! НЕТ!

Сможем ли мы сохранить свой юный пыл, свою кристально чистую и возвышенную дружбу – вот что меня страшит.

А ты знаешь, ведь даже сейчас я рассуждаю более пессимистично. Да, Катька, ты всегда отличалась от меня своей неугомонной силой жизни. Моё милое, родное существо, верь, мы ещё будем вместе, я для этого всё сделаю, что в моих силах!

Желаю тебе лишь одного, не сбейся с пути и сохрани юность!!! Это главное!

До встречи.

Дневник Кати, продолжение.

13 июня 1974 г., вечер.

Не могу спокойно читать твои горячие, близкие мне слова. Слёзы поневоле застилают глаза и душат нещадно… Неужели сегодня мы в последний раз видимся? Неужели?!

Неужели конец насыщенным дням, искренним радостным встречам? Неужели КОНЕЦ безудержному нашему бешеному веселью? Нашим ожесточённым спорам?

О, друг мой единственный, настоящий!!! Как это страшно – когда судьба калёным железом выжигает в сердце мучительное «надо»! Как горько, обидно, больно и нестерпимо ужасно рвать в клочья душу! Как невыносимо всё! Вот он настал наконец – удар в лицо; злая пощёчина, которая была уготована нам обеим с первого дня нашей Дружбы.

Сейчас фортуна зло смеётся в ответ на разочарование моё, сейчас она предлагает взамен весёлое, оживлённое лето, новых друзей и, быть может, лёгкий флирт.. Э, нет! Нет! Какая мерзость – жизнь! Никогда не променяю Дружбу нашу на поверхностное счастье! Ни-ког-да!

Верка, дружище! Твоя клятва – моя клятва. Ты – это жизнь моя, ты– это счастье и горечь, ты – это ум, ты – идеал!

Я верю, что мы с тобой будем ещё шагать по жизни долго и верно, я верю! Верю! А вера – это сила, а сила – это победа. Только так.

…Друг. Ты, конечно, не всю жизнь запомнила наш прошлогодний разговор на телестудии? Уже тогда мы страшились близкой утраты друг друга… И горечь, и пыл, и смелость, и духовная любовь, и сила были в устах. И ты спросила вдруг: «Катька. Ты смогла бы отдать жизнь за меня?» Этот вопрос – экзамен двух душ, каждая из которых задумалась тревожно. И вот, твёрдое – да. Да! Да! И только – да!

О, не могу! Не хочу без тебя!

 

18 июня 1974 год.

 

Всё… уже всё. Опустошение в первые секунды, дни.. Тоска. Потом смирение от бессилия. Ведь всё безнадёжно.

Только сейчас, на ужасном рубеже расставания, я осознала полностью всю глубину нашей Дружбы. Только сейчас. Всё, что вдали – по-настоящему оценивается и понимается, а вот то, чем владеешь – это неощутимо и неосязаемо, привычно и как бы не имеющее большой цены.

Что сильнее – жизнь или смерть?

Мы с тобой спорили, Вер… Я доказывала, что жизнь, ты – обратное. Но теперь совершенно очевидно другое: смерть и жизнь равны.

Жизнь – водоворот счастья, горя, любви, разочарований, то есть водоворот ощущений; жизнь – это насыщенное, полное, огромное, прекрасное, сильное целое; жизнь – это всё движущееся; жизнь – это единое целое, тянущееся к свету, к свободе; жизнь – это рост, это ум; жизнь – всё; жизнь – это бесконечность; жизнь – это счастливый, мучительный, великолепный, потрясающий, восторженный миг; но эта жизненная бесконечность имеет конец – смерть.

Жизнь – это смерть. Последняя же не имеет конца, ибо это – настоящая, непреодолимая бесконечность. Смерть – страшная пустота, тление, потеря себя. Смерть – это страх, ужас, это неизбежность. Смерть – это равенство всех.

Смерть – пустая бесконечность, а жизнь – это всё живое, чувствующее, наслаждающееся; смерть – безнадёжность и бессилие; жизнь – это сила, это память; смерть – это конец без конца, жизнь – прекрасный проблеск, туманность сознания, горькое «не хочу», крик и – конец.

Вот поэтому я ставлю между ними знак равенства.

+++

Сегодня с мамой была на дежурстве у Монастырских. В душе тоска усилилась, когда вошла туда, где всё напоминает о недавно уехавших Верке и Ольге Ивановне. Я вошла в комнату к Богдану, он как всегда, что-то писал (наверное, стихи). Он, видно, почувствовал моё настроение, отложил бумаги, и мы стали разговаривать. Неожиданно я увлеклась разговором с ним, он всегда интересовал меня как собеседник. Он интересный, умный человек. Я и раньше, случалось, разговаривала с ним о жизни, и каждый раз поражалась глубине и необычности его жизненных взглядов. Он не такой, как мы с Веркой. И быть может, он глубже нас. Он выше. И выше потому хотя бы, что не интересуется этой мишурой, что окружает и увлекает (танцы, лёгкая музыка, развлечения, вино, флирт). На этот раз мы говорили с ним о смысле жизни, и я захотела показать ему свои последние дневниковые записи с размышлениями о смерти. Наверное, я не просто хотела с ним поделиться, но и, честно если признаться, хотела похвастаться своим умом и талантом, вот, мол, смотри, какой я глубокий человек, какие мысли уникальные, каким слогом излагаю… Я, может, даже хотела, чтобы Богдан мною восхитился… Но себе, конечно, трудно признаться в тщеславии. Богдан прочёл, задумался. А потом сказал, что хочет написать свои мысли по этому поводу в моей тетради. Я разрешила. И он написал. Но совсем не то, что я ожидала, и совсем не в том духе, в каком писала мне Вера.

Богдан Монастырский (запись в дневнике, для Кати):

«Катя. Из твоих слов видны твои глубокие заблуждения, свойственные большинству людей, не знающих Бога. Ты полагаешь, что жизнь – короткий миг, в этом ты права. Но далее ты пишешь, что жизнь заканчивается смертью. Ты уверена, что смерть бесконечна, а жизнь – ограничена, и её финал – вечная смерть. О, Катя, как я хочу, чтобы твои духовные очи открылись, и ты познала бы Творца. Бог сотворил землю, небо, всё живое. И всё подчинил человеку, которого вылепил из глины, вдохнул в него жизнь. И надо ли думать, что человек приходит в этот мир лишь для того, чтобы потом умереть? Конечно, нет. Человек создан для вечной жизни. Человек, дорогая Катя, бессмертен. Это очевидно. Иначе зачем бы тогда и жить? Да-да, не удивляйся, бес-смер-тен! А точнее – бессмертна его душа. Когда наше тело умирает, то душа продолжает жить, её встречают Ангелы и уносят на Небо к Богу, и там душа человеческая держит ответ перед своим Творцом: как жила на земле? Чем угождала Богу? Злой была по отношению к людям или доброй, для кого жила – для себя лично или для Бога? Таким образом, дорогая Катя, наша жизнь здесь, на земле, это лишь временное существование в предвкушении вечного блаженства на Небе, ибо там наша Родина, наше истинное Отечество. Но житие ТАМ надо заслужить. Именно поэтому и можно назвать нашу земную жизнь экзаменом, ведь наши дела и мысли не являются тайной для Того, Кто всё видит и слышит. Нам посылаются различные ситуации, и мы всякий раз оказываемся перед выбором, как поступить – честно или бесчестно, по-доброму или по-злому, жестоко или милосердно… Вот такими экзаменационными минутами, ниспосылаемыми по промыслу Божиему ежедневно, пронизана вся наша жизнь. Каждый из нас ходит под Всевидящим Оком, всё, что мы делаем и что думаем (кстати, это очень важно, то, что мы думаем, наши мысли – это ли не предмет для покаяния?!), записывается в книгу жизни и в книгу смерти. И потом, на Страшном Суде, откроются эти священные и страшные страницы, и всё тайное станет явным. И каждый получит по делам своим. А потому, дорогая Катя, как страшно то, когда человек ест, пьёт и веселится всю жизнь, не задумываясь о том, что предстоит ему держать ответ перед грозным Судиёй, перед Сердцеведцем. Как страшно, когда человек своё «я» ставит в центр жизни, поклоняется сам себе и видит только себя, такой человек ослеплён собою, он не ведает, что на самом деле он лишь игрушка в руках дьявола, и именно дьявол и руководит вот такими слепцами. Увы, увы.

Да, узки и трудны врата, ведущие в Царство Божие. И широк и лёгок путь, низводящий в глубины адовы.

Богдан Монастырский».

Катя, продолжение дневника:

Слова Богдана (то, что он написал здесь) на меня произвели впечатление. Это напомнило мне те вечера, когда с нами беседовала няня – тётя Маша. Наверное, Богдан благодаря ей и пришёл к вере. Он даже стал посещать церковь, у него получается каким-то диковинным образом выстаивать аж двухчасовые (!!!) воскресные службы.

Я не знаю, что сказать о Боге, о церкви, для меня это закрыто. Но есть «но». И об этом я сказала Богдану. Этот, второй, разговор состоялся гораздо позже того, что он написал в моём дневнике. Но вскоре мы с ним договорились вести дневник вдвоём. Писать по очереди. Я этому рада. Присутствие в этом дневнике личности Богдана будет меня уравновешивать. Он помогает мне не падать духом.

Вот наш разговор.

Богдан, знаешь, хоть я и не хожу, в отличие от вас с тётей Машей, в церковь, но не могу утверждать, что сердце моё холодно к Богу. Я никогда никому об этом, разумеется, не говорила, и никогда даже не пишу об этом в своих тетрадях-дневниках… Бывают такие минуты, когда, скажу откровенно, какая-то необъяснимая сила влечёт меня упасть на колени и обратиться к Богу. И у меня такое случается, пожалуй, с самого раннего детства. И тогда я действительно стою на коленях, и плачу, и прошу о помиловании… Это так странно, Богдан. И это приносит облегчение моей душе. И я чувствую всем сердцем, что Он действительно есть. Он рядом. Он слышит нас. И ещё. Это сокровенное. Бывает ли такое с тобою. Я боюсь смерти. С детства думаю о ней, становится так страшно при мысли, что меня не станет навечно. Но потом я вспоминаю Того, Кто рядом, это Бог, и мне становится почему-то легче. Я думаю о том, что если Бог Всемогущий есть, то уж Он-то знает, что и как будет, а поэтому можно не беспокоиться ни о чём…

– Конечно, Катя, Он есть! Сама окружающая жизнь тому подтверждение. Разве могло всё это – небеса, горы, океаны, леса, звери и птицы, птахи и рыбы – само собою появиться? Неужели не очевидно, что всё вокруг создано удивительной Рукой Всемогущего Мыслителя и Художника? Он – Великий Певец этой жизни, и нам, тленным, смердящим, остаётся плакать и благодарить Его за милость к нам, падшим, за то, что разрешил нам быть, жить, дышать, ползать… И ведь как мало людей, которые ценят эту милость к себе, как мало тех, кто осознаёт величие Божества, захотевшего подарить каждому из нас эту жизнь. Мы, люди, несём каждый день на себе печать Бога, Того, Кто одарил нас этой возможностью быть свободными участниками в этом земном пире, Он одарил нас свободной волей, мы можем сами распоряжаться своей короткой жизнью, сами решать, куда направить её, по какому руслу – добра или зла, благодарения Богу или забвения Его. И как страшно, если мы увлечёмся яствами земного пира, и забудем о яствах будущего Небесного Пира, которому не будет конца!

– Скажи, Богдан. А как ты можешь объяснить то, что человек грешный, падший, чаще всего не ощущает в себе этого духовного тления, этой низости своей души. Изо дня в день человек может лгать и – не замечать этого, и продолжает себя считать хорошим. Он может быть злым, мерзким, завистливым, а себя при этом видеть чистым и добрым? Как это объяснить?

– Попробую сказать то, как я это понимаю, хотя есть книги святых отцов, и там гораздо лучше всё объясняется. Но своими словами скажу. Мне думается, что в каждом человеке есть неосознанное ощущение близости Божества, и это можно объяснить заложенной в человека от Господа совестью. Так вот. Человек ведь создан по образу Божию. И вот этот Источник Чистоты Триединой, эту святость и искренность, что изливается денно и нощно на каждого человека в течение жизни, он принимает не просто как должное, он присваивает себе эти чистоту и святость, он смешивает своё, грешное и низменное, с Божественным светом, он путает себя с Богом. И отсюда рождаются гордость, самомнение. И отсюда слепота. Человек по своей гордости, не находясь в церковном общении с Богом (а ведь только через церковные таинства можно получать от Бога духовное зрение, благодать и поддержку), становится бессильным перед силами тьмы. И они, эти силы тьмы, и внушают гордецу мысль о собственной непогрешимости.

Продолжение дневника Кати.

25 июля 1974 год.

Письма, письма… Остались только воспоминания от Дружбы нашей и письма… Горечь и тоска. Но сила есть, а значит – и победа (как сказано уж было мной). А пока горькая ирония, надежда.

10 августа 1974 год.

Да…

За окном уже холодная прозрачность, за окном уже ликует свежий август! Как странно мне…

Два месяца исчезли, и я будто со стороны наблюдая себя, вижу волнения и радости свои, вижу время мятежное, которое несёт в глубины неизвестные меня.

Сейчас я каждый миг счастлива, сама порой не сознавая этого. И я готова целовать каждый этот миг волшебный, я хочу схватить его, оставить у себя на память, наслаждаться вечно мигом юности!

Что? Что хочу я?

О!!! Что хочу я!!! Безумная душа, никто!, никто (кроме В.) не подозревает о наличии такой внутри меня! И никто не поймёт ничего! Только Верочка не будет смеяться над словами этими, только она может проникнуть и прочесть душу мою!

Каждый день для меня – это год! Каждый день для меня – это пульс! Это сердце стучит, унося мгновенные дни! Это дышит вселенная, принося мне сладость любви.

Любви к жизни, и к свету, и к счастью, и к миру! Узнаю всё более себя, открывая в душе пламя страсти… Оно жжёт меня изнутри, распаляясь сильней и сильней. Страсть во мне ко всему! Ко всему!!! Ко всему!!!

 

13 августа 1974 год.

«Сражение выигрывает тот, кто твёрдо решил его выиграть» (Андрей Болконский, «Война и мир»Л. Толстой).

Богдан Монастырский, запись в дневнике Кати:

«Сражение выигрывает тот, кто упование своё возлагает всецело на Господа. Без помощи Божией мы – ничто.

Нужно находиться в постоянном общении с Господом, памятуя о Его Всеприсутствии в нашей жизни. Нельзя забывать Его ни-ког-да. Если Он не забывает нас, маленьких червячков, мнящих о себе нечто, то какое право мы имеем забывать Его, Того, в Чьих Руках всецело находятся наши жизнь и смерть? Как не правы те, кто говорят, что Бог забыл их, и указывают на свои многочисленные скорби, болезни. Но им не хочется понять, что скорби и болезни – это врачевство от Бога, которым Он исправляет наши грехи, заглаждает наши проступки. Нам всего лишь надо потерпеть, безропотно, с благодарностью, и тогда эти невзгоды Бог вменит нам в добровольное мученичество. А за мученичество – венцы на Небе.

Нам надо научиться нести свой крест!»

Катя Небылица:

15 августа 1974 год

Мы с мамой теперь почти всё время безвылазно находимся у Монастырских. Дядя Богдан сказал, что стало много свободного места, и какой смысл уходить, чтобы снова прийти. Моя мама с ним согласилась. А я – тем более. Мне нравится у Монастырских. У них очень уютно и красиво в квартире. Мы с мамой теперь живём в комнате Веры.

Богдан Монастырский, запись в дневнике Кати его рукою:

«Иногда мы думаем: хорошо, что мы живём сейчас, а не почти 2000 лет назад, что мы не участвуем в распятии Христа. Да! Но нужно знать, что для греха не существует времени, так же как и для праведности. Зло во все времена одинаково. Как и святость. А у Бога нет времени. И когда Христос, добровольно ушедший на Крест, и по собственной воле ради нас, грешных, согласившийся на крестную смерть, протягивает с Креста свои руки, – то это объятия для всех, и святых, и несвятых, для потомков и для современников Христа, в том числе и тех, кто распял Его (вспомним Евангельское, что говорил о них Христос: «Не вмени им греха сего, ибо не ведают, что творят»), это объятия – на все времена. Христос с Креста видел не только тех, кто был рядом, но и тех, кто ещё не родился. Христос с Креста смотрел сквозь времена на многие века вперёд и видел как наяву ВСЁ человечество, в том числе и нас с тобой, дорогая Катя. Потому что Он – Бог. А Богу всё возможно. У Бога нет времени. И у Бога нет мёртвых, у Него все живы. Нужно помнить, когда мы грешим, то этим мы участвуем в Распятии. Грехами своими мы распинаем Того, Кто Себя заклал за нас, Кто именно вот за эти наши грехи согласился пострадать и отдать жизнь».

Катя:

22 августа 1974 год

О, жизнь! Ооо… Жизнь! Исполни, я молю тебя, исполни ты желания мои! Исполни же! И буду благодарна я тебе, как только можно!

И вместо ежедневной грязи – забыться в сладком полусне!... Ты слышишь шёпот мой проникновенный? Ты внемлешь? Слышишь крик мой страстный и мгновенный? Утешь же сердце лишь на миг… Раскрой объятия свои…

23 августа 1974 год.

Сейчас во мне кипят силы, я полна жажды сесть за учебники и учиться очень серьёзно и упорно. Но вместе с тем сомненье душу гложет – смогу ли целый год? А вдруг остыну?

«Бог оказывает человеку величайшую милость, открывая ему минуту смерти» (Фредерек Шопен).

6 сентября 1974 год. 9 класс

Сейчас стеклянные капли звонко стучат по дрожащему подоконнику… Осень… Осень плачет… Уже отшумел первый день в новой школе… Да, я ведь теперь учусь в другой школе. Вместе с Богданом в одном классе. Этого захотели мама и дядя Богдан. Им почему-то кажется, что мы с Богданом должны быть в одном классе, потому что я без его контроля могу сбиться с пути. Я, впрочем, не спорю. Богдан действительно оказывает на меня благотворное влияние. Его разговоры, пример его жизни оказывают на меня сильное и очень доброе воздействие. Но почему я не стала спорить с мамой в отношении перевода в другую школу – так это ещё и потому, что в моей родной школе, где отучилась восемь лет, теперь нет Верки. А без неё мне уже всё равно, где учиться.

Потянулись равномерно будни. Начала наматываться на катушку жизни лента привычных недель, месяцев. Только для меня живут дни этой ленты, они наполнены, буквально забиты, свежим соком жизни, дыханием порывистой юности, острыми переживаниями, дуновениями тёплого ветра счастья…

У меня нет сейчас настроения… Устала… Устала от всего! От бешеного ритма жизни, от того, что слишком быстро наматывается лента недель на катушку, устала от шума, гама, суеты, возни вокруг… Как я устала!

Я так горела желанием учиться, а теперь… Не хочу в школу, не хочу на улицу, я устала. Нет, почему же всё так? Почему сами учителя загасили небрежно, одним пальцем, моё стремление к учёбе? Почему такое равнодушное отношение? Почему, когда ты всё учишь – тебе ставят «3» Да-да, у меня, по моей любимой литературе – две тройки!... Мама стала успокаивать, а я ушла в спальню и заплакала… У меня сейчас какое-то угнетённое состояние, мне так тошно и одиноко!... Может, это от того, что Верки нет рядом? Нет друга, нет Верочки, нет поддержки в радости и печали… Обычно, говорят, что главный друг – мать. Что ж, моя мамочка… мама… друг ли она мне? Я ей так часто хочу рассказать всё-всё!!! Любую мелочь, огорчение, радость… Иногда говорю… Но чаще я всё это закапываю в себя… Но почему?

Иногда маме некогда, иногда я боюсь, что она ничего не поймёт, иногда она отталкивает меня тем, что вечно перебивает и говорит: «Не спеши! Не захлёбывайся! Без «ну»! Говори чисто! Не спеши!»… Иногда… А иногда уже просто по привычке молчать. Мама говорит, что родная дочь должна быть открыта в отношениях с матерью, быть «как на ладони», а этого во мне, по её словам, нет. По её словам, я скрытная, замкнутая… Ну, скрытная… Это, конечно, не совсем так… Но всё-таки есть… Я даже не стараюсь что-то усиленно скрывать, просто не хочу говорить… Расскажу только самое-самое главное (оценки, родительское собрание) и всё, лимит исчерпан. А вот с Веркой – другое дело. Тут уж – всё! Буквально всё! Тут-то я и есть – «как на ладони». А с мамой – нет. Но теперь В. нет, и мне плохо от одиночества. (В какой-то степени, правда, мне легче благодаря поддержке Богдана. Он мне как брат родной, его всегда доброжелательные, спокойные беседы дают мне какое-то мужество, даже силу. Если бы не он, то мне было бы намного тяжелее).

Разумеется, я не сижу в классе одна, забившись в угол. Нет, я в компании, весело, но вместе с тем мне ужасно одиноко и грустно.

9 сентября 1974 год. 9 класс

Я зря была шестого такой мрачной. Уже всё наладилось. Наша Людмила поручила написать всем сказки, и я получила «5». Ужасно рада. Нет, не пятёрке, а тому, что сказка вышла, понравилась всем. Наша Людмила – просто прелесть!!! Она будто забыла о программе и задаёт театральные сценки, доклады, теперь вот – сказку, а на завтра – басню.

У меня появилось два друга – Надя Кабакова и Оля Степанова. Я этому рада, потому что мне, с моим вкусом, очень трудно найти друга. Я его и не ищу, знаю – лучше Верки не найду…

Н.К. и О.С. – очень интересные личности, хочу сблизиться и понять их. Обожаю интересных, незаурядных людей!

13 сентября 1974 год. 9 класс

Сейчас ещё только семь утра, сижу в постели. У меня ужасно много новостей! Я без ума от Людмилы!!! Человек – чудо! Моя сказка, кстати, имела успех, и Людмила пошлёт её в журнал. Я этому рада буду, если напечатают, ведь для будущего может так пригодиться. Людмилка наша задала инсценировку «Грозы», 2-е действие, 3-е явление досталось нашей компании. Я – режиссёр, Оля – Катерина, Надя – Кабаниха, Мишка Лопатин - Тихон. Три дня репетировали. И что сегодня будет?!

17 сентября 1974 год. 9 класс

Ужасно не хочу делать уроки. И даже не лень… А просто нашло какое-то оцепенение. Только что поймала себя на том, что сижу, уставившись в одну точку. А что же мне надо? Именно сейчас – ничего. Или нет… не совсем. Мне хочется чего-то такого! ТАКОГО! Особенного! А чего? Хочется захлёбываться радужным счастьем, хочется быть в восторге от всего-всего! Хочется любви!!!... Но, увы, не хочется уроков. Всё-таки, что за возраст странный, что за необъяснимость поступков всевозможных! И именно вот сейчас, когда тебя манит озорное солнце, когда тебя мучают неразрешимые проблемы, когда душа горит – именно сейчас надо уткнуться в унылость страниц и буравить взглядом нудные строки, которые будто назло прыгают резво в глазах и разбегаются в стороны, дают свободу посторонним, бесцеремонно врывающимся мыслям.

20 сентября 1974 го. 9 класс

Пишу на истории. Первый урок. У меня столько мыслей в голове, столько новостей!... Я сейчас будто бы вздохнула ужасно глубоко, задохнулась от аромата жизни, и не могу выдохнуть.

Вчера смотрела по телевизору «Маленького принца» Сент-Экзюпери. Боже мой, какая прелесть! Что за чудо!!!

У меня вчера перевернулось в душе всё, стало как-то необыкновенно легко и грустно. Странно, но я ужасно завидую Маленькому принцу. Я готова была плакать и смотрела с удивлением счастливым эту прекрасную сказку. И ещё… Мне страшно захотелось писать и писать, чтобы получилось в итоге что-то изумительное, волнующее, чтобы была у меня своя волшебная планета… Ах, если бы!

22 сентября 1974 год. 9 класс

Как правильно определить мне путь свой? Я так волнуюсь от всего!!!

О! как я не хочу исчезнуть в той пучине жизни-смерти, куда буквально всех влечёт незримая рука!

Чувствую сейчас с тоской необъяснимой, что может помешать одно мне злое «но! – характер мой, душа, влекущая на гибель, к страстям, к запретным искушениям…

Я не хочу спокойствия, и всё-таки молю о нём, прошу, оставьте вы меня, сомненья роковые!...

Ну!!! Ты слышишь, Небо?! Я задыхаюсь, я чувствую, как раздирают грудь мне желания, стремления бесплодные, опять сомнения, – как тяжело душе моей дышать!

Ну, Небо же! Верни ей прежнюю свободу хоть на миг, дай отдышаться, чтобы заново терзать…

Ооо… Как всё странно мне…

Как я хочу с достаточною ясностью узнать всё о себе! Узнать себя – ведь это невозможно, но я хочу. Хочу!

Богдан Монастырский, запись в дневнике Кати его рукою:

«Катя. На этот раз буду писать не в прозе, а в стихах. Обычно их я пишу по ночам, поэтому, не исключаю, может, получается где-то и сумбурно. Но, ты сама знаешь, стихи настоящие – это то, что от чистой души, это – искренность, а это, на мой взгляд, превыше всего, вот главное.

Не скорби, что ты слаб, и не можешь летать,

Не хандри, что остался в затворе,

Мир вокруг – это сон, и всего лишь пустяк,

Слёз твоих он и вовсе не стоит.

НО (!) скорби о душе, затворённой в ночи,

Без молитвы, без Бога, без света,

Ты её оживить поспеши, поспеши,

И получишь награду за это.

И познаешь тогда, как душа воспарит,

В ризы светлые Богом одета.

Не о том ли тебе Сам Христос говорит,

Призывая всех грешных к ответу.

+++

Покайся, брат, пока ты жив,

Покайся, и не думай,

О мире суетном. Он – пыль,

Он не для нас придуман.

Мир сей – для тех,

Кто слеп душой,

Как червь в кипенье смрада,

Кто каждый день своей рукой

Дорогу мостит к аду.

+++

Не бойся, что жизнь

Скоротечна,

Она лишь – ступенька

К Отцу,

На Небе

Познаем мы Вечность,

В миру суетном – сатану.

+++

Катя, продолжение дневника.

26 сентября четверг 1974 год. 9 класс

У меня такое мрачное настроение! О, почему мне так сейчас неприятно на душе?!... А с другой стороны – и хорошо тем временем, и даже ощущение счастья… Непонятно всё до ужаса. Не могу. Не могу разобраться в себе.

30 сентября понедельник 1974 год. 9 класс

Душа моя рыдает, стонет и страдает,

А от чего – сама я не пойму.

Уж, видно, предначертана рукой мне мрачной

Воля такова.

Богдан Монастырский (запись в дневнике Кати):

«Святой Иоанн Лествичник сказал, что на первой ступеньке Лестницы к Отцу Небесному нам нужно плакать о наших грехах.

Мои мысли по этому и прочим поводам. Обычно мы радуемся хорошему здоровью, удачному бизнесу, успехам в работе и подобному. И печалимся, когда болеем телом, когда нас преследуют неудачи, горести. А ведь если вдуматься, то эти все «неудачи» нам дают и много хорошего. Если мы заболели, то наши близкие будут заботиться о нас: навещать, поддерживать. Если другие скорби – наши родные и друзья будут стараться нам помочь советом, делом. Конечно, бывает так, что человек одинок, и у него нет ни друзей, ни родственников, а то и соседей нет. А если и есть, то отношения испорчены. Так не есть ли в этом и в других случаях – повод к размышлению над своей жизнью, не есть ли это время для духовного врачевания, а не только лекарственного, не есть ли это момент для особых молитв о минувших ошибках и падениях? Мы заболели – и у нас появилось много времени, на что его употребить – на ропот с унынием или на возрождение утерянной чистоты душевной? Жизнь наша заполнилась скорбями – что же, плакать от бессилия или восстать духом и с мужеством возблагодарить Господа за то, что достойное по делам своим приемлем?»

Катя:

1 октября 1974 год. 9 класс

 

Надо уметь ценить себя!

Надо учиться независимости идей и взглядов. Надо уметь быть всегда на высоте, оставляя в себе при любых ситуациях чувство собственного достоинства. Надо, чтобы в каждом движении сквозили гордость, независимость.

Богдан Монастырский (запись в дневнике Кати):

«То, что человек – существо падшее, изначально видно по его горделивости, его устремлённости к превозношению над другими. Страсть к почестям, славе, желание быть лучшим среди лучших, болезненное реагирование на недостаток к себе внимания со стороны других – всё это проявление внутренней гнилости человеческой души. Чем отличается христианин от человека не церковного, не познавшего Христа, не живущего по Евангельским заповедям? В первую очередь – осознанием своей греховной природы, и не просто желанием исправления, но и деятельной жизнью, направленной на постоянную борьбу со своими страстями. Христианин – это тот, кто стремится быть во всём кротким и считает себя хуже всех в этом мире. Он не ищет славы. Напротив, бежит от неё. Слава и почёт для христианина – это яд, от которого может заболеть и испортиться душа, могут пустить корни всё новые и новые страсти. Смирение – вот жилище, в котором почивает душа христианская. Скромность – вот одежда, в которую спешит одеться душа. Милосердие – вот пища, которой насыщается душа…»

Продолжение дневника. Катя:

4 октября 1974 год. 9 класс

За окном – мрак… Пусто и темно… На душе же так грустно и светло… Погляди в глаза, друг мой дорогой, жду, всё жду тебя! Будь моей судьбой…

Непонятно, зачем пишу это сейчас, и вообще что это… Посвящать-то некому. Ха. Грустно.

6 октября 1974 год. 9 класс

Вдыхаю запах тонких духов… Воспоминание о вчерашнем вечере…

Уже прошло ВЧЕРА, уже проходит и ЗАВТРА. Что таит это ЗАВТРА – неизвестно; но я всегда жду только хорошего… А вот вчера… О, вчера было хо-ро-шо… Просто хорошо…

Вечером – в тот же день, 6 октября 1974 год.

Я не хочу сейчас жить ни дома, ни у Монастырских. Я буквально рвусь из семьи! Не знаю, не знаю, что со мною?! Моя душа превращается дома в какого-то ежа, к которому невозможно притронуться.

Мама замучила уже меня своими вопросами-допросами, дикими подозрениями, придирками. По-моему, Богдан и дядя Богдан чуть-чуть понимают меня. По крайней мере, они не лезут мне в душу, как мама, не бегают за мной на улицу… Дядя Богдан если что и говорит мне – то это полностью справедливо и правильно. Мама всё преувеличивает, она не доверяет мне! И только поэтому я тоже не доверяю сейчас ей. Я ничего, НИЧЕГО не рассказываю маме. И это самое страшное.

 

13 октября 1974 год. 9 класс

На улице сейчас тихо. И снег падает крупными пушистыми хлопьями…

И хорошо, и плохо всё…

8 ноября 1974 год. 9 класс

Так чисто, прекрасно на душе… Я сейчас узнала очень интересного человека. Новая загадка.

Познакомились мы с ним ещё в том месяце, в школе на вечере. Он пригласил меня на танец и сказал: «Я давно хочу познакомиться с тобой». Алексей, вот его имя. Он учится в нашей школе, 10-й класс.

А сегодня мы гуляли с ним. Кажется, в нём есть, есть ум – причём, именно такой, какой я ценю.

8 ноября 1974 год. 9 класс

Мне А. дал «Морского волка». Начала читать и не могу оторваться.

«Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешёвых вещей она самая дешёвая!» «Жизнь полна неудовлетворенности, но еще меньше может удовлетворить нас мысль о предстоящей смерти» (Джек Лондон, "Морской волк", Волк Ларсен)

22 ноября 1974 год. 9 класс

Богдан Монастырский, запись в дневнике Кати его рукой:

«Прощать всех обидевших нас. Прощать искренне, от всего сердца, чтобы человек это чувствовал. А иначе этот человек не исправится и будет по-прежнему к нам недружелюбным.

Не отвечать злом на зло.

Не желать никому плохого.

Делать только добро.

Просить прощения, если кого-то обидел. А если нет возможности лично – то хотя бы мысленно.

Тем, кто нас обижает, делает нам зло, – нужно делать только хорошее, помогать, заботиться. Этим мы поможем человеку победить его грех и стать на путь спасения. Такое наше деяние и нас ведёт к спасению.

Если же человек не принимает нашего искреннего участия, не стал добрее – его нужно жалеть, молиться за него и за себя, так как он из-за нас губит свою душу и в этом наша вина тоже есть».

 

Катя, продолжение дневника:

28 ноября 1974 год. 9 класс

Я с ужасом убеждаюсь, что совершенно не могу разбираться в людях. Я глубоко ошиблась в Н. Кабаковой. Только сейчас узнала и поняла этого человека. В классе она мнит себя выше всех и умнее, высокомерная без оснований каких-либо. А Оля – просто слишком легкомысленная, да ещё мнит о себе тоже – что-то сверх. С ними, конечно, не ссорилась. Просто разочаровалась.

Людмила разговаривала с моей мамой. Она (Людмила) поражена тем, что я не с теми сошлась. И мама, и Людмила заключили, что я слишком доверчивая и наивная. Но самое ужасное – это то, что я, кажется, ошиблась и в Алексее Пименове. Позавчера были с ним на концерте. Людмила узнала об этом. И сегодня, после факультатива по литературе, мы вместе шли и очень серьёзно разговаривали. Дошли аж до её дома. В общем, она ошарашила меня!!! Людмила Валерьевна говорит, что Алексей – человек пустой, самовлюблённый, эгоист. Несомненно, ему дан ум от природы, но он им не пользуется. Едет на троечках. То, что он красив, и то, что ему все твердят, что он гений, – это и сыграло отрицательную роль для него. Он очень легко поверил в то, что он гений.

Да, тупик полнейший. Людмила советует рвать с ним, оставить только чисто товарищеские отношения…

Эх, милая моя Людмила Валерьевна! Что это за человек!!! Сегодня ещё яснее, сильнее почувствовала её ум, её душу высокую, глубокое сердце.

Да, легко сказать – рви! Ведь это на деле совсем не просто – ранить собственными руками своё же сердце… Слишком высокопарно… Но это так ужасно! … Как мне быть???

Богдан Монастырский, запись в дневнике Кати его рукой:

«В Евангелии говорится, что мы должны любить нашего Господа всей душою, всем сердцем. И проявлять эту любовь в нашей земной жизни не только словами, но в первую очередь – любовью к творению Бога, то есть к родным, близким, знакомым, ко всем. И доказывать это опять-таки не словами, а добрыми делами. А у Господа нужно просить помощи, наставления для совершения добрых дел. Просить в молитвах.

Бояться нужно не смерти, а греха, так как смертно только тело. Душа бессмертна, живёт вечно.

Если жить вне Христа – значить готовить душу к вечному осуждению.

Сам Христос говорит: никто не знает Отца, только Сын. Я – Путь, Истина, Жизнь.

Все те люди, которые верят в Бога, но не признают Христа, не имеют общения с Богом.

Христианство – для всех, а не только для того или иного народа. Веру выбирают не по национальности, не по месту рождения, а по истинности. В церкви нет национальных различий: все – в едином Христовом стаде.

Если народ забывает Бога, то Бог посылает народу войны, землетрясения, ураганы.

«Горе вам, книжники», «Вы отцеживаете комара» – обличает Христос религиозных вождей. Они отдалились от Бога. К мелким предписаниям относились с большим педантизмом, но были не милосердны к людям. Так и в наше время. Человек соблюдает пост, копается в составе продукта. И при этом – может оскорбить человека. Господь велит очистить «внутренние скляницы своей души», ибо внутри этой души – грязь. Внешне – красивые, а внутри – ?! Сердце человека – это самое главное сокровище, которое должно быть чистым!

Принадлежность к вере не только в том, чтобы соблюдать положенные по уставу предписания, но в главном – быть со Христом. Нельзя раздваиваться: внешне принадлежать церкви, совершать молитвословия, поклоны, выстаивать службы, держать посты, но – жить не по Божьему закону. Неправильно расставленные акценты в духовной жизни могут привести к перекосам: «сначала – Бог, а потом – всё остальное». Под «остальным» подразумеваются ближние. Но если человек забывает о ближних, тогда он далёк от Бога.

Крест – это орудие спасения.

Крест – соблазн для еретиков.

Через Крест Христос разрушил державу дьявола и забрал у него всё, что тот украл – души.

Надо не лениться и нести крест с благодарностью.

Мы все должны претерпеть свою Голгофу.

В Евангелии о кончине мира сказано, что явится Крест на небе как молния, и начнётся Страшный Суд.

Мы не ужасаемся, но исполняемся надежды. «Избавление ваше близко!» Это будет естественное историческое событие. От нас требуется – не поиск даты начала Страшного Суда, а – верность. Наступит такой миг, когда оставшееся среди океана человечества «малое стадо», то есть малая горстка верующих, не сможет влиять на оздоровление духовного состояния народов, и это будет начало конца. И вот тогда начнётся Бытие Бога – в полноте с нами, теми, кто до конца сохранил Ему верность».

Катя (продолжение дневника):

2 декабря 1974 год. 9 класс

Нет, в Алексее я не разочаровалась. Людмила мне не советует… Пусть. Я не нахожу, что он пустой. И главное… то… что сердце бьётся при имени его… Вот так-то. Но почему Людмила считает, что в 15 лет – рано? Моя мама тоже такого мнения. Странно.

Алексей посоветовал мне прочесть «Незнакомку» Блока. В середине ноября ещё. А я ему сказала, что Блока не перевариваю, но прочту это стихотворение. А сейчас вот читаю Блока и лишний раз убеждаюсь в том, что никогда не стоит судить о том, чего не знаешь. Ведь я в сущности Блока не читала ранее. Так, урывками. А сейчас познала заново. Боже. Что за чудо!!! (пишу ночью).

+++

Интересные обороты из стихотворений А.Блока:

«Нагло скромен дикий взор» «Часы торжества миновали – Мои опьянённые губы Целуют в предсмертной тревоге Холодные губы твои»

 

12 декабря 1974 год. 9 класс (поздно вечером)

Сколько замыслов горит в груди!!!

Я должна:

1)     Написать очерк о ветеране войны (объявлен конкурс)

2)     Написать очерк (и как можно скорее) о Людмиле Валерьевне!

+++

Сейчас я купаюсь в нежных лучах Любви! Оо! Как чудесно всё!

В субботу, послезавтра, мы – ОН и Я – пойдём в театр. На «Ревизора». А вчера!!!...

Любовь послала поцелуй мне!, и ослепив улыбкой нежной, фортуна заглянула в испуганные глаза мои… И сердце, замирая, громче застучало… И трепет ледяной по телу пробежал от страшной близости пристального взгляда. И задохнулась я в объятьях сильных, нежных, увидев вдруг отчётливо и ясно, как изумительна луна! Она холодным блеском в восторг вдруг сердце привела, и неожиданно (я ясно это почувствовала) вдруг снизошла на миг и душу увела мою… И помутился разум от холода мгновенного и завораживающего… Его глаза лучистым светом согрели небесную холодность души… О!!! Юность!!! Люби!!! Люби… Люби…

+++

Алексей сказал, что у меня глаза красивые. И что взгляд какой-то не такой… странный…

Да… Прекрасно – любить и быть любимой! И прекрасно – когда чувства высоконравственны!

+++

Богдан Монастырский, запись его рукой в дневнике Кати.

«Катя. Сегодня ночью написал стихотворение. Вот оно:

«Всё ближе день, когда душа

умчится вон из тела,

Все ближе, ближе к нам земля –

костей покой дебелый.

И плачет кто-то в тишине

среди полей угрюмых,

всё в думах горьких о себе,

о жизни своей глупой.

Как страшно знать, что всё не так,

Всё глухо, пусто в сердце,

Страстей кипящих злой расклад,

И холод глаз неверных.

Куда вы, силы, дни – ушли,

На что вас разменяли?

Рассеялись как пыль мечты,

Желания завяли.

Молчат засохшие цветы

В страницах пожелтелых,

Давно там умерли стихи

Под снегом белым-белом.

И только шёпот всё в губах

Дрожит, зовёт Кого-то,

«Прости, помилуй!» – крик впотьмах

Последней, скорбной нотой».

+++

Катя:

13 декабря 1974 год. 9 класс

А. П. болел на той неделе. С этого у нас и началось всё. «Всё» – это наша романтическая переписка. Однажды на перемене Ваня Черненко передал мне записку от А.П.:

«Катюша. Сегодня случайно просмотрел подшивку местной прессы. Ну, естественно, обратил внимание на подпись: слушатель факультета журналистики Малой академии Е.Н. Не плохо бы с этим журналистом завязать почтовый роман (беру пример с лейтенанта Шмидта). Как мысль?»

Я эту мысль нашла весьма приемлемой и написала ответ.

10-го А.П. был уже в школе (вторник). Письмо передал сам:

«Мисс, разговор с Вами подобен выигрышу в лотерею, столь же редок и столь же радующий глупое сердце. Поэтому приходится прибегать к перу и бумаге. Сейчас ночь (видит Бог – это правда), но письмо Вам в такую пору вовсе не стремление оригинальничать. Могу поклясться на распятии, что это так. Когда я пребывал в заточении, то чувствовал себя гораздо спокойнее, потому что знал, что не увижу Вас. Сейчас это равновесие сие исчезло. Мы можем встретиться на каждой перемене, но, увы, это совсем не то. Почтовый роман должен жить, миледи, он имеет на это право. Каждое письмо – маленькая, но настоящая встреча. Катюша, если ты согласна, то не говори ничего, просто напиши и не ставь точки».

Точки я не поставила. Сегодня письмо от него мне передала Ленка И. (из его класса):

«Good day, miss… You not sow in my side today. What`s up? I`m sorry, but I very wanted to kiss you, miss. Это шутка, просто твой пример заразителен. Когда неохота ничего делать, я пишу тебе. Зачем? Я и сам не знаю.

Нет, не те молодёжь,

Кто восхода

Жизни зарево,

Услыхав в крови

Зудёж, на романы

Разбазаривает.

Разве это молодёжь?

Нет!!!

Тебя не смущают эти слова? Я вот, к сожалению, не нигилист. Авторитеты для меня существуют.

Но ты не обращай пристального внимания на эти слова (мои, а не Маяковского). Это просто плод пессимизма (моего, а не Маяковского)».

 

В том послании я, начиная со стихотворения, абсолютно ничего не поняла. Что он этим хотел сказать?

Я советовалась с Танюхой Марченко – та тоже ничего не усекла.

Неожиданно для себя решила зайти к Людмиле. Сначала спросила её, что это за стих. Оказывается, «Секрет молодости» Маяковского. А потом слово за словом, и я ей всё рассказала. Думали вместе. Людм.Вал. дала мне прочитать его. В этом четверостишии, что написал Алексей мне, у Маяковского в конце написано не «разве это молодёжь?», а «разве это молодость?». Странно всё… Людмила тоже в недоумении. Поговорили с ней об А.П. Она говорит, что, мол, дружи, ничего в этом плохого. Только она боится, что как бы я из-за него себя не потеряла под его влиянием… Да-а… И ещё Людмила ЧТО сказала о нём: «…не простой, с двойным дном». Вот так вот. Хм-м! Ладно, поживём-увидим.

20 декабря 1974 год. 9 класс

Оо!.. Что может быть прекраснее признания в любви?! Волшебные слова уносят ввысь, и миру крикнуть хочется в счастливом упоении: «Оо! Я люблю, а значит – я живу!!!» В молчании восторженном сердца ликуют, глаза горят в немом и страстном, неистовом порыве двух юных душ. И первая любовь ласкает нежно неискушённые сердца, которые ещё не знают, как может быть небрежна коварная судьба…

+++

Уже три дня мы не обмолвились ни словом. Зато как много взгляды говорят, скрыв в глубине надёжно огненную страсть. А я так не могу и более не хочу! Как, впрочем, и он. Зачем мы убиваем равно как себя, так и друг друга?

22 декабря 1974 год. 9 класс

 

На улице стремительно танцует снежный вихрь, и ветер белый кружит небо и сердце юное пьянит…

+++

Вчера А.П. пригласил меня в кино, на х/ф «Свой среди чужих, чужой среди своих».

А.П. из-за меня не пошёл на день рождения к Ленке И., к которой был приглашён вчера. Я в восторге от фильма и от вчерашнего вечера!

Настанет миг прекрасный тихой грустью: шестнадцать лет исполнится уж мне! И Верочка приедет!

Ура!!!... И закружусь я в вихре сказочного танца любви и счастья!

 

25 декабря 1974 год. 9 класс

Боже мой, я уже три дня не виделась с Алёшкой! Оо! Ну не могу я так, ну не могу! И сердце рвётся и горит, душа в унынии! Хожу в каком-то бешеном бреду и оцепенении. Я рвусь, я рвусь к нему!.. Неужто я люблю? Как странно…

Вчера на первой перемене Оля С. принесла мне записку от него, и даже не записку, а целое письмо. Я не ожидала, так как мы решили прекратить этот почтовый роман (по моему желанию). И вдруг – письмо:

«Сударыня, простите мне мою дерзость. Я не осмелился бы написать Вам, но состояние души моей таково, что это послание может показаться воплем отчаяния. Но я постараюсь избавить Вас от необходимости спасать меня. Это – не исповедь, я спасусь сам.

Пока писал столь длинное и глупое вступление, забыл почти всё. Что-то очень важное. Я должен или сказать, или написать. Но что? Оно ускользает в тот момент, когда кажется, что вот-вот всё прояснится и встанет на свои места. Почти ни на миг не оставляет чувство, что я обманул кого-то – может, себя?

Катюша, дорогая, ты не знаешь, что происходит? Это не может долго продолжаться. Не знаю, как ты, но я должен быть уверен в себе. И в тебе тоже. Может быть, ты ничего не поймёшь, пишу сумбурно, но каникулы нужны именно для того, чтобы всё понять. А что понять?

Катюша, скажи, что всё это несерьёзно, будет проще и легче…

Ведь я не знаю даже, имею ли право всё это писать? Может, ничего нет, только блеф, иллюзия? Много разных «почему». Кто ответит, если не мы сами? А Новый год я хочу встретить с тобой, но из этого, наверное, тоже ни-че-го не получится.

Скажи, что это ГЛУПО».

 

30 декабря 1974 год. 9 класс

Оо!!! Люди!!! Как я счастлива!!!

Я ЛЮБЛЮ, ЛЮБЛЮ ЕГО!!!

И вообще, такого больше никогда не будет. Ах, этот миг счастливый! Этот новогодний карнавал я запомню на всю жизнь!

Хочу написать всё-все. Хоть сейчас и полпервого ночи, но плевать на сон.

Главное: вчера ПРИЕХАЛА ВЕРА!!!

Позавчера мы с Алексеем ходили в соседнюю школу на вечер, а вчера договорились встретиться в нашей школе (тоже – вечер), побыть там полчасика, а потом поехать в ДП (билеты Лилия Фёдоровна принесла, вечер для медучилища).

И вчера на вечер в школу пришла Вера!!! О, Верочка! Боже, неужели снова расставаться?!

Оригинально, но вчера мы с ним почти поссорились. Ужасно всё глупо!

Отношения выясняли. Настроение у меня сегодня было наимрачнейшее, а вчера ещё хуже. И дура я такая, сразу же лезут мысли о самоубийстве.

А сегодня!!! Сколько сразу счастья!

Сначала мне было чуточку тошно, хоть я и веселилась (я была в полной уверенности, что между нами всё кончено). Танцевала с Серёжкой Чемодановым. Алексея на первое дамское танго пригласила какая-то девчонка. А на второе дамское танго – Вера. Оригинально! А я пошла и Ваню Черненко пригласила. Ваня, главное, говорит: «Вы что это, с Алексеем погрызлись?»

«Не знаю, – отвечаю, – что это с ним». После танца не могла никак Веру найти. Наконец, обнаружила её около туалета. Случилось ужасное: они даже не дотанцевали.

«Это что, шутка?» – Алексей – ей.

Они потрепались немного и разошлись. «Как в море корабли» (так он сказал).

Ну, я разозлилась!

Но потом изменилось всё. Он встретил меня и говорит, что это уже старые и избитые шутки, и что он кроме меня ни с кем не хочет танцевать. А потом Алексей попросил у Верочки прощения. И мы с ним стащили у кого-то на время по сомбреро с тёмными очками и балдели весь вечер!

Как было весело и хорошо!

Шейк танцевали до упаду. И в компании и без.

А после вечера гуляли и жгли бенгальские огни! Пошли в магазин, купили 100 гр. конфет, бутылку кефира, шли по улице и пили кефир с конфетами. Шоколадные конфеты «Ромба». Вот.

31 декабря 1974 год. 9 класс

Боже мой… Я зареву, зареву сейчас! Уже пять минут первого. Какое счастье, Новый год, ха. Я сейчас самый несчастный человек в мире!

Оо! Боги! Ну, к чему эти слёзы, к чему?!

Алёша. Люблю тебя.

Я оставила себя в старом году. О, неужели всё это со мной? Впервые в жизни я ТАК встречаю Новый год. Вернее, я его не встречаю. И не встретила. Вот. Все подняли счастливо бокалы в зале в полночь (мы с мамой у Монастырских), а я ушла в спальню.

Оо! Ну не надо! Не надо плакать! Да, рыдания перехватили горло!... И это в новогоднюю ночь. Оригинально во всяком случае. Ну что со мной? Что?!

Как мне плохо, как плохо…

Сижу, как кретинка, включила маг и судорожно всхлипываю на всю комнату.

Судьба! Оставь хоть в этот миг превратности свои! Зачем ты так гнусна? Я не хочу давиться и захлёбываться горькими рыданьями под счастливый смех и шум, когда весь мир поёт и весело кружится.

Мне душно, люди! Мне душно от жизни! Мне душно от этого непонятного горького счастья… Ммм, сижу в четырёх стенах и готова рвать зубами коврик на полу… Ну вот, уже дошла, вцепилась зубами хоть не в коврик, так зато в скатерть… Хо-хо, на что ты похожа, Небылица? Ну, дурра я… Смейся, паяц!!! Ликуй, народ! И ты под громкий шум толпы скройся незаметно в бархатную тьму, и дай же волю рыданиям своим. Глаза горят, вокруг тебя – мир крутится, окружена ты счастием, счастием людским, но смотришь мрачно и губы кусаешь в исступлении.

«Он пьян от слёз своих». Так вот и я. Но только сухи глаза сейчас, и всё же плачу я, спрятав рыдания в душе.

Как тошно мне!...

1 января 1975 год 9 класс

Сейчас десять часов вечера.

Уже спокойна я и холодна. А вчера!!! Что творилось со мною вчера!, вернее – сегодня ночью. О, ужас!

Мы с мамой встречали мой день рождения и Новый год у Монастырских. Была только их семья (Ольга Ивановна приехала вместе с Верой) и тётя Маша. И пришёл Алексей по моему приглашению (Монастырские разрешили). С А.П. мы встретились в три часа. Съездили на Красную Площадь, погуляли. А потом он затащил меня к Саше Пастухову. У него все ребята собирались на Новый год. Выпили по бокалу шампанского за именинницу. После пошли к Монастырским. Мама накрыла стол. Много наставила вкусностей. Дядя Богдан выставил шампанское. Балдели в общем. Я под кайфом была маленько. А потом мама прозрачными намёками дала понять Алексею, что пора смываться (и дядя Богдан присоединился). Настроение тошняцкое. А я, кретинка, ещё его приревновала. Был там ряд моментов.

Разумеется, если бы он остался встречать Новый год у Монастырских, то было бы ужасно. В тесном семейном кругу. Я ему так и сказала. Он прекрасно всё понял. Ушёл. Договорились в два часа ночи встретиться около школы. Но когда мы с Веркой стали собираться к двум часам уходить, нас взрослые не пустили.

Сегодня мы гуляли с Верочкой и стонали. От всего. Пошли ко мне пить чай. Около восьми позвонил Алексей.

2 января 1975 год 9 класс

Пишу кратко. Даже слишком.

Сегодня в пять договорились встретиться. «Я очень виноват перед тобой, извини, ночью я не ходил к школе», – сказал он. Когда я это услышала, то была просто в потрясении. Вот так-так! Выходит, если бы вдруг я ночью туда припёрлась согласно нашей договорённости, то его бы там не дождалась. Ну и ну. Вот это джентльмен.

В общем, когда я услышала такое признание, то говорила с ним высокомерно и холодно.

3 января 1975 год 9 класс

Вчера мы гуляли. Здорово было, конечно, всё! Но зато сначала… Такой разговорчик! И не напишешь…

Главное, сейчас всё о`кей!

Вера заболела, простудилась. Ох, бедняга! Петя у неё был вчера, сидел до начала третьего ночи. Влюблён до безумия, увы, безнадёжной любовью. Хороший парень. Умный. Помню, как я в начале июня, после выпускного, была влюблена в него и страдала бешеной ревностью к Вере.

Когда он сидел у Монастырских со мной в комнате, то предложил написать друг другу письма.

Вот его:
«Вот что, Снегурочка (ты уж извини меня, что я тебя так называю – это, наверное, очень обыкновенно), не знаю, о чём писать. Просто предложил, чтобы убить ненавистное время. Мне хочется, чтобы все остальные Новые годы были не такими, как этот. Хотя, может, ещё что-то произойдёт? Новое счастье? Будет ли оно вообще? А? Интересно.

И ещё, это ты знаешь. Очень хочу сказать тебе: «Да-а-а!» И, конечно, то же самое услышать от тебя. Всё.»

+++

23 января 1975 год 9 класс

Сегодня выпила 4,5 таблетки димедрола. Глупо.

Вчера было ужасное настроение. От всего! И вдруг я решила. Взяла димедрол с собою в школу. Проверка себя. И смогла. В общем, бред полнейший.

Вера вместе со своей мамой уехала 9-го в Ленинград. Мама отпустила меня на вокзал, хотя и поздно было (23.15). Вера попросила. Я вместе с Богданом ездила. Петя тоже был.

25 января 1975 год 9 класс

Сегодня исполнилось три месяца со дня нашего знакомства.

Оо, как я люблю ЕГО!!!

21 января – кризис был. У нас с ним.

Теперь всё о`кей!

Сегодня мы гуляли… Как здорово!!!

Тысячу раз не устану кричать, что только тебя я люблю!

30 января 1975 год 9 класс

О, люди! Как мне плохо!

Я люблю. Меня любят.

Но мне пло-хо! Я хочу быть счастливой, но мне не дают!!!

Зачем преграды все?!

У меня стучит в голове лихорадочным огнём какая-то чушь, а я должна сидеть и трезвым языком рассуждать об идее Раскольникова… Ну почему так?! Я всё время что-то должна, должна, должна… И меня бесит это и угнетает. Я не в состоянии учить уроки, потому что я ДОЛЖНА… Хочу свободы, хочу делать то, что хочу… О… Наивный крик подростка… Кретинка я…

Ей-богу, я скоро не выдержку и покончу жизнь самоубийством.

Хочу жить и не могу!

Ненавижу смерть и желаю узнать её… Чушь.

Как трудно жить!

Не могу!!! Не мо-гу!!!

Я, оказывается, безвольная баба, сижу и реву, как дура. Впрочем, зачем «как». Ничего не смогу добиться в жизни, если уже в 16 лет не в состоянии жить.

2 февраля 1975 год 9 класс

«Судьба играет мною» – Шекспир.

Вчера мне счастье кружит голову, а завтра – я пьяна от слёз…

Что со мною?... Это, конечно, есть так называемый «переходный возраст».

30 января я задыхалась от слёз, а на другой день – от счастья! Что «завтра» мне несёт?

А сегодня… сегодня весь день я буквально дышала вчерашним вечером… При каждом удобном мгновении закрывала глаза и видела ЕГО!

Мы любим друг друга!!! Как это здорово!

9 февраля 1974 год 9 класс

А может, не любовь это?!

Не знаю. Не пойму себя. Так запутано всё и непонятно.

10 февраля 1975 год. 9 класс

 

Всё ужасно и мерзко.

Я простудилась. В школу не пойду.

Но это ерунда. Самое главное то, что позавчера мы поссорились. О, ужас!!!

Кто прав, кто виноват?... Сплошная чушь. Наши отношения – это лабиринт. Без конца выясняем отношения, копаемся в своих чувствах и друг в друге… Да, сложно, непросто. Ну, а позавчера просто не выдержала. Повернулась и ушла. Даже сама не ожидала этого от себя. Иду и думаю: «Что же я сделала, дура?! Зачем? А может, и правильно?»

А почему я ушла?... Глупо, конечно.

Всё описывать слишком долго и запутанно.

Алексей говорит: «Да, встреча прошла в тёплой, дружеской обстановке, стороны обменялись…» И пошёл говорить, будто специально из газеты зубрил. Я и психанула.

Мы не можем найти и понять друг друга.

Богдан Монастырский (запись его рукой в дневнике Кати):

«Дорогая Катя, поскольку мы с тобой теперь дружим как настоящие родные брат и сестра, так мы с тобой договорились, то не могу не сказать тебе одну важную вещь. Иногда бывает, что со стороны виднее. Ты ослеплена, это очевидно, и не можешь увидеть очевидное. Наблюдаю за тобою, и, увы, вижу – ты ходишь по кругу. И, боюсь, слова учительницы литературы Людмилы Валерьевны начинают сбываться, и ты в обществе твоего нового друга А.П. теряешь себя. Мне кажется, ты совершаешь большую ошибку, продолжая поддерживать отношения с этим человеком. И было бы лучше, если бы ты прислушалась к предостережению твоей учительницы Л.В.. Христианская этика не позволяет мне давать оценочную характеристику, писать ничего плохого и резкого не буду. Но очень сожалею, что тебя вводят в заблуждение внешней мишурой, ведут не в ту сторону. Лучше бы ты, дорогая Катя, помнила с такой же горячностью нашего Господа Иисуса Христа, а ведь Его Рождество ты проигнорировала, а когда я тебя звал в Храм, ты отмахнулась. Понимаю, твои глаза пока слепы, твои уши пока глухи, но я верю, что твоё доброе и искреннее сердце когда-то откликнется на призыв Божий и обратится к Богу. Ты пока находишься в глухом тупике, в мрачном, тёмном лабиринте, по извилинам которого тебя в ещё большую темень ведёт с некоторых пор твой товарищ А.П. По тем мрачным тропинкам, по которым вы с А.П. блуждаете, невозможно прийти к свету. А те проблески, которые ты принимаешь за свет, есть иллюзия жизни. И призраки счастья ты принимаешь за реальность. Тебе кажется, ты наслаждаешься счастьем и любовью, но не ведаешь того, что если снять завесу, то увидишь мерзость запустения на том месте. Лучше отрезать ногу, вырвать глаз, чем попасть в ту мерзость, где черви копошатся, и огонь кипит. Соль добрая вещь, но ежели соль не солона будет, если соль потеряет силу, как вы её поправите? Такую соль выбрасывают вон на попрание людям. Так говорит Христос.

Если бы не было христианства, мир бы давно протух и прокис. Христиане вносят в этот мир особый вкус жертвенности, доброты, чистоты».

Катя, продолжение дневника. Ответ Богдану:

Богдан, Богдан, тебя не зря называют юным старцем. В твоих словах мудрость и разум взрослого человека. Чувствую себя в твоём присутствии взбалмошным, глупым дитя. Вижу при этом свои беспомощность и даже безвольность. Ах, как страшно признавать это, как страшно то, что с удовольствием плыву по течению, и сладко мне это движение… Ты правильно пишешь насчёт тупика. Ведь я это тоже прекрасно ощущаю. Иногда мне кажется, что я в какой-то миг своего жизненного течения очнусь и обнаружу себя в мутных, грязных волнах. И пойму, и проснусь, но не будет ли это слишком поздно… Вот даже сейчас, когда под влиянием твоих рассуждений пишу это, то одновременно ясно осознаю ветхость и слабость этих своих признаний, и ещё не закончила писать, а уже пыль сыпется с этих строк, потому что нет во мне решимости измениться самой и изменить свою жизнь. Я кричу тебе о том, что мне сладко плыть по течению, но мутные воды продолжают уносить меня навстречу безумству. И остаётся лишь плакать над глупостью своего красноречия, пустотой своей жизни. Прости, Богдан. Ты прав.

О, что ждёт меня впереди. Не ужас ли беспутной жизни, внешне – заполненной яркостью красок, обилием впечатлений мирских, но внутри – тлением и распадом, опустошением и никчёмностью…

Богдан Монастырский – Кате:

Катя. Мы не в силах изменить ничего ни в себе, ни в свой жизни, если не будет на то дана нам поддержка свыше. Человек сам по себе существо беспомощное. Он кичится, пыжится, форсит, надувается, но в такого ткни – и он лопнет. И лишь когда Христос даёт человеку руку, даёт этому ничтожному червячку слёзы, открывает очи, проникает в сердце, лишь тогда просыпается в этом маленьком горделивом чванливом существе что-то доброе, что-то живое, и вздрагивает человек, и видит вдруг своё ничтожество, и вот тогда и начинает жить – если взывает к Богу и всё возлагает на Него. Никакое дело и никакой человек не устоят, если не имеют в основании своём Бога. Живой Бог пронизывает мироздание, Им созданное. Куда ни пойдёт человек, всюду встретит Бога. Но как часто человек этого не замечает. А Бог Себя не навязывает. Он дал нам свободную волю. И вся низменность человеческого падшего естества проявляется в этой свободной воле. Потому что человеку свойственно, пользуясь свободой выбора, уходить от Бога на противоположную сторону, туда, где враги Бога влекут в заманчивую бездну.

 

Дневник Кати, продолжение. Катя:

11 февраля 1975 год. 9 класс

Нет. Я люблю его!!!

Я не могу без него!

О, если бы ты знал, Алёша, как мне плохо без тебя. Я простудилась и теперь сижу дома. Целый день не видела тебя! О, муки!

13 февраля 1975 год. 9 класс

А.П. звонил мне сегодня!!!

Он придёт ко мне. О, счастье!

14 февраля 1975 год. 9 класс

Алёша вчера у меня сидел до девяти часов вечера. Так здорово было!

Людмила моё сочинение о Ю. Фучике отправила в центр на конкурс.

Неужели удача пройдёт мимо?! Если я не выйду победителем, то – всё! Зря всё! Зачем мечты о МГУ тогда?! Конечно, крайности излишни, но мне так надо победить!

Оо! Как вспомню о НЁМ, так сердце замирает!

17 февраля 1975 год. 9 класс

Меня постоянно мучает мысль, что я очень мало знаю. Зачем оправдываться тем, что мало лет! Да нет же! Мне ужасно много – 16 лет. Это очень много. Надо буквально каждое мгновение нашей драгоценной жизни использовать для знаний, знаний!...Тьфу, пишу не то. Ну к чему эти громкие фразы: «нашей драгоценной жизни». Всё не то.

Надо жить! Жить!

Сейчас самый-самый возраст познаний! Каждая секунда – это вечность. Через несколько мгновений я буду вспоминать уже эти секунды юности с грустью и тоскою, надо помнить об этих секундах и не терять их, не терять, а оставлять в Жизни! А я?! Что я делаю?!

Пусто. Страшно. Заурядная жизнь.

«Есть лучше и хуже меня. И много людей и богов» (А. Блок)

Да, много… Мечтаешь о богах, а ещё мало даже Человеческого.

Ох, как хочется, как хочется поумнеть!...

Душа мчится, ум стынет и кипит…Ужасно плохо мне от мысли, что моему состоянию оправдание есть – Юность. Не хочу. Не желаю такого!!! Неужели и правда все, все на подвиги в 16 лет готовы, и рвутся, и хотят Чего-то, а в 40 лет спокойно уж хранят лишь воспоминания ленивые о юности горячей… И так у всех?

Не хочу – «как все». О, муки!

До чего страдания мои ужасны!!! Неужто всё пройдёт?! И я не буду даже и жалеть о помыслах великих – безумных юных лет?

Как тошно и грустно!

Ужасно мало я читала. И почему так плохо образование моё?!

Нет. Я убеждаюсь, что не смогу добиться ничего в жизни.

Это не приступ пессимизма. У меня прекрасное настроение, как это ни странно. Но всё же мне и плохо от того, что МАЛО ЗНАЮ, что Я КАК ВСЕ!!! Сплошная серость.

Но я бороться буду, буду!...

Чтобы потом увидеть ясно, что всё же Я КАК ВСЕ…

Мм-м, боль души моей!!! – 23.30 час.

 

Богдан Монастырский, запись в дневнике Кати:

«Прости меня, сестра,

читать тебя мне тяжко.

В твоих словах кипит

гордыни злой огонь.

Горит в ночи свеча

молитвою безгласной,

Молчит в груди душа,

там умирает стон.

О, стон души больной,

О, тьма холодной бездны,

Влечёт туда, влечёт

ужасный демон зла,

Но время ещё есть,

остался миг, надежда!

Ты к Богу возопи,

и будешь спасена».

 

Катя:

20 февраля 1975 год. 9 класс

Сегодня был факультатив по литературе. Драматургия. Ставили «Оптимистическую трагедию» Вишневского. Алексей – в главной роли (Алексей). Играл просто великолепно! Я в восторге. Да и не только я – все буквально стонали от восторга. Настоящий талант. Молодчина.

+++

Не знаю… Что со мной?!

Странное волнение грудь стеснило… Чего-то хочется…

Я хочу жить мало, но так, чтобы остался след в Жизни. Ооо!!! Ну как же я страстно хочу, чтобы хоть ЗА ЧТО-ТО мне потомки благодарны были!!! Не хочу цепляться за Жизнь и за этот несущийся голубой шарик Земля… Хочу Ж-И-Т-Ь. Добиться цели. Научиться презирать Смерть.

Но для этого надо работать, учиться, уставать, падать… НАДО. Это великое слово. Я должна «учиться властвовать собою».

«Шлёпнуть себя каждый дурак сумеет. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой, сделай её полезной» (Н.Островский)

22 февраля 1975 гою. 9 класс

Алёшенька! Как люблю тебя!!! Люблю твои глаза, твой голос, твоё лицо, твой взгляд, твою душу… Люблю ТЕБЯ, моё прекрасное существо!!!

Ооо… До чего плохо мне без тебя… Так пусто, когда тебя нет рядом.

Хожу сейчас по квартире, как в бреду.

Разговариваю, что-то делаю… А сама в душе ужасно далека отсюда. Ты всё время со мной, мой Принц. Смотрю фильм, но это только иллюзия. Нахожусь в волшебном полусне… Каждый миг без тебя – невыносимое страданье, застывшая боль.

Если сердце страстно кричит о Любви – то это прекрасно, божественно хорошо. И неповторимое «люблю тебя» должно повторяться каждый миг и всегда волновать душу. Твою и мою.

Ооо… Ты любишь меня. Счастье – вот оно, рядом! Ты меня любишь? Неужто правда это? Сладкое сомнение. Неверие счастливое.

Я скоро буду ревновать тебя, дружище, даже к прохожим. Ты улыбнулся кому-то, а мне уж грустно чуть. Ты стоишь с девчонками, и я усиленно стараюсь не подать вида, что мне обидно. Глупо, но это так.

Просто не могу представить себе, что вот ты, мой, мой Алёшка, целовал другую, обнимал чужую.

Разумеется, это не упрёк. Это мои мысли. Наивное удивление души.

Главное – мы любим!!!

Алёшка… Иду спать. Спокойной ночи. И ещё раз с праздником.

23 февраля 1975 гою. 9 класс

Сейчас у соседей включили запись – песня из «Романса о влюблённых».

«Ой, вы, люди, вы держите меня!

Я от радости займусь, как от огня…»

Боже мой, что случилось со мной вдруг! Эту песню пел Алексей под гитару на факультативе.

Ооо… Как хочу увидеть его я!!!

Сегодня девчонки их класса делают вечер им (парням), праздник, 23 февраля. Он будет там. А я здесь.

Мы нашим парням тоже делали небольшой сабантуй. Вчера.

+++

Алёшенька… Как я буду жить без тебя?! Не представляю. Но почему так несправедливо всё?! Почему наши дороги расходятся?! Ещё три мгновенных, счастливых до боли, месяца – и всё!!! Слышишь, всё!!! Прощальный взгляд, последний поцелуй, и горечь нежных объятий. А потом – дни, недели, месяцы БЕЗ ТЕБЯ, без твоего голоса, без твоих мыслей, без твоих глаз, рук… Ммм!... Как страшно. Но не смогу я так. Не вынесу. Мы должны быть вместе, иначе нельзя. ВСЕГДА. ВЕЧНОСТЬ.

Я люблю тебя. Понимаешь, эти слова таят в себе теперь гораздо более глубокий смысл. Очень серьёзный. Люблю на всю жизнь, по-настоящему, до боли в сердце! Я готова ради тебя, мой дорогой, на всё!!! Ты понимаешь? На всё!!!

+++

Письмо пришло. Умер дядя Степан, брат мамы.

ВЕЧЕР.

Было пять часов. Я сидела и страдала. Закрыла глаза и представляю: «Музыка, столы накрыты, весёлые ребята. Алексей разговаривает с Вовкой Остаповым, чему-то смеётся, наливает себе лимонад. Шум, все счастливые».

Оо!!! Если бы он пришёл и позвал меня, или позвонил.

Я всё представляла, надеялась…

И вдруг – звонок в дверь! Иду открывать и уже чувствю, почти уверена, что мечты сбылись.

И точно – Танюха Кружкова и Ленка Иванова. Зовут на вечер.

Я согласилась. Они взяли с меня слово, что приду, и убежали.

Но: меня не пустили.

Да и я, дура, сразу не подумала – какое, к чёрту, веселье, когда случилось несчастье – смерть близкого.

Мама говорит: пойди, скажи, чтобы не ждали.

Оделась, пошла. Смотрю – Алёшка около школы стоит, в одном костюме. На морозе.

Такой глупый; торчал на морозе полчаса. Специально. Заболеть хочет. «Зачем? – спрашиваю. – Не надо, Алёш. Мне будет очень плохо. Не видеть тебя».

«Мне тоже, Катюша. Но какая разница. Ты в школе упорно смотришь мимо, избегаешь меня».

«О, ну нет же!... Ну, просто так получается».

Он расстроился, конечно, что я не смогу.

Боже!!! Как страдаю я!!!

Алёшенька! Алёша! Любимый, мне просто ужасно плохо без тебя!!!

Плакала сегодня весь вечер.

Хотела выпить пачку димедрола, а дома его нет. Просила у Ольги С. – не даёт.

Я, разумеется, дура. Надо УМЕТЬ ЖИТЬ.

А у меня сразу нервы сдают.

В жизни ещё будет много тяжёлых минут, пострашнее этих трудностей Юности. Трудности Юности – это прекрасно. Да.

Неужто завтра не увижу его я?!

Сойду с ума тогда; о… какие муки!!!

25 февраля 1975 гою. 9 класс

Ну вот. Снова всё хорошо. Вот. Вчера гуляли с Ним.

26 февраля 1975 гою. 9 класс

О, нет! Ей-богу, нам вместе просто быть не суждено!!!

Всё. Поэма окончена. Песнь любви, где боли и страданий гораздо более, чем счастья.

Сегодня в то самое число, когда судьбой нам было велено знакомство совершить, в то самое число сказали мы друг другу «ВСЁ!», ещё и сами не осознав сказанного.

Ооо! Муки…

Я умоляла Ольгу О. дать яда; увы, не оказалось. Как тошно, горько…

Сколько слёз мной пролито!!!

Жизнь!!! Жизнь!!!

ЗА ЧТО?! Ведь любим же друг друга мы, но вместе быть не можем. Ммм… Не хочу жить. Ненавижу жизнь. Ненавижу своё малодушие.

Сейчас уже ровно ПОЛНОЧЬ.

Но жить должна я.

Вспомни маму.

Для неё сначала.

Потом уж для себя.

Иначе – эгоизм сплошной.

2 марта 1975 год. 9 класс

Второй день весны. Но у нас туман, и снег сырой… Ух, снега, кажется, больше, чем воздуха!!!

Сегодня – воскресенье. Прошла неделя.

Что было в ней? И как жила я…

Понедельник: гуляли мы по набережной Москва-реки. Извалялись в снегу. Бесились. Алёшка меня всевозможным приёмам обучал. Научил меня переворачивать через себя «противника». Здорово было. Мы тогда были ужасно счастливые!

В этот день мы репетировали после уроков – те, кто участвовал в смотре художественной самодеятельности. До15.30. потом шли с Алексеем вместе. Было ужасно тепло. Туман густой и влажно-тяжёлый. Сырой.

Я спросила, занят ли он сегодня («погода хорошая»). Он улыбнулся. А потом очень серьёзно и внимательно посмотрел на меня: «Для тебя у меня всегда есть время».

Мы стояли и крутились на месте. Разговаривали. Смеялись. А на нас смотрела бабка из окна первого этажа. Она всё время там сидит.

3 марта 1975 год. 9 класс

Договорились в 17.00 встретиться.

В пять часов я выбежала на улицу. Позвала ко мне домой, потому что мне надо было ещё посуду мыть. Поэтому он сидел и ждал меня; а я мыла посуду. Дома никого не было. Всё отлично. Целовались, конечно.

Ну, а потом пошли гулять.

Да, ещё вспомнила. В тот день утром я ужасно не хотела, чтобы он заболел. Он говорил ведь.

И когда мы с Ольгой шли в школу, то столкнулись с ним, чему я несказанно обрадовалась. Обменялись взглядами. Но только он почему-то шёл в обратную сторону. Не было его на трёх уроках. Я страдала. Тем сильнее была моя радость, когда он появился. Оказывается, сачковал (в кино был с парнями). Вот.

Ну, ладно.

Теперь – вторник:

После уроков репетировали снова. Алёшка принёс фотки своего детства.

А вечером поехали мы на «Ромео и Джульетта». Но не достали билетов.

+++

«Весь мир разделён для меня на две половины: одна – она, и там всё счастье, надежда, свет; другая половина – всё, где её нет, там всё уныние и темнота» (Л. Н. Толстой, «Война и мир», Андрей Болконский).

4 марта 1975 год. 9 класс

Его не было сегодня в школе. Как пусто и холодно. Как тоскливо, грустно, уныло.

У меня такое дурацкое раздражение сейчас в душе. На всё, на всех.

+++

Но продолжаю про вторник:

Домой неохота было. И мы двинули в кино. Второй раз на «Свой парень».

6 марта 1975 год. 9 класс

Весна, приди, тебя прошу,

И обогрей своим дыханьем

Мрак горестной, пустой души,

И разбуди улыбкой ранней!

(Катя Небылица).

+++

Ооо! Вино любви!

7 марта 1975 год. 9 класс

Живу, дышу буквально только им.

+++

Пишу далее, про вторник:

Я ужасно хотела спать. И уснула – вместо кино. Когда шёл фильм – я спала на плече у Алёшки, а он смотрел фильм («Но больше на тебя» – А.П.)

Среда:

Проспала первый урок – физику.

После уроков снова репетировали. Мальчишки из нашего класса поехали за билетами на «Ромео и Джульетта».

Около четырёх часов Коля Пашков принёс два билета мне домой. А Алексей ведь не знает. Пришлось мне бежать к нему домой. Сказать. В этот день мы смотрели фильм и в этот день – РАЗРЫВ ОТНОШЕНИЙ!!! Оо, какие муки пережила я.

Четверг:

Был смотр художественной самодеятельности. Я ходила убитая. Он ходил убитый. Неземные страдания.

Пятница:

Остапов передал письмо мне от него. Чем сильнее страдания, тем слаще примиренье было.

В этот день напечатали в «Комсомолке» моё сочинение про Юлиуса Фучика. О… День счастья.

Суббота.

Ездили в кино. На «Есению».

Воскресенье.

Всё о` кей.

+++

В душе восторга водоворот, вихрь счастья, любовный бред.

Люб-лю, люб-лю, люблю!!!

8 марта 1975 год. 9 класс

Уж за полночь давно, но до сих пор тень сна туманного витает далеко, и на губах живых тех поцелуев след, и взор по-прежнему горит, мерцает в темноте. И думы лихорадочно и жадно теснятся в голове, и вдруг то холодно, то жарко младой душе. О, прелесть снов любовных! До боли ты сладка, чудесна… необыкновенна. Но сколь твой вкус пьянящий неповторимо свеж, прозрачен, чист, сколь дик, прекрасен твой, любовь, восторг безумный, столь ты мгновенна, о… горькая и мрачная любовь.

И кружево тех нежных слов опутало огонь души. На вечное мгновенье, лишив усталых, серых, гнетущих снов, дав властно божественное забвение! И бьётся тихое дыханье страстно, и задохнулись вдруг сердца в том омуте любви пьянящей, и руки судорожно сплетены, и поцелуй обжёг… Всё навсегда! Всегда! Ликуй, безумное мгновенье! Кричи гимн Смерти и Любви… Уже исчезло ты, растаяло внезапно, заставив вздрогнуть от неожиданности, оставив лишь светлую печаль, счастливую улыбку сквозь лёгкую слезу, и трепет при воспоминании.

Но вскоре вспыхнешь ты вновь, и вновь! Любовью двух сердец навечно?, или не сбудутся эти далёкие мечты?!... И ты угаснешь вдруг нежданно в торжественной ночи, исчезнешь медленно и странно… И будет кровь стучать в висках на всю планету гулко, и до чего вдруг так всё грустно, пусто, манящий взор потух, нет больше крыльев, вот она – земля, вот – люди. Всё ясно. Просто. Сложно. Страшно.

Но нет!!! Мгновенье, не будь жестоко так с душой неискушённой!!! Любовь, будь вечной! Не надо Прозы, она низка. Бушуй! Ну! Жизнь – Поэзия Двоих – всегда!

9 марта 1975 год. 9 класс

Ооо… Мрак жизни слепящий!, окутал застывающее сердце, прозрачные глаза, и душу, задохнувшуюся в крике… Иллюзия жестокая, всё пустота и сырость, духота, ложь притаились в истоке, в корне каждого Живого, каждого странного жеста, обыкновенного слова. Кто кажется глупцом – тот вовсе не дурак в миг, когда кричит всем смертным о глупости своей, а кто слывёт за умного – тот просто есть пузырь из мыла, проткнув который, ты увидишь – ничего! Химера, галиматья из дыма всё вокруг нас есть.

11 марта 1975 год. 9 класс

Богдан Монастырский, запись его рукой в дневнике Кати:

«Есть только два вида людей – те, кто говорит Богу: «Да будет воля Твоя», и те, кому Бог говорит: «Да будет твоя воля». Присутствия Божия можно не замечать; уйти от него нельзя». (Клайв Льюис)

13 марта 1975 год. 9 класс

Как я люблю Его!!!

Хочу быть каждое мгновенье с ним…

Уже март. Потом апрель. В апреле ему исполнится 17 лет. И май. И всё.

Неужели так мало нам осталось вместе быть?!

И дня не можем прожить друг без друга, а тут – безумная вечность!!!

Три летних месяца – не видя глаз его. Учебный, последний, год – жить в пустоте, в вакууме. Его не будет в Москве!!!

О! Нет, нет!!! Как вынести такое?!

Страшно… Вдруг – это последнее прощанье? Вдруг всё забудется, исчезнет? Вдруг он не выдержит? Вдруг – я?

И сделать ничего нельзя.

Лишь письма – бессмысленная утеха, претензия на счастье – останутся для каждого из нас дыханием другого, и поцелуями неслышными… Печально всё…

Весна тихонько уж крадётся… Весна. Любовь. Одно и то же это для меня теперь.

Как ослепительно и горячо счастие наше… И как грустны слёзы Весны... разлуки нашей…

+++

ВЕЧЕР.

Людмила – мой кумир. Вот Человек!!!

+++

Со мной уже несколько месяцев что-то происходит. Ни с того, ни с сего вокруг стала видеть и неожиданно находить рифмы.

+++

А тюльпаны ещё пахнут. До сих пор!

Алёшка мне три тюльпана на 8-е марта подарил. Они уже завяли, но пахнут!!!

Любовь моя…

16 марта 1975 год. 9 класс

Мы вчера ходили в театр. «Проснись и пой».

Мы ужасно счастливы!

ВЕЧЕР

Когда рядом нет ЕГО, ужасно грустно!

Любовь горит во мне…

О, небо!!! Ты летишь в двух юных душах, соединившихся Любовью…

 

18 марта 1975 год. 9 класс

До чего печально мне…

К чему и отчего вдруг эта грусть?

Хандра… Да, конечно, возраст…

Но как мне тяжело!!!

И слёзы, слёзы… Проклятый пессимизм…

Из рук всё вон. Ничего делать не могу.

Откуда вдруг печаль эта возникла? И где причина? Алёшку я видела сегодня. Но зато вечером мы не гуляли. Неужели только из-за этого? … Быть может…

 

20 марта 1975 год. 9 класс

 

О, время!... Замри, остановись!

Жестоко ты… ты мчишься, ты летишь, ты таешь… Жизнь сложена из мгновений… Любовь сложена из мгновений…

Всё чаще с Алёшкой вспоминаем, что уже – март, а завтра, увы, - апрель. Весна, счастливая пора любви, ты неумолимо прощания секунду приближаешь.

Теперь всё чаще то я, то он вздохнём печально: «Уже март!»

Мы ходим сейчас с ним по звёздам.

Мы забыли, что такое – земля, мирская суета.

Сейчас я и он, он и я – фортуны дети!

Алёшка! Сын Солнца, брат Луны, друг Неба, певец Звезды туманной!!!

Ооо! Люди, как вы далеки!!!

Мы задохнулись в водопаде Любви!!!

Ослеплены мы в звездопаде Счастья!!!

Мы пьяны, пьяны, пьяны…

Мы любим, любим, любим

МЫ. МЫ. МЫ.

ТЫ и Я – это МЫ.

Какой глубокий смысл… Чудное сочетание двух букв!!!

Стояли сейчас в подъезде. Целый час прощались, не в состоянии расстаться. И был подъезд для нас, обыкновенный подъезд с хлопающей дверью и освещённый тусклой лампочкой, был он для нас летящим стремительным лучом в прекрасной мрачной бездне, и мы стоим на нём, луче несущемся, обнявшись горячо и задохнувшись в поцелуе вечном! Но что такое вечность? Это миг. А жизнь – воспоминание.

Люди, всегда и все, живут прошлым и будущим, воспоминаниями и мечтами, планами на завтра, послезавтра, заботой о том, как жизнь свою устроить дальше, воспоминаниями о юности, о детстве, о вчерашнем дне… Сегодняшний день – это только лишь фундамент для БУДУЩЕГО. Сегодняшний день – это результат ПРОШЛОГО. Люди, все, всегда, всюду, живут прошлым и будущим, не подозревая сами об этом.

А день, один день – этот ужасно коротенький отрезок, за пределами которого раскинулась вселенная ПРОШЛОГО и БУДУЩЕГО.

+++

Сегодня был факультатив по литературе. Ставили пьесу Афиногенова «Машенька». Алёшка дедушку играл, а я – его внучку; Машеньку, значит. Очень здорово было! Очень!

 

21 марта 1975 год. 9 класс

 

«Ты должна быть со мной!»

Я должна быть с тобой!

«Я должен быть с тобой!»

Ты должен быть со мной!

Мы должны быть вместе!!!

О! Сегодня! Бред ослепительной вершины Счастья! Мы мчались в снежном вихре! Захлёбывались бушующим снежным вином! И этот миг последний – страстный снежный поцелуй! Ооо! Навечно унесу с собой его – ПРЕКРАСНЫЙ СНЕЖНЫЙ ПОЦЕЛУЙ!

И тихий нежный смех…

И взгляд серьёзный…

И шёпот сердца, зов души…

И ослепительный взгляд закрытых глаз…

И то безумное объятие!

И руки сплелились в немом восторге Любви!

Любим!

Любим!

Мы счастливы,

Мы любим…

Сегодня снова мы одни во всей Вселенной были…

Подъезды, подъезды…

Единственное пристанище двух безумцев, двух поэтов Любви и Счастья, Счастья и Любви. На улице сегодня мрак снежный. Смерч снега. Вокруг – туманная стена, колючего дыханье ветра, и снег в лицо порывом резким… И никого!!! Мир вымер. Планета, ты живёшь? Люди забились по конурам, природы испугавшись. Она ж хохочет гневно. И вызов нам бросает, надеясь на отказ трусливый. Но нет!!! И злоба гордая вдруг закипает рьяно. Держись, Судьба! Теперь-то мы ведём тебя, и ты удобнее за нас цепляйся. МЫ тут хозяева! Любовь и счастье нам порукой!

 

22 марта 1975 год. 9 класс

 

ЖИЗНЬ!

ЛЮДИ-И!!! МИР!

Судьба, ты всё ж схватила нас.

О, мир!!! В свидетели зову тебя, Звезда мая… Уж ВСЁ действительно!!!

Рыданья, где вы? О, горло… Ты душишь меня сухостью своей!!!

Глаза мои, вы пронзаете и жжёте меня жаром холодным!

Мм-м…

Алёшки больше нет для меня.

Он перечеркнул сегодня НАШУ ЛЮБОВЬ.

11 часов!

Он перечеркнул Поэзию, безумство пылкое любви.

Он спустил меня на землю грустную.

Пусть он просил прощенья миллион раз, есть в сердце лишь одно – то, что он сказал!

Пусть вырвалось случайно… уже есть.

И есть уже черта меж нами.

И есть в душе боль, горечь, мрак… Разочарование страшное. И ужас, страх!...

Пусть страдания режут нас!

Я более не смогу быть с ним!!!

О, как ужасно!

Вчера – по звёздам плыли мы, клялись в любви; сегодня вдруг нежданно – о-о-о!!!...

УЖАС!!!

Алёша-а!!!

Хочу безумной быть в любви своей!!!

Люби-и! Люби меня!

Но зря уж всё.

Ты виноват.

 

23 марта 1975 год. Воскресенье. 9 класс

 

Алёшенька! Алёшенька! Алёшенька!

Мы страстно друг друга любим, и мы не вместе!!!

О! Милый мой…

Люблю, люблю тебя!!!

Ну почему, зачем жестоки мы?!

Алёша-а-а!!!

И что ужасно – я не скажу тебе «да». Не скажу. Ты виноват.

Но я люблю тебя!!!

Но ты любишь меня!!!

Оо… Как же быть?!

Не могу. Не хочу. Не пойму действительности. Мой дорогой…

Позавчера ты сказал мне: «Ты самая родная, самая близкая мне». А вчера!!!

Да, ты жестоко страдал и страдаешь, ты умолял меня, не верил реальности, так же, как и я не хотела верить…

Оо…Горький жребий мой!

Я ЛЮБЛЮ, ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ДО ПОТЕРИ СОЗНАНИЯ, но я не прощу тебя и вместе нам не быть!

НЕ БЫТЬ!!!

Мм… Чёрная бездна!

Зачем уходишь ты, мой друг?!

Да… Забыла, ведь я гоню тебя…

Так уходи ж скорее и больше не зови меня…

Пусть сердце разорвётся; пусть израненная душа зайдётся в исступлённом крике.

«Катюша. Катюша! Но как же так… Я просто не верю этому. Ты – моя половинка. Понимаешь?! Слышишь?!» – вчера кричал ты шёпотом горячим.

Да. Да. Да.

«Кто всё поймёт – тот всё простит».

Я тебя всегда понимаю; но ВСЁ простить нельзя.

Чем искупить тебе вину свою?!

Ты спрашивал меня об этом.

Я жестокое молчание сказало нам обоим: НИ-ЧЕМ. Всё без-на-дёж-но.

Но почему? Но почему?!

Ведь любишь ты меня.

Ведь я люблю тебя.

Любовь!!! Взываю я к тебе!!!

СОЕДИНИ НАС!

«Если б память была как печь,

Я могла б все обиды сжечь»

Алёша. Родной. Мой самый-самый!

Зачем не вместе мы? Зачем кричу я «нет»?!

ЛЮБЛЮ! Но не скажу я «да».

Оо… Боги! Судьба!!! Любовь!!!

Сойду с ума! Схожу с ума!

Сошла с ума!!!

+++

Почему день ярок так и весел? Почему жизнь по-прежнему также идёт?

Почему мир вдруг не рухнул?

И никому нет дело до моей души. До моих страданий. До ЕГО страданий. Наши сердца задыхаются и кричат, а вокруг мир счастлив и беззаботен.

До чего странно, непонятно.

 

26 марта 1975 год – Пять месяцев со дня нашего знакомства.

 

Ты умолял меня.

Просил…

Любовь должна всё победить!

И позавчера она соединила нас!

Мы снова вместе.

Забыли! Всё забыли мы! Горя уж нет!

Есть только счастье, счастье.

+++

О, мой Алёшенька!!!

Любимый, милый, самый прекрасный…

Снова забыта земля… Лю-бовь. ЛЮ-БОВЬ!!!

 

28 марта 1975 год

 

Весна! Весна! Весна!

Здравствуй, весна!

Ура, пришла, согрела душу!

И воздух липкий, и яркий день, прозрачность вечера…

Оо… Как сладко от того, что любим мы друг друга! Как горько от того, что близок миг разлуки.

Весна!

Любовь моя!

Как счастлива, пьяна, безумна я!

Люди! Мне 16 лет! Мгновенье! Страшно ты счастием своим!

Мне 16 лет! Я люблю! Меня ОН любит! Мне 16 лет! Я счастлива!

Держи, хватай этот сладкий, слепящий миг – такое бывает только один раз в жизни!

Оо… Боже! Неужели это – я?

Неужели ЭТО ВСЁ МНЕ?!

Неужели это солнце – мне?

Неужели это МОЯ ШЕСТНАДЦАТАЯ ВЕСНА?!

Планета!!! Граждане!!! Вселенная!!!

Сердца человеческие!!!

Я встречаю свою шестнадцатую весну! Вы слышите?! Шестнадцатую весну!

И Я СЧАСТЛИВА!

Я ВЛЮБЛЕНА! МЕНЯ ЛЮБЯТ!

НАМ ПО ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ!

МЫ СТРАСТНО ЛЮБИМ И КРИЧИМ БЕЗУМНО ВСЕМ О СЧАСТИИ СВОЁМ!

28 марта 1975 год

Сейчас утром. Прекрасное, солнечное утро! Весна… О, прекрасная весна…

Через два дня заканчиваются каникулы, через два дня заканчивается март, мой шестнадцатый март! Через два месяца заканчивается учебный год, через два месяца мы уезжаем в Лето, я уезжаю от Него. На шесть лет. Или… Или на один год и девять месяцев. Вот он, выбор… Вчера я, кажется, подписалась собственноручно под последним. Но как же так… О боги, неужто это правда?! Неужто в 18 лет мы станем законными супругами?

И страшно, и прекрасно, и необыкновенно…

Но это невозможно… Просто невозможно… миллиард препятствий.

24 марта – мы помирились.

25 марта – был химический вечер; а после – мы гуляли.

+++

Продолжение дневника. Катя:

ВЕЧЕР.

Полночь пробьёт вот-вот.

За окном – нежно дышит вечер весенний.

Мы гуляли сегодня.

И вчера – тоже.

И позавчера.

И вообще все каникулы.

Счастливые, последние НАШИ каникулы.

Оо! Как хорошо нам!!! Как чудесно быть вместе!!!

Не хочу, не хочу, не хочу лета.

Хочу вечности. Весны! И мы, мы, мы! Всегда – мы. Юность и любовь.

Но только не старость и привычка. СТРАШНО.

 

31 марта 1975 год

 

Вот он, последний день марта.

Завтра – в школу. Неохота.

+++

Меня очень беспокоит то, что я неряха и ничего не умею делать. Надо воспитывать, воспитывать себя.

Сегодня с мамой были в паспортном отделе. Я сдала документы на паспорт. В среду уже должна получить паспорт. Здорово.

Сегодня мы не встречались с Алёшкой.

Грустно так. Целый день!

А вчера я сказала ему по этому поводу: «Ничего. Бывает и хуже. Тут один день, а там будет год. Год и девять месяцев».

«Иронизируешь?» – А.

«Нет, что ты» – К.

«Ты смеёшься, да?» – А.

«Ну нет же!» – К.

Ах, а завтра снова, снова школа! И эти далёкие взгляды двух внешне чужих людей, говорящие ужасно много. И эти короткие диалоги ДВУХ «средь шумного бала». И эти ужасно долго тянущиеся уроки; и часы на руке, бесконечно медленно отсчитывающие минуты перед глазами… И эти мгновенные перемены, полные трепетного ожидания увидеть ЕГО и сладкого звучанья неслышного гимна двух ликующих, грустных сердец.

Ах, эти стремительные уроки, и вечные, вечные перемены. Кроме урока литературы все уроки для меня – нудные. А перемена: это ожидание встречи и пять волшебных минут тайной любви – или кричащей печали, если его нет…

Ну вот, надо идти спать. Оо! Сейчас брошусь в постель навстречу пьяным воспоминаниям, навстречу головокружительным мечтам… И буду думать, думать о нём, говорить, шептаться с ним, засыпать с этими чистыми, нежными, горячими мыслями и видеть туманные малиновые сны только о НЁМ.

Люблю тебя, мой друг… Зову тебя, приснись, желанный, вдруг! Целую, засыпая, взгляд твой вечный…

3 апреля 1975 год. 9 класс

Не так всё как-то…

Мне страшно от своих сомнений.

Бывают мгновения, когда мне кажется, что не люблю его я.

Есть просто увлечённость, но любовь?...

Ну как понять всё?!

Какое-то спокойствие, равнодушие, пресыщение в душе. Тут, наверное, самое ужасное – привычка. Порвать с ним я не в силах, это ещё страшнее. И всё же…

Без него я смогла бы жить, чувствую это.

А может, и не смогла бы?

Ну, время покажет.

Год и девять месяцев. Вечность.

Когда мы поссорились, он страдал ужасно. А я… Тоже была убита. Но не так, как он. И я чувствовала, что СМОГУ, смогу без него.

Вот сегодня… Я с нетерпением ждала половины восьмого, рвалась его увидеть, а потом мы встретились… И мне уж будто всё равно.

С ужасом чувствую, что виновата опять эта моя натура – влюбчивость. Быстро влюбляюсь и также быстро остываю.

Неужели ПРИВЫЧКА?! О, не хочу!

Но ясно уж одно, что если хоть каплю сомневаюсь, то, значит, настоящего чувства нет…

Непонятно всё.

Вчера мы (я и А.П.) были в паспортном отделении. Мой паспорт не готов ещё. А мне всё равно как-то.

Шекспир. «Гамлет»:

«сами по себе вещи не бывают хорошими и дурными, а только в нашей оценке» (Гамлет)

4 апреля 1975 год. 9 класс

О, Боже… Смятение в душе.

Только что – телефонный звонок.

И голос. Душащее волнение вспыхнуло ясным лучом. Почудилось, что это моя милая Вера… Вера… И в какой-то миг уверенность, что это точно ОНА… Увы… Иллюзия исчезла тут же. Надя Беляева.

+++

Начала писать сочинение. Людмила дала четырнадцать тем (по «Войне и миру»). Я взяла «Пейзаж и музыка в романе».

Сейчас нашёл порыв какой-то страстный… Ура! Я нашла точку опоры в этом сочинении. Я уже знаю, как буду писать.

Главное – начать. Ура! Ура!

5 апреля 1975 год. 9 класс

 

Как плохо мне, как плохо. Грустно, тошно.

Алёшенька. Неужели ты не позвонишь? Слышишь, я жду, жду (!) звонка. О!!! Тоска сживает сердце. В отчаянии душа кричит. Как! Как! Как! Мне! Плохо!!!

Аккорд последний. Души разрыв.

И стон мгновенный… И всё. Застывший взгляд холодных глаз. Мольба в горячем, но чужом уж взгляде бьётся!

Мёртвый поцелуй. Кипенье крови ледяной. Рука изнемождённая, печальная легла вдали, в недосягаемом тумане. Глаза в кровавой мгле летят всё дальше, дальше в Вечность. Уже не в вальсе счастья, а в обмане вихря несутся усталые слова, жестокие слова, чужое равнодушие.

Какую мерзкую погоду фортуна преподносит… И ветра завыванье мрачное звучит вполне уместным аккомпанементом мыслям пьяным.

Душное пространство кругом.

И всё чужое. Тоска, бред, уныние…

Ветер уносит Любовь.

Смертельный сон.

+++

Контрастом страшным – счастья луч стремительный.

Он позвонил!

ТЫ ПОЗВОНИЛ!!!

ВЕЧЕР (после 21.00)

Жаркое счастье!

Лю-бовь! Любовь!

Как глупы мои сомнения, когда сердце кричит: «Люблю!»

«Ты будешь моей женой?»

«Да-а! Слышишь, только твоею, слы…»

«Оо!!!...» – и поцелуев радостный полёт, и нежные объятия.

+++

«Алёша! Люблю тебя… люблю до безумия! А ты?»

«Конечно! Да! Да! Да! Люблю! И навсегда!!!»

6 апреля 1975 год. 9 класс

Мы гуляли сегодня.

Алёшка спросил меня вдруг:

«А если я буду слесарем? Или простым сварщиком?»

Взрыв возмущения с моей стороны…

«Зря ты, Алёша, спросил об этом»

«Ну как это зря?! А не спросил бы, то мучился б потом всю жизнь».

Боже мой!!!

9 апреля 1975 год. 9 класс

Сегодня был классный час. Приезжали к нам из редакции С.Р. и Е.У. (я приглашала).

Я в восторге от обоих! Интересные люди!

Не понравилось то, что свою беседу С.Р. начал с того, что меня расхвалил.
«Ну, вижу знакомые лица…Вот, Катя
Небылица … Ну, скажу, талантливая девочка».

Верю и не верю этому. Разумеется, мне надо поменьше слышать о себе лести (как и всякому). Особенно мне. Замечаю, что я особа довольно-таки мнительная. Плохо. Так легко (и незаметно для себя) можно СЕБЯ потерять, уйти в несуществующую сферу гениальности. И мне страшно. Вдруг я, не теряя даже ещё себя, и - не найду?! Сейчас я нахожу себя, по всей видимости – на верном пути. Но «жизнь пройти – не поле перейти». Жизненное поле – это море, океан человеческих судеб. Но я не должна заблудиться. Я должна стать Человеком.

Вырезка из «Комсомольской правды», наклеена в тетради/дневнике Кати:

«Хута Берулава

Перевела Елена Николаевская

РАЗДУМЬЕ

Мечты, заботы, думы

И волненья

Окончатся ль когда?

Зовёт планеты вечное

Вращенье:

– За мной спеши и темпа

Не утрать!

Будь чужд оцепенению

Покоя,

Шумихе не поддайся ни на

Миг,–

Испепелись, но людям дай

Такое,

Что возвеличит, что

Возвысит их.

Не верь в своё бессмертие,

Будь строгим

К своим ошибкам, слабостям

Своим,

Собою будь, и собственной

Дороге

Не дай бурьяном

Зарасти глухим.

Премудрых истин с голоса

Чужого

Не изрекай: они лишь ветра

Звон.

Негромкого, но

Собственного слова

Ждут и земля, и люди

Испокон.

Не упустил чего ли ты

Беспечно?

Не жжёт ли слава, душу

Леденя?…

И на закате помни то

Извечно,

О чём мечтал ты на восходе

Дня…»

+++

10 апреля 1975 год. 9 класс

 

Туман зловещий окутал нас! Исчезла память светлая, лишь отблески смертельные вокруг… и взгляд чужой далёких глаз… и стон последний вдруг…

О, бездна! Небо!

Зачем мне послана судьба такая? Зачем весна мне муки кричащие дарит?!

Не жить тогда уж лучше вовсе!!!

Проклятая, глупая гордость моя! Как ненавижу её я!

ВЕЧЕР

Алёша… Мой… Далёкая звезда…

Люблю тебя, люблю. Наши души так похожи! И как мы жестоки бываем друг к другу.

Всё несчастие именно от схожести характеров. И вот, вчера… Сегодня… Ах, вздор всё!

И виновата только я; он – повод.

Завтра должна первой «броситься в воду».

(Он пошутил – «полай». Обиделась, не пришла на секцию, хотя он ждал, не обращала внимания на него весь день.)

+++

Рукой Кати переписано в тетрадь/дневник:

«А.Блок:

«Звёзды, звёзды,

Откуда такая тоска?»

И звёзды рассказывают.

Всё рассказывают звёзды.»

 

16 апреля 1975 год. 9 класс

Мне очень тяжело сейчас с ним.

«Всё зависит только от тебя». Всё зависит только от меня.

Ненавижу.

Ненавижу свои поступки, свой взгляд.

«По-моему, меня невозможно любить. Я – отброс жизни».– Ему вчера сказала.

«Из всех людей никого больше не любил я не ненавидел, как её» (Андрей Болконский)

+++

Я люблю! Люблю его!!!

И я дура, и я люблю его!!! Всё зависит от меня. Нет, мне не тяжело, мне хо-ро-шо с ним!!!

О! Мой сверкающий солнечный луч!

 

17 апреля 1975 год. 9 класс

Хочу упасть и лежать, лежать… И не вставать… И ни о чём не думать.

Мне плохо, плохо!!! Сейчас противна сама себе. Так душно. Тяжело.

Такая давящая тоска в душе. Хочется вырвать её! Хочется сорвать какой-то невидимый колпак, в котором ужасно душно!!!

Мне надо писать сейчас сочинение, а рука еле ворочается, а мысли застыли и бьются в голове, как пчёлы в закрытом улье, и не могут вырваться на свободу. И внутри что-то стонет, стонет… стонет. Будто рана в сердце.

И очень, очень хочется закричать диким голосом, побить все стёкла, выматериться, схватить стул и с наслаждением разметать им всё-всё по квартире, и прыгнуть с балкона ввысь и улететь в Вечность…

И хочется ещё чего-то… И не хочется никого видеть, никого слышать… У меня какая-то ненависть сейчас ко всему, и прежде всего к себе.

Моему состоянию есть обоснованные объяснения (переходный возраст, а может – ипохондрия), но мне от этого не легче. Меня съедает сейчас что-то огромное, мерзкое, страшное.

Нет, с А.П. мы не поссорились. Но…

Как непонятно, плохо, гадко!!!

+++

Он спросил сегодня меня, читала ли я «Много шума из ничего». Я не читала. Из Шекспира я читала пока ещё только две вещи. И вообще, как мало я читала! Он за последнее время что ни спросит меня, а я всё не читала. «Нет» да «нет». До чего ужасно! «Тихий Дон» не читала. Достоевского только две вещи. Из современников почти ничего не читаю. Гюго – только одну вещь. Эмиль Золя, Мопассана – не читала (просматривала). Цвейг – одну вещь. Гёте – не знакома.

В. Шекспир «Отелло»:

«Всё время помнить прошлые напасти, пожалуй, хуже свежего несчатья. В страданиях единственный исход – по мере сил не замечать невзгод» (Дож Венеции)

«Каждый из нас – сад, а садовник в нём - воля» (Яго)

20 апреля 1975 год. 9 класс

Где-то около четырёх звонит мне Маша Добрынина, от Людмилы Валерьевны. «Есть возможность заработать 60 рублей». У меня сразу же мысль, что лично мне (ха-ха), заинтересованно стала расспрашивать (ха-ха). Оказывается, заработать нашему классу, переписав до вторника документы (250 рабочих СУ-15, с их адресами и семьями).

«Когда придёшь, Катька?»

«После фильма», – отвечаю (фильм смотрела, «Весна на Одере»).

Около пяти была у Людмилы Валерьевны. Людмила Валерьевна диктует, Машка пишет. Затем я сменяю последнюю, которая смывается домой.

Мне Людмила просто до ужаса нравится. Умная, весёлая, простая. А дочка у неё – прелесть. Я почему-то представляю себе именно такой Наташу Ростову. Лицо у неё некрасивое, но очень живое, выразительное, привлекательное. Очень похожа на мать. Рот великоват, нос маленький и вздёрнут, брови не тёмные и своеобразные – вразлёт. А глаза! Чудо! Огромные; чистая, ясная синева, унаследованная от родителей (у них глаза, у обоих, – синие-синие!). Умные, озорные глаза, опушённые, так же, как и у Л.В., густыми длинными, прямыми ресницами. Волосы русые, ниже пояса. Брат её, младший, более тихий, спокойный. А она – как Ванька-встанька. Живая. Непоседа. Муж Людмилы Валерьевны – что надо! Да и вообще, семья их произвела на меня просто потрясающее впечатление. Муж Л.В. – тоже очень простой, весёлый. Несколько грубоват, и как большой ребёнок. Ум виден сразу же. За этой внешней суровостью, грубоватостью видны нежность, доброта, чуткость, виден Человек.

Л.В. подиктовала мне немного и побежала «стряпать» на кухню, оладьи готовить. Вместо себя посадила Коську, племянника (пришёл в гости). Первая черта его характера – простота, которая, видно, отличает всех в их роду. Коське на вид лет 24. Очень симпатичный. Среднего роста или чуть выше. Волосы чёрные, густые, брови тоже чёрные. Подбородок небритый – видно, бороду отращивает. Глаза большие, чёрные-пречёрные, как омут. Жгучие, пристальные. Блестящие. А больше я ничего не запомнила. Да, ещё у него верхнего зуба сбоку нет.

Потом пришёл муж Л.В., сел на пол, разложив документы, и стал дальше сам диктовать мне, так как теперь надо было выбирать из этих документов нужные сведения. А муж Л.В. в них разбирается, ибо он ведь как раз в этом СУ-15 работает.

Около меня вертелась «Наташа Ростова» (не знаю её имени), и отец выгонял всё время её: «Ну-ка, кышь! Курупатка! Иди давай, не мешай!... Слышь, иди, стирай свою голову!» Наконец, Л.В. забрала её мыть голову. «Люда-а! Ну скоро там твои оладьи?» Меня в первое мгновение поразило это непривычное для нас, учеников, обращение к Л.В. А ведь и она – женщина, которая когда-то впервые целовалась, и рожала детей, и которая устаёт у плиты, и порою ненавидит надоевшие кучи школьных тетрадок.

Л.В. внесла кусочек дымащейся оладьи, подала мужу: «Попробуй, а? А то вдруг нельзя будет гостей кормить?»

«Гости» – это Коська и я.

Мне ужасно неудобно. Но уже всё давно решено – я должна поужинать с ними.

Наконец, Коська вносит на подносе какое-то божественное сооружение, от которого у меня темнеет в глазах. Я ужасно не люблю есть в обществе. Мне всё время кажется, что я что-то обязательно разолью, опрокину, и, наверное, от этого страха и, быть может, самовнушения, часто так и получается.

На подносе – огромные пиалы с чаем, ваза с вареньем смородиновым, румяные оладьи в тарелке, пирожные.

Коська расставляет всё это на низеньком журнальном столике, за которым я сижу. Порываюсь уйти. Людмила Валерьевна смеётся: «Да ты что?! И не думай, Катька. Машка, вон, суп хлебала со мною, а тебе зато какой аристократический ужин предлагается, а ты отказываешься». Да-а… А-ри-сто-кра-ти-чес-кий. Меня одно это слово в дрожь бросило. Уж куда там до ужина. Тут с этими аристократическими кушаньями попробуй сделай что-нибудь не по-аристократически.

Сначала Л.В. села около меня, и мне стало как-то спокойнее. Но потом она пересела на стул, напротив меня. Далековато. И мне стало как-то не по себе, немного страшно. Но потом Бог внял моим мольбам и возвратил Людмилу обратно на диван, около меня.

Но, в общем-то, эта пугающая меня процедура оказалась не такой ужасной, чем я думала. Людмила стала предлагать мне сахар в чай, сметану, варенья, и я с радостью ухватилась за варенье, отказавшись от остального (меньше хлопот). На моём блюдце лежали уже две гигантских оладьи, на них я с опаской косилась. Взяв вазу с вареньем, я зачерпнула бывшей там ложкой густую массу и попыталась положить себе. Но варенье прилипло к ложке и не отрывалось. Я тихонько потрясла ложку. Безрезультатно. Мысленно проклиная себя и с любовью глядя на сметану, я потрясла ложку сильнее. Варенье угрожающе шевельнулось. Кусочек оторвался и полетел… Слава Богу, не в потолок и не в глаз Коське, а туда, куда я и целилась – в оладью. С тайным вздохом облегчения я поставила вазу обратно. Л.В. положила мне вилку. О боги! Что я буду делать ею? Попробуй управься с этой хрустящей оладьей. Мысленно благословив себя, я смело ринулась на оладью, зажав вспотевшими пальцами вилку, которая почему-то воткнулась вместо оладьи в блюдце (вернее, в варенье). Всё это время никто, конечно, не молчал. Все (в том числе и я) шутили, разговаривали, смеялись. И я тоже непринуждённо разговаривала, тайно воюя с оладьей. Я с завистью провожала взглядом кусочки оладьи, которые отправлял в рот Коська. Их он держал рукой. Л.В. меня спасла: «Кать, да ты не стесняйся! Кось, дай Кате салфетку». Салфетка поспела вовремя. Теперь я, куснув кусочек оладьи с вареньем, каждый раз старательно вытирала рот салфеткой, и страх испачкаться вареньем исчезал. «Катька, что это ты только и делаешь, что салфеткой вытираешься, а сама ничего не ешь». Чай, кстати, был с ромом. Людмила сказала Коське, чтобы мне он рома не наливал, и он так и сделал. Но чашки перепутались, и Коське попался чай без рома, а мне – наоборот. Но Людмила потом поменяла.

21 апреля 1975 год. 9 класс

В 19.00 я встречалась с Алексеем. Людмила уже знала и посему к этому времени я была отпущена.

А потом мы гуляли…

Я сегодня была только на первом уроке. Второй – физику – мы с Ольгой прогуляли. А после второго урока я была у Людмилы. Снова писали. Мне с Людмилой очень хорошо. Так спокойно…

Мне сегодня очень плохо. От всего. Сидела убитая на географии (первый урок). Ольга допытывалась, что со мной. А я знаю и не знаю… Не довольна собою… Мне тяжело.

После географии ко мне подходит Танюха Марченко. «Надо поговорить».

«Что?» – спрашиваю.

«Понимаешь, Катька, мне Галина просила передать тебе, что ты не в ту сторону гнуть стала... Твои, мол, «Боевые листки» и «Комсомольский прожектор» никому из учителей не понравились. И что тебе всё хи-хи-хи да ха-ха-ха».

Ну и ну!!! Я была в шоке. Значит, эта наша кретинка завуч, Галина, не довольна тем, что я прямо, открыто пишу, критикуя, и что пишу всё это в юмористическом стиле. Ну и дура! Ох и кретинка!

Как мерзко, противно всё… Люди, кому верить?!

Когда говоришь правду, тебе затыкают рот и обливают грязью, когда ты лжёшь, подхалимски виляя хвостом, все кричат о тебе как о самом честном человеке, и тебя все любят. О!!! Я не хочу вступать в этот грязный, запутанный, мрачный мир Взрослых, и я уже вступаю. Математичка ставит тройку по контрольной за плохое поведение (хотя это и не так вовсе) и за то, что я влюблена в литературу, а не в математику. Не-на-ви-жу!!! Как гадко, плохо!!! Когда мне Т.М. сказала это… то я…

Мои нервы – это обнажённые электрические провода. Сердце звонко стучит в висках. Я умру сейчас! Мне кажется, что уже погибает моя последняя нервная клетка… Да, я не выдержала. Взрыв захлестнул рассудок… Я плакала, как ребёнок. Горько. По-настоящему. Все муки последних дней были в этих душных слезах. Мне плевать было, что смотрят. Мне было обидно. И кипела злость. И страшно, тоскливо было от собственного бессилия. И хотелось, чтобы подошёл Алёшка и увёл меня из этих омерзительных школьных стен, имеющих уши, из этого грустного, пошлого мира…

Меня утешали… Танюха, Ольга… Подошли Тася Макарова и Света Ярцева… А я плакала, плакала, не помня себя, захлёбываясь, и бормотала что-то несвязное: «Ненавижу!!!... Я уйду из этой школы! Я уйду из комитета! Ненавижу!» Алёшки в школе не было. И мне было так плохо.

На физику я была идти не в состоянии. И поэтому мы с Ольгой Степановой пошли на улицу…

У Людмилы так хорошо дома… Тихо… Улыбаются ясные, пытливые, умные глаза «Наташи Ростовой» – Ани, дочки Л.В. И успокаивающий, мягкий голос Людмилы. Кажется, что время остановилось, и что я вечно буду сидеть на этом диване, пить чай с пирожными, вне всех этих дрязг, мук… Как хорошо. Рядом с Л.В. спокойно, счастливо… А уйдя, снова окунулась в тоскливую реальность… Нахожусь в каком-то угнетённом состоянии…

Тот же день, вечер.

Ещё один удар. Степанова О. – подлая сволочь. Завтра я скажу Алексею: «Мы больше не будем дружить». Нет. Я скажу так: «Алексей. Я больше не буду с тобой дружить. Почему – сам знаешь».

Ооо!!! Муки! Муки! Муки!

За что?! За что?! За что-о-о???!!!

 

22 апреля 1975 год. 9 класс

 

Полоса неудач. Дождь несчастий.

Мне кажется, что я лежу, задыхаясь, а на мне – весь земной шар.

Сухость. Тяжесть. Горечь. Тоска. Немая боль. Страдание. Угнетённость.

Я – мёртвая. «Живой труп». Хожу, машинально переставляя чужие ноги. В горле, во рту – горькая сухость. Губы запеклись. Со стороны с равнодушным любопытством наблюдаю за собой: я смеюсь, я разговариваю, я кушаю, я шучу, я покупаю продукты… А за этой оболочкой (прямо второй Беликов) – бушует стонущий океан горя.

Когда забываюсь, сразу же ухожу из сего мира, тону в этом океане. И теперь наблюдателю видна только пустая раковина улитки, улитки нет.

О… Какая чушь ползает в моей голове! Это грубо…

Вчера весь день рыдала. Весь день…

Я ошиблась в Алексее.

Я ошиблась в Алексее???

Я не люблю его???

Не люб-лю… Чей голос произносит эти ненавистные слова?... Холод… Без Алёшки моей душе холодно… Мой милый, горячо любимый, родной, такой близкий Алёшенька! Неужто???!!!

Вчера он был в райкоме. Вступил в комсомол. Степанова О. – тоже.

А после этого они поехали в кино.

Вот.

Вот.

Вот.

Последний аккорд. Первый аккорд, открывший мне на всё глаза, которые я умышленно закрывала…

И последний аккорд.

О! Я! Дура! О, наивный ребёнок!!! Оооо….ду-у-ура!!!

Сцены я, конечно, не устроила. Он мне сам вчера сказал, что они были в кино. И вчера мы чуть не поссорились из-за пустяка. Я была не я, он не он.

Дома я была в шоке. Не хотела верить реальности. Рассказала маме.

Не могу писать. Завтра постараюсь… Не могу…

Как болит голова… До чего мне плохо… В висках – шум поезда, шум самолёта. Шум… крик… стон… Ножом по живому телу… Глаза закрываются. Уже поздно. Целую неделю уже не досыпаю. Что ж, бросаюсь в постель, как в омут. Страшно лезть туда, быть наедине со всеми этими муками… быть с НИМ… Оооо!!!

23 апреля 1975 год. 9 класс

Исчезает последняя надежда. С каждой секундой, с каждым стуком сердца всё меньше шансов… Если до субботу он не подойдёт – всё будет кончено. Навсегда.

Вчера после первого урока я сказала ему: «Алексей. Я думала… и… пришла к выводу, что ошиблась в тебе».

ВЕЧЕР

Прервала потому, что зазвонил телефон. С этим звонком сердце дрогнуло. Я шла в волнении, слыша, как отчаянно колотится сердце. Я была почти уверена, что это ОН. Какое-то внутренне чувство кричало мне: ОН!

24 апреля 1975 год. 9 класс

 

Я пьяна! Я безумна! Я счастлива!

Боже мой, сколько пережила я за эти два дня!!!

Стремительное падение в бездну смерти и столь же резкий взлёт в пьянящую вышину, в страстную Вечность! Нет! Алёшка не чужой! Мой, мой, мой!

И сердце, слабо вскрикнув, рванулось страстно вдруг, и разум помутился.

27 апреля 1975 год. 9 класс

Взрыв! Зной! Всплеск!

В душе – смятенье. И сердце слышит буйный стук – тоскливый плач Земли взволнованной.

Что я?! Где я?! Зачем тут, на этом шарике желаний низменных?

А может, мне должно находиться в галактике другой? А может, заблудилась в лабиринте звёздном?! Вдруг я – дитя холодной сверкающей планеты без названия, летающей в неведомой дали туманной? И вдруг глаза мои – есть пыль космическая?!

Зачем тут я? Что должно мне найти?

Я рвусь туда, куда зовёт несчастная душа, куда уносят призрачные сны крылатые. Я знаю, где-то там, в Вечности загадочной мерцает сонным глазом планета-существо и жадно призывает меня, заблудшее дитя к себе.

28 апреля 1975 год. 9 класс

Неужели через два дня – май?!

Прощай! Прощай, мой шестнадцатый апрель! Первый и последний. Больше никогда в жизни не встретишься мне на пути Ты! Не заключишь в свои жадные объятия, не подаришь мне свою звонкую крылатую песню. Никогда. Ни-ког-да не утону я более в Твоих, Апрель, небесных глазах – грустных, задумчивых, нежных, кричащих…

Это отпущено щедрой и скупой Природой каждому, и каждый человек наслаждается данным ему счастьем в положенное время, а потом это положенное время проходит, и возникает другое «положенное»… И всему своё время…. И всё мгновенно, неповторимо…

Я прощаюсь с Тобою, мой прекрасный Апрель! Ведь я сказала Тебе «здравствуй!, а значит – и «прощай»! но ты всё равно будешь со мною. Я унесу с собою в эти набегающие мгновения будущего твоё сладкое, трепетное дыхание, и ветра поцелуи светлые… И Алёшкин взор, купающийся в глазах твоих; светящийся апрельским светом, Алёшкины апрельские глаза… Апрель – Алексей… Слышишь, как поют в созвучье буквы? Апрель – Алексей… Апрель – Алексей… Алексей – мой Апрель!

Мне так грустно…

Мне очень грустно.

Ооо… если бы не Алёшенька, я бы сегодня покончила самоубийством… Глупо. Но мне так плохо. Ненавижу. И люблю. «Люблю» сильнее. И это спасло.

Но уже начало двенадцатого. Хочу спать. Алёшенька, Апрель мой, приди во сне ко мне, и уведи в галактику, чужую всем, но нам родную, на жёлтую звезду-пылинку. Целуй меня, люби меня, и будь со мной во сне. Хочу присниться тебе, мой милый. Хочу! И будет так. Алексей – Апрель!

1 мая 1975 год. 9 класс

И счастье в душе. И грусть.

Так хочу поскорее освободиться от школы.

Я понимаю, что потом буду вспоминать школьные дни с завистью и грустью, вспомню и то, как рвалась из школы. Но не могу. Не могу. Всё противно. Учителя, уроки…

Сегодня май пламенный ворвался в душу! Но меня не можешь согреть ты!

Мне плохо. И хорошо, когда Апрель свой вспомню!

Алексей – Апрель!

Сегодня мы были в кино. «Какая у вас улыбка». Фильм – прелесть. Книга – тоже.

Алёшка заболел. Температура тридцать восемь с копейками (как он сказал). Он – весь пламень. И взор блуждает пьяный. И руки – лёд, объятия обжигают холодом горящим. Мы пьём Любовь. О… Мой солнечный Апрель!!!

Завтра я пойду к нему домой. Он пригласил. А то иначе не видеться вечность! Да-а… Не представляю, как я приду?... Страшно. Даже не то, что страшно, а как-то… неловко, что ли? Нет, я всё-таки боюсь. И стесняюсь. Его мамы. Папа – в отпуске.

Мчится луна в звёздном пространстве, пыль взметая зелёную за собою.

Мчатся жадные взгляды, сверкая чёрной пустотой пронзающей.

Замер крик в горячей душе.

Медленно шёпот сорвался с губ сухих и тихо летит, как осенний лист. И лениво умирает.

Звенит тишина. Всё – пьяный сон. И падает в закрытые глаза близкая вышина шатающаяся.

И лёгкий стон. Стон летит. И мёртвое отчаянье. Отчаяньем душит усталая душа.

2 мая 1975 год. 9 класс

Итак, пойду сегодня к А.П.

Читаю Цвейга. В восторге!

3 мая 1975 год. 9 класс

 

До чего устала я!!!

Надоело всё… Хочется рванутся из душного тумана. Хочу любить. И больше ничего. И писать.

Чтобы всё прочь! О! Я люблю и рвусь к тебе!

Почему нельзя любить? Почему тысячи глаз следят? Зачем? О… Сколько людей! Люди, люди, люди…. Вокруг – люди! Вы душите меня, мою свободу… Но я хочу, хочу любить!!!

И я люблю! Но почему нельзя тонуть в глазах твоих, забыв обо всём?!

Во вторник был вечер. Мы были, как всегда, вместе.

4 мая 1975 год. 9 класс

О, Ангел мой! О, Небо!

Услышаны мольбы Тобою.

Сегодня вырвалась из гнетущего бытия на один лишь сладкий миг, чтобы опьяниться жгучею Любовью!

«Христос Воскрес!» – «Воистину Воскрес!»

Мне почему-то ужасно нравятся две эти фразы, какая-то музыкальная созвучность.

Сегодня Пасха. И я ничего не знаю, не слышу и не вижу, я далека от этого праздника праздников, так говорит об этом празднике Богдан, так говорит тётя Маша. Богдан не пошёл в школу. С утра он с тётей Машей в храме. А мои мысли так далеко…

И вместе с тем я повторяю: Христос Воскрес!

И вместе с Ним воскресла я сегодня!!!

Вчера был просто ужасный вечер. Мы чуть не поссорились… из-за Цвейга! Ну, это ерунда.

Сегодня нам ко второму уроку. Военное дело. И Алёшка просачковал первый урок.

Я пришла в школу, а он мне предлагает сачкануть и со второго. Я с удовольствием; из этой школы! Тем более, если Алёшка… Куда пойти?

Рванули к нам домой… О! Эти 45 минут счастливых!

Но ладно. Надо уроки делать.

ВЕЧЕР

О! Алёша! Любовь туманит мысли… В бреду я нахожусь… И жизнь моя вся пьяный бред!

6 мая 1975 год. 9 класс

Мне очень грустно. Маму в больницу положили. Позавчера, на Пасху, и позавчера мы сачковали с А.П. с первого урока. Я – с военного дела, он – с лит-ры. А вчера мы не виделись. Только два мимолётных взгляда в школе. И всё. Как грустно. Ездила вчера в редакцию. Собрание рабкоров. Всем в честь Дня печати вручали книги. Мне – тоже. А после этого я поехала к мамочке в больницу.

Конец дневника Кати за 9 класс.

 

Спустя 2 года. 1977 год. Вуз. Учёба. Записи Кати в студенческом блокноте.

 

7 августа 1977 год.

Нахлынет тоскливый миг и понимаю: не могу без него! Петя!

… После этой фразы я вдруг написала письмо Алексею. Чувство долга? Или предчувствие роковой развязки в отношениях с Петром и отсюда – страх остаться одной? Ну, а в этом случае Алексей – надёжная подстраховка. Так сказать, запасной вариант. Но я ни-ког-да не смогу быть с ним!

Иногда мне кажется, что я вообще никого не люблю!

+++

Басов на семинаре по советской литературе: «Женщина как член нашего общества»

Петров на семинаре по истории КПСС: вместо «сектанты» сказал «секСтанты»

Подгаров на English: слово «to son» (звучит в транскрипции как «ту сан») произнёс «ту сын». Южанина – ему: «А может – ТУ ДОЧЬ?»

Вместо «заботливо приготовив очерк» на English Подгаров прочёл: «Чем больше готовишь…» Южанина: «Тем больше съешь».

Семинар по морфологии:

– Петров, кого вы цитируете?

– Вашего Мучника.

– Он не мой.

На том же семинаре:

– Петров. Ты по Мучнику отвечал?

– По Петрову.

+++

25 ноября 1977

Господи, как же я соскучилась по тебе, Петечка.

Ты в моём сознании постоянно, какая-то хроническая болезнь, ты заморозил мои, растерявшиеся по клеточкам кожи и тела, сердца. И я молюсь на небо, на эти окна, на пустой институтский коридор, где ты можешь пройти, где тебя нет и не будет для меня, и я молюсь, молюсь, стискивая где-то в немеющем горле всплеск боли.

Петечка, милый, ты кричишь из меня! Неужели не слышишь, проходя мимо, этот истерзанный вопль?! Ведь я люблю тебя!!! Не отдаляй себя, меня, я не хочу жить без тебя, не смогу. Всё смогу. И улыбаться, и любить чужих, но всё с примесью яда, неведомого горького запаха… Больно, больно, больно…

26 ноября 1977

Когда мы рядом – мы спокойны.

Мы начинаем ценить чувства друг друга только в те минуты, когда бездна неопределённости и холода обрушивается на наши отношения.

Я постоянно скучаю по тебе.

Я постоянно хочу видеть тебя! Петя! Видеть, слышать, чувствовать!

Нежный, родной, любимый, мне нужно твоё внимание, я вся – тоска по тебе.

Просто поздоровались сегодня.

За занавесом взгляда я прочла так много для себя! И грусть, и нежность, и одиночество – и всё для меня ты отдал в эту случайную встречу. Я жадно поедала тебя глазами своими, памятью, впитывала телом, стараясь запомнить на весь день, и как долго и как мучительно сладко было это мгновение.

Но как много во мне чувств, не дающих дышать, они переполняют меня. Только ты способен успокоить, наполнить тишиною, блаженством душу, забрав заждавшиеся тебя чувства, впитав их в себя, оплетя себя моими покорными и жадными руками.

 

27 ноября 1977 год.

 

Стихи Кати Небылицы, посвящается Петру К.:

И дышать больше не для кого,

И искать тревожно некого.

И лишь сон мутит заводь покоя,

Ничего больше нет этого.

Ах, зачем шкаф пёстрых платьев,

Исцелованных тем, кого нет,

Им помятых,

И куда мне слабость запястьев,

Зачем в сердце набатом несчастье?

Тучи мечутся, мечутся, мечутся,

Запрудили все улицы города,

Чьи шаги там, в сырости, плещутся,

И какого ищут покоя?

Безысходность наставила штампов,

На глазах, голосах, признаньях,

Синие, насквозь фальшивые

Силуэты круглых печатей.

Бродят отблесками, гримасами,

Пузырятся в лужах распятые,

Голые, беззащитные

Воспоминания.

И смеяться, и плакать незачем,

Распускать пожар глаз необузданных,

Всё уж давно оставлено,

Спокойной рукой притушено.

+++

Стихи Кати Небылицы, посвящается Петру К.:

 

Слова собирались в жалкий комок,

Вырывались из горла чем-то, кажется, громким,

И падали, замирали у ног того,

Кто был тишиною заполнен.

Сердце миллиардами язычков

Опаляло, лизало губы,

Господи, сколько костров!

А он – холоден и неподвижен.

Вечность отточила каждую букву,

Заставила онеметь,

Только одно мог язык хрипеть,

вечное:

Подожди же!

Униженья змея проползла

Медленно и гадливо,

По спине дрожащим хвостом

Провела и застыла…

Но стучали часы, били в глаза,

На руке, за которую

Осталось цепляться так мало,

Но медленные были слова:

«Отпусти.

Больше

не нужна

мне

ты…»

+++

Просто не верит.

Ни глазам, ни мольбам.

В отчаяньи выдохнул:

«Приползу ведь

когда-то

сам!»

Но не верю

твоим

крикам!

Просто, ласково

отвёл

к дверям:

«Не поминай

лихом».

+++

 

29 ноября 1977

 

Стихи Кати Небылицы, посвящается Петру К.:

Я люблю тебя,

Очень, очень, очень,

Нежная тоска,

С утра до ночи.

 

Сердце в такт –

стук, стук –

чувствам, чувствам,

Лад или разлад –

Ночь? Нет. Утро.

 

Друг или не друг,

Тихо, тихо

Кто-то там идёт

Мимо, мимо…

 

Только для тебя

Эти строки.

Только нет меня.

Ветер лёгкий….

 

Улетел давно

Ветер в небо,

и меня с собой

унёс смело…

+++

30 ноября 1977 год

 

Что выйдет из всего этого?

Я вся опустошённая, постоянная тоска легла в душе надёжно, заслонила все светлые уголки; и мысли, и чувства взирают на мир из-под этого чёрного камня Безнадёжности.

Ничего нет во мне, ни капли огня, ты всё погасил, осталось лишь слабое мерцание тусклого, похороненного Желания. Порою чудится, что и любви-то не осталось, слишком жестоко ты поступил в тот вечер с моей душой. Ведь перед тобой была вся я: слабость, беззащитность, любовь, отчаяние… Ну, о Боже, я так унижалась, а ты – я до сих пор не в состоянии вспомнить, поверить, что это был ТЫ, – а ты превратился в мраморную глыбу с одним-единственным признаком жизни: твоё ослепшее, самовлюблённое «я».

Как можно так, как можно быть таким жестоким?!

«Полчаса назад ты была ещё нужна мне, теперь – нет».

«Моё «я» мне важнее, чем ты».

«Пусти, мне становится уже неприятно».

О, неужели всё это – твои слова?! И всё лишь из-за того, что я влепила ему пощёчину.

Вот они, три кита, на которых покоятся теперь обломки наших отношений.

 

5 декабря 1977 год.

Я люблю тебя … С каждым днём всё тяжелее эта тоска… Мрак. Боже, как трудно улыбаться кому-то… Петя, как трудно без тебя! Только видеть тебя, быть рядом. Петя, ну приди же ко мне, и я задушу тебя поцелуями. Петечка, каждое мгновение жду тебя, ищу глазами повсюду!

10 декабря 1977

Я вышла, покинув этот дом, заполненный одиночеством. Вчера ещё стены, ступеньки здесь таили возможность встречи. Вчера ещё. Сегодня гул голосов наполнился веянием чужого равнодушия, заполнил липкой массой мою душу.

И плотная чернота улицы, расчерченная в невиданное животное струями фонарей, молча пошла рядом со мною. Тоненько позванивал мороз, прилипая к щекам стальными пластинками.

Я любила это пальто, которое надела сейчас. Из-за чего?

Старое, коричневое, знакомое, как верный пёс.

Широкое, свободное.

Но главное – карманы. Утапливая в них озябшие руки и спустив на тоскливые глаза пушистый козырёк, я (отчего?) начинала себя чувствовать независимою (что самое главное для меня), оторванною от мира с его душным морозом и одиночеством.

Я чувствовала, что у пальто есть глаза, и смотрела на себя этими глазами, и видела совсем застывшее неподвижное страдание, и этими глазами жалела себя.

Тогда хотелось жалобно улыбнуться, и я пожимала плечами.

 

14 декабря 1977

Хоть бы она не пришла!

Нет. Шаги. Идёт. Она. Наверное.

Фу, как не хочется торчать на истории.

15 декабря 1977

Вот. ОНА.

Если я подниму глаза, то увижу напротив, за следующим столом, ту, которую мне следует ненавидеть, но тем не менее смотрю на неё с неуменьшающимся жадным любопытством, тоскою, интересом.

Вчера её целовал тот человек, о котором я думаю постоянно, который заслонил собою мне в жизни всё, нежность к которому раздирает душу мою на части.

Я только удивляюсь, как может он быть с ней? Как может?! Ведь она другая, ведь это не я, ведь он не может не любить меня!!!

А у неё перстни на пальцах. Она жирная и аппетитная. Блузка врезается в её плотные складки сала. А у неё восемь подбородков. И важный вид.

Но я люблю его. Я люблю его! О, Боже!

Если до зимних каникул мы не помиримся – выйду замуж за Алексея. Это точно. Мне всё равно.

Но чёрт возьми, как может он целовать эти висящие подбородки?

+++

«...совсем не та ко мне приходит, мне руки на плечи кладёт, и у другой меня крадёт…»

Его крадут у меня.

Ведь любит он меня, только меня. Я знаю!

Светлая печаль гложет. Отчего светлая, отчего лёгкая? От того, что знаю, чувствую, верю, ЗНАЮ: он меня любит. На всю жизнь!!!

Вчера в «Прометее» смотрели «Подранки» – втроём: Попик, Надюшка и я. Бежали по центру белой дороги, но всё равно на журнал опоздали. Я сидела на ступеньках с козырьком на глазах, потом свет вспыхнул. И мы сели на свои места, и мы провалились в яркий, пронзительный до слёз, до крика, какой-то воздушный мир фильма.

Сколько восторга, слёз, счастья в груди!

И на протяжении всего фильма – ярко высвеченное памятью лицо Пети, его мысли обо мне. Именно так!

И, смотря фильм, очень хотела, чтобы он тоже посмотрел его. Была уверенность, что тогда он вдруг будет пронзён тоскою, тоскою обо мне. В этом фильме – много от меня, от наших отношений, столько же детства, невинности, трагедии и счастья! Столько же света, музыки! О, Боже… Как, как жить… О, Петя, где, где ты, люби же меня!

На улице мёл снег, и из мутного заднего стекла автобуса я видела, как уносилась назад белая дорога, по центру которой шли двое. Это был ОН, и ТА.

Из кино шли. Она повисла на его левой руке (он любит, чтобы его держали только под левую руку), и тащила за собой ноги. А он шёл большими скорыми шагами, словно очень торопясь, и я даже понадеялась, что он потеряет её, уйдёт вперёд, в белые дали. А она замёрзнет в сугробе.

Автобус увозил меня с моей тоской и моим курносым носом, расплющившимся о мутное стекло.

16 декабря 1977

Чувствую себя отвратительно.

Жизнь вокруг – словно чужая сказка, которую я наблюдаю.

19 декабря 1977

Все мысли, все чувства – о нём, о нём.

Всегда, когда иду по улице, воображаю, что где-то рядом, позади, идёт он.

Особенно меня преследует воображаемый его взгляд по дороге в универ.

Сегодня. Как всегда, чувствовала, что он может быть где-то рядом. И так глупо – такой детский стыд меня съедает.

Я уже заходила в институт и не могла не оглянуться (Господи, какая я дурная!). Повернула голову и через стеклянную дверь увидела, как по дороге идут наши девчонки. Но повернув голову левее, я провалилась в бездну родных, таких далёких глаз. Одинокий, он шёл по узкой тропинке через снежное поле напрямик.

Я люблю тебя, я люблю тебя!!!

Зачем я оглянулась?

Мне просто стыдно.

За окном плавают спокойные снежинки. Петров сейчас сдаёт English. Взгляд тёмных глаз. Это уже Наташа Парченко.

О, Боже, как люблю я его!!!

+++

Сижу в холодной комнатёнке. Дед-сторож жуёт конфетку, ирис, и чмокает. Попик вяжет. Снова наелась с ней горячего хлеба, зачем, зачем. Как всё же надоело работать здесь. Всё! На-до-е-ло! Всё! Зачем я устроилась сюда. Что за дурацкая студенческая мода торчать по ночам в каких-то сторожках, чтобы потом на полученный заработок купить вожделенные джинсы и стать счастливой.

Какие «джинсы», какое «счастье», когда нет его. Как же люблю я его, изнемогаю от тоски. Петя. Петечка. Воспоминания преследуют и выворачивают меня от нежности и тоски. Я часто, а может, и не часто, взглядываю на себя и удивляюсь: Боже, как смогла я столько времени, с 26 ноября (!!!) жить без него???!!! Но тут же пронзает меня острая боль: впереди ещё неизвестно сколько дней одинокого, скулящего ожидания. Только вера, что он любит меня, даёт силы копошиться между вереницей минут, недель, таких длинных и таких потусторонних для моей выхолодившейся души. Всё вокруг будто сон. Ложусь спать и просыпаюсь утром – с тихой радостью, эта радость мерцает, как отблеск луны, где-то там, далеко-далеко, в запорошенном снегом тайнике сердца, и эта радость от того, что он существует, что можно просто увидеть его в институте. И каким счастьем стало для меня, уходя из общежития или приходя, бросать взгляд на окно, за которым живёт он, в той комнате, где так часто бывала я. В той комнате столько счастья спрятано от посторонних глаз, но не от моей памяти. В той комнате мы целовались. В той комнате мы любили друг друга.

Вот. Полночь. На печке сипит чайник. Могу писать, писать, очень долго и много. Потому что о нём.

Чёрт возьми, скоро пять.

21 декабря 1977

Через пять дней исполнится ровно месяц с того дня, как я дала ему пощёчину, после которой он сказал «ты не нужна мне». Совсем скоро мне исполнится девятнадцать лет. О, Боже, о, Боже.

Солнце распласталось по оконному стеклу, но белый туман, осевший на стёклах, даже солнце не в состоянии растопить.

Уже одно то, что он стоял рядом с Татьяной Д. (и не имеет значение, что это длилось всего лишь одно мгновение), уже это бьёт меня по нервам, погружает в плохое настроение на весь день, или на полдня, до того момента, пока снова не увижу его. Неужели, не-у-же-ли он забыл меня? Нет!!! Нет!!! Не хо-чу!!! Ну, к кому обратиться, кого молить, перед кем упасть лицом вниз?! Сижу в оцепенении, как перед разбитым корытом, наедине со своей мечтой, и эта мечта опутана липкой тоскою.

Всегда, в любую секунду как ночи, так и дня, он живёт во мне, и я постоянно чувствую его присутствие где-то рядом.

Позавчера. Проснулась утром, и сердце зашлось радостью: около кровати на стуле – письмо. Уверенность, что это от него, уверенность моментально!!! Вскочила, громко дыша, чтобы включить свет. До чего же долго был этот путь через тёмную общежитскую комнату, эти два прыжка, чтобы потом разочароваться до дикой боли в душе, чтобы упасть со стоном на подушку. Это уже мания, болезнь, это просто одержимость.

Ночью вчера, на работе. Сквозь сон слышу, как напарник мой говорит по телефону, слышу, что к телефону Катю. До этого в сторожке громко разговаривали, за порогом лаяла собака, шум, но я ничего не слышала, и каким непостижимым образом я вдруг проснулась, услышала телефонный разговор?! Вскочила, торопясь, к трубке, всем существом ожидая услышать единственный в мире, главный во вселенной голос. Но, конечно, ему не могла прийти в голову мысль позвонить мне в четыре часа утра. Его сердце, переполненное болезненным себялюбием, не могло допустить подобного. Но, конечно, в телефонной трубке был не его голос, а моего шефа-бригадира.

Вчера в столовой вечером он ужинал. Ноги привели меня туда именно в это время. Я съела свою порцию капусты, и потом снова столкнулась с ним. Он стоял в коридоре на втором этаже, разговаривал с Вахидом. Прошла мимо них, умирая от его взгляда на своих плечах, шее, усиленно кашляя, испытывая жалость к нам обоим. Два шага, всего в двух шагах пройти от него, когда можно протянуть руку и… о, как хотелось протянуть руку и потрогать его пиджак, и погладить его по щеке, но какой мукой, безнадёжностью, трагедией наполнены эти два шага.

 

25 декабря 1977

Страшно. Страшно написать, что я счастлива. Страшно от своего неожиданного счастья.

О, Боже! О, Господи!

Припадок безумия, лицо горит.

Я люблю, меня любят, мы помирились!!! Вчера!!!

Всё стихийно, всё неожиданно.

И я сижу сейчас в читальном зале, надо читать, счастье мешает сосредоточиться.

18 января 1978

До того сильна эта боль, до того… И ноет, давит, гнетёт, и ноет, ноет. Душа… Во что превратилась она? Куда делась? Нет души. Есть только боль. День, ночь, день – всё боль. Всё плакать хочется. Поплачешь – вроде легче, а боль снова подкрадывается тяжестью, шепчет: ведь всё по-прежнему. Тоска смотрит на меня из всех углов. Вот оно – только счастье пришло, месяц счастья, Петька-а-а!!! И снова – между нами стена, я оторвана не только от любви, но и от жизни, от всего.

Я в больнице. Гипс.

Мысли без конца ощупывают теперешнее положение и превращаются в боль.

Господи, Господи…

Сейчас лежала, как всегда, под покровом тоски. Вспоминала тот день.

Я захожу к Петьке в комнату. Он спит. Я жгу спички, курю. Потом села к нему, он пошевелился и обнял меня… А потом мы поссорились, вернее – я вдруг психанула, просто. У него экзамен в тот день, три. Это так. Я добавила… Стала тормошить его, Петька говорит: «Хочу спать» и обнимает меня. Я встала и ушла. Он вслед: «Ты чего психанула?»

А вечером…

Вечером, вечером.

Вечером – Копьёв. Шёл навстречу по коридору общаги. Решил позаигрывать, в обнималки поиграть. Я шарахнулась от него. И влипла в стену со всей силы. Тем самым своим, не так давно уже один раз поломанным, плечом. Ну, и что. Начало снова, как тогда, болеть.

Я испугалась.

Пошла к Пете. Нет его. Прихожу в телевизорную. Он там. Села рядом. Тихо. Петя не заметил. Слушала, как он смеялся. Водевиль. Потом повернул голову слегка, отвернулся, и тут же снова поворачивает голову, изумлённо смотрит.

Потом сидели мы с ним в его комнате. Курили. И он заставил меня идти на другой день к врачу.

Я лежала, вспоминала, думала: ну, зачем этого Копьёва встретила? Хотя – судьба есть судьба. Не он, так другой случай.

Но так горько. И слёзы.

А тут другая мысль: почему столько горя?

И снова мысль: ведь через две недели выпишут. Ну – пусть гипс, зато рядом с ним буду. И счастье, и боль, но и – счастье.

21 января 1978

Позавчера вечером я удрала из больницы – в халате и тапочках. Попик и Надька были со мной. Поймали какой-то военный «газик» и до общаги. Уже утром я была снова в больнице, но как много моему душевному равновесию дало это путешествие на одну ночь и один вечер в родные стены Свободы. Просто лежала на кровати и была так счастлива! В столовой ужинали с Надькой. И – Петька, подсел, удивление и радость. Вечером – с ним. Грустно, хорошо.

Утром, в семь, он провожал меня, я была в Ленкином пальто, он забрал его по прибытии в больницу, обратно отвёз.

Небо. Высокое. Белое. Уходит большим светом к Богу. Уходит в тихом одиночестве. Когда-нибудь вместе с ним уйду и я.

А Земля-то! Земля! Крутится снежным шаром, летит крупинкой навстречу неведомому, и звёзды, как снег, падают, оседают на беспокойную планету, звёзды, звёзды… И не знаю, не могут они знать, что тысячи, тысячи глаз смотрят на них, со своими мечтами, мыслями, звёздам всё равно, что там, где-то, под их лучами кричат о помощи люди, боятся смерти. Но звёзды молчат и просто зовут к себе. Просто готовы забрать. Равнодушным взглядом скользят они по чьей-то тоске. Им всё равно. А там двое любят друг друга, там слёзы где-то, и буря счастья, ликования… Но поцелуи, но сердца уходят, превращаются в звёздную пыль…

Родился. Глаза распахнулись. Жадность задушила: жить, жить, побольше, подольше.

И цепляется за ставшего волей судьбы родного, любимого человека, за мечты, за сон, но!

22 января 1978

Петька, Петька, Петечка…

Как люблю я тебя!

Время мчится, мчится стремительно. Послезавтра Петька едет в свой город. А там вскоре и я – в Москву. Скорее, скорее бы! Дома – это хорошо, это спокойствие, это мама, которая всё понимает, это счастье, тишина. Тоска по нему исчезнет, превратится в далёкую грусть. Я благодарна судьбе, что встретила его, и за это же иногда проклинаю всё на свете.

Сон сегодня:

Я познакомилась с юношей. Берег моря, горы, высокие дома. Я с мамой. Потом – с тем юношей. Он обнимает меня. Поцелуи.

Это схема.

Но проснувшись, подумала о том, что очень хочу изменить Петьке, нацеловаться с кем-нибудь.

 

23 января 1978

Я уже успокоилась.

Пора бы мне уж привыкнуть к поведению Петьки, а я всё бунтую. Наплакалась, навозмущалась наедине с собой, и снова привыкла. Привыкла к тому, что он имеет тайную, настоящую, взрослую, связь с той, Татьяной Д., которую мы с девчонками между собой называем «женщиной». Такая как бы кличка. Когда я лежала в больнице, он ни разу меня не навестил. Девчонки видели, как он ближе к ночи ходил в комнату к Т. Д.

О, какая ненависть к нему! Я для него ребёнок, которого он иногда приглашает в кино, держит за руку и позволяет себе с этим ребёнком целоваться.

И ещё у него есть та, с которой он спит. Татьяна Д., которую мы прозвали Женщиной.

Рано или поздно месть моя выйдет на волю.

24 января 1978

Слава Богу, он уехал.

Мне спокойно. Лишь иногда пробивается в душу мгновенная слабость, и душа тогда дрогнет под натиском тоски, и снова застынет.

Он любит меня.

Он пожалеет ещё.

Он будет просить ещё моего внимания.

Я люблю его.

Но во мне родился кто-то новый.

27 января 1978

Что ж, придётся начинать всё заново.

Февраль, может больше – я в гипсе, в Москве.

Итак, моя программа:

1)     Оставляю (возвращаю) ему книгу, что он передавал мне в больницу, а в книге – его же записка ко мне.

2)     Ему – ни одного письма.

3)     Когда вернусь в Ленинград – во мне резкая перемена. Я холодна к нему, равнодушна, невнимательна. Иногда – приступы нежности. Капризы. Часто отказываюсь от того, от этого, избегаю разговоров «по душам», вообще избегаю быть с ним наедине.

4)     Я должна ввести его в полную неопределённость.

ТАК – С МЕСЯЦ!!!

+++

Что ж, Петя сам виноват.

Я избаловала его своим вниманием.

Пусть поживёт воспоминаниями.

Во мне – успокоенность.

Всё радует меня, и я хочу писать. О, так хочу писать.

Но – надо читать к экзаменам.

И я читаю.

31 января 1978

Я лечу в пропасть.

Захватило дух.

Я зажмурила глаза, лишь слышу, как сердце надрывается в висках.

Я выхожу замуж.

За Алексея.

И счастлива, счастлива.

Лишь в самом далёком тайнике сердца застыла трагедия.

 

1 марта 1978

Прошёл, пробежал февраль.

Сегодня первый день весны.

Куда-то убежали все тоскливые мысли о Пете, в душе нарастает мощное звучание праздничной симфонии. Через две недели я стану женой Алёшки!

 

5 марта 1978

Всех, всех к чёрту, всё к чёрту!

Что за настроение у меня?

Это всё письмо вчерашнее, от Наташи Парченко.

Наташка обвиняет меня. Оказывается, я совершаю «предательство», «разлюбив» Петю.

Она ничего не знает.

Да и я не знаю. Я не знаю, разлюбила ли ЕГО?!

До свадьбы считанные дни. С каждым днём мне всё страшнее. И всё сильнее ощущение, что я совершаю ужасную ошибку. Утром я просыпаюсь в жутком состоянии, какая-то глухая страшная тоска, в которой я не хочу себе признаться. Я с замиранием сердца думаю о предстоящих изменениях в своей жизни. И надеюсь, что свадьба сорвётся по каким-то неожиданным причинам. Надеюсь, что Алексей не сможет приехать на свадьбу, что его не отпустят из института. Или он заболеет. Или самолёт упадёт. Или… Или… Бред. Детские глупости. Я уже взрослый человек. А живу так, будто это не жизнь всерьёз, а черновик, будто это забава, игра, развлечение, сон, и я скоро проснусь и вот тогда начну жить по-взрослому. Но всё ближе тот день, когда я действительно должна буду осознать: да, это всерьёз, это по-взрослому, это и правда моя, настоящая, реальная, свадьба. И мой жених вовсе не тот, о котором я мечтала. Не тот. Не тот. Мой жених – тот¸ который сделает из меня женщину. О…. Как мне страшно. Как я не хочу, чтобы состоялась эта свадьба. Боже, Боже, что, что, что я наделала!!! Боже, как я могла!!! Боже, ЧТО Я НАТВОРИЛА!!!

О, чёрт возьми, мне ясно: я не хочу (и хочу одновременно), боюсь встречи с НИМ, с Петей, боюсь себя. А ведь эта встреча состоится вскоре после моей свадьбы, когда я вернусь в Ленинград, и моя учёба продолжится, а потом я переведусь в тот город, где учится Алексей, и тот город станет моим городом, и я буду уже далеко-предалеко от Пети.

Наташа пишет, что «он-то любит и ждёт» меня.

Это письмо, не знаю – чем, разбередило меня.

10 марта 1978

Вчера мы с мамой были в салоне. Выбирали наряд для невесты.

У меня то хорошее, то скверное настроение. То я жду, то не жду приезда Алексея. Он приедет завтра.

Порою кажется, что дни превратились в нежные розы, и каждое утро встречает меня радостью. Но это так хрупко. Моё настроение непостоянное. Я самой себе не верю.

Мама говорит, что лучше – Алексей, чем Петя. Из моих рассказов о Пете она сделала вывод, что он для семьи человек не подходящий.

12 марта 1978

Вчера приехал Алёшка.

Всё здорово.

Последние хлопоты. Мы всюду вместе. Но я не ощущаю в душе никаких высоких чувств. Там холод. И это подобие счастья, оно есть во мне. Счастье ли это? Или всего лишь радость новизны, радость того, что я накажу Петю, сделаю «героический», из ряда вон, поступок, который ошеломит его, бросит на лопатки, уничтожит его самовлюблённость и самонадеянность… Что это, месть, отчаяние, или просто глупость с моей стороны? Ничего не знаю.

Через три дня свадьба. Наша с Алёшкой свадьба.

Неужели я стану женщиной?

Неужели у меня будут собственные дети?

16 марта 1978

Минувшей ночью я стала женщиной. Это было неприятно.

17 марта 1978

После первой брачной ночи что-то переменилось во мне: я стала смотреть на Алёшку как на родного человека. Во мне вдруг всё успокоилось. И будто вернулись прежние, со школьной поры, тёплые чувства к Алёшке. Воспоминания о Пете превратились в труху.

 

Два года спустя.

3 марта 1980

В студенческом дневнике рукой Кати:

Аполлинер

«Вновь ты в Париже среди толп, один,

А мимо прут мыча стада машин.

Тоска сжимает горло, сердце гложет,

Как будто никогда, никто тебя

Любить не сможет».

+++

Наши соседи по квартире – тётя Люся и её мать, бабушка Наташа. Бабуле почти девяносто. Мы частенько болтаем на кухне. Услышав, что я загремела кастрюлями, бабуля появляется вскоре тоже, просит налить чай и усаживается. Выжидает удобную минуту, чтобы заговорить. Она мне много уже рассказала о себе, о детях, о войне.

Стихи Кати Небылицы:

У хозяйки

Глаза старые,

Усталые,

Говорит:

«Не ходи гулять

Без мужа,

Берегись.

Да не мни

Губами дым-то,

Не дури.

Засуши тоску

В глубинке, задуши.

Что с того,

Что я, старуха,

По ночам

курю,

из сердец

своих последних

сок тяну.

Я засохшая рябина,

Я вдова,

Интерес теперь лишь

К ночи,

Жизнь прошла.

У меня лицо

Рябое,

А глаза

Напоёны горьким

Мёдом,

Жизнь прошла.

У меня в подругах

Ходит

Ночи мгла,

Там не светит и не бродит

Ни одна звезда.

В вечном плаванье

Заблу`дил

Нежный друг.

Сердце

Просится к нему

В дальний путь».

+++

Бабка жмурит

Острый глаз,

Знает всё она

Про вас,

Видит всё

Наперёд,

А идёт ей сотый год.

Глянет на грудастую,

Вздохнёт,

Лукаво подмигнёт:

«Я не помню, уж когда,

Но кудрявою была,

И красивою слыла,

Ох, года-года.

Дед мой – дай перекрещусь,

Память будет ему пух –

Всё по войнам

Жизнь влачил,

Трижды ранен,

Трижды мил.

Куковала с четырьмя,

Ребятня-ребятня.

Слёзы лила иногда,

Отдыха не знала я.

Стёпка, местный трубочист,

На десять баб – один хлыст,

Обнял талию мою –

Как по морде залеплю!

Усом дёрнул,

Замигал:

– Тьфу,

Таких-то я видал.

– Ты таких-то пусть видал,

Да ни разу не едал.

Стёпка с тех пор за версту

Обходил

Мою косу.

А вот Галька –

Та с гнильцой,

Взяла соседа

На постой.

Всё ночами

Как цыган

Бабью долю

Всласть марал.

Муж вернулся – слух-то был,

Он и к мужу-то пристыл.

Гальку бросил под кулак,

Влево – так,

Вправо – так.

Так и до смерти забил.

То-то, девонька,

А ты,

Не спеши сорвать цветы.

Если надо –

Весь век жди,

Если любишь – то люби».

+++

9 марта 1980

Стихи Кати Небылицы:

Снова с бабкой

Мы на кухне.

Снова время

Бабку слушать:

«Вышел такой

Случай,

Когда я была в больнице,

Хошь, чуток послушай,

Милая сестрица.

Из уборной шла,

Не в ту палату забрела,

Что возьмёшь

С полуслепой,

Следом бабка

За мной.

Говорит:

– Ты не к себе.

– А ты чего по стене?

(Она шла –

За стенку

Держалася).

Отвечает:

– Древняя

Стала.

Совсем без сил

Осталася.

Я и пошла.

А потом

вот что вышло.

К бабке той

Пришёл в гости

Сын родной.

Посидел коло неё,

Посверлил глазом

Мать-то.

Просит мать:

– Сынок,

Забери меня отсель

Хоть на парочку недель.

– Что ты, что ты,

Некуда!

Нам с дитём

– и то беда!

Ладно, Бог с ним.

Дочь пришла.

С собою дитя привела.

Старуха

Затряслась вся,

Светом засветилася.

Шепчет:

– Доченька,

Забери

Хоть на ноченьку,

Стосковалась я

По домашнему!

Здесь – не в моченьку!

Дочь воскликнула:

– Что ты?!

Молвил зять из-за спины:

– Жилплощадь наша

Тесная,

Дети, опять же…

Некуда!

Старушка

И притихла.

Ночь пришла.

Видно, в голову-то

Втемяшилося!

Слезла с койки,

И – к окну,

Ногу на тумбочку,

Рама

Скрипнула,

Луна вспыхнула,

А внизу-то

Всё асфальт,

И вокруг-то

Всё асфальт.

Вот и вся её печаль».

+++

12 марта 1980

Ох, бабуля,

И потешная соседка,

Уж не помнит,

Сколько отстучало

Лет-то.

Учит сына:

«Ген, ну чего ты

Такой пень.

Говорю тебе –

Не пей».

«Я и рад бы, мать,

А сатана

Всё не кончит донимать.

Не хочу, вот, пить с утра,

Но – такая маета,

И лукавый шмыг под бок:

«Хвать ломаться,

Пей с чуток».

В голову залезет –

Да ну куролесить.

Пустит звон в ушах,

Точно рюмки стучат.

Приведёт толпу друзей:

«Хватит, Гена, давай пей».

Сатана за рюмку хвать –

В горло мне давай вливать.

В сердце влез – сатана,

Жизнь горькая моя».

«Жизнь, сынок, как миг пройдёт,

Смерть вдруг к аду понесёт,

Лучше Богу ты молись,

сердцем к Богу обратись,

Он всё может, он наш врач,

От тебя лишь нужен плач…»

+++

Автобиографический рассказ Кати Небылицы: «Один день из многих»

Комната превратилась в чёрный корабль, он плыл по вздохам, взглядам, настроениям. Комната ворочалась и не давала больше спать.

Постепенно сон упорхнул, словно лёгкое покрывало, оставив наедине с темнотою и недоумением.

Рука мужа высветилась перед её глазами, нажала на столе кнопку будильника. Женька с трудом поняла, что трезвонил будильник и всё именно в нём.

Катюшка спала, выгнувшись на подушке любимым вопросом.

Полежав ещё несколько тягучих мгновений, Женька зашлёпала на кухню. Муж уже был там, перед ним на столе согревалась в пузатой глиняной кружке с горячей водой заполненная детским кефиром бутылочка. Женька достала из холодильника баночку с творогом. Ей было холодно, она ёжилась в тонкой ночнушке и ожидала вопроса. Сейчас муж скажет «А может, без творога обойдёмся?», подумала она.

Муж сказал:

– А может, без творога обойдёмся?

– Ну почему?! – она подняла брови. – Почему?

Не удержавшись, продолжила:

– Я и пришла-то сюда потому, что знала – творог ты делать не будешь.

– Ладно. Дай, я сам, – он забрал у Женьки ложку и стал растирать с кефиром белую кашицу.

Женька молча ушла.

Включив в коридоре свет и оставив дверь приоткрытой, она в полумраке подошла к детской кроватке. Катюшка была, конечно, мокрой.

– Куда-то снова исчезли все соски, – муж поставил кружку с бутылочкой на проигрыватель и теперь ходил по комнате.

Женька достала из шкафа сухую пелёнку с ползунками, кинула их в угол кроватки, и стала ползать под ногами мужа. Она шлёпала руками по полу, искала соску. Потом привстала, хотела потянуть кроватку. Муж перехватил её движение и сам отодвинул кроватку от стены. Женька сунулась в образовавшийся проход, увидела две соски, и, не глядя, протянула их мужу.

– Жень, я переодену её, – сказал он.

Она осторожно стянула со спящего ребёнка мокрые нагретые ползунки.

– Почему ты так поздно завёл будильник? Ведь её надо было кормить ещё в…

– Но ведь ты сама сказала – поставь на полдвенадцатого.

– Но ведь ты должен был сообразить, что надо было поставить чуть раньше. Я имела в виду хотя бы одиннадцать двадцать.

– Слушай, что изменилось от десяти минут разницы. И потом, ты мне сказала, сама же сказала: «На половину двенадцатого», а теперь вдруг: «одиннадцать двадцать».

– Что ты цепляешься к словам. И не десять, а двадцать минут разницы. Уже без десяти двенадцать. Если бы ты поставил будильник на чуть раньше, кефир бы успел нагреться к половине двенадцатого, и Катюшка бы вовремя поела.

– Скорее, это ты цепляешься. Везде тебе надо поучить меня. Ложись лучше и спи.

Женька, уже залезающая в кровать, отпрыгнула обратно:

– Обойдусь без твоих указаний.

Обнаружив влажную от детской мочи пелёнку, она схватила её и сунула в таз под кроватку.

– Я сама решу, когда надо лечь спать. А ты мне не был указчиком и не будешь.

Она открыла форточку и, подгоняемая волной холодного воздуха, закуталась в одеяло.

– Прекрати. Не доводи меня, понимаешь? – сказал муж.

Стоя на коленках на диване, он потянулась всем туловищем через кроватку, приблизила лицо к лицу мужа.

– Что ты говоришь, – сказала медленно, по слогам. – Я тебя довожу, надо же!

– Я же сказал, перестань.

– Ты меня уже целую вечность доводишь тысячью мелочей. Эта твоя халява проявляется во всём. Твоя лень заявляет о себе повсюду.

– Да? Скорее я могу наговорить тебе кучу неприятных вещей.

– Каких?

– Таких. О тебе.

Он давно уже закончил кормить, но продолжал стоять с пустой бутылочкой в руке. Катюшка спала, сонно скрипя.

– Я…

– Тише.

Он запнулся, и продолжил шёпотом:

– Я…

Но что-то мешало ему говорить. Быть может, нежелание скандала. Или просто хотелось спать. Он быстро выключил в коридоре свет, закинул под стол шлёпанцы и шумно залез рядом с Женькой в постель.

– Так что же во мне не даёт тебе покоя? – сказала она.

– Нет, ошибаешься. Я спокоен.

– Спокоен-спокоен, но всё же, что во мне не устраивает тебя?

– Зачем ты добиваешься этого?

– Ну как, интересно же. Живём, а у тебя что-то чёрное копится против меня и не даёт тебе покоя, а я даже не подозреваю.

– Не хочу заводить этот бесполезный разговор.

– Но зачем же тогда ты начал его?

– Я начал? Ну, извини…

– Да, ты начал, сославшись на неблагоприятные обо мне мысли.

– Зачем тебе надо это знать?

– Я уже сказала.

– Если я начну, то наговорю тебе много обидных вещей.

– Так что же. Давай! Я жду.

– Оставь этот тон. И вообще твой тон…

– Нет уж, это твой тон, с него всё и начало.

– Началось всё с твоего дурацкого будильника. Ты выискала причину. Чтобы придраться.

– Извини. Но я тебе сказала насчёт времени без задней мысли, а вот ты придрался. Сразу же взрыв. Именно ты начал с раздражённого тона, а не я.

– Ты замечаешь только за мной.

– Так скажи мне о том, чего я не замечаю за собою.

– Всё! Хватит, осточертело, – он повернулся к Женьке спиной, натянув на голову одеяло.

– Знаешь…

– Не хочу больше разговаривать об этом.

– Так вот, тебе осточертело, а я пошлю тебя к чёрту.

– Что? – он стянул одеяло и приподнял голову.

– Тебе осточертело, а я пошлю тебя к чёрту.

– Хватит. Всё, – он сел. – Разводимся!

Женька обрадовалась, как ей показалось, отчаянию в его голосе, воскликнула:

– Ох, испугал! Да с великой радостью. Избавишь меня от этой постылой супружеской жизни.

– Ты пожалеешь завтра обо всём, что наговорила.

– Не пожалела и не пожалею никогда.

Наступило молчание. Он лёг и снова укрылся с головой одеялом.

Женька лежала с закрытыми глазами.

– Слушай, мы же коляску забыли во дворе, – сказала, вспомнив.

Он молчал.

Она выждала немного, потом села, собираясь перелезть через него.

Он моментально поднялся.

– Лежи. Даже тут ты не удержалась…

– Ты что, с ума сошёл? Я и не думала идти на улицу. Я и не думала идти на улицу. Хотело в окно посмотреть, потому то засомневалась. А может, ты уже завёл её в подвал. Я бы одна и не решилась идти…

Последние фразы Женька проговорила скороговоркой, но не успела: муж закрыл дверь.

Она прислушивалась. Муж одевался в прихожей, звякнули ключи. Стало слышно, как муж идёт по двору, как шмякаются в ночной тишине шаги. Подул ветерок, штора заколыхалась. Становилось холодно. через открытую форточку донеслось поскрипывание колёс.

Спать расхотелось, ночь обещала быть длинной и утомительной.

Женька стала дышать медленно и глубоко, изображая глубокий сон. Этим она хотела показать вернувшемуся мужу очень многое. Но что-то вспомнив, опять не выдержала. Приподнялась на локте:

– А как же мы будем бегать завтра утром?

– Я-то бегать буду. А ты как знаешь.

– Ну и побежим в разные стороны.

Утром, когда забурчал будильник, у Женьки было ощущение, что она только что уснула. Она вспомнила неприятный ночной разговор, посмотрела на пустое место возле себя, представила, как сейчас придётся бежать по холодному сырому городу, подумала, и снова уснула.

Проснулась от внутреннего толчка: ворочалась и попискивала во сне Катюшка. Надо кормить.

Она пошла, сонная, на кухню, и увидела в коридоре мужа. Он снимал кеды.

– Ну и как, мы уже в разводе? – сказала она насмешливо и ушла на кухню.

Разговор о разводе они продолжили после завтрака. Дождались, когда дочка уснёт.

– Женька. У нас с тобой что-то не так. Уже давно.

– Да. Не так.

– А почему? Ты можешь мне сказать, если на спокойную голову?

– Могу.

– Говори.

– Правду?

– Да.

– Хорошо. Только учти, ты сам согласился слушать правду. Год назад я узнала, что когда я ждала ребёнка, ты изменял мне. Более того, ты изменял мне также и после рождения Катюшки. Я это знаю абсолютно точно, из надёжного источника. Поэтому можешь не оправдываться, не делать удивлённые глаза, и не строить из себя ангела.

– Кто тебе это сообщил?

– Это тебя не касается. Если хочешь знать, даже не один человек. Нашлись заботливые люди. Открыли глаза.

– И что дальше?

– Так вот я тебе и говорю, с каких пор у нас, как ты выразился, «что-то не так». Сказать, что я была разочарована, это ничего не сказать.

– Почему же ты меня сразу не поставила в известность, молчала, копила злобу?

– Потому что ты был далеко, твоя командировка слишком затянулась. А говорить по телефону или в письме – это не то. Да и потом. Говорить на эту тему – значит, скандал, который мог закончиться разрушением семьи. А оставлять дочь без отца мне не хотелось. Но я не собиралась просто так терпеть твои измены. Я дала себе слово, что отвечу тебе тем же. Вот и всё. Всё!!!.... Ты сам этого хотел.

– Чего?

– Правды. И я тебе её сказала.

– Какой правды? О чём ты? Я правильно понял: ты мне изменила?

– Понимай, как хочешь.

– Слушай, мы с тобой оба погорячились. Давай всё забудем. И эти слова, и эту ночь. У нас ребёнок. У нас семья. Давай начнём заново.

– Хорошо. Пусть будет так. Мы действительно погорячились. Попробуем заново. А как?

– Знаешь. У меня уже давно есть план. Надо уехать отсюда. Уехать подальше, где нет знакомых, нет родственников, где нас никто не знает. Самое лучшее – в деревню. Там для учителей, кстати, жильё дают.

– Ладно. Согласна. Но учти, что-то во мне надломилось. У меня нет ничего из тех прежних чувств, что были к тебе ранее. И я ничего не могу с собой поделать. Я стала чужой.

– Я это чувствую. Но послушай. Мы же договорились: начнём заново. Не будем копаться в прошлом. Всё с чистого листа. Как будто в первый день после свадьбы.

– Поживём – увидим, что из этого получится. Удастся ли…

+++

13 июня 1980

Стихи Кати Небылицы:

Так не хочется

Этих ссор!

Напряжённых, воинственных,

Невозможных

Злостью своей и болью!

Вырвать, вытравить их

Из Любви – нашей кровью!

Надо бы…

Эх! Надо же…

Да как же?

Когда кровь

Между мной и тобой

Взвивает коня своего,

Бросает любовь

В бой,

Мчит в пустыни,

В пустыни…

Любимый мой!

…разойдутся два стебля,

Две реки, две руки,

Разбегутся два сердца.

+++

Запись без даты. Катя Небылица:

Человек любит! Он бросается в упоении на морские волны, он думает над задачей, ласкает младенца… И любит… Это с каждым. И ведь кто-то же врёт. Иногда, по мелочам, или не по мелочам, один раз в жизни, один раз в неделю… Врёт кому-то. Сколько их, таких, кто врёт? Два, десять, сто, тысячи – на земле? Сколько? Выйдите, расскажите, облегчите те тёмные тайники, что гнетут вашу совесть!

За последние три дня события как-то спрессовались, нахлынули на меня и заставили задуматься о том, почему человек врёт.

+++

12 декабря 1980

стихи Кати Небылицы:

Каждый день

Во мне отмирают сердца,

И растут по ночам

Другие сердца.

А глаза-зеркала

Хоронят меня,

Горьким звоном они

Заливают меня.

+++

4 мая 1980

стихи Кати Небылицы:

Посвящается И. М.

Я тебе посвящаю

Эту ночь,

И тоску, что стоит

В глазах,

Улыбаться мне

без тебя

Не в мочь,

От бессильных дум

Летит

голова.

И встаю,

как приходит ночь,

Надеваю белый плащ,

На прощанье

целую дочь,

И иду

с молитвой в губах.

Придёт день.

Буду жить как все.

С дочкой

буду гулять в саду.

Ночью снова

пойду к тебе.

И когда-нибудь,

верю,

приду!

Спустя два года

Сентябрь, 1984

Стихи Кати Небылицы

Посвящается О.И.В.

Тоска…

Одна

Сижу, и ветер что-то рвёт

Под небом,

Как будто тихо бьёт

Под сердцем,

И сердце вытесняет вверх,

И плохо голове

От жара подступающего сердца,

От холода тоски, которая

Стоит, стоит,

Стоит в моей груди.

О, муки,

Куда мне деть себя?!

Куда?! Куда?!

Смотрю на небо,

Оно бежит, спешит

Всё дальше от меня,

Никто не даст покоя.

Лишь я сама – себе

Могу помочь.

Лишь я одна,

А я сижу

И вспоминаю взгляд,

Твой взгляд – такой желанный.

Прости. Но он

Мне нужен.

Условности стоят

Нехоженой дорогой,

Условности закрыли нас,

И между нами

Снуют чужие люди,

А мы в притворстве горьком

К ним обращаем взгляд.

На каждый новый день

Глядим как на икону,

Ждём перемен,

Но вновь чужие

Забирают сцену,

Нас оттесняя,

Разъединяя.

А мы глядим,

Глядим…

На пыли занавес,

Просвечивающий солнцем,

Стирает нас он,

Затягивает облик.

О, скованность,

О, страх перед оглаской,

Боязнь людей,

О, проклято здесь всё!

Я так хочу, я жажду

Жить

без маски.

+++

26 октября, 1984

Стихи Кати Небылицы

Порою возвращаемся

К знакомым окнам.

С надеждой слабых

Ждём чего-то,

Увы, шиповник лишь уколет в вену.

И профиль молодой под снегом белым.

И так у всех.

Закон существования.

И у меня.

Уж мысль о славе

не требует внимания.

И всё стремительнее (ах!)

Моя ладья.

+++

Стихи Кати Небылицы

Посвящается О.И.В.

Мои слёзы – тебе, тебе,

Моё сердце – в тебе, в тебе,

Мои губы – в вине, в вине,

Ах, как больно же, больно мне.

Тихий, подле неё сидишь,

Гордый, прямо в глаза глядишь,

За окном – свет, весна, тишь,

С ней уходишь, чужой, спешишь.

Глупой-глупой сижу одна,

Грубо-грубо себя кляня,

Свет – не свет без тебя! Тебя!

Ветер-ветер, убей меня.

Скоро-скоро ночь подойдёт,

К мужу строгому приведёт,

Трудно, трудно же до чего

Целовать не ТЕБЯ –

Его!

Я не знала никогда твоих губ,

Я не знала никогда твоих рук,

Она выждала немного, потом села, собираясь перелезть через него.

Он моментально поднялся.

– Лежи. Даже тут ты не удержалась…

– Ты что, с ума сошёл? Я и не думала идти на улицу. Я и не думала идти на улицу. Хотело в окно посмотреть, потому то засомневалась. А может, ты уже завёл её в подвал. Я бы одна и не решилась идти…

Последние фразы Женька проговорила скороговоркой, но не успела: муж закрыл дверь.

Она прислушивалась. Муж одевался в прихожей, звякнули ключи. Стало слышно, как муж идёт по двору, как шмякаются в ночной тишине шаги. Подул ветерок, штора заколыхалась. Становилось холодно. через открытую форточку донеслось поскрипывание колёс.

Спать расхотелось, ночь обещала быть длинной и утомительной.

Женька стала дышать медленно и глубоко, изображая глубокий сон. Этим она хотела показать вернувшемуся мужу очень многое. Но что-то вспомнив, опять не выдержала. Приподнялась на локте:

– А как же мы будем бегать завтра утром?

– Я-то бегать буду. А ты как знаешь.

– Ну и побежим в разные стороны.

Утром, когда забурчал будильник, у Женьки было ощущение, что она только что уснула. Она вспомнила неприятный ночной разговор, посмотрела на пустое место возле себя, представила, как сейчас придётся бежать по холодному сырому городу, подумала, и снова уснула.

Проснулась от внутреннего толчка: ворочалась и попискивала во сне Катюшка. Надо кормить.

Она пошла, сонная, на кухню, и увидела в коридоре мужа. Он снимал кеды.

– Ну и как, мы уже в разводе? – сказала она насмешливо и ушла на кухню.

Разговор о разводе они продолжили после завтрака. Дождались, когда дочка уснёт.

– Женька. У нас с тобой что-то не так. Уже давно.

– Да. Не так.

– А почему? Ты можешь мне сказать, если на спокойную голову?

– Могу.

– Говори.

– Правду?

– Да.

– Хорошо. Только учти, ты сам согласился слушать правду. Год назад я узнала, что когда я ждала ребёнка, ты изменял мне. Более того, ты изменял мне также и после рождения Катюшки. Я это знаю абсолютно точно, из надёжного источника. Поэтому можешь не оправдываться, не делать удивлённые глаза, и не строить из себя ангела.

– Кто тебе это сообщил?

– Это тебя не касается. Если хочешь знать, даже не один человек. Нашлись заботливые люди. Открыли глаза.

– И что дальше?

– Так вот я тебе и говорю, с каких пор у нас, как ты выразился, «что-то не так». Сказать, что я была разочарована, это ничего не сказать.

– Почему же ты меня сразу не поставила в известность, молчала, копила злобу?

– Потому что ты был далеко, твоя командировка слишком затянулась. А говорить по телефону или в письме – это не то. Да и потом. Говорить на эту тему – значит, скандал, который мог закончиться разрушением семьи. А оставлять дочь без отца мне не хотелось. Но я не собиралась просто так терпеть твои измены. Я дала себе слово, что отвечу тебе тем же. Вот и всё. Всё!!!.... Ты сам этого хотел.

– Чего?

– Правды. И я тебе её сказала.

– Какой правды? О чём ты? Я правильно понял: ты мне изменила?

– Понимай, как хочешь.

– Слушай, мы с тобой оба погорячились. Давай всё забудем. И эти слова, и эту ночь. У нас ребёнок. У нас семья. Давай начнём заново.

– Хорошо. Пусть будет так. Мы действительно погорячились. Попробуем заново. А как?

– Знаешь. У меня уже давно есть план. Надо уехать отсюда. Уехать подальше, где нет знакомых, нет родственников, где нас никто не знает. Самое лучшее – в деревню. Там для учителей, кстати, жильё дают.

– Ладно. Согласна. Но учти, что-то во мне надломилось. У меня нет ничего из тех прежних чувств, что были к тебе ранее. И я ничего не могу с собой поделать. Я стала чужой.

– Я это чувствую. Но послушай. Мы же договорились: начнём заново. Не будем копаться в прошлом. Всё с чистого листа. Как будто в первый день после свадьбы.

– Поживём – увидим, что из этого получится. Удастся ли…

+++

13 июня 1980

Стихи Кати Небылицы:

Так не хочется

Этих ссор!

Напряжённых, воинственных,

Невозможных

Злостью своей и болью!

Вырвать, вытравить их

Из Любви – нашей кровью!

Надо бы…

Эх! Надо же…

Да как же?

Когда кровь

Между мной и тобой

Взвивает коня своего,

Бросает любовь

В бой,

Мчит в пустыни,

В пустыни…

Любимый мой!

…разойдутся два стебля,

Две реки, две руки,

Разбегутся два сердца.

+++

Запись без даты. Катя Небылица:

Человек любит! Он бросается в упоении на морские волны, он думает над задачей, ласкает младенца… И любит… Это с каждым. И ведь кто-то же врёт. Иногда, по мелочам, или не по мелочам, один раз в жизни, один раз в неделю… Врёт кому-то. Сколько их, таких, кто врёт? Два, десять, сто, тысячи – на земле? Сколько? Выйдите, расскажите, облегчите те тёмные тайники, что гнетут вашу совесть!

За последние три дня события как-то спрессовались, нахлынули на меня и заставили задуматься о том, почему человек врёт.

+++

12 декабря 1980

стихи Кати Небылицы:

Каждый день

Во мне отмирают сердца,

И растут по ночам

Другие сердца.

А глаза-зеркала

Хоронят меня,

Горьким звоном они

Заливают меня.

+++

4 мая 1980

стихи Кати Небылицы:

Посвящается И. М.

Я тебе посвящаю

Эту ночь,

И тоску, что стоит

В глазах,

Улыбаться мне

без тебя

Не в мочь,

От бессильных дум

Летит

голова.

И встаю,

как приходит ночь,

Надеваю белый плащ,

На прощанье

целую дочь,

И иду

с молитвой в губах.

Придёт день.

Буду жить как все.

С дочкой

буду гулять в саду.

Ночью снова

пойду к тебе.

И когда-нибудь,

верю,

приду!

Спустя два года

Сентябрь, 1984

Стихи Кати Небылицы

Посвящается О.И.В.

Тоска…

Одна

Сижу, и ветер что-то рвёт

Под небом,

Как будто тихо бьёт

Под сердцем,

И сердце вытесняет вверх,

И плохо голове

От жара подступающего сердца,

От холода тоски, которая

Стоит, стоит,

Стоит в моей груди.

О, муки,

Куда мне деть себя?!

Куда?! Куда?!

Смотрю на небо,

Оно бежит, спешит

Всё дальше от меня,

Никто не даст покоя.

Лишь я сама – себе

Могу помочь.

Лишь я одна,

А я сижу

И вспоминаю взгляд,

Твой взгляд – такой желанный.

Прости. Но он

Мне нужен.

Условности стоят

Нехоженой дорогой,

Условности закрыли нас,

И между нами

Снуют чужие люди,

А мы в притворстве горьком

К ним обращаем взгляд.

На каждый новый день

Глядим как на икону,

Ждём перемен,

Но вновь чужие

Забирают сцену,

Нас оттесняя,

Разъединяя.

А мы глядим,

Глядим…

На пыли занавес,

Просвечивающий солнцем,

Стирает нас он,

Затягивает облик.

О, скованность,

О, страх перед оглаской,

Боязнь людей,

О, проклято здесь всё!

Я так хочу, я жажду

Жить

без маски.

+++

26 октября, 1984

Стихи Кати Небылицы

Порою возвращаемся

К знакомым окнам.

С надеждой слабых

Ждём чего-то,

Увы, шиповник лишь уколет в вену.

И профиль молодой под снегом белым.

И так у всех.

Закон существования.

И у меня.

Уж мысль о славе

не требует внимания.

И всё стремительнее (ах!)

Моя ладья.

+++

Стихи Кати Небылицы

Посвящается О.И.В.

Мои слёзы – тебе, тебе,

Моё сердце – в тебе, в тебе,

Мои губы – в вине, в вине,

Ах, как больно же, больно мне.

Тихий, подле неё сидишь,

Гордый, прямо в глаза глядишь,

За окном – свет, весна, тишь,

С ней уходишь, чужой, спешишь.

Глупой-глупой сижу одна,

Грубо-грубо себя кляня,

Свет – не свет без тебя! Тебя!

Ветер-ветер, убей меня.

Скоро-скоро ночь подойдёт,

К мужу строгому приведёт,

Трудно, трудно же до чего

Целовать не ТЕБЯ –

Его!

Я не знала никогда твоих губ,

Я не знала никогда твоих рук,

Мне даны лишь твои глаза,

В них – проклятье, что любишь меня.

Но страшнее всего, когда

Отчуждённо, на «вы» – меня.

В небе рушится в тучах весна,

Как хочу улететь туда!

Чтобы муж не мешал не спать –

По ночам мне стихи писать,

Чтобы только простор, простор,

С чистым Небом простой разговор.

Чтобы вопросов чужих не знать,

Женщин-кумушек болтливую власть.

Норовят мою душу украсть,

И порыться в ней всласть, всласть.

Но всё это слова, слова,

А в душе вновь твои глаза,

В них кружится моя голова,

В голове же моей нет ума.

Всё, что есть, что осталось во мне –

Это только любовь к тебе,

Это ты, это ты, это ты,

И к тебе мне всю жизнь идти.

+++

Этот дождь… Шумит… Где ты, милый? С кем твои мысли?

Музыка – она не только в этой комнате, в этом дождливом небе, она – во мне. Музыка вынимает моё сердце.

Дождь соединил нас на какое-то время. Ты, может быть, сейчас сидишь за рабочим столом, и не подозреваешь, что стоит тебе выйти под дождь – и ты сольёшься со мной. Ведь это наш дождь. Он одинаково льёт на меня, на тебя. Мы устремляем глаза в потоки воды, и наши глаза соприкасаются. Представь, я превратилась в Дождь!

Выйди под небо! Вот она – я! Мчусь блестящими мячиками по твоему лицу. Я счастлива!

Две ласточки сидят на проводах. Это – мои ласточки, я люблю их, они поселились с весны в нашем разваливающемся сарае, и теперь через окошко с выбитым стеклом носятся то и дело к своему птенцу. Может, он в гнезде даже и не один. Эти ласточки, видно, сильно любят друг друга, если никогда не разлучаются. Они всё время вместе. Вот и сейчас. Сидят под дождём, задрав головки к падающей на них воде. Они сейчас так же счастливы, как и я.

– Ма, ты хотела бы стать ласточкой? – спрашивает Оля.

Оля всегда хорошо чувствует моё настроение.

Я киваю.

– Я – тоже, – говорит дочь.

И поясняет:

– Они такие лёгкие.

Лей, лей, милый дождь, лей своё густое счастье на мою зелёную землю! Я люблю тебя, дождь, я всегда радуюсь твоему голосу, твоим шагам.

Недавно я неразумно переступила границу дозволенного в отношениях с тобой и потом месяц кашляла. Это было на другой день после того, как я мчалась на велике мимо НЕГО, и мой рот сам по себе растянулся до ушей. А на следующий день – дождь, и я, словно спятив от радости, выскочила в халатике и стояла до тех пор, пока не поняла, что вода уже льёт не с неба, а с меня.

А ласточки всё сидят, хорошо им.

Почему мы с НИМ не сидим сейчас вместо них на этих проводах?

Спустя три года

1987 год.

Стихи Кати Небылицы:

Не видим: лапы волосаты,

И алчный блеск в глазах,

ждём выгоду во всём и – плату,

тем более у нас.

Мы даже не подозреваем –

Куда ж скатились мы,

Всё к целям, к планам призываем,

Кричим, кричим, кричим.

Всё думаем, что грязь – в сторонке,

«там», «кое-где», «чуть-чуть»,

Забыв о собственной душонке,

Собой черним свой путь.

Не мало, и не просто много,

Нас – тьма, нас весь Союз,

От истины такой суровой

Пусть мёртвые встают.

+++

Когда в глаза лжёт добродетель,

Когда наивность – пьёт,

Не Родина, а рубль светит

Душе –

В ней совесть мрёт.

Смотри, мы – обезьян потомки,

Мы пятернёй сильны,

К себе гребём страны обломки,

Предмет любви они.

Не созидать, а грабить можем,

Всем обществом большим.

Нам совесть душу не изгложет,

Нас много, мы – крепки.

Добро общественное – наше,

За ним надзор несём,

Суём друг другу щедро в лапу,

И прём, несём, крадём.

+++

Что ж так смеётся

Рот пакостный,

Где тот прекрасный изгиб

Черт бескорыстных и радостных,

Что ж ты так

К жизни привык?

Где твоя жажда

Жить пламенно?

Где сердца ясность и пыл?

Юность словами растрачена,

В жизни делами сорим...

Холод и ясность

В решениях,

Гибкость – душевным глазам,

Чтоб не вставлять свои мнения.

На жизнь закрывать глаза –

Где слишком скользко и холодно,

Где виден общества крен,

Врун с вруном «рупь» делят поровну,

Вся страна – воровская артель.

+++

Юность безумная, пылкая,

Ты ещё так хороша,

Жизнь всё чудится длинною,

Вечною мнится душа.

Шалости дней легкомысленных,

Детский безудержный смех,

Слёзы влюблённости искренней,

Дни прогорят как наспех.

В памяти счастье останется

Тех невесомых времён,

Сердце же дальше

Всё катится,

Чувств лишь ход изменён.

+++

24 июня 1987 год

Стихи Кати Небылицы

Посвящается О.И.В

Гармония вокруг всё есть –

И шалость детская, и смех,

И грусть луны, и плеск волны,

И сон, и прелесть тишины.

Всё есть гармония: добро,

Желаний сладкое вино,

Свободы пыл,

Дней скромных тыл,

Он равно скучен нам и мил.

Куда ни гляну – всюду есть

Гармоний сладостная песнь.

И лишь в одном её мне нет –

В любви к тебе,

Любви мне нет!

Весь мир, вся жизнь есть из любви,

Любовь с гармонией дружны,

А я ж – вот парадокс пустой –

В гармонии живу иной.

Поток ли бурного ручья,

Иль неба яркого игра,

Полёт воздушных чутких струй,

Младенца в груди поцелуй –

Всё мне лишь эхо той одной,

Гармонии чужой святой,

Которая мне не дана,

И оттого сильней слышна.

+++

Катя Небылица

«Светлана и Верчагин»

(автобиографическая поэма)

Посвящается Олегу Ивановичу Верчагину

Рождение Поэта (вступление)

Я всех сегодня обнимаю

В час дня рожденья своего,

И всем друзьям я быть желаю

Друзьями слога моего.

Любите стих простой, привольный –

Его слагаю лишь для вас,

Как на лугах, ему раздолье

Резвиться всё у ваших глаз.

Стихами вас я забросаю,

Вы дайте только волю мне,

Лишь бровью двиньте в знак вниманья –

Мои стихи будут везде.

Меня в строках вы не ищите,

Там слишком мало обо мне,

Открою: там лишь вы стоите,

Помощники моей мечте.

Я болью вашей проникаюсь,

Я радость чувствую вдвойне

(а со стихами я не маюсь,

Как будто Бог диктует мне).

Рука спешит, не успевает

За мыслью – молнией моей,

Кипенья слов мой ум сжигают,

Зову на помощь вас, друзей.

Ну, хоть кусочек уберите,

Меня отрежьте от меня,

Не гений я и не мыслитель:

Я соткана вся из огня!

Но не дай Бог вашему взору

Бестрепетно со строк уйти,

Мне не стерпеть такого вздора,

Погаснет жар в моей груди.

Жизнь тут же мне осточертеет,

Исчезнут быстрые мечты,

Душа как труп окоченеет,

О, друг, стихи мои люби!

Но ощутив твоё признанье

(в избытке чувств, прости, на «ты»),

Воодушевлюсь и от старанья

Поэму выдам, не стишки.

Тебя, надеюсь, не пугают

Такие планы? Без вранья?

Ура! Так принимай-ка!

(Потом роман дам за три дня).

Смех смехом, но пора и к делу,

Чтоб каждый почитать успел,

Дарю поэму, слов там в меру,

Ласкайте, хоть и не шедевр.

Часть 1.

О ком пишу, скажу вам прямо –

Не я, не ты, герой – Светлана,

Не та, воспетая вдали

(ей отданы уж все стихи).

Другая, новая душа,

Ей будет музыка моя.

Учительница из глуши,

Соседка чистой тишины.

Макаровка, село родное,

К тебе сейчас стремлюсь мечтою,

Запомнились твои поля,

Дороги, тихая река,

Тот домик с печкою плохой,

Зовущий вспомнить за собой

Приятные младые дни,

Дарившие без сна стихи.

Вот там и стала жить Светлана,

Лет ей не много и не мало

(тот возраст, что детей пора,

да мужа – дев простых мечта).

Мечты же героини нашей

Как искр пышущая чаша –

Легки, остры, благоуханны,

Отрада девы безымянной.

Дней будничных суха забота,

С утра до вечера работа,

Светлана сына спать кладёт,

Слезу роняет в детский лоб.

От мужа прячет уж лицо,

Глядит всё в тёмное окно,

В нём отражается страданье,

Плод горький тайного мечтанья.

А за стеклом двор во грязи,

Обычный вид села в глуши,

Контраст для чувств души жеманной,

Аккорд для слёз в щеках румяных.

Светлана слишком молода,

Не ведала от жизни зла,

Хитрить едва лишь научилась,

Скрывать же чувства ей не мило.

К Светлане муж игриво льнёт,

ласкает, за руку берёт,

она же в сторону стремится,

на месте ей, ах, не сидится.

И через миг во двор бежит,

И под дождём, дрожа, стоит;

Внезапная улыбка к ней

В лицо спешит – зари светлей,

В чертах, играючись, хохочет,

К глазам бежит изо всей мочи,

То юность встрепенулась страстно,

Надежд горячих жар напрасный.

И вот уже живёт душа,

Бушует юная мечта,

И гром высокий там рядится,

В отцы к ней с чаркою садится.

И льётся дождь на кудри к ней,

Зовёт: вина со мной отпей,

Кружится радостно Светлана,

Ей кажется: весь мир с ней – пьяный!

Ах, молодость святая наша!

Мы пьём тебя, как мёда чашу,

Страданья ль, радость – всё одно,

Суёшь чрез толстое стекло;

И там, где муж степенный спит –

Юнец страдает и кричит,

Словно букет из ярких роз –

Проложен чувств неверных мост,

Тот мост качает ступни нам,

Взгляд опускаем – розы там,

А глубоко внутри, гляди,

Сок вредный тает из иглы;

О, как опасны лепестки

Обманчивой слепой красы,

Враги неопытной души,

ведут к погибели они.

Светлана нежная, подруга,

Сойду с нравоучений круга

(в них есть и для тебя намёк),

Помчусь с тобой я на урок.

Заходит в класс с биеньем сердца,

И ни жива и не мертва,

Как холодно, и не согреться,

И как не хочется сюда.

Вот, началось: идёт урок.

Нетерпеливые подростки,

Как ветра буйные отростки,

О, скучно им. Какой галдёж,

Не закрывает никто рот.

Светлана повышает голос,

Кого-то дёргает за волос,

К доске поставит одного,

Потребует закрыть окно,

Подхватит самолёт бумажный –

И вот, исчез её вид важный.

Над ней смеётся дерзкий класс,

Ей страшно с ним с глазу на глаз.

«Ты, Моськин, встань, уйди за дверь».

А Моськину подняться лень.

«Тебе не стыдно, а, скажи?

И не молчи!» – «И не мычи?» –

«Не смей со мною говорить!» –

«А нынче на язык – лимит?» –

«Вон, Моськин! Вон, скорей, за дверь!» –

«Урок же – здесь! Туда – зачем?»

Учительница вне себя,

Тетрадь швыряет в пацана,

Но этот жест – бессилья весть,

Не сбить с подростка эдак спесь.

Нет сил! За дверь она бегом!

В груди как в погребе пустом:

Ни шороха, ни капли света,

Лишь стук тяжёлый. Сердце это.

Сейчас нет размышлений в ней,

И слёз не видно, хоть убей,

Всё что-то шевелит губами,

Но – чу! Кто перед нами?!

То завуч школы, не супруг,

Ошиблась ли она от мук,

В его глаза глядит так долго,

И дышит часто, и неровно.

А может, это лишь отметка

Урока, сорванного смехом,

(Да важно нам сейчас не это).

Присела. А завуча простыл и след-то!

Он усмиряет сорванцов,

Он строгостью им всем знаком.

Тот завуч – гость для нас особый,

Займёт немало места в строках.

Попутно познакомлю вас,

О нём, по сути, весь рассказ, –

Олег Иванович Верчагин,

С изюминкой, крутой начальник.

С ним трудно, тут же и легко,

То весело, то – о-го-го.

Он остроумен в лёгких спорах,

Его сужденья всегда новы,

И если с настроеньем лад –

В компании он шуткам сват.

В работе опытен, умён,

И сдержанностью силён,

Проверки (их у нас не счесть)

Несут с уроков его честь.

«Урок Верчагина хорош,

Он в образцы для всех нас гож.

Ученики его сильны,

В районе лучше всех они», –

Такое мнение о нём,

Как об учителе большом.

Чтобы не утомлять вас сразу,

Интригу чтоб придать рассказу,

Закончу с новым вам портретом,

Эй, вдохновение, где ты?

Примчись под этот абажур,

Под ним ночами я пишу.

Пора продолжить нить рассказа,

Без лишних слов начать мне сразу

О той, что, может, вам мила,

Она сейчас лежит в слезах.

Лежит средь ночи, в спальне детской,

С подушкой влажной – слёз заметкой,

Уткнувшись в детское плечо,

Сын спит, и с ним ей хорошо.

Уж с мужем в меру полежала,

Ни в чём ему не задолжала,

Теперь в мечтах как наяву,

Туда и вас перенесу.

О школе дум уж больше нет,

И неудач простыл уж след,

Исчезли слёзы, сердца груз,

Мечты-мечты, как след ваш пуст.

Летит Светлана на коне,

Надёжный меч горит в руке,

Бегут со стоном враги прочь,

Спешит Светлана всем помочь.

В поля, в леса устремлена

Её горячая душа,

Бежит к ней зверь ручной, беспечный,

и дождь из звёзд сверкает вечный,

она летит в лучах над миром,

и чудится жизнь сладким пиром,

всё о любви ей говорит,

давно Светлана моя спит.

Рождаются во сне стихи,

Где ухо? К Свете поднеси.

Заглянем-ка в уютный грот,

Приют для снов, ночных сирот:

Я – Жанна

«Нет, не любви душа просила,

Когда из дома я ушла,

Жизнь безмятежная душила,

Жить не давала тишина.

Я на войну бежать решила,

Туда, где гибнут за меня,

Путь новый в жизни проложила,

Я Жанной стала. Я – не я.

И вот уж край мне незнакомый,

И вот уже поля, поля,

И кто-то стонет в сердце, стонет,

Без слёз приникла к земле я.

Прощай, героев край желанный,

Родил ты, воспитал меня.

Я твоя дочь, я твоя Жанна,

Люблю, люблю, люблю тебя.

Я оставляю свои песни

Тебе, отец, тебе, мой край,

Давно мне предсказал кудесник,

Где встречу смерть. Прощай. Прощай.

О смерти знанье не смущает,

Другое мучает меня:

бесовских полчищ визг, стенанья,

им спать мешаешь ты, земля.

Я ненавижу эту нечисть,

Я к ним иду с огнём в глазах,

Мой гнев святой как совесть вечен,

И вечна правда на устах».

+++

Мечты ли это, иль стихи,

Встревожили меня они.

Для женщины замужней странно,

Признайтесь, жажда стать вдруг Жанной,

Но привыкайте, то – Светлана,

Что ни скажи о ней, всё мало.

Она желает быть повсюду,

Она с душой открытой – к людям,

Её печаль – о всех и сразу,

Твердит, что помогать всем надо.

Она и на уроках много

Успела сделать за два года,

И хоть порою шумно вроде,

Вниманье школьников не в моде,

И нарастает в классе шёпот,

Светлана не впадает в ропот,

Терпеть научится вот-вот,

И заново опять начнёт.

Спектакли ставит на уроках

(ученики идут с охотой),

До трёх часов сидит в ночи,

Урок готовит от души.

В журнальных роется подшивках,

Читает что-то в разных книжках,

Остаток от далёких лет,

Студенческих приятных вех.

Творит как песнь из многих нот

Свой новый творческий урок.

И вот уже в доске приказов

За всё Светлану хвалят разом:

За полноценные уроки,

За то, что знания глубоки,

И цель достигнута прекрасно;

Опора Свете – сам Бабанский,

Оптимизацию процесса

Умело строит Света, к месту.

В часы развития же речи

Не просто учит выраженью

При декламации стихов,

А заставляет каждый слог

Твердить при помощи значков,

Особых знаков партитуры,

Вам дирижёры растолкуют.

Порой в свободные минуты

(охотно всегда дети ждут их)

Светлана пред концом урока

Прочтёт стихов своих немного:

Или о друге, псе отважном,

В курятник прыгнувшем однажды,

Или о дедушке своём,

Большевике всю жизнь большом,

О дорогих отце и маме

(к ним ездит дочь не только в праздник),

О тех черешнях, что над печью,

Заброшенной в саду навечно,

О сыне, о его игрушках,

О днях из жизни самых лучших.

Вот так, особо не заботясь,

Светлана будит в детях совесть,

А там, где совесть, там и честь –

И уваженье к Свете есть.

Душа Светланы так мятежна,

Что даже ночью, в снах небрежных,

Всё чудятся ей звуки века

зовёт её в свой рог Победа.

Мечтает Света… Нет, смолчу.

Ведь лучше Светы не скажу.

Я говорю всё как-то слабо,

Её стихи смущают разум.

В преддверии Нового года, 1985

«Когда в сады я убегаю,

Лицом бросаюсь на траву,

Весь мир в себя я принимаю,

Природа, слушай песнь мою!

Тебе без страха доверяю,

Читаю вслух свои стихи,

Никто там, в жизни, их не знает,

Да, впрочем, не о том мечты.

У ног ласкайтесь, стойте, травы,

Шумите, вечные леса,

Не шума жажду я и славы,

Я песней, мир, спасу тебя.

Страны моей лик так спокоен,

Но от того страшней, друзья,

Как перед бурей, сердце ноет,

В дубравах ясных и в полях.

Ручей невинный мне хохочет,

Беспечный зверь играть зовёт,

И плачет сердце, выйти хочет,

Твердит: «Иди. Спаси народ!»

И хоть не Данко я, не в сказке,

Но в счастье верю как в себя,

Я в жизнь пойду, скажу всем: «Встаньте!

Замрите, слушайте меня!»

В свой голос я вселю томленье

Пронизанных теплом земель,

Веков стремительных теченье,

Умерших возгласы людей.

Свет потрясённый, свет застонет,

И гром вскипит, поймёт меня,

И дьявол в ужасе уронит

Кинжал из адского огня».

+++

Но вот покинули мечты,

Ей снится… Чу, мои стихи,

Неужто здесь увидим тайну,

В сюжет читателя заманим,

Ведь искренние сны порой

Нас открывают с головой.

Со сном сплелись воспоминанья:

Стоит Светлана в странном зале,

Как куклы люди ходят тут,

В огромных окнах снег`а льют.

Со взглядом нежным перед ней

(распахнута уж в тайну дверь)

Стоит не муж, и не злодей,

Стоит как дьявол-искуситель,

Любовных ран ловкий целитель,

Желаний робких покровитель,

Наш завуч умный, наш учитель.

Глядит с любовью он на деву,

Бормочет ей свои напевы.

А за узорчатым стеклом

Над полем белым белый дом,

Из снега лёгкого он сделан,

Сулит забаву хрупкий дом.

Ступают под руку безмолвно

(жить в доме том желают долго),

Сквозь вихрь поднявшийся идут,

Но дома нет. Растаял тут.

Ах, растревожит душу сон,

В стихах у Светы будет он.

И устремится думой в день,

Где завуч в школе рядом с ней.

В учительскую лишь заходит,

Мгновенно взором он находит

Ту, что щеками полыхает,

Глазами страстными внимает,

Уроки мчатся прытью ей,

Чтоб переменам быть длинней.

Но всё же, несмотря на это,

На «пять» урок проводит Света,

Любовь в работе помогает,

Энергию творца вселяет.

 

На переменах яд страданий

Полнит, как бочку, грудь заранее,

Тот яд в лучах любви смешон,

Но к ночи в пике власти он:

 

Лишь стоит водрузиться мраку,

Ночной прохлады прийти царству,

И каждый дому с хлебом рад,

Да печке, греющей ребят,

И быстро, с ходу, данной сказке –

Для сна детей волшебной смазке;

Мерцанью звёзд в влажном стекле,

Приятный знак, что спишь в тепле;

Сиянью половиц скрипучих,

Осыпанных лучом летучим;

Дыханью близкому желанной

Жены родной, уснувшей рано…

 

Стоп, прелести семьи не новы,

И всем нам хорошо знакомы.

Да мысль начата с другого –

с того, что ночь несёт иному,

лишённому утех венча`нных,

бесед с женой за кашей манной,

не знавшему семьи романа,

когда стремишься домой рано.

 

Неловко, может, зато метко

Мой стих вошёл в чужую клетку,

В храм мыслей, чувств пока чужих,

Где на престоле ОН сидит –

Предмет Светланиной любви,

Таящей пыл безумств в груди,

ОН сам влюблён в Светлану страстно

(что будет дальше? Сердцу страшно).

 

Ему – наивные стихи,

Светланой писаны они,

Без мук писательских бездарных,

Как результат сердечной раны.

 

Слукавим и вспорхнём вперёд:

Что в тех стихах сюжет несёт?

 

(Признаться, я грешу порою:

Роман читать с конца открою;

Быть может, это есть и с вами,

Когда сюжет в себя затянет.

Бывает, правда, и другое:

Роман как круглое пустое,

Расписанное маслом блюдо

(спешу, вдруг мысль я забуду),

Еды в нём нет, но мы всё ищем,

Переворачиваем днищем,

Отсюда вывод – неспроста

Читаем книжку мы с конца.)

Олегу Ивановичу Верчагину:

«Да, ты диктатор мой безмолвный,

Ценитель шуток, слов моих,

Влюблённый в зелень глаз весёлых,

Суровый повелитель их.

 

Не подпускаешь к себе близко,

Таишь в душе безумный пыл,

В признаньях искренних нет смысла,

когда – запрет, хоть ты любим.

 

Не позволяешь сердцу сдасться,

В бессымсленный жестокий плен,

Как дьявол, можешь притворяться,

Простым, смешным, желанным всем.

Ты мог добиться в жизни много,

Подняться в блеске сил своих –

Талант вернул, однако, Богу,

И не желаешь слёз ничьих.

 

Ты одинок в своей гордыне,

И – снисхождение ко всем,

Быть может, скоро ты остынешь,

И станешь глух к любви, и слеп.

 

Тебе не жалко тленной жизни,

Стоишь надо пропастью давно,

Не веришь никому, не веришь,

Всё – тихо, холодно в тебе.

 

Но есть и демону отрада –

Безумно нужный нежный взгляд:

За жизнь нескладную награда.

Один по жизни. Так хоть взгляд!

 

Ты душу отнял безвозвратно,

Обманом приковал к себе,

За это крест страданий адских,

Любовь и ненависть – к тебе».

…Вот так рука её напишет,

В миг, когда ухо жизнь не слышит,

Когда всё кажется постылым,

И мир бельмом в глазу немилым.

 

Но то – нескоро, а пока

Светлана наша весела.

Верчагин тоже с нею весел,

А дом пустынный ему тесен.

 

О ней – забот бесшумных рой,

За ней в мечтах идет домой,

В кроватку сына ей кладёт,

И руку женскую берёт;

Целует в кудри осторожно

И песнь поёт на сон любовный.

 

Но то – в фантазиях обманных,

Гостей порою к нам желанных,

А в жизни наш Верчагин скромен,

Тень скромности грех всякий скроет.

 

Порой отдавшись чувствам вволю,

Шалит со Светой завуч строгий,

То глазом подмигнёт ей жадным,

То в плечико толкнёт лукаво,

Заманит в разговор игривый,

С намёком на Амур стыдливый,

И наслаждается душою

Смущеньем, данным ей с лихвою.

 

Журнал Светлана заполняет,

Отметки в четверть выставляет,

Всё ниже клонится лицо,

И явны чувства, явно – всё!

Наивность, искренность, беспечность,

Доверчивость и пыл сердечный –

Вот несколько из тех достоинств,

Что ценит в Свете завуч строгий.

 

Второй уж год он очарован

В село попавшей девой новой,

Бежавшей от большой семьи,

Чьи минусы знаем и мы,

Когда средь комнат узких свалка

Из кубиков, ботинок, тряпок,

За это голос уж бранит

Тебя, и мужа, и родных,

спешишь согласно и ворчливо

убрать за отроком ленивым,

но голос новый уж кричит:

туда нельзя, дед снова спит.

 

Кастрюлю вымыть не успела,

Безвкусный в парк наряд надела,

Сварила с жиром лишним щи –

Толчков к советам тьма, ищи.

 

И вот сопит надутый муж,

Всё надоело ему тут.

Как тягостен воскресный день!

Он, зубы сжав, глядит в хоккей.

А ночью долго, не дыша,

Супруги всем желают сна,

Но дед, проспавший шумный день,

Кряхтит за дверью, старый пень.

(Простите, слово не моё,

От молодых сюда пришло).

 

Невольно выход ищет тот,

Кому неволей стиснут рот.

Снимает угол дорогой.

Пусть временный, зато он свой.

И ждёт пятнадцать лет – тот миг,

Что даст заветный ключ и мир.

 

Ждать в очереди так долго

Квартиру? О. Только не это.

Нет. Это – не для Светланы,

Терпения в ней очень мало.

 

И вот, решила она так:

Жильё дают учителям.

И обзвонила весь район,

Сёл много – значит, много школ.

 

И вот – в Макаровке с ней мы,

Макаровке – её стихи.

+++

Когда так сильно жить зовут,

Вдобавок, зов из милых уст,

Когда в учительской с утра

Все стены и шкафы – в стихах

(она примчалась первой в школу,

Чтоб день проснулся её словом),

Когда из домика немого

Бежишь как из неродного,

Вступаешь в школу, свой чертог,

И ждёшь – её…о, лишь её…, –

Тогда душа холостяка

Нежна как мягкая волна,

И сам, с щеками крепыша,

С мельканьем искр в юных глазах,

С приветом – всем, для всех – душа,

Напоминает –

Мальчика,

Который чувством первым полон,

Не в силах спрятать свет свой новый

(о, счастье льётся из него,

Неужто правда есть любовь?)

 

И говорит взгляд долгий – ЕЙ

То, чего жаждут сердца дев;

И ей, и ей – тех взглядов бред,

Влюбился он под сорок лет.

 

Всю жизнь жил одним – большим:

Работой, местом дорогим,

Где был заботами укрыт

Учитель и ученик;

Он, как отец, на всех глядел,

Ребячий гомон был удел

(другого вроде не хотел).

Он чувствовал, что нужен всем,

Когда в работе не знал мер,

И оттого была сильней

Тоска каникул – без детей,

Без разговоров деловых,

Коллег простых и озорных,

Суровых и живых душой,

Крикливых и таких, с ленцой…

Их много тут, вокруг него,

Семейства школьное лицо.

 

Они с ним говорят о всяком –

О детях, о мужьях, зарплатах,

О свежем номере журнала

С романом, скучным уж с начала,

Написанным умелым словом:

«Пекут умельцы книжек много».

 

Мужчины (а их в школе шесть)

Ведут о Рейгане с ним речь,

О «звёздных войнах» негуманных,

О стычках в мире беспрестанных,

О буднях Афганистана

(погибло наших там немало),

О ха`осе в Земли глубинах –

Следами ха`оса потрясены мы:

Бунт почвы в Мексике столь чинной,

Вулкан в Колумбии невинной;

Из телевизора – всё факты, факты,

Хоть не живи, как много страха.

 

И мы друг друга вопрошали:

Неужто нас стрелять заставят,

Столь робких под бичом стихий,

Столь одинаковых, слепых

В сей жизни очень-очень странной,

И жить-то нам дано так мало!

Мы все похожи друг на друга,

Мы одинаково угрюмы,

Больны ли, счастливы, – одно

У каждого и всех – лицо.

Все, все хотят отрады,

Покоя, счастья и услады,

Всем хочется любви и ласки,

Как мало надо. Будто в сказке.

Едим и спим, одно и то же,

И жить подольше хотим тоже.

 

Я остро слышу голос грека:

Молитва, пост, еда – орехи;

Японец дочь играть зовёт,

Канадка морс из клюквы пьёт,

В спокойном домике албанском

Читают вслух роман китайский;

И всякий думает о том,

Как хорошо в доме родном.

 

И кроют власть отборным матом:

Ради чего гибнут солдаты,

И каждый житель повсеместно

Нашей планеты интересной

С охотой слушает другого,

То речь масштаба мирового.

 

Такие речи же ведут

Те, что к поэме нас вернут,

Учителя из школы нашей,

Макаровской, и нет ей краше;

 

О сферах важных, небумажных

Звучат здесь мысли не однажды,

Всегда здесь что-то скажет завуч –

Верчагин прост и не вальяжен.

 

Спокоен, тих, несуетлив,

На взгляд глубокий – не ленив;

Его глаза – сказать нельзя

(расскажут вам учителя),

Такие странные глаза…

 

О, этот взгляд пронзит насквозь:

Читает мысли! Да, всерьёз!

Во всяком случае, Светлана

Секрет этот узнала сразу,

Она уверена – на сто:

Верчагин далеко не то,

Чем кажется всем поначалу.

Он гений – хитрый, и не даром

К себе притягивает всех,

Ошеломительный успех!

В нём обаяния мужского

О, много,

как же много…

Цвет глаз?

О, разобрать так трудно,

Глядеть в них сладко и уютно,

То как вода они светлы,

То как два зверя из ночи.

Да, этот человек

столь скрытный,

И чувств он

никогда не выдаст.

 

Ему секреты доверяют

(никто о них и не узнает),

С надеждой ждут его совета,

А на советы завуч меток.

 

Он удивляет всех познаньем

В делах, посильных умной даме,

Ну, например, стол с сервировкой,

Или вопрос о заготовках,

Вселяющий заботу с лета,

Зато зимою все с обедом.

 

В свой день рожденья завуч наш

Задумал Свете дать грильяж,

А к грильяжу и кофе с чаем,

И вот, вся школа уже звана.

Уставлен стол едой домашней,

Готовил сам всё завуч, ахнешь.

 

То был лишь второй месяц –

Из города ворвался ветер,

Принёс Светлану на крыльцо,

Здесь – школа. А вокруг – село.

 

Ещё Светлана знала мало,

Насколько завуч умный малый,

Поэтому, за стол придя,

Она была поражена.

Неужто, а, мужские руки

Готовили в сиропе фрукты?

И нагружали баклажаны

Морковью, острою приправой?

И долго отбивали мясо…

Так вкусно, не оторваться!

 

С восторгом Света ела фрукты,

Олег Иванович был тут же,

Сидел с ней рядом,

Очень близко,

И торт подкладывал, и сливки

Предлагал ей в чай,

О, это были ад и рай,

И голова кружилась сильно,

И сердце билось, билось, билось…

 

И всё вокруг исчезло – это

Всё завуч ей закрыл, и Света

Не видела

ни учителей,

ни глаз

чужих,

и ни речей,

Что лились так вокруг игриво,

И плыли в песнях столь шумливо…

Нет, это было не для Светы,

Одна была ей там утеха,

И согревало лишь одно –

То завуч был, его лицо.

Взгляд близкий, тёплый и желанный,

И голос, и намёк туманный,

На что намёк, не знал никто,

Но было так, так хорошо….

 

И не мешал ему никто

Брать Свету тихо за плечо,

Шутя касаться вдруг руки…

Опасность флирта! – суть игры

Известна людям искушённым,

И как опасна для дев томных!

 

Так вот же, повторю я снова,

А то вдруг сбилась, нет мне слога:

Вокруг никто им не мешал

Утехам детским предаваться,

Рукой руки шутя касаться,

И хохотать вдвоём без смысла,

Тянулись к ним незлые лица.

 

Смотреть всем было интересно

На завуча со Светой вместе,

Он явно после многолетней скуки

Судьбу по новой забрал в руки,

И стал мальчишкой шаловливым,

Таким предельно очень милым,

И всё в нём как-то юно, ладно,

Ну, не герой ли? Ах, как жалко,

Что день короткий, и ночь близко,

И солнце уже низко-низко.

Но всё же, нет, ещё не вечер,

И продолжаются здесь речи,

И нравится сидеть тут всем,

И музыка звучит для всех.

 

Тс-с, завуч наш танцует! Мило!

Кружится зал пред Светой дивно,

Улыбки, шёпот, взгляды тут,

Как мотыльки толпятся в круг,

И близко-близко к ней лицо

Того, с кем чудно хорошо!

 

Как хорошо здесь без супруга,

Померк давно. Давно не нужен

Он Свете нашей потому,

Что изменял ей. Всё, молчу,

Не будем впредь касаться тайны,

Супружеской измены давней,

Скажу одно, что с той поры

Светлана холодна в любви

К супругу, ставшему чужим,

Постылым и недорогим.

И вот теперь, как дар судьбы,

Верчагин – вот предмет мечты.

 

И говорит ей завуч нежно

С улыбкой детской, безудержной:

«Я – сволочь!», больше ничего,

И вздрогнет Светино плечо;

Уйдёт дыхание от них,

Но лишь на незаметный миг;

Кружится парочка ещё,

Грустить им время не пришло.

И муж ей кажется не парой,

Она как будто выше стала,

В мечтах неопытна, поспешна

(а вы, скажите, не безгрешны?)

 

Верчагин чудится героем

С душой высокою, святою,

Рождённым, дева, для тебя;

Он там стоит, у алтаря,

Там ждёт он своего часа,

С тобою, дева, обвенчаться.

 

Вот мысли странные Светланы,

К ней снизошли, как с неба манна,

Вот что случается, когда

Нас увлекают пыль, игра,

Когда нас водит за нос дьявол,

А нам иного и не надо.

 

Она двоих в уме всё вертит,

Два образа – на общий вертел,

Один – постылый родной муж,

Другой – с коварным блюдом груш,

Светлане их под нос суёт,

Но кисел груш невкусных сок.

 

Светлана в ужасе, в смятенье,

(а в искренность её поверим),

Глядит на мужа по ночам,

и жалость уж в её очах,

самой себе она противна,

в тревоге муж: жена уныла,

она же в ссоре, сгоряча

вдруг скажет: «Не люблю тебя»,

не верит муж в эту нелепость,

и делят ложе. Снова вместе…

+++

Вот так прошло два года целых,

Весне конец, но не поэмы,

Каникулы грядут уж к детям,

С равнины яркой, сочной, летней.

 

И май торопится уйти,

Ему уж тот не до весны,

Прохлада мая – лишь с утра,

А днём уж мучает жара.

 

И спрятал тучи май стыдливо,

А сам в колодец – прыг! – игриво,

Там спит, но продолжает ныть,

Младенца летнего бранить.

 

Но вот, где воздух столь прохладный,

Вовсю балует гость незваный,

Играет зайцем озорным

В недрах колодца, где май спит.

 

Зато сельчане рады лету,

Ему дают трудов обеты,

Подарки сельские просты –

Земля да сад – знаки любви,

Любви людей к природе нашей;

Живём мы с вами в общей чаше,

Уж не заумна ль моя мысль:

В той чаше плещется вся жизнь.

 

И в благодарности разумной

Хранит природу житель. Умно

Даёт покой, уход, питьё,

Сполна окупит себя всё.

 

На огород – на свой проспект –

Как на парад, как в высший свет

Спешит народ уже с утра,

Минуту каждую храня.

 

Любовно к почве припадает,

Клубники лист приподнимает,

Рыхлит её со всех сторон,

Чтоб карапуз здесь жил потом,

Меж грядок ползал с сладким ртом.

 

И виден нам уже окрест

Лопат и цапок целый лес,

Фигуры, тёмные в лучах,

В самозабвении творят;

Со лба устало пот стирают,

В уме уж наперёд считают,

Какой барыш капуста даст

(в райцентре продать это в раз);

Старик сухой и молчаливый

С картошкой нянчится ревниво,

Осудит втайне он соседа,

За что – жене лишь скажет это,

И заклеймит обидным словом,

И уж до вечера ни слова.

Ну, а потом, чуть ближе к ночи,

Сосед придёт с бутылкой водки,

И с ним старик будет вновь весел,

Забудет всё. Мир так чудесен.

 

И тихо-тихо в селе летом,

Как в городских библиотеках,

Где каждый занят делом строгим,

Забыв про пищу и про ноги.

 

Мальчишки унеслись с утра

Сидеть в гостях у карася,

Глядеть с надеждой бесконечной

На поплавок свой бессердечный.

 

И как над детищем своим,

Над миром солнышко стоит,

Глядит в нас мудрым, тёплым глазом,

И зорко сторожит наш разум.

 

В сезоне этом из цветов –

Властителей весны; садов,

надевших пышное забрало –

Из белых вспышек покрывало,

Что видно даже в темноте

(цветов тех свет – как при луне);

Вот в этом мире столь чудесном,

Вдвойне весною интересном,

Мне хочется вернуться в школу,

Поздравить с окончаньем года,

Со школьником любым вручить

учителю – букет любви.

Букет цветов, что хочет пить.

+++

Дописано рукой Кати Небылицы годы спустя:

 

«Конец учебы, но не года,

Зато начало лета. Отдых.

Светлана же в тоске, печали.

Грустит не менее Верчагин.

 

Для них обоих, но негласно,

видеть друг друга – крайне важно,

и вот теперь – пустая школа,

и нет там никого. Как долго!

 

+++

Читателю нужна развязка,

Хочу её и я. Однако

Не будет ничего у Светы

В любви высокой, но запретной.

 

Всё будет так, как и обычно,

Уроки, дети, муж отличный,

Всё хорошо. Но у Светланы

Не заживает злая рана.

 

Она по-прежнему в тумане,

Верчагина глаза всё ранят,

А по ночам как плачет Света,

Как тяжко ей. И нет ответа

Ни от кого, ни от кого.

Как жить, зачем, и для чего.

 

Верчагин дарит ей внимание,

но в меру, на расстоянии,

она лелеет всё мечты,

что будут с ним они близки

когда-нибудь, быть может, завтра,

или хотя бы послезавтра.

А жизнь идёт, увы, идёт,

Душа пуста. И сердце – лёд.

 

На сердце тяжко у Светланы,

но чуть полегче – в приезд мамы.

Она приехала однажды,

На разговор со Светой важный.

«С тобой, я вижу, не в порядке,

Тебе что, с мужем-то не сладко?»

И вдруг решилась дочь на честный

На разговор столь интересный.

И рассказала, всё как есть,

А мать сказала: «Это спесь!»

«Ты, дочка, страстью одержима

Ты дьяволом за нос водима.

Проси, кричи, молись Христу,

лишь только Он может спасти.

Ты душу погубить готова,

Ты одержима, дочка, вздором.

У всех у нас наступит время,

Когда душа уйдёт из тела.

Пред Богом будет предстоять.

Ответ за жизнь свою держать».

 

Понятны вразумленья мамы,

Советам этим Света рада.

Но сердцу трудно приказать,

Не может Света не страдать.

 

А потому из ночки в ночку

Летят к бумаге стихов строчки –

Такой избрала путь она,

Сквозь слёзы стон: «Схожу с ума!»

От той тоски, что гложет душу,

От тех страданий, что так сушат.

Днём она ждёт его глаза,

А ночь придёт – она в стихах».

+++

Тайные стихи Светланы,

посвящённые Олегу Ивановичу Верчагину:

Прошло свободных дней паренье

В душистом солнечном краю,

И лени сладкое томленье

На жгучем жёлтом берегу.

 

Как миг, дни отдыха исчезли,

Оставив в память коже цвет.

Мир моря, света, мир чудесный,

Прощай на год, как на сто лет.

К тебе привыкнуть я успела,

Душой в волшебный лад вошла,

Тебе пять новых песен спела,

У волн поэзию любя.

В часы обеденной истомы,

Отдав постелям всю семью,

На пляж пустынный с силой новой

Я устремляла жизнь свою.

Всё вдохновляло настроенье –

Песка златого вихрь струй,

Волн хаотичных построенье,

Далёкий сиротливый буй,

Летящих чаек переливы

В пространстве тайн и красоты,

Узоры ветхой нежной тины,

Опутавшие дно волны,

Укутанной в ткань лёгкой пены,

Пронзённой стайкой пузырьков,

Лучом капризным и мгновенным,

Собой украсившей песок.

 

Всё грусть и счастье мне давало,

Когда сидела в забытьи,

Укутав ноги покрывалом,

Обдумывая жизни дни.

 

И сердце жило ожиданьем

Увидеть вновь глаза того,

Кто мне так сильно душу ранил,

Кто мне далёк. Люблю его.

+++

Немая буря облаков

Как будто давит день,

И сырость тающих снегов

Внушает грусть и лень.

 

Ничто не радует, ничто,

Всё кажется чужим,

И настроение ушло,

Оставив дух пустым.

 

Несвежесть втоптанных снегов,

И сырость – вот тоска.

Не хочется ни дней, ни снов,

И будто жизнь ушла!

 

О, если б улыбнулся тот,

Виновник всей тоски,

Когда любви нет – ничего

Не может жизнь спасти.

 

Но тот же день вдруг снова мил,

Когда случайный взгляд

подарит вновь огонь любви,

и нет нужды страдать.

 

+++

Опять с земли встаёт

Неслышный нежный дух,

То снова жизнь грядёт

На новый вечный круг.

 

Изнеженный, живой,

Вокруг нас дух весны,

Любовник молодой –

И с ним и я, и ты.

+++

Когда в разливах вод

Закат огней лежит,

Душа без слов, без нот

Тревожит и звучит.

 

И вечер как слеза

Вбирает звук и смех,

И молча тишина

Заполоняет всех.

 

Как женщина, несёт

Ночь грудь свою из звёзд,

И молоко течёт

На тёплый небосвод.

 

И набухает ночь,

Сосцами засияв,

Земля их, будто дочь,

Берёт, к себе прижав.

 

Всё сладостью такой

Заполнено вокруг.

Слезу смахну рукой,

в слезах кого-то жду.

Дописано рукой Кати Небылицы годы спустя:

«Кого ты ждёшь, душа,

В безумной пустоте,

Проходит жизнь, прошла,

А ты – в слепой мечте!

 

Всё продолжаешь ждать

Того, кто тоже слеп.

Очнись же. Хватит спать.

Всему будет конец.

 

Тебя уж скоро Бог

К Себе на Суд возьмёт.

Что скажешь Ему там?

И что тебя там ждёт?»

+++

10 декабря 1988 Стихи Кати Небылицы:

«На землю льётся лёд,

И звон в пустых краях,

И будто Царь грядёт

В высоких небесах.

 

Там, в высоте святой –

Святилище души,

Там – совесть и покой

Любви, одной Любви.

 

И это буйство сил,

Разгул стихий – как рай,

Берущий с губ: «Спаси!

Всем страждущим воздай!»

 

+++

Продолжение поэмы Кати Небылицы «Светлана»Тайные стихи Светланы,

посвящённые Олегу Ивановичу Верчагину:

Когда ты глядишь на меня,

Слышишь ли шум слёз в душе,

Видишь ли, как текут,

как струятся они в глубине

Тайны моей больной,

Как кровь и как боль – живой,

Видишь ли слёз моих след…?

Ты душу изранил – не мой.

Как она любит тебя –

душа моя

бедная.

+++

Молчу, не плачу –

одна перед бедой,

Молчу и плачу –

тебя всё нет со мной.

 

С тобой приходит

так много смеха, слов,

Повсюду бродит –

твой взгляд из снов.

+++

Всё бродит дух любви

в весенних вздохах

Ещё пустой земли,

что верит в Бога.

 

Молитвой к Богу

Земля восходит,

Живое небо

Поёт и бродит.

Дописано рукой Кати Небылицы много лет спустя:

«А я одна. На перепутье.

Мне жизнь дана,

Чтобы стать лучше.

Но я всё хуже, я всё гаже,

Я в пустоте, я в саже, в саже».

+++

Продолжение.

Тайные стихи Светланы, посвящённые Олегу Ивановичу Верчагину:

 

В расслабленности горькой

Сползаю в бездну слёз,

От твоих глаз – мне больно,

О, помоги мне, Бог!

 

Я так люблю, так плачу

В истерзанности дня,

Пустая жизнь как мячик –

Прыг, прыг, и нет меня.

 

Ты любишь мои речи,

Мой смех, мой шум и рай,

Мои живые плечи,

Мой вечный дневной май.

 

Но ты не знаешь ада

Той, спрятанной, любви,

Когда тебя нет рядом,

И я бьюсь: полюби!

 

Но ты не видишь злости

Моих ревнивых глаз,

И в горле – кости, кости,

То слёзы точат лаз.

 

Не ты не знаешь беса

С другого дна души,

Ищу – и нет мне места,

И не хочу любви.

 

Беснуюсь, рвусь, и таю,

Мгновенье – и умру,

Любовь ужасно злая,

Её я не хочу.

 

И пухнет в жарких веках

Ужасный влажный ком,

Его стираю смехом,

И снова день прошёл.

 

И снова наважденьем

Встаёт в окне заря,

Ворона с наслажденьем

Раскаркалась. Пора!

 

Пора вновь на работу,

Пора, пора, пора,

Ворона не ту ноту

Накаркала с утра…

+++

Сквозь бледный пот стекла

Прощальный взмах руки,

Чужих прощаний грусть,

И грусть – своей души.

 

Отъезд людей чужих

Навеял слабость, боль,

Дрожит слепая нить

Слезы своей, чужой.

 

Кто есть мы, кто мы есть,

Чужие… или нет?

Поём ли вместе песнь,

И будет ли тот свет,

Где вечный, вечный рай

Душ нежных, как цветы,

Святой и строгий край,

Попозже нас возьми.

 

Людей чужих отъезд,

Пустой и гулкий дом,

И я одна, как перст,

За призрачным окном.

 

Езжайте далеко,

Пусть хлеб вам и покой,

Пусть вам всегда легко,

И счастье под рукой.

 

Пусть мир в семье, и лад

Сдружившихся сердец,

И пусть – всегда, пусть так,

Тепло вам, радость, свет.

 

А мне… Да что уж мне.

Мне ничего. Как есть.

Одна как перст – в семье.

Как призрак среди всех.

 

И всё влечёт к окну,

А вдруг увижу там

Тебя, кого люблю,

Кого мне Бог не дал.

+++

Весёлый день идёт к концу,

Костёр уже погас,

И месяц звёздочку к венцу

Ведёт в окне у нас.

 

С печалью нежной всё пою

С мечтами о тебе,

Где ты, я так тебя люблю,

Ты не идёшь ко мне.

 

Подругу угостив вином,

Сижу полдня одна,

Шум, музыка, любовь – кругом,

И я – одна, одна.

+++

И радость, и тоска соседствуют с любовью

В томленьи светлых дней, в предчувствии любви,

То вдруг умрёт душа от безнадёжной боли,

То вдруг воскреснет вновь для счастья и мечты.

И постоянный ток изнеженных страданий

Идёт, как ад, как мёд по крови и теплу,

И замирает дух в плену страшных желаний,

И тело, как цветок, вздыхает вслух: «Люблю!»

+++

Мой нежный и большой

Друг чистый и желанный,

Живу тобой, тобой,

Мне каждый день – обманный.

 

Идут года. Всё жду: а вдруг?

Вдруг ты придёшь как чудо,

Душа в крови от мук, истерзана. Обуза.

Улыбкою больной

Встречаю взгляд напрасный,

Навечно ты чужой,

Любовь в глазах – как сказка.

+++

Когда-нибудь придёшь

И встанешь на колени,

И вместо слов «прости» –

Прижмёшь к себе. (О, страх!)

И на руки возьмёшь,

Горя от нетерпенья,

Целуя, как цветы,

глаза мои в слезах.

 

Когда-нибудь умру

От счастья и воскресну,

В блаженстве ласк любви,

В кипеньи дрожи тел,

И долгожданный миг,

Как солнце, будет вечным,

Сольются две души в сияньи

Светлых дней.

 

… Но призрачны мечты,

Воздушны и коварны,

Испорчены в сетях

Измучившихся чувств,

Послушны танцам волн

Сердечного обмана,

Бегут они от слов,

Произнесённых вслух.

+++

Дописано рукой Кати Небылицы многие годы спустя:

«Когда-нибудь умру

И встану на колени

Пред Тем, Кто дал

Мне жизнь,

И Кто отнял её,

И Голос будет мне:

«Страданье и забвенье –

навечно приговор –

тебе,

тебе,

тебе».

 

И поздно уж рыдать,

Напрасно покаянье,

Нет смысла уж в слезах,

Конец пришёл всему.

И лишь одно теперь –

То вечное страданье

В пылающем огне,

во ужасе,

в аду…»

Продолжение тайных стихов Светланы из одноимённой поэмы Кати Небылицы, посвящённых Верчагину:

+++

Какая грусть и боль

Ждать нежность бесконечно,

С надеждой торопить

Восход и муку дней.

Смеяться пред тобой

С фальшивостью беспечной,

И плакать по ночам

Втайне от всех людей.

О, Боже, сколько мук

Испытано душою,

Истерзана, как лист

От долгого дождя,

И грежу каждый день

Тобой. Одним тобою,

И таю, вся в слезах,

Как чистая река.

+++

Ты в любви молчаливый, робкий,

Не осмелишься первым прийти,

В шутках лёгких – повеса ловкий,

Но в душе лишь раб горькой любви.

 

Никому не узнать тихой тайны

Лабиринтов души и огня,

Что сжигает тебя постоянно,

Потому что живёшь без меня.

 

Сколько раз неслучайно касался

Моих плеч в разговоре простом,

И глазами в любви признавался.

И болтал не о том, не о том.

 

Не приду (уже я другая)

В домик тот, он так близок и мил,

Как люблю, и зубы сжимаю,

Но живи, Бог с тобой, будь один.

+++

И снова придёт ночь,

Наполненная грустью,

Как небо надо мной –

Сияньем без границ.

 

В отчаяньи усну,

Отдамся снам беззвучным,

Читать начну любовь

Придуманных страниц.

 

И снова не придёшь,

Взволнованный и страстный,

Не упадёшь к ногам,

В первом хмелю любви.

 

Гаданья по рукам, по картам,

Всё напрасно,

Лежу молчком в слезах

Под звёздами судьбы.

+++

Не приходи. Ты слишком задержался,

Моя душа больна, испорчена тобой,

Годами, не спеша, над сердцем измывался,

Над глупостью любви, такой смешной, смешной.

 

Невозмутимый враг. Ты с нежностью ревнивой

Растил мою любовь, как жертву – зверь слепой.

И вот теперь твержу: не приходи, любимый,

Давно убил меня. Навечно будь чужой.

+++

Ты слишком виноват,

Ты очень провинился,

За годы тайных чувств,

Надежд больных, и зла,

Ты словно мальчуган

В меня насмерть влюбился,

И задушил, таясь,

Ростки любви, добра.

 

После тяжёлых лет,

Отравленных страданьем,

Безрадостных безумств,

Исплаканных ночей,

Ты расправляешь стан,

ты гордым изваяньем

Возносишь вновь любовь

На новый пьедестал.

 

Но прежних свежих чувств давно нет, нет и счастья,

Остался чад души, измотанной и злой,

А ты всё строишь храм,

в бреду, в любовной страсти.

И рушит ветер всё, и храм твой всё пустой.

+++

Насытившись игрой

С душою беззащитной,

Добившись слёз и ран,

Измучив пыткой лет,

Исчез, не дав любви,

Оставил след обмана,

Беспомощно шепчу –

Какой же ты подлец…

+++

Ты не придёшь, я знаю,

И вижу – ты один,

Душа горит, больная,

Живёт тобой одним.

 

Сгорают дни в мерцаньи

Горячих чувств и дум,

Напрасные мечтанья,

Живу тобой одним.

 

И всё никак не стынет

Надежды злая боль,

Никак сердце не минет

Желанье быть с тобой.

+++

Опять, как в прошлый год,

Глазами обещаешь

Восторг любви, свиданий разговор,

С шутливою игрой

На счастье намекаешь,

Как мёд на сердце льёшь

Желанный сладкий вздор.

 

И жизнь опять ушла в сплошное ожиданье,

В уколы вечных слёз, в томление души,

По-прежнему покой взамен огня признаний,

И холод, и тоска, и вновь мечты, мечты.

 

И вновь себя виню в поспешности влюблённой,

Страдаю и смеюсь над собственной судьбой,

Надеюсь на любовь, как искренний ребёнок,

Страшась обмана, жду

тебя, любимый мой.

+++

Бесстыдник и пошляк,

Мечтатель сладострастный,

Влюблённый в тишину,

Жестокий лицедей,

Сулит и страсть, и боль

Взгляд, как огонь, опасный,

И вечное «прощай!»

Вместо желанных «стой!»

 

О, сколько страшных мук

Скопилось и угасло,

Болит в груди, болит,

Душа шумит навзрыд.

Как тихая звезда,

Тосклива и несчастна,

К тебе моя любовь

Всегда летит, летит!

+++

А жизнь идёт, пока ты размышляешь,

Проводишь дни в сомнениях любви,

Идёшь ко мне и в страхе убегаешь,

А я в слезах твержу:

«Приди,

скорее же!

приди!»

 

И с каждым днём отчаянье сильнее,

Живу без зла, без радости, одна,

В душе мечту всё о тебе лелею,

и жизнь у тебя, и у меня – пуста.

+++

Мучитель мой,

Мой мученик несчастный,

В твоих глазах печаль

Убогих пустых дней,

Один, один как перст,

Твоя судьба ужасна,

Жить в заточеньи чувств

Среди живых людей.

 

Твоя душа что птица мне послушна,

Всегда летит со мною и поёт,

Ей без меня как без небес всё душно,

Со мной твой душа цветёт, горит, растёт!

 

На крыльях чувств трепещут наши души,

Сводя с ума, ах, глупые тела,

О, вместе, вместе быть нам очень, очень нужно,

Ах, не дано, ах, нет, ах, не судьба… судьба…

 

Ты – верный раб судьбы, хозяйки властной.

С жестокой волей сердце обуздал,

Любовь кипит, кипит, и всё напрасно,

Ты глушишь стон от слёз, тоски, от ран.

 

И счастье плещется, искрится (всё напрасно)

Вокруг темницы, томится там любовь,

Как больно жить вот так, о, как ужасно,

И каждый день – как смерть, всё вновь, всё вновь и вновь…

+++

Любимый мой, я о тебе мечтаю,

Всё в мыслях образ твой с надеждою храню,

К твоим губам припасть страстно желаю,

Тебя как мёд пить жадно я хочу.

 

Зацеловать хочу все тайны, о, отрада,

Познать запретной нежности нектар,

Любви твоей, столь чудной мне награды,

Но недоступной, тающей как пар.

 

Лёд моих дней колюч и изнуряющ,

Слежу за жизнью из оков любви,

Давно слёз нет, замерзли, снегом стали,

Нанизана душа на боль, как на шипы.

+++

Дописано рукой Кати Небылицы много лет спустя:

 

«Зачем же напрасно ссылаться на Бога,

После столь долгих лет пустоты,

Без веры, без Бога жила слишком много,

Растратила жизнь в слезливой любви,

В надуманных глупостях сердца пустого,

В мечтаниях демонских страсти слепой.

Винить надо только себя, но не Бога,

Ты, если б хотела – была бы другой.

Не той легкомысленной, слабой, безвольной,

Какой ты, по сути, все годы жила,

Но той, настоящей, в Крещенье рождённой,

С душой христианской, что Богом дана.

Всё чушь – в твоих виршах, всё – страшная глупость,

Тебе надо заново жизнь начинать,

Сердечно и искренне Богу молиться,

С Его лишь поддержкой всё будет на «пять».

+++

Продолжение. Тайные стихи Светланы (из поэмы Кати Небылицы «Светлана»):

Как давно мы не виделись, милый,

Унеслось столько дней золотых,

На дворе воздух осени длинной,

Слёзы с ветром давно на «ты».

 

Стынут каплями лёгкими звёзды

На холодном стеклянном огне,

И стоит месяц в сердце морозном,

И покоя нет мне нигде.

 

Я гляжусь в зеркала жёлтых листьев,

Над морщинками грустно смеюсь,

Кудри льются в звенящие выси,

Там когда-то, смеясь, утоплюсь.

 

+++

И смерть, и жизнь,

И смех, и боль,

Всё смесь, всё явь –

Любовь, любовь.

 

Одна, одна

Одна мне мысль –

Твоя, твоя,

Твоя – мне жизнь.

 

До гроба – боль

Любви без слов,

Твой взгляд живой

Навечно нов.

 

Одна, одна,

Всегда одна

Жить буду я!

Люблю тебя!

 

Тебе нужна!

Твоя всегда!

Ты мне – мечта.

Ты мне – рука.

 

Пусть ты один,

Пусть я одна,

В душе летим

Вдвоём всю жизнь.

+++

Дом пустой

С тобой и ночью,

Шорох, сон, луна,

Грусть пульсирует непрочной

Жилкой у виска.

 

Нет меня в твоей постели,

Нет меня с тобой,

Не летают мои песни

Под твоей звездой.

 

Взглядом нежным и тяжёлым

Память шевелишь,

Достаёшь мой лик весёлый

И глядишь, глядишь…

 

Как хочу к тебе забраться,

Лечь с тобой и спать,

Хоть на миг запретной ласки!

И – всю жизнь молчать.

 

Дописано рукой Кати Небылицы много лет спустя:

«О, мечты блудницы несчастной,

Ими мостишь дорогу в ад,

Там уж демоны ждут тебя жадно,

Не вернуться будет назад.

Не вернуться уж! Поздно, поздно,

и ничто не спасёт, ничто,

и раскаянье – невозможно:

там, в аду, не слышит никто».

Продолжение. Тайные стихи Светланы (из поэмы Кати Небылицы «Светлана»):

 

Машет мне рукою силуэт далёкий,

Плачет под ногами синий снег глубокий.

Манят, увлекают – чьи глаза, что это?

Грусть в меня вселяют – чьи слова, чьё эхо?

 

Коридор из сосен синих, острокрылых,

Полоса из неба надо мной застыла,

Скорость набирают ноги ледяные,

Снег внизу мелькает, слёзы свет закрыли.

 

Ближе, ближе нежный, строгий и весёлый,

Человек далёкий, навсегда мне новый,

Навсегда желанный, намертво влюблённый

В разговор случайный, в голос изменённый.

 

Шутки, шутки пухом – на мечты – так сладко,

Губы твои – холод, и на сердце – гадко.

Тихий взгляд приказа по душе как бритва,

Нам нельзя быть рядом – молчаливым криком.

 

Снова снег и ветер, снова лёд на небе,

Мир совсем не тесен, когда рядом – небо.

Песни льют метели, вьётся снежный лебедь,

Любим, но не вместе. Любим, но без веры.

 

Но без веры в счастье,

но без веры в негу

холода без страсти,

и метёт всё снегом…

+++

Мне уж больше не жить в его глазах,

Нет любви. Есть тоска. Есть страх.

Страх услышать снова одно

Слово страшное: «Не дано!»

 

Не дано, сказал, нам двоим –

То, о чём сейчас говорим.

Все слова напрасны, да-да,

Потому что – так.

Иначе

нельзя.

 

Потому что больше – нам не дано,

И не надо слов, зачем, всё равно…

Всё равно нельзя,

а потому

Кто-то должен сказать:

«Ухожу!»

 

Я одна! Я одна! Я одна!

Я под небом бегу, не своя!

В толчках ветра качаюсь, слепа!

Мне любовь не дана! Не дана!

+++

 

Любить – запретил.

Сам идёшь – но куда?

Дальше жить приказал –

А зачем.

Без тебя

Жить

какой теперь смысл,

Сказал – нельзя.

Так зачем же всё?!

Такая мысль!

 

Зачем губы,

Зачем глаза,

Зачем муки

И голоса…

Зачем стон,

Зачем звон,

Зачем боль,

Ты уходишь,

Хозяин не мой.

«Надо жить,

Надо жить,

Надо жить» –

Так велел ты,

А значит – быть,

Быть одной мне,

Одной. Одной.

Посреди дороги пустой.

В жизни этой

Быть как в аду.

Вот. Теперь одна

Иду, иду…

Там, вдали, горизонт

Моей жизни пустой.

Как он близок уже,

Достаю рукой…

Дописано Катей Небылицы многие годы спустя:

«Но вот слышу: Кто-то

Зовёт меня,

Знает имя моё,

Говорит любя:

«Приходи ко Мне,

Я тебя жду давно»,

Кто же это?

Кто там?

Что за свет в окне?

Что за солнце новое

На небесах,

Почему радость

Такая в глазах?

Почему сердцу

Так легко.

Чей там голос,

Кто там,

Кто?

 

И встаёт над землёй

Белый, белый свет,

Всё зовёт, зовёт

Кто-то с небес…

И светло, тепло,

Так тепло на душе…

Боже, Боже,

Прости.

Пришло время мне.

Подожди, умоляю,

Ещё чуть-чуть,

Каюсь, Боже, рыдаю,

Закончен путь.

Подожди –

хотя бы,

хотя бы день,

стонет, стонет душа,

страшно ей.

 

Надо к Богу в чистом идти, пора,

Слёзы льются: впустую

жизнь прошла…»

 

+++

Продолжение поэмы Кати Небылицы «Светлана». Тайные стихи Светланы, посвящённые Олегу Ивановичу Верчагину:

Возьми мой дом,

В нём стёкла в блеске слёз

Горят, всё ждут, всё плачут,

Как живые.

Ты издали услышишь

Страшный стон,

То стены рушатся

От горя и от пыли.

В том доме нет уже

Ни жизни, ни тепла,

Любовь в нём словно смерть

Засохла в паутине.

И лишь паук,

Весёлый и живой,

Лишь он гостей ждёт

В этом странном мире.

+++

 

Мне страшно быть наедине с собой,

В причудливой пустыне игр и сказок,

На бал фантазий ждёт меня король,

И в диких плясках хохотать мне надо.

 

Там кутерьма из выдумок и лжи,

Бессонных дум, бесхитростных мечтаний,

Там искренность и страх, сомнения любви,

И, как заря, там стыд – о, гость незваный.

 

Терзаюсь и мечусь под гнётом неуютным,

Надежд любовных рой в бессилии кляну,

И падаю в слезах на лёд пустой подушки,

И снам пустым опять сердечный пыл дарю.

+++

 

Очнусь от страстных фантазий,

Отброшу жало любви,

как будто приду из изгнанья -

к покою и ладу души.

 

Отрину груз заклинаний

Тоскливой бессонной ночи,

И вот уж грёзы отпали,

И новые песни взошли.

 

Твой образ горит звездою

Над сиротливой судьбой,

Как небо стоишь надо мною,

Укрыв нежной, доброй рукой.

 

Но так же далёк, как и небо,

И так же далёк, как звезда,

Очнувшись. Пойму вдруг это,

Вновь зарыдаю. Нельзя…

 

Нельзя мне узнать своё счастье,

Нельзя мне узнать тебя,

Я стала рабою страсти,

Тенью твоей навсегда.

+++


Рой неясных видений,

Ночных мотыльков золотых,

Под звёздами манит, ласкает,

Как месяц, горишь всюду ты.

 

Нисходят острые токи

С небесных горящих полей,

В душу как в воду смотрят,

Мерцает край светлых свечей.

 

Над всем этим призрачным миром

Из снов, миражей и теней

Звенит влюблённая лира,

И царь её – ты, хоть убей…

+++

Я преступницей себя ощущаю,

Когда взгляд свой тебе отдаю,

Страх и совесть как ветви ломаю,

И лелею любовь, и таю.

 

И с тревогой, с надеждой и болью

Твоих слов неизвестных страшусь,

Всё живу в пустоте, без воли,

Всё любви как ожога боюсь.

 

Как в шипах, в губах сжата нежность,

Нет любви, нет давно ничего,

Слёз слепой нарыв неизбежный,

Вот и всё, вот и всё, вот и всё.

+++

Золотые искры взгляда,

Нежных глаз – души отрада,

Я тебе как солнцу рада,

Ты дитя добра и лада.

 

Сколько лет мы шли друг к другу,

Проводили дни в печали,

Так возьми же мою руку,

И бежим, как мы отстали!

+++

Ты не смотри, что я смеюсь,

Болтаю и пою,

Найди в моём лице смешном

Мелодию свою,

узнай души тоску и боль,

узнай, что есть во мне,

во мне – такая же любовь,

какая и в тебе.

+++

Как в цветник, войди мне в душу,

Оглянись, вдохни, стань лучше,

Набери цветов охапку,

И целуй, целуй их сладко.

 

Подбери губами слёзы

С лепестков кровавой розы,

Вытащи шипы зубами,

Что так сильно память ранят.

 

Вынь колючки и занозы,

Пожалей, прижмись, испробуй,

Погости, побудь подольше,

И целуй как можно больше.

 

Мягкий, чуткий, милый, добрый,

Смелый, тихий, сильный, робкий,

Опьянись росой с губ страстных,

Путь назад забудь под лаской.

+++

Я уже ни во что не верю,

Ни в любовь, ни в мечту, ни в себя,

И надежды призрачный берег

Миражами блестит, уходя

За далёкие очертанья

Неизвестных судеб и стран,

Силуэтов новых мечтаний,

Отголоски грядущих ран.

 

Одинокой усталой птицей

Из-под пены последней волны

В исступленьи гляжу на лица,

Души, звёзды, чужие миры.

 

И распластанною медузой

Растекаюсь, таю в ногах,

Истоптавших что им не нужно,

Смерть стихов на прозрачных руках.

+++

Сиротливою судьбой

Лист кружится надо мной,

Взять к себе меня он хочет,

Полетать со мной до ночи.

 

И под тюлем звёздных линий

В бархатных бессонных крыльях

Сдать меня на сердце сну,

В царство невесомых пут.

 

Пышным веером фантазий

Вознесётся мирозданье

Под короною венца

Позолоченного сна.

 

Наиграюсь там, наплачусь,

Отзвеню, замру как мячик

После детской беготни,

И скажу себе: умри!

 

Как тот лист, что давно сгинул

Под землёй, под паутиной,

Как тот взгляд любви жестокой,

Столь желанной и далёкой.

+++

 

Смех быстрый в печальном лице,

Улыбка и ласковый взгляд,

Твой голос приветливый мне

Дарит любовь, дарит клад.

 

Наполнена счастьем, добром,

Напоена светом глубин

Души твоей, миром родным, –

Там я поселюсь, там мой дом.

 

Хочу войти в сердце твоё,

Оставить в нём песни и свет,

Остаться в тебе на сто лет,

Ты – счастье, ты – чудо моё!

+++

Во мне нет –

ни зла, ни обид.

И мне нет –

ни ласк, ни любви.

И ветер вокруг

всё шумит.

И жжёт

одинокий рассвет.

+++

Я вся в любви к тебе,

Мечусь, горю в мечтах,

Ты каждый день в душе,

Твой образ всё в глазах.

 

Дождусь ли дня любви?

Увижусь ли с тобой?

Лишь тайна – впереди,

Печаль и свет – со мной.

 

И солнце так горит,

Так жжёт мои глаза,

И сердце всё болит,

И будто нет меня…

+++

Оставь летучую грусть,

Забудь тяжесть прожитых лет,

Я дам тебе радостный путь

Взаимного счастья и нег.

Вглядись в зелень преданных глаз,

Найди в них уют и покой,

Любовь как рассвет нашла нас,

Звезда поёт гимн над судьбой.

Давно нам начертана жизнь

На светлых дорожках небес,

Покрепче за радость держись,

Помчимся на крыльях сердец!

+++

 

Я уже разлучилась с ветром,

С шалью крыльев, быстрых как крик,

Моя песня так и не спета,

И потух мой забытый лик.

 

Мотыльком золотым разбилась

О сияние стёкол чужих,

И осколками боль залечила,

Найдя солнечный отсвет в них.

 

Я давно уже неживая,

В тине, в пене, в волне говорю,

Там душа моя истекает,

Бредит, стонет, рыдает: люблю!

 

Там, на тонких перилах солнца

Силуэты мои скользят,

Замолчал стихов голос скромный,

И талант на лучах распят.

+++

Я закрываю глаза,

Я снова вижу тебя.

Меня обнимает муж.

«Это ты», – сволочь, себе твержу.

Целую знакомый рот,

Тебя мне не дал знать Бог.

Губы твои всё днём

Полны недоступным огнём.

 

Меня ласкаешь не ты,

Но говорю себе: «Ты!»

Поверив в гадкий обман,

На миг забываю себя.

 

О подлость влюблённой души,

Ей места нигде не найти,

Заветный приют ей – ты,

Но ты не пускаешь к любви.

 

Лишь издали жадно следишь,

За мной глазами бежишь,

Уходишь домой один,

Мною любим, любим.

 

Не знал ни меня, ни других,

Твой дом суров и тих,

Твой дом из цветов и книг,

Сидишь один среди них.

 

Когда-то ворвалась сюда,

Кричала, как дура: «Твоя!»

Сидела подле тебя,

Сидела, в стыду, одна.

 

Упрямо твердила: «Люблю!»

Твой взгляд молил: «Не могу!»

Твой голос прибил: «Не люблю».

Решила: «Себя убью».

 

Но жизнь велела жить.

Дочка давала пить.

Тайком начинала выть,

Чтобы снова идти и жить.

 

На кухне рубила лук,

По стенке сползала вдруг.

Рыдала без сил уж вслух,

И мужу твердила: «Лук!»

 

Тяжёлое слово «любовь»,

На век отравлена кровь.

Дрожит над слезою бровь,

Вместо сердца бьёт в грудь любовь.

 

До самых последних дней

Придётся мне жить с ней,

Таить её от людей,

Преступники мы с ней.

 

И ты теперь прост и тих,

Глядишь на меня, глядишь.

Я засмеюсь – и ты,

Я омрачусь – замолчишь.

 

Вот так и живём, живём,

Счастливые – маленьким днём,

А ночью свой крест несём,

Ты – один, я – вдвоём.

+++

Я как будто больна. Я больна от любви.

В тишине, в темноте, в пустоте и в ночи.

Возглас сына сквозь сон, шорох рук, шум с дорог

Не спугнут сердца слышимый звук: то любовь.

Та любовь, что как кровь, уже с телом слилась,

И с душой как душа вместе жить принялась,

И горела душа, и всходили ростки

Обновлённой любви, бесконечной любви….

За скупыми мельканьями буден и слов

Как сиянье стояли нам взгляды без слов,

И касанья несчастных рук берегли

Жизнь спрятанных мыслей и чувств, жизнь души.

Вот который уж год – и всё не близки,

Я с детьми, муж ушёл, ты один, мы в любви,

Мы в любви как в цветах, одурманясь, цветём,

И с чужими губами друг к другу идём.

И зовёт, истомясь, безумная плоть,

Превращается в золото тонкая ночь,

Прижимается к сердцу холодный рассвет…

Счастье будет. Я жду. Пусть сейчас его нет.

+++

Я одна. Без любви и страсти,

Как без воздуха, в жизни брожу,

И стихами лечусь, и каюсь,

И себе на беду жизнь люблю.

 

Я одна, как песок и ветер,

Поднимаюсь на свисте струй,

Мчусь в небесном шальном вертепе,

Лживым хохотом ужас глушу.

 

Как бродячая старая псина,

Затаясь, ласки жду, всё жду,

Поджимаю хвост, прячусь, стыну,

И ни с кем в тепло не иду.

 

Я одна. С душою открытой,

Как больная, Богу молюсь,

Я давно не жива, я – убита,

Ночь приходит – как в гроб ложусь.

+++

На свет рождаюсь от твоей любви,

В смех окунаюсь, про себя: «Люби!»

Вслух всё смеюсь. Отчаянье в глазах.

Да, я одна. И боль в чужих губах.

 

И одиночество – двоим.

Тебе и мне – лишь часть любви.

Тебе и мне – лишь день один.

И ночь – не нам. Не нам двоим.

 

Так жизнь идёт. Год. Ещё год…

Любовь, не жизнь, уйдёт, вот-вот…

Любовь, не смерть, нас унесёт –

Туда, где нас не будет. Вот…

+++

Когда придётся уезжать,

Возьму заветную тетрадь,

Приду к знакомому окну,

Стихи на память положу.

Вот здесь, во дворике пустом,

Когда-то плакала о нём,

И отвечал печальный взгляд:

«Нельзя любить меня. Нельзя».

+++

Когда ты говоришь с другой,

Во мне как дождь шумит,

Я прячу взгляд, молчу с тоской,

И всё в душе кричит.

 

Лети, лети на землю дождь,

Шуми, мой чуткий сад,

Тяжёлый гром, убей любовь,

Что плачет на губах.

 

Цепями лёгкими из птиц

Укутала меня

Любовь, гадюка с сотней лиц,

Льёт кровь мою – в тебя.

 

Ты щедр на смех, на взгляд, на крик –

Мой идол, мой закон,

Один, пожизненно один,

Сражаешься с судьбой.

+++

Когда рука чертит фигурки

Без смысла, желаний и чувств,

Мой взгляд где-то бродит хмурый,

Сжимают рыданья грудь.

 

Как хочется видеть тогда мне

Того, чьи глаза так нежны,

Чьё сердце твердо как камень,

Слова веселы и пусты.

 

«Назначьте назавтра свиданье», –

Когда-то сказала ему.

«Подумаю», – дал обещанье,

И выпроводил в темноту.

 

От яркого быстрого гнева,

От боли, стыда, от тоски,

Я в ночь, вся в слезах, полетела,

В ослепшее небо беды.

 

Земля под ногами вздыхала,

Ко мне кто-то ветви тянул,

Неспящая птица стонала,

Ей вторил торжественный гул.

 

То ветер могучий, высокий

Гудел над землёй, восставал,

И слабым, печальным, убогим –

Дыханье второе давал.

+++

Пусть любим мы,

Что нам с того,

Бегут сыны

Не к нам с тобой.

 

Пусть взгляд с утра

Полон любви,

Судьба одна –

Ночь без любви.

 

Пусть дрогнет речь,

Пусть мел в лице,

Волненье – блеф,

Миф на песке.

 

И будет сын

Не от тебя,

Пройдёт и жизнь –

Всё без тебя.

Дописано Катей Небылицей многие годы спустя:

«Прошла уж жизнь,

и ясно мне:

всё – пустота,

что было в ней.

 

Я вместо жизни

Пила яд

Страстей безумных –

Точка. Ад.

 

Ад уж горит

Передо мной,

И мрачных бесов

Страшный рой.

 

Всё кружат, кружат,

Ждут меня,

Совсем уж скоро.

Жизнь прошла.

 

И из последних сил

Вскричу:

О Боже, нет,

Я не хочу,

 

О Боже, Боже,

Помоги,

Прости меня!

Тебя зову!

 

Помилуй, пощади

Меня,

Я червь, ничтожество,

Я тля!

 

Я заслужила муку, тьму,

Но я прошу…

Но я молю…»

 

Продолжение тайных стихов Светланы, посвящённых Олеги Ивановичу Верчагину (из одноимённой поэмы Кати Небылицы):

Ещё не скоро я умру,

ещё так ярок день,

Но в сердце молодом держу

Предсмертную тоску.

 

Ещё мечты мои легки,

И жизнь так весела,

но что-то давит всё в груди,

и плачет всё весна…

 

Порой так пуст

вдруг станет путь

перед живой душой,

Увижу ясно – до конца

Я буду не с тобой.

 

+++

Когда-нибудь, верю, прочтёшь

Стихи мои, полные слёз,

И может, с морщинок смахнёшь

Слезу, как с царапины кровь.

 

Мой смех и неловкая речь

С наивным доверием, страх,

И дрожь опустившихся плеч –

Останется это в стихах.

 

И вспомнишь мой страшный вопрос:

«Вы любите или нет?»

Лицо, как букет мёртвых роз

Запомнишь на много лет.

 

Пусть стих мой к тебе попадёт,

Когда я покину твой край,

Я плакала весь этот год,

Знай, милый, всю жизнь это знай.

+++

Не говори с ней, не шути,

Когда сижу я здесь.

Всё разрывается в груди,

И жить желанья нет.

 

Ты за спиной моей, ты ей

Пустое говоришь.

Сижу одна среди людей,

Весь мир со мной молчит.

 

И дома уроню портфель,

К окошку подбегу,

Сквозь слёзы трудно видеть день,

В окне тебя сыщу.

+++

Не проклинаю ни судьбу,

Ни твой отказ в любви, мой милый,

А лишь себя кляну, кляну,

Увы, забыть тебя не в силах.

 

Когда ловлю твой взгляд прямой,

Твой голос резкий, неспокойный,

бросаю быть сама собой,

теряю мир в душе нестойкой.

 

Меня коснёшься вдруг плечом,

Уйдёшь весёлою походкой,

Замру на улице пустой,

И буду знать: не обернёшься.

+++

По вечерам я остаюсь наедине с собой,

Глядят из зеркала глаза, убитые тоской,

Никто не смотрит на меня, не слышит мою речь,

В который раз зову тебя, и сердце шепчет: месть.

 

Но днём при встрече снова взгляд,

Улыбка, разговор,

Как солнце с ветром окрылят,

Смахнут с души весь вздор.

 

Забудется печаль, когда

Начнём шутить с тобой,

Подсядут весело друзья,

И кажется – ты мой…

+++

Мои глаза больны тобой,

Они – приют слезам,

Мои глаза всегда с тобой,

И этому ты рад.

 

Всегда ты ждёшь мои глаза,

Читаешь в них любовь.

Но не велишь ожить мечтам,

Зачёркиваешь вновь.

 

Ночами после страшных слёз

Я в сон как в бред иду,

Но утром словно букет роз

Свой смех тебе несу.

+++

Когда забыть тебя хочу,

Беру велосипед,

И мчусь навстречу ветерку,

Ах, как мне мало лет.

 

Вперёд, к полям, где так легко,

Там брошусь на траву,

Лицом к последнему лучу,

Забывшись, полежу.

 

Лягушки душу усыпят

Прекрасным хором с вод,

Колёса снова полетят,

И мошки роем в лоб.

 

Но отчего вдруг сердце вновь

Забилось так в груди,

И взгляд наполнился слезой –

То дом твой впереди.

+++

Я долго конфету твою хранила

И вспоминала тебя,

Потом отдала трёхлетнему сыну,

Сыну не от тебя.

 

Головку родную к себе прижала

И вновь вспоминала тебя,

Любовью глаза твои угощали,

А губы сказали: «Нельзя».

+++

Весёлый, весёлый,

весёлый

Сидишь

ко мне лицом.

Со спиной

ровной-ровной,

С дрожащей

в кармане рукой.

 

Ворвалась, вбежала,

запнулась,

Как в воду упав,

молчу,

Наши взгляды

столкнулись,

Души ревут, ревут…

 

Как сто тяжелейших казней

Прошёл одинокий день,

Любовь каждый раз нас дразнит,

Нам так тяжело с ней.

 

На губы, на руки, признанья

Наложен жестокий запрет,

Лишь взгляды как дети играют,

Шлют сердцу короткий привет.

+++

Что-то сорвётся в горле,

К сердцу хлынет рекой,

Когда вдруг с лицом без крови

Столкнусь случайно с тобой.

 

Будь проклята я навечно,

Будь проклято сердце моё,

Когда влюбилась беспечно

В буйство души твоё.

 

О, как ненавижу слёзы

Своих некрасивых глаз,

Сама всадила занозу,

Сама виновата. Вот так.

 

Вспоминаю себя с отвращеньем –

Кокетство, смех, болтовня,

Ужас вместо похмелья,

Слёзы вместо вина.

 

И ты с навсегда печальной

Тяжёлой, седой душой.

Помог мне разбить в отчаяньи

Любовь к себе самой.

+++

Откуда же столько грязи

На улицах мне родных,

Как кошки, пьяные лазят,

Кричат о своей любви.

 

Толстые слёзы теснятся

В круглых глупых глазах,

Душа превращается в мясо,

Свистит матерщина в зубах.

 

Село как сердце разбито,

Молчит жестоко и зло,

И месяц с щекой отбитой

Бросает в глаза стекло.

 

Смотрю с тяжёлым вопросом

На тех, кто пришёл ко мне,

И на меня – тоже смотрят,

И спрашивают: зачем?

 

Зачем я стою и плачу,

Зачем я живу, зачем,

Зачем жду, всё жду удачу,

Ах, незачем… Ах, зачем…

+++

Тяжёлый, большой, неуклюжий,

С колоннами, с вонью дерьма,

Окрашенный жёлтой жижей,

Клуб сельский. Нет в окнах стекла.

 

Днём пусто, тихо, как в склепе,

Лишь куры гулко ворчат,

К ночи фонарь осветит

Ползущих в кино девчат.

 

Лениво кидая сквозь зубы

Тягучие, в пыль, плевки,

Парни пьют водку за клубом,

Шумят как гулящие псы.

 

В холодном, как погреб, зале

Снова крутят любовь,

Иностранные бабы рыдают,

И в жилах играет кровь.

 

В задних рядах шёпот,

Выкрики, смех, возня,

Жуткий внезапный топот,

Вопль: «Не тискай меня!»

 

На улице тихо-тихо,

Звёзды, небо, листва,

Под деревом кто-то лихо

Рыгает без слёз, без ума.

+++

Вот и прошёл волшебный день,

Наполненный тобой,

Как мёд, растают в сердце лень,

Уют любви, покой.

 

Привычно вечер подойдёт

С заботой, суетой,

Из сердца счастье уведёт

До новых встреч с тобой.

 

Накроет ночь весь мир собой,

Своей глухой душой,

В мечтах позволит быть с тобой,

с солёною слезой.

 

Течёт в окно, течёт звезда,

К себе зовёт, зовёт,

Дрожит намокшая рука,

Удерживая рот.

 

Промчись же, ночь, сгинь поскорей,

На свет пусти меня…

Лишь там, средь дел, среди людей,

Увижу вновь тебя.

+++

 

Не уберу взгляд от твоих

Прекрасных, лучших глаз,

Лишь нас одних, лишь нас двоих

Любовь нашла сейчас.

 

Сиди же прямо, не спеши,

Не опускай лица,

Так редко рядом мы сидим,

Молчим, не помня себя.

 

Сегодня – праздник, лучший день

В этом унылом году,

Грудь распирает глупый смех,

В глазах смеётся: «Люблю!»

 

Короткое счастье не даёт

Вспомнить о завтрашнем дне,

О той разлуке, что сметёт

То, что сейчас при мне.

+++

+++

Привет мне шлёшь неровным смехом,

Когда спиной ко мне сидишь,

И ловишь ухом шага эхо,

Вот я ушла, ты снова тих.

 

Остыл, угрюм, совсем не весел,

На хохотушек не глядишь,

Мир солнечный так пуст, так тесен,

Глуп документа строгий лист.

 

Привычно в пальцах ходит ручка,

Страдает чёрная строка,

И подчинённых ждёт уж взбучка

От ослеплённого писца.

 

С улыбкой детской вновь впорхнула –

Любовь, отрада, нежность, свет,

Над шуткой лёгкой захлебнулась –

И ты опять рождён на свет.

 

Восторг, блаженство, счастье, радость –

И время хочется забыть.

Брать в душу глаз любимых сладость,

Глупцом влюблённым снова быть.

+++

Тебе посвящаю стихи и слёзы,

К тебе направляю суровый взгляд.

Тебе – моя злость, моя важная поза,

И всё это тысячу, тысячу раз.

 

И в бешенстве топаю дома ногою,

Шепчу злые фразы, стою у окна,

Всё жду странной встречи дурацкой с тобою,

Когда зашагаешь мимо меня.

 

«Зачем же страдать так долго, так страшно?» –

Назавтра спрошу со смехом плохим,

И ты, не расслышав, ответишь удачно:

«Смотри в тетради под носом своим».

+++

Дописано рукой Кати Небылицы многие годы спустя:

«Опомнись, милая Светлана,

Зачем грехом

Сквернишь себя,

Твоя душа

И грязь, и рана,

И Ангел не спасёт тебя.

И Ангел не спасёт от ада

Ту, что в блуде

Жизнь прожила,

Себя, как страшный сосуд с ядом,

Вручила дьяволу сама.

Хохочут жадно уже бесы,

Кружат над бедною душой,

И нет тебе

Уже здесь места,

Суд Божий

Скоро над тобой…»

+++

Продолжение тайных стихов Светланы из одноимённой поэмы Кати Небылицы, посвящённых Верчагину:

Себе позволить не могу

Писать стихи.

Я дом и совесть стерегу,

Я на цепи.

 

Я день и ночь слежу за всем,

Что на глазах,

Ах, дочь и сын, мой сладкий плен,

Ах, боль в руках.

Как просят пальцы у меня

Пера, бумаг,

Душа лежит в больных руках –

И всё не так.

 

И всё не так при свете дня,

И ночь не та,

Живётся тоже зря, всё зря,

И я не та.

+++

Я украшаю цветами

Свой симпатичный дом,

Имя твоё гуляет

Ночью и днём в нём,

И никто, о, никто не знает

О горе моём таком.

+++

Я в этот день войду как в дом,

От счастья не своя,

Дрожа, с улыбкой, со стыдом,

Пройду мимо тебя.

 

От длинных ноющих разлук

Измучилась душа,

И этот день – наш праздник, друг!

Люблю, люблю тебя!

 

Что нам разлуки лишь на ночь

Когда весь день – при нас!

Летите, сны, скорее прочь,

Да здравствует зима!

 

Зима прекрасных строгих встреч,

Служебных дней – в любви.

И недомолвок нежных речь…

И боль, и боль души.

+++

На это окно под солнцем

Когда-нибудь взглянут люди,

Стихи и слёзы припомнят,

Их так ещё много будет.

 

И скажут: «Вот здесь стояла

Та, с сумасшедшим сердцем,

Влюблённые слёзы роняла

В строки… Куда она делась?»

 

И как ответ, как камень,

Тихий, тяжёлый, скорбный,

Молча в сторонке встанет

Тот, что в неё влюблённый.

 

Горе от глаз исходит

Вечно, словно луч лунный,

Люди скорее уходят,

Он под окном как безумный.

+++

Сердце наполнилось песней,

Словно бутон пыльцою,

Мир из чудес неизвестных

Склонился, о жизнь, надо мною.

 

Мир из дыханий лёгких,

Тонких росинок… Сердце!

Дай же мне жить много,

Лире я буду верной.

+++

Я приду к вам, дети,

В тихий-тихий класс,

Мне стихами светит

Солнце каждый час.

 

Мне стихами льются

Луны над мирами,

В сердце всё поются

Жизни – стихами.

 

И всё тянет душу

За окно на ветер,

Но глаза и уши –

С вами, мои дети.

 

До чего ж мне тяжко

Дни чертить в линейку,

И стихи украдкой

Писать переменкой.

 

Я бы вам не буквы

Из страниц давала,

А стихи из му`ки,

Ликуя, бросала.

 

Стихи – моё счастье,

Горе и радость,

Жизнь в них – праздник,

На век отрада.

+++

С прекрасных трав закатный луч

Бежит, дрожит, блестит,

И месяц чертит нежный путь,

И ночь уже звенит.

 

Подруга ночь, твой аромат

Волнует и зовёт,

И холод тает на губах,

Сейчас к ним стих придёт.

 

Песок испуганной струёй

Взовьётся под ногой,

Пусть мы несчастливы с тобой, –

Иди, и пой, друг мой!

 

И если разуму дана

Власть над своей душой,

Тогда она, душа, должна

Дать мудрость и покой.

+++

Узнав тебя,

Я пела первый год.

Второй год плакала,

Тебя любя.

А третий год,

Вот он, вот скорбный год,

В нём сердце умирает

Без тебя.

+++

+++

Эпилог-1

Так и прострадала

всю жизнь наша Светлана.

 

И вот, пред гробом, поняла,

как жизнь пуста её была.

 

Муж умер. Дети далеко.

Теперь лишь в храме ей легко.

 

И только Бог для Светы есть.

Ему из слёз, из сердца – песнь.

 

И иногда бредёт она

к могиле завуча. Одна.

 

На покосившемся кресте

Венок сухой на ветерке

Дрожит как память горьких лет,

Разбитой жизни давно нет.

 

Давно нет слёз той страсти злой,

Одно теперь: есть Бог живой!

К нему молитва день и ночь,

Помилуй, Боже, свою дочь!

 

Эпилог-2: стихи Светланы (из одноимённой поэмы Кати Небылицы):

Там, в слепящих высотах –

Жизнь и поток Любви,

Все мы – лучи от Бога,

Вечности светлой круги.

 

Небо внутри нас бродит,

Звёзды заходят в кровь,

Током душа уходит

В живую вселенскую плоть.

 

Там – наш Отец, там наш корень,

Там наша жизнь, наш свет,

Счастье, добро и воля –

Всё только там. Но не здесь.

+++

 

Прими меня, мой Бог,

Создатель мой! Всевышний!

Прими мою любовь,

Мой грех, земной и низкий.

 

Прими свет слёз, и боль,

И совести ад вечный,

Глумленье над собой,

Ужасной и беспечной.

 

О Боже, близкий мне,

На всё пусть Твоя воля.

Я вся – в Тебе, в Тебе,

Я вся – любовь и горе.

+++

Конец поэмы Кати Небылицы «Светлана и Верчагин»

Из дневника Кати Небылицы:

Моя жизнь изменилась.

Всё стало иначе.

Поначалу казавшееся счастливым замужество превратилось в обузу.

Это произошло после того, как Верка рассказала мне об изменах Алексея. В её слова можно было не поверить, назвать сплетнями, и жить дальше. Но Верка каялась, и как мне показалось – искренне. Она со слезами говорила, что спала с моим мужем. Зачем она рассказала мне об этом? Этим она отомстила Алексею! За что? Ха-ха, тут я не смогла удержаться от смеха. За то, что он… изменил ей, Верке, с другой, то есть с третьей… Ой, не могу, ха-ха!

Она узнала о его измене от одного из своих любовников. (Тоже, кстати, смешно. Ну, просто нет слов!) Новую подругу Алексея Верка помнила ещё по телестудии, там Инна играла на вторых ролях, пользовалась популярностью у парней. О, да, я тоже помнила ту пышногрудую. Мда-аа… Тут меня прорвало от смеха. Да-а… Нет слов. Вот что означали командировки моего мужа.

Но Верке было, кажется, действительно, стыдно. Или мне показалось? Стыдно перед кем? Передо мной? Или? Я поверила в эти слёзы и простила её. Простила? Неужели простила? Клянусь, это так! А мужа разлюбила. Впрочем, любила ли я его вообще… Теперь в этом я сомневаюсь. Если бы я его любила, я постаралась бы сохранить семью. А я сделала всё, чтобы её разрушить. Я стала свободной. Больше я не считала себя обязанной хранить верность Алексею. А зачем, если он оказался человеком с двойным дном, слова моей учительницы литературы подтвердились.

У меня открылись глаза. Я увидела вокруг себя мужчин. И поняла – меня тоже видят. У меня есть выбор. А главное, я хотела отомстить мужу. Я жаждала мести. И мстить я решила его же оружием – изменами.

(О, Боже, помилуй меня! Мне стыдно за себя! – рукой Кати Небылицы на полях спустя много лет)

Попробовать я решила для начала со стариком, это мне казалось интересным.

(Боже-Боже, как стыдно, как противно мне это читать, как тяжело знать, что это было со мной! Я – низменность. Я – грязь. Господи, помилуй мя! – рукой Кати Небылицы на полях, спустя много лет).

Пятидесятилетний брат хозяйки, на квартире которой мы жили, привёл меня в какой-то фанерный домик. Это была их семейная дача. К дачному домику мы долго шли по пыльной дороге, потом через какие-то распаханные поля, и ноги проваливались в тёплую рыхлую землю. Я смотрела под ноги, и не видела неба. Не видела, что с неба на меня смотрели Ангелы. Но тогда я об этом не знала. Так же как не осознавала, несмотря на беседы и переписку с Богданом о Божественном начале нашего бытия, что всё вокруг на этой земле изначально пропитано Богом, и как страшно впасть в Руки Бога Живого.

Мне было скучно. Старик повторял, что не может поверить в «своё счастье». Он держал меня за руку и поглядывал на меня. Я пялилась под ноги. А куда ещё, не на этого же, рядом, хватит с того, что он пожирает меня глазами. Но, Боже, какая жара. Наверное, вот так же будет в аду, когда придёт моё время. Но я вру. Ни об аде, ни о рае в ту минуту я не думала. Это сейчас, спустя годы, мне жутко вспоминать себя в той, такой глупой, такой ненужной и бесстыдной жизни. А разве может быть жизнь нужной, если в ней нет Христа. Боже, Боже мой, хочу закричать я туда, в своё ужасное прошлое, зачем Ты оставил меня? И будто слышу откуда-то Голос, Он отвечает мне: зачем ты оставила Меня?

Сухой жаркий день, и неохота смотреть на ослепительное солнце в пустом небе, и мёртвая тишина. Всё вокруг только укрепляло мою скуку. «Погоди, мне надо отлить». А что это означает? Такие слова мне были непонятны. У него нет ни ведра, ни бутылки с водой в руках, так что же он хочет отлить?

Старик ушёл в кусты. Я отвернулась. Потом он вернулся, застёгивая на ходу ширинку. Мне расхотелось идти с ним дальше в его паршивый дачный домик. Я пожалела обо всём, но грязная ободранная дверь, похожая на крышку прогнившего гроба, уже болталась перед моим носом. Пришли. О. Как я жалела обо всём, как хотела провалиться сквозь землю и оказаться где-нибудь на противоположной стороне планеты.

Фу. Потом было ещё более скучно. Я лежала на скрипучей гнусной грязной кровати поверх каких-то тряпок, смотрела в потолок и с омерзением ощущала на себе чужие руки, и ждала, когда всё это закончится. Мне повезло, потому что вскоре в дверь заколотили и раздался визгливый женский голос: «Димка, ах ты, бесстыжий, ты с кем там? Я вот всё твоей жене расскажу!» Старик чертыхнулся, и уже через десять минут мы возвращались тем же путём.

Уходить пришлось под осуждающим взглядом неизвестной мне тётки. Это она орала за дверью. «Ну, стерва, – ругался старик. – Пять рублей потребовала за молчание».

Ему было жалко, что нас застукали, что пришлось отдать целых пять рублей за молчание, и что его жизнь снова будет продолжаться так же, как вчера, и позавчера, и опять всё в его жизни будет неинтересным, надоевшим. Он говорил сальности, его речь была грубой, корявой. Я его не слушала. Мне было радостно, что скоро буду дома и уже никогда не окажусь в этом гадком фанерном домике с вонючими тряпками, вонючей дверью, вонючей любовью. «Спать с одной и той же женщиной всю жизнь – это всё равно что жевать всю жизнь один и тот же кусок мяса», – эта пакостная фраза старика о своей жене запомнилась мне на всю жизнь.

На прощанье старик сунул мне в руку золотой перстень с драгоценным камнем. «Бери, это тебе!». Но через два дня он пришёл забирать свой подарок обратно. «Слышь, ты того, прости, но... Моя сучка хватилась перстня, орёт, что я его своим блядям отдал». Я обрадовалась. Просто замечательно! Подарок старика мне был не нужен, от него на меня веяло мерзкими воспоминаниями. Я дотянулась до открытой форточки, из которой на меня пялился старик, и отдала перстень. Он продолжал переминаться под окном, я слышала его голос: «Кать, того, я хочу тебя, ты – королева, давай ещё, ну один разик, а?» Пошёл дождь. Мимо прошла под зонтом соседка и, замедлив шаг, с любопытством посмотрела в сторону моего окна. Она прислушивалась. Я захлопнула форточку, форточка проехалась по носу старика. Он сделал жалобные глаза.

Почему люди любят подслушивать чужие разговоры, почему и я такая же, как эти люди, и тоже люблю подслушивать? Почему я вот такая? А какая я? Ну, какая-какая. Плохая. Ужасная. Я просто ужасная и преужасная. Больше и сказать нечего. Я хочу быть другой! Я ХОЧУ БЫТЬ ДРУГОЙ!!! У меня в душе всё время что-то болит. Мне неуютно наедине с собой. Мне плохо от того, что я такая.

Я показала старику кулак и задёрнула штору.

Нет, если встречаться с кем, то – по любви, пришла я к пониманию бессмысленности моей идеи пробовать мужчин назло другому, в качестве мести и, вдобавок, из любопытства.

Меня съедает желание писать. Когда я долго не подхожу к бумаге и ничего не пишу, то меня начинает что-то тяготить. Наверное, это талант, который не хочет, чтобы его зарывали в землю. Во мне сидит наглая уверенность в собственной талантливости. Но так ли это. Персонажи и сюжеты – варианты моей собственной жизни…

Нет, это не писательство, это просто мучения души. Душа ищет выход. Ей тесно и душно. Душа выплёскивается на бумагу. Душу тяготит эта грязная, эта страшно грязная жизнь. Эту жизнь я сама для себя выбрала. Я сама по собственной воле каждый день окунаю свою жизнь во всё новую и новую грязь. Я сама эту грязную жизнь расплёскиваю как использованную воду из помойного ведра. А когда я сажусь писать свои литературные тексты, на бумагу продолжает выплёскиваться моя жизнь, и это – несчастная жизнь несчастного человека. Я хочу выйти из самой себя, чтобы прийти … ну, если не к себе, новой, то хотя бы в настоящую большую литературу, и у меня пока ничего не получается. У меня получаются какие-то жалкие дневниковые наброски под выдуманными или невыдуманными именами. Я просто складываю кубики из событий, настроений, чаяний собственной жизни и жизни моего окружения. Наконец, я придумываю героев, придумываю штрихи к их приключениям, но вдыхаю в них собственные мысли и настроения, а порою и свои поступки. Чаще всего те поступки, за которые меня обличает совесть. Мне хочется многого, а сделать для этого ничего не могу. Пустота и фантазии, вот моя жизнь. Иногда мне кажется, я начинаю догадываться, чего мне не хватает, чтобы всё встало на свои места. Точнее, КОГО. Мне не хватает БОГА? Но я в том напрямую себе не признаюсь. Да и как может себе в чём-то признаваться человек, у которого заморожена душа.

Из литературных набросков автобиографического рассказа Кати Небылицы «Встречи…»:

«На дискотеке нас с Верой ждала ужасная, напомнившая общагу, картина: тьма девочек.

За каждым столиком сидело по пять-шесть размалёванных юных человечков. Затянутые в джинсики милашки.

Мы с подругой пристроились в углу. Странно, но к нам подсел симпатичный парень, который был чуть ли не единственным кавалером на дискотеке. Он оказался человеком воспитанным и два раза станцевал со мной. Думаю, он это сделал из вежливости, вряд ли я ему понравилась. Когда я сама себе не нравлюсь, то разве могу с таким настроением понравиться другому? А настроения у меня вообще не было. Будем думать, решила я, что это любовь. Мне стало весело.

Когда мы пришли к его товарищу Володе, сердце моё перед чужой дверью ёкнуло. Не делаю ли я ошибку? Вера меня пихнула локтем: «Не дрейфь, всё будет путём!» Вера – девушка бывалая. Я взглянула на неё. Была – не была. Да и думать уже было поздно. Товарищ Володя сидел в пустом зале на корточках и курил, у противоположной стены заканчивал трудовой день телевизор. Володя был красавец с грустными и всё понимающими глазами. Он работал официантом в «Причале». Мы прошли во вторую комнату, более похожую на жилую. Шкаф, диван, стол, два кресла, полка с книгами, мужские сапоги на полу – всё было залито красным светом фотофонаря. Я принялась разглядывать на стенах иностранные плакаты с длинноволосыми гитаристами.

– Развёлся с женой этим летом, – сказал о себе Володя. – Всё ей отдал, кроме квартиры.

Им оказалось по двадцать четыре. Мальчики сказали, что курят «травку», и если мы захотим, дадут попробовать. Я затянулась сигаретой Сергея два раза, и этого мне хватило. Вере тоже. Мы хохотали, пили вино, я кричала играющему на гитаре Сергею:

– Спой Высоцкого!

Сергей потом целовал меня. А Володя целовал Веру.

Я проснулась около четырёх часов. Мне показалось, что я попала в фантастическое будущее: красный свет фотофонаря перемешался с тусклым рассветом за окном. Было тихо. Володя спал на полу, засунув под щёку свой жёлтый полусапог. Рядом с ним сидела проснувшаяся Вера. Наши глаза встретились. Около меня лежал туго замотанный свёрток. Вероятно, в нём спал мой новый знакомый. Я всё вспомнила, быстро оделась, Вера – тоже, и мы выскочили на улицу.

Город тоже был из фантастической страны. Пуст и свеж.

Я была пуста.

В этот день я прогуляла практику.

Валялась в постели и много думала.

Мне уже не так и мало лет. Во всяком случае, за двадцать перевалило. И с каждым годом этих лет будет всё больше. Когда-нибудь мне стукнет семьдесят. Что тогда я буду петь? Наверняка, мне будет многое смешно из того, над чем я сегодня переживаю. Если бы любого из нас возможно было поднять в гробу и спросить о прожитой жизни, – пожалуй, нашлись бы такие, что признались себе – мало жили, многого боялись. Как я. Куда беречь себя? Чего бояться? Юность исчезает так быстро, а желания, которые зажимаешь сейчас в себе, потом будут обречены на полное вымирание…

Примерно такие мысли лезли мне в голову. Были и другие мысли, и, наверное, те мысли были более правильные, но я не хотела их знать.

Наверное, я думала неправильно, потому что червячок, что шевелился в душе, остался.

Но я больше не хочу думать.

С Сергеем мы встретились ещё один раз.

Я зашла в кулинарию, купила рыбных котлет, а потом увидела его. Я хотела убежать, но продолжала смотреть на него. Он тоже увидел меня и перешёл на мою сторону улицы. Я смотрела, как он приближается. Брови сдвинуты, в глазах улыбка.

– Где это ты пропадаешь? – вот его слова, как насмешка.

Забрал у меня сумку и повёл к себе в гости.

– Отец у меня умер два года назад. Живём втроём. Мать сейчас в Анапе, в отпуске. Брату двадцать лет.

Дома у них было чистенько. Сергей заставил брата жарить картошку, а сам побежал в хлебный.

Мне грустно вспоминать. Всё было мило, просто. Я надеялась, что так ещё будет много раз, по-семейному будем сиживать, пить чай, говорить на домашние темы.

Но разве можно думать о посторонних семейных чаепитиях той, у которой есть собственная семья? Опомнись, сказала я себе.

Но опомниться не получилось. Да и как, если жизнь так заманчива. И так приятно видеть в зеркале свою красоту. И проверять её силу на чужих мужчинах. Например, на Андрее.

Андрей был единственным парнем на нашем факультете. Да ещё и женатым. Ему было двадцать семь, и нам, двадцатиоднолетним, нравилось, что он – «такой старый». В него всегда был кто-то из наших влюблён. А что ещё делать в условиях мужского дефицита, говорили они. Андрей будто ждал, когда же, наконец, начнётся этот самый наш с ним роман, но в «первых строках» его вместо традиционных воздыханий он стал болтать о литературе и советовать мне читать Кэндзабуро Оэ.

Он всю жизнь «распространяет» этого японца. Дома у него был старенький проигрыватель, на котором он крутил только две пластинки – Вертинского и Окуджаву. Пластинки хрипели, Андрей сидел напротив меня, тоже в кресле, пил водку, и смотрел на меня так пристально, что я начинала себе напоминать того самого Кэндзабуро Оэ. Я не хотела пить водку, но без водки я не смогла бы заставить себя пойти потом в постель с Андреем.

Занятия в постели мне казались самым неинтересным и обременительным фрагментом наших литературно-музыкальных встреч. Уходила я от него обычно не позже восемнадцати, так как до этого часа работала его жена. Момент нашего расставания напоминал мне эпизод из недавно вышедшего двухсерийного фильма: Табаков, прежде чем выпустить любовницу на лестничную площадку, выглядывает за дверь, нет ли соседей, и лишь после этого Она уходит. Так же делал Андрей. Меня это смешило, но, в общем-то, особо не коробило. Ведь это было интересное приключение. И любая подобная деталь вносила лишь ещё один штрих, но отнюдь не боль. О какой боли может идти речь в таких бульварно-ненормальных романах.

У нас была сумасшедшая любовь. «Любовь» – это, конечно, сказано слишком сильно. Но как ещё сказать, не знаю, поэтому зачёркивать не буду. В этой любви мне поначалу нравилось если не всё, то многое. Мы в одежде валялись на пустынных пляжах у холодного моря, сидели в барах, ели блины и пили вино. Андрей любовался мною, он был влюблён в меня. Это нравилось. Это было романтично.

– А я не знаю, зачем женился, – сказал однажды. – Со Светкой мы были года три знакомы.

В этом месте он замолчал, потому что две, уже изрядно подвыпившие девчонки, вздумали выйти из-за длинного деревянного стола. Нам пришлось встать, чтобы пропустить их. Андрей успел подхватить кружку с пивом, которую я чуть не опрокинула. Я взглянула на Андрея, перевела взгляд на девчонок, у них были надменные, как мне показалось, лица, я сказала им: «Извините». Девчонки ушли.

Андрей отругал меня. Ему не понравилось, что я извинилась. «Ты никому ничего не должна. Не принижай себя. И тем более не извиняйся, да ещё в таких нелепых ситуациях. А вообще, знаешь, чем меньше извиняешься в этой жизни, тем лучше». Примерно так он сказал. «У тебя комплекс неполноценности. Тебе нужно учиться быть уверенной в себе. И ни перед кем не заискивать. Никогда».

Он притянул меня к себе, поцеловал в щёку и сказал мне на ухо: «Я тебе это говорю потому, что я сам был такой когда-то. В тебе я увидел то, что было во мне».

Он был прав. Я никогда не была уверенной в себе.

– Она и надоесть мне успела, – он вернулся к разговору о своей жене.

Мы снова стали пить пиво. Он глядел на меня. В нём не было ничего фальшивого. Он был такой, какой есть. Мне это в нём нравилось.

– На демонстрации 1 мая я решил объявить Светке, что ухожу от неё. А она словно почувствовала и пришла с заплаканными глазами без косметики. Такая несчастная и некрасивая. Жалко стало мне её, и я сказал: «Выходи за меня»…»

На этом рассказ обрывается.

Продолжение дневника Кати Небылицы:

Вот, перечитала, полезла рыться в рукописи. Наткнулась на «Дорогую пропажу». … С некоторой натяжкой этот опус можно назвать продолжением предыдущего.

Дорогая пропажа

(полуавтобиографический рассказ Кати Небылицы)

 

– Какая же я была тогда плохая! – говорит, продолжая начатый разговор, Зинаида Николаевна.– А что это мы снова стоим?

Всматривается в мутное стекло.

– Таможня… Увы, теперь между нами границы.

Вздыхает, окидывает взглядом сидящих. Убедившись, что её слушают, говорит:

– Хорошо в поезде. И знаете, отчего?

Улыбается краешком губ.

– Можно вывернуть душу наизнанку, как на исповеди в церкви, в уверенности –  откровения канут в лету…

– А по мне, так в церкви лучше, чем здесь, – старческий голос из соседнего купе.

 

– Может, и так…– соглашается Зинаида Николаевна.

Она разливает коньяк по стаканам.

– Для меня путешествия и в плацкартном вагоне в радость. Если душа поёт, значит, всё на своих местах.
 
Она вопросительно смотрит на раскрасневшихся попутчиков, ища поддержки.

– Я жду вас, как сна голубого, я гибну в любовном огне, когда же вы скажете слово, когда вы придёте ко мне…– поёт представительный мужчина в спортивном костюме, встает, пьёт коньяк.

– Да-да, Вертинский, я его любила… У меня с ним связаны особые воспоминания, – говорит Зинаида Николаевна.

Она отворачивается к тёмному окну и смотрит на своё отражение.

– Ну так поделитесь, и мы не будем приглашать тишину на наш прощальный ужин…–  говорит мужчина в спортивном костюме.

– Вы артист?

– Почти. Так сказать, неудавшийся экземпляр.

Пограничники проверяют документы.

– Вот и свела судьба нас, только не отведи, только не отведи глаз! – поёт Артист.

– Хороший голос, – взглядывает на него поверх паспорта лейтенант.

Артист стоит навытяжку, за спиной он держит недопитую бутылку коньяка, кланяется.


Пограничники уходят.

– Уф, – Артист возвращает на столик коньяк. – Пронесло. Не забывайте, граждане пассажиры: спиртное на границе надо прятать.

– Вот, я о том же, – говорит старушечий голос. – Мы с дедом на праздниках, бывало, с сельчанами такую сладкую, аж глаза навыкат, поддавали, и в пляс. Хорошо, однако. А теперь, деда нет, самогонки нет, страны нет. И границы с собаками. По поездам ходят, гавкают, зыркают. Едешь как зэк с арестантами. Конец света. Спаси-сохрани.

Общество настраивается на разговор. Парень с девушкой слезают с верхних полок. Они сидят обнявшись.


Зинаида Николаевна с пониманием смотрит на них:

– Первая, чистая любовь, как это хорошо… Вот у меня, знаете… Еду куда глаза глядят. Не потому, что надо в чужие города… Хочу скинуть с себя пыль будней. Не задавайте вопросов, – делает знак рукой, Артист замолкает на полуслове.

Он ближе подсаживается. Смотрит на Зинаиду Николаевну.

– Вот вы наверняка думаете обо мне хорошо. А ведь на самом деле это не так. Я прожила ужасную жизнь. Бурная молодость, измены мужу, плохая мать... По ночам не спится, думаю о смерти. Что будет, когда умру? Куда пойдёт душа? Неужели туда, где эти адские муки, столь живописно изображенные на картинах Страшного Суда?…

Она молчит. Стук колёс, мелькание светлых пятен придорожных поселений за окном. Тревожные гудки, громыхание товарных поездов… На неё смотрят, ждут продолжения. Доносится сонный храп. Сутулый худой монах перебирает чётки.

 

– Чего удивляться, – слышен голос старухи. – Жила страна в безбожии, вот нынче и урожай собираем на развалинах… И Суда Страшного боимся не зря. Ишь, от страны рожки-ножки… Границ напридумывали – внутри одного народа! Это ли не конец света! Чтобы к внукам – за границу ездить?

– Спойте же! – говорит Артисту Зинаида Николаевна. – Вертинского…

–  Сегодня томная луна как пленная царевна, грустна, задумчива, бледна, и безнадёжно влюблена… Сегодня музыка больна, едва звучит напевно, она капризна и нежна, и холодна, и гневна…

Он расхаживает вдоль прохода.  Ему хлопают. Он останавливается перед Зинаидой Николаевной:

– Бесконечной тоски обрывается пряжа, что мне делать с тобой, и с собой, наконец, как мне тебя позабыть, дорогая пропажа… Скоро станешь ты чьей-то любимой женой, станут мысли спокойней, и волосы глаже, и однажды…

– Спасибо, – Зинаида Николаевна ждёт, когда Артист сядет.

 

– Как тебя позабыть, дорогая пропажа… Да, помню эту песню, – говорит она. – Под Вертинского мы с ним пили водку в его квартире. Я сидела у него на коленях. А рядом, на стуле, забытая с утра ночнушка его жены…  И зачем я это делала, скажите? Странно... Уходили к морю… Играли в любовников. Нам было чуть больше двадцати. Рестораны, свидания… Валялись в одежде на осенних пляжах, смотрели на чаек, шли в местную блинную. Похожий на самовар повар наливал рюмашку в качестве подарка к блинам с мясом, по широте своей русской души… Ах, что такое русская душа? Неужели только пьянство, гульба, всепрощение?... Я специально изменяла мужу. Это была месть за его измены. Подробности его блуда я выпытала у подруги. (Зинаида Николаевна смеётся, делает глоток коньяка)… Как пишут в романах, месть была ужасна. Романтика, пылкие стихи, письма о любви – о, всё было растоптано, душа наполнена разочарованием. Дорогая пропажа… Мда… Любовник… Он быстро надоел. А потом... Мы лежали на раскладушке в пустой комнате. Эта комната досталась на пару часов от его друга… Я смотрела в потолок. Было скучно. «Пойду варить кофе», – сказала я. Дойдя до прихожей, я задумалась, а потом взяла с вешалки своё пальтецо и ушла. Конец романа. А потом были другие романы… Вертинский прав, увы… Но я так и не поняла, любила ли кого… Пустота…


«Горячая картошка! Домашние пирожки!» – голоса за окном.

Поезд стоит. В проходе теснятся пассажиры с баулами. Официант с корзиной пробирается между людьми: «Свежее пиво, лимонад, чипсы, печенье!» Его обходит мужчина с большой сумкой: «Меняю газеты на монеты!»

 – Вот если бы шампанского! – говорит Артист.


Вскоре официант приносит ему бутылку шампанского.

– Ну, поймал,– Артист смеётся.

Говорит, что не собирался ничего покупать, «жаба давит».
Хлопает пробка, официанту тоже наливают. Предлагают монаху глоток. Он прикладывает руку к груди – благодарю, нет-нет... Вынимает от себя пакет с яблоками.

Двое ребят с гитарой подсаживаются с бренчанием.

– Праздник жизни, – говорит Зинаида Николаевна. – Наверное, это только у нас, русских, возможны вот такие шумные беспричинные сборища. Гульба до утра, разговоры по душам, а наутро хмурые физиономии, грубость, спешка… Увы. Русскую душу разрубили. Мы словно слепые, не понимаем, не видим собственной трагедии. Продолжаем кутить, набивать карманы. Бабушка права. Это действительно катастрофа. И от этого только яснее, что и твоя жизнь вместе со страной ушла в никуда.

Поезд набирает скорость. Голос Зинаиды Николаевны громче, она снова говорит о молодости, пустой любви, загубленной жизни. Всхрапывания старухи, тьма за окном, резкие толчки состава...

Гитаристы уходят. Все спят. Артист, полусидя, в дрёме, поглядывает на Зинаиду Николаевну, роняет голову…

 

На следующий день каждый в купе занят собой. Верхние полки пустуют, молодая пара вышла на одной из подмосковных станций.

 

Артист пакует вещи. Он роется в чемодане. Нюхает флакон с духами, подёргивает ноздрями. «Жене презент!».

 

Зинаида Николаевна держит близко перед глазами измятый журнал с кроссвордами.

– И куда же вы теперь? – окликают её на перроне.

Она оглядывается. Тот, монах из поезда. Он единственный, кто слушал до конца её ночную исповедь.

– Устроюсь дня на три в привокзальной гостинице. На Красную Площадь поеду. Ностальгия, знаете ли… Музеи-галереи…. А там, глядишь, и в обратный путь, – говорит она.

 

Монах поднимает её сумку. Размашистым шагом устремляется вперёд. Чёрный подрясник развевается.
 
Возле билетных касс он говорит, что они поедут в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру.

– Там всё встанет на свои места.

Она кивает. Ей не хочется перечить. Она будто ждала чего-то подобного, неожиданного. Она вспоминает свой детский сон, его она помнит всю жизнь.


В том сне она, крошка, стоит на краю крыши небоскрёба, внизу, на земле, игрушечные фигурки родителей, бабушек, дедушек. За её спиной крутится весёлая, яркая карусель – растёт, надвигается. Ближе, ближе, и вот уже малышка Зинаида сметена, летит вниз, но ей не страшно. Родители замирают, а она, в белом платье, грациозно приземляется как балерина, и такая радость…

 


+++

Из переписки Кати Небылицы и иеромонаха Богдана Монастырского ВКонтакте:

 

Катя:

 

– Последние годы наиболее всего меня занимает тема Бога, Его присутствие в жизни человека. Без Бога и без обращения к Нему человек превращается в ничтожество, он становится рабом страстей. Всё больше в этом убеждаюсь, анализируя не только собственную жизнь, но и жизнь других людей.

О. Богдан Монастырский:

О присутствии Бога в жизни человека: чудо – уже само наше рождение, из небытия в бытие. И каждый день чудо, и всё, что наполняет этот день, это тоже чудо, и всё в нашей жизни буквально переполнено Богом. Мы отталкиваем Его, и тогда на Его место приходит дьявол. Горько… А вспомни, какое чудо сделал Бог со мной! А? Слава Тебе, Боже!

Катя:

– О, да. Это послужило сильным толчком к моему воцерковлению. До сих пор удивляюсь, что хромой от рождения человек вдруг перестал хромать. Скажи мне кто о подобном, то, наверное, не поверила бы. Но вот, ты, больше без хромоты, перед моими глазами. И тогда я говорю себе: о, Христос, ты всегда и во веки Тот же, и Ты всегда рядом.

Богдан, твой случай будто взят из евангельских времён живого Христа, когда Он между человеками и исцелял, и врачевал, и спасал… Но почему это стало возможным, почему ты никогда не говоришь об этом?

О. Богдан Монастырский:

– Хорошо. Теперь,пожалуй, скажу. Ты знаешь, что я очень хотел быть монахом, хотел быть священником. Но как можно быть хромым священником, как можно нести в руках Чашу, и при этом хромать? Понимание того, что моя хромота препятствует принятию священнического сана, приводили меня в отчаяние. Я молил Бога открыть Его замысел о мне. И этот замысел Он открыл в тот миг, когда вдруг мои ноги стали ровными, и я пошёл так, как никогда не ходил от рождения.

 

4 часть романа «Монастырские».

Я хочу быть другой! – Вера Монастырская.

 

Перестрелка

Ну вот, я опять проснулась. Когда просыпалась, чей-то голос сказал мне: «Ты до сих пор жива, Вера. Как странно, почему ты до сих пор жива…». Я удивилась и тут же проснулась. И я сказала вслух: а ведь правда, зачем мне эта жизнь. Пустота и пустота, вот что такое моя жизнь. Зачем вообще я тут.

С утра было так тихо, что мне казалось, я до сих пор сплю. За лёгким тюлем лёгкое утро. За светлым небом светлое будущее. Что там, небо? Есть ли там, над тобой, ещё одно небо, и ещё одна жизнь, и будет ли эта жизнь со мною? Как хочется. Ах, как хочется быть там, где свет, где нет мыслей о смерти, потому что нет и самой смерти. А будут ли мысли? И о чём они будут? Этой ночью мне вновь думалось о смерти, как это бывает со мною, когда мрак, и вот, уже рядом слепота подступающего сна, и что-то тяжкое, мучительное наваливается на душу, пугает, обжигает. И холод такой, что… О, зачем и говорить об этом. До того тяжко. И никакое одеяло не спасает от этого холода.

Этой ночью я ходила во сне. Но я не знала, что это сон. Я видела себя, я стояла посреди комнаты, и я была не я, а – скелет. Я видела свои кости, они были белые, как смерть, и я двигала ими, и шла по комнате. Мне не было страшно. Мне не было страшно? Или было? Не знаю. Но вот я очнулась, и увидела себя, настоящую, я стояла в своей чистой кружевной ночной рубашке до пят – посреди чего-то страшного, тёмного, всё дышало вокруг и вздымалось. Я похолодела от ужаса. Где я, может, это не я, а я уже умерла, и это… Я, наконец, окончательно проснулась, узнала свою комнату, и прыгнула обратно в постель. Я вспомнила, что точно такой же сон случился со мной в детстве. Всё было точь-в-точь, я в виде скелета передвигаюсь медленно, с опаской, будто по краю пропасти, я смотрю на свои руки и вижу лишь кости, и вместо ног тоже кости, и я проснулась и увидела, что иду по спальне. Странно. К чему это. Зачем вообще всё это. Все эти сны. Зачем они пугают меня. Я не хочу таких снов. Кто даёт их мне? Кто так пугает меня? Кто заставляет меня смотреть эти сны, когда я не хочу их? Кто повелевает мне пугаться и страшиться, холодеть от ужаса, когда я хочу быть весёлой, радостной, и ничего не бояться…

Ах, до чего я устала. Не понимаю себя. Что-то мешает мне, не даёт быть спокойной. Богдан говорит, это совесть. Как глупо. Всё глупо. А Богдан меня злит разговорами о совести, советами пойти в церковь на исповедь. Вот и вчера он пришёл ко мне и предложил почитать Евангелие. Я отказалась. А он сказал… «Вера. Ты уже третью ночь плачешь во сне. Ты рыдаешь и говоришь, что тебе душно. Я сказал няне, она ходила к тебе, но не стала будить. Ты говорила во сне: «Тяжело... Тяжело». Няня сказала мне, что это плачет душа. Понимаешь? Душе тяжело от … Как бы это выразиться. Ну, от всего-всего. Одним словом, от грязи. Накопилось много такого, что мучает душу. И она хочет очиститься. А делается это, Вера, ну, ведь ты и без меня это прекрасно знаешь, через покаяние. Исповедь в церкви. Причастие Тела и Крови Христа … Ты же помнишь, как это было в детстве, как было хорошо, там, в детстве, когда няня водила нас в церковь…».

Я молчала. Я не заметила, как он ушёл. И провалилась в смерть. А наутро, как это обычно случается, воскресла, и вспомнила свой сон, такой странный сон, в котором я видела себя в виде скелета. И этот скелет куда-то двигался. А когда я очнулась, я увидела себя идущей по комнате. Я ходила во сне. Куда же я шла? Где сон, а где явь? Не так ли наша жизнь. Как сон, как сон…

Но вот что-то послышалось мне. Кто-то вошёл в спальню.

«Ангел вопияше Благодатней: Чистая Дева, радуйся, Твой Сын воскресе тридневен от гроба, и мертвыя воздвигнувый…»

Богдан стоял у двери и шептал молитвы, и глядел сквозь меня. Так мне показалось. Хотя, не исключаю, что он глядел на мою унылую душу. Иногда мне кажется, что во время сна душа человека болтается неизвестно где, но только не в теле спящего человека. Ей скучно находиться целый день внутри тела, и она ждёт-не дождётся, пока человеческая плоть провалится в сонную смерть. Вот и на этот раз, пока я спала, моя унылая душа сидела рядом со мной и мечтала о всяких глупостях. Ей хотелось полетать, залезть на высокое облако и увидеть Ангела. Но душа слишком срослась с моей плотью, чтобы позволить себе подобную роскошь. «Как это тяжко, жить в дебелом теле», – думала она. В этом состоянии её, не исключаю, увидел Богдан. Но тут я очнулась от своей смертушки, и всё исчезло. Я была я, и никаких глупостей. Я сидела с прямой спиной на своей кровати, мне было зябко, я куталась в тёплый халат. Богдан стал говорить так, как будто не было ночи, и время остановилось, и продолжался наш вчерашний разговор.

Мне было страшно слушать Богдана. Чувство жалости к самой себе поднялось в сердце. Я хотела закричать на Богдана, прогнать. Я подумала, что если скажу хоть слово, то зарыдаю. Я продолжала молчать и смотрела под ноги.

Глуховатый голос Богдана приблизился. И снова отдалился. Он шёл своей прихрамывающей походкой, но не ко мне, он сел за стол. Расправил складки на скатерти. Сказал: «Да. Правда. Как было хорошо в детстве. Мы ходили с няней в церковь. Дружно, вместе. И няня нас вела, держа за руки. А теперь ты стала чужой. И вот, больше не хочешь быть с Богом… Ты молчишь». Он подождал, я всё равно молчала. Он снова заговорил: «Но я знаю, что ты хочешь сказать. Ведь ты всегда, всю жизнь, споришь, перечишь, делаешь и мне, и всем – назло. Ты и сейчас хочешь мне сказать то, что раньше уже говорила, а говорила ты, что никогда не хотела быть с Богом. Но, Вера, как страшно, что ты веришь не себе. Потому что эти твои слова – не твои. Тот, кто повелевает тебе так говорить и думать, это не человек, Вера. Это – то, что не от жизни, а от смерти, и это тебя держит крепко, мёртвой хваткой, не хочет выпустить. Но, Вера, я тебя прошу, очнись, приди в себя, вспомни, кто ты, зачем на этой земле, для чего приняла от Бога жизнь. А ведь для чего, Вера? Ты помнишь? Разве не для того, чтобы потом вновь её отдать Богу, и дать отчёт, что успела сделать за это время. А что надо было, что, Вера? Вот что от нас ждут учителя на экзаменах? Ну, там, знаний, да? Хороших знаний по предмету. Так вот и тут, когда наша жизнь закончится. Мы должны будем отдать Богу то, что самое драгоценное. Это – наша душа. Вот предмет всей заботы нашей земной жизни. Вот то, что мы должны были в течение этого жизненного срока лелеять, готовить, очищать, и всё для того, чтобы войти потом в чертог небесный. Грязных туда не пустят. А куда же деваться грязным? Подумай, Вера, как страшно, куда деваться грязным… Ведь ты знаешь, знаешь ответ, и вот почему так плачет твоя душа по ночам, когда ты спишь, а душа не спит, а душа хотя бы ночью получает возможность выплакаться, а что ей ещё делать, когда ты и твой мрачный невидимый хозяин не пускают её, душу твою (которая, как всякая другая душа человеческая, христианка по своей природе), не пускают её в Дом Отца своего, в Храм Божий, к Тому, Кто ждёт покаяния, ждёт изменения твоей жизни….»

Богдан поднялся, подошёл ко мне, мы взглянули друг другу в глаза. В глазах Богдана я увидела сочувствие. А что в моих глазах увидел Богдан? Не знаю, во всяком случае – не сочувствие. Я бы хотела, вот так, как он, быть доброй, быть честной, быть, наконец, справедливой. Вот и сейчас. Он сочувствует мне. Он так высок в своём благородстве, что мне хочется плакать. Отчего? Чужой, неприятный голос что-то говорит мне, этот мерзкий голос зовёт из мрачных глубин моей души злобу, и эта злоба – на Богдана. И вот, мне уже хочется скрипеть зубами от злости, и мне не хочется смотреть в глаза брата и видеть в них сочувствие. Почему он не такой, как я? Почему я не могу быть такой, как он?

– А знаешь, я сделал не так давно лично для себя интересное открытие. Вот, слушай, – Богдан поднял указательный палец и на секунду замер, он напоминал учителя перед началом лекции. – События в жизни человека с духовной точки зрения не имеют цены. Никакой. Каждому человеку Богом отведена какая-то роль в жизни, и целая вереница событий. Человек цепляется за них, он верит, что всё, что случается с ним, это очень серьёзно, это важно. Он видит великий смысл в том, чтобы достичь служебного роста, сделать успешную карьеру. Кто-то всецело поглощён заботой о деньгах, кто-то – о славе и могуществе, а кто-то ставит своей целью достижение власти. Для одного главное – это крепкая семья, жена, дети, другому хочется помимо этого иметь ещё и на стороне любовные приключения. Для кого-то жизнь – это тяжесть, заботы, скорби, и человек бесконечно стонет, проклинает, мечется. И жизнь кажется ярмом. Кто-то заполняет своё сердце плачем из-за тяжёлой, изматывающей его телесной болезни. А кто-то ищет утешения в угождении чреву, он каждый день с радостью поглощает всё новые яства, и спит потом в неге, и сладкие сны ему кажутся явью. И вся эта вереница событий представляется человеку насыщенной, наполненной, и человек ждёт новых и новых событий. Но на самом деле всё это, Вера, не главное! Всё это лишь некий скелет, не более.

– Скелет? – я будто очнулась, вспомнив свой сон. – Почему скелет? О чём ты?

– О том, Вера. Что на самом деле не события в нашей жизни главное, а то, как мы на них реагируем. Бог послал каждого из нас в эту жизнь на испытание, и Он смотрит, как мы будем жить, если хочешь – какого качества будут наши поступки и мысли, как мы будем помнить Того, кто дал нам и эту жизнь, и все эти блага. Будем ли жить по Его слову. Будем ли благодарить Его за всё, в том числе и за скорби! Не будем ли роптать? И каждый день, Вера, для нас испытание. Да что там день. Каждый миг – это проверка нашей совести. Потому что Тот, кто испытывает наши сердца и слышит наше дыхание, ревнив! Он не желает, чтобы мы ради чрева и удовольствий забывали Его. Он скорбит, когда мы плачем не о Нём, а плачем о том, что не можем утолить свои страсти. В нашем сердце происходит то, что и есть самое главное в этой временной жизни – выбор между тьмою и светом. Мы принимаем внешние переживания и различные жизненные этапы за судьбоносное, необходимое, мы берём к сердцу то, что потом обременяет на годы. Мы ссоримся друг с другом. Затаиваем зло. Привыкаем к зависти. Взращиваем ненависть. Мы жаждем мести. Мы льстим друг другу, а в душе испытываем совершенно иные чувства, и это лицемерие нас не коробит, мы срослись с ним, и вся наша жизнь становится большим лицемерием, большим пузырём чванства и спеси. И мы уже всё реже и реже видим себя на перепутье. Мы не хотим этого видеть, мы делаем вид, что не слышим Голос Бога в душе, а этот Голос продолжает нас звать. Но нам так не хочется делать выбор между светом и тьмою, это так трудно. Гораздо легче быть злым и мерзким, пакостным и лицемерным, жестоким и завистливым. И мы всё чаще сдаёмся, и превращаемся в надутых, сытых, пустых, и не понимаем, что на самом деле мы давно мертвы. Давно. И мы уже превратились в тех скелетов, какими скоро и станем, после того, когда наши бездыханные тела понесут в такую холодную, такую чёрную землю.

– Но каков тогда смысл всего, о чём ты говоришь, Богдан? Зачем тогда жить, если так всё страшно?

– Смысл, Вера, не в том, что именно человек ест и пьёт, на ком он женился, и сколько детей у него родилось. Смысл, Вера, и не в том, богат человек или беден, достиг ли он положения в обществе, обрёл ли богатство, сделал ли хорошую карьеру, или остался навсегда нищим, никому не известным. Смысл, Вера, не в том, здоров человек или болен, умён или глуп, образован или не образован, удачлив или нет. А смысл в том, и об этом я уже только что сказал, в кого превращается человек в этих, данных ему Богом, жизненных обстоятельствах, может быть, в ангела, а может быть, в зверя, а может быть, он мятётся всю жизнь, мечется между своими «я», между своими ликами, и то на один гребень волны взлетит, то на другой, да и ухнет в бездну, то он добр, то он зол, то он глуп, то умён.. И плачет, плачет человек, и не хочет быть таким, каков он есть, и ничего поделать с собою не может… Увы, увы, как часто мы слабы, как часто малодушны...

– А что ты предлагаешь, Богдан? Ты вот такой умный. Да, человек слабое существо, согласна. Но как же стать сильным, как? Как сделать так, чтобы вот эта внутренняя гниль не душила тебя каждый день и каждый час, а? Как преодолеть в себе ту пакость, что точит и точит, что съедает твою душу, доводит до изнеможения? Ты знаешь рецепт, чтобы научиться оставаться добрым и милостивым к людям, обуздывать свои страсти и жить так, чтобы другим людям было тепло и уютно рядом с тобою, научиться забывать себя ради других людей?

– Сам по себе человек ничего не может. Но есть Бог, и Он может всё. И если человек возложит всё упование на Бога, если станет каждый день умолять Его о помиловании, просить помощи, то Он даст силы терпеливо переносить тяготы жизни, без уныния встречать скорби, и ежечасно славить Творца, давшего жизнь, показавшего свет. Жить так – это значит жить ради Господа, и ради Господа жертвовать собой. Вот тогда и начнётся преображение души, и человек вдруг обретёт крылья, которые позволят ему подняться над собственным «я». И тогда человек будет каждый день в полёте, он будет подниматься и над этим миром, и над собственными страстями. Молитва будет соединять его с дыханием Бога, и он будет каждый день новым.

– Трудно поверить в твой идеализм. Просто не могу представить, чтобы, например, сам по себе злой человек вдруг стал добрым, жадный – щедрым, злопамятный – милостивым… Хм…

– Чтобы это понять, надо попробовать хотя бы так начать жить, Вера. Человек, который живёт для Бога, такой человек живёт тем самым для других. И каждый день приносит себя в жертву ради Бога, ради пользы ближнего. Такой человек получает свет и отраду от самого Бога. Почему те, кого мы называем святыми, стали такими? Потому что всё, что они делали, они делали во имя Господа. Они через немалые труды научились каждый день приносить себя в жертву ради Бога. Они смиренно терпели скорби и лишения ради Господа. И Господь посылал им духовные дары, Он утешал их неизреченной благодатью. И такие люди укреплялись от Бога духом, это были могучие духом люди. И этих людей, святых людей, ничто не могло сломить в этой жизни. Потому что с ними был сам Бог. И они знали, что эта жизнь на земле промелькнёт как сон. И не эта жизнь главное. А главное то, что будет после неё.

– Ну и что будет?

– Царство Небесное, Вера. Царство Небесное.

Я слушала Богдана и не хотела его слушать. Я думала о том, что Богдан прав, и мне это не нравилось. Я ловила себя на неприятном ощущении. Вот что это, что? Вот сейчас закричу ему: «Хватит давить на совесть!»

– Хватит! Хватит!

Мы вздрогнули. Кто-то кричал близко, в этом голосе было отчаяние. Раздались выстрелы. Мы, не глядя друг на друга, побежали к окну. Туман окутывал двор. Фигурки людей двигались, прыгали, смешно кланялись друг другу, бросались на землю, будто собирались целовать её в знак покаяния перед Богом.

– Господи, помилуй, – тихо сказал Богдан.

Я взглянула мельком на него. Он крестился и повторял молитвы.

Во дворе стреляли, люди прятались за деревьями, за детскими горками, перебегали от дома к дому. Мы увидели, как чей-то силуэт мелькнул вблизи от нашего подъезда. Хлопнула дверь. Когда в квартире раздался долгий звонок, я испугалась. «Нас арестуют, если мы впустим к себе этого человека», – подумала я. Богдан строго взглянул мне в глаза («Он прочитал мои мысли», – подумала я), и ушёл в прихожую.

Незваный гость оказался симпатичным высоким парнем лет двадцати восьми. У него были чёрные выразительные глаза. В них можно было прочитать интерес и желание познакомиться с милой девушкой. Его широкие плечи и тренированный торс также привлекли моё внимание.

– Хватит, – повторил он нервным голосом то, что кричал во дворе. – Только не говорите ничего. Хватит слов. Хватит стрельбы. Хватит.

Мы молчали. Он не стал ждать приглашения, закрыл за собой дверь. Богдан кивком указал, куда надо идти, и все пошли в его комнату.

Богдан уложил парня на диване. Я перевязала раненую руку.

– Спасибо, ребята. Ничего не бойтесь. Это не опасно. Так, разборки между своими. Меня зовут…

Он замолчал, взглянул на меня, улыбнулся глазами, и продолжил:

– Константин.

Я протянула ему стакан с водой и ушла. Пусть поболтают с Богданом о жизни, а мне-то что. Но любопытство оказалось сильнее моего равнодушия, а равнодушие оказалось напускным. Как только я осталась одна, мне стало скучно. Я слышала голоса. Ладно уж, пойду, послушаю, мне всё равно нечего делать.

Как пусто в моей жизни. Как хочется чего-то красивого. Любви? А может, замуж? Но за кого… Желающих, может, и хватает, но всё не то, не то… Вот и этот, Константин. В его глазах я увидела интерес. Вот сейчас, войду в комнату, пройдусь медленно, с задумчивым видом, сделаю вид, что ищу книгу, постою перед шкафом, мельком взгляну в сторону гостя, и…

Да, вижу, вижу, я ему интересна. Всё так, как я и представляла. Ха. Хм. Я быстро чувствую настроение другого человека, если это касается меня. Пожалуй, я слишком люблю саму себя, свою красоту, свой ум, но люблю ли кого-то другого… Когда задаёшь себе такие вопросы, становится страшно. Почти так же страшно, как и в минуты размышлений о смерти. Страшно заглядывать внутрь себя и видеть там пустоту. Во мне нет ничего, во мне пусто, вот что понимаешь, когда смотришь не в зеркало, не туда, где красивые глаза с накрашенными ресницами, очерченные помадой губы, а смотришь в душу. Вот там всё не так, как в зеркале. Там всё некрасиво, уныло, страшно. Там – пусто.

Неужели я люблю себя вот за эту пустоту? Нет. Но любить себя ради этих красивых глаз – глупо. Наступит время, когда они утонут в морщинах, а вместе с ними утонет и моя красота. И вот что тогда? Будет ли мне, как и прежде, чем восторгаться в самой себе? Чем тогда я буду гордиться, когда утрачу свой блеск? Деньгами? Славой? Могущественным мужем (если он будет)? Но ведь это всё лишь приложение ко мне. А лично я, что останется во мне такого, чем я смогу гордиться? О, страшные мысли, о, жестокие мысли, зачем вы мучаете меня. Я теряюсь от этих мыслей. Я хочу рыдать, бежать от самой себя.

Я слышу, Константин рассказывает про перестрелку во дворе. Звучат известные фамилии. Андропов, Брежнев… Щелоков заручился согласием генсека на арест шефа КГБ, но чекисты, охранявшие дом 26 на Кутузовском проспекте, оказались удачливее группы спецназа МВД… Ага, видно, наш Константин из чекистов, раз так их нахваливает. Хм.

+++

Роман с Константином получился скучным.

Мне быстро надоели его долгие поцелуи, торопливые движения рук, это глупое дрожание пальцев.

– Послушай, Костя, – мой голос прозвучал, пожалуй, нежно, и это выдало мою издёвку. – Ты, наверное, в детстве был алкоголиком?

– Почему ты это говоришь?

– У тебя руки дрожат.

– Это тебе лишь кажется.

– А, поняла. Это – озноб любви. Ха-ха!

Он посмотрел на меня так, как умел это делать – без выражения. Это, подумала я в который раз, профессиональное.

– А вас там, где ты работаешь, учат скрываться за пустотой глаз? – перебила я себя.

Он молчал. В его глазах видны были деревья из окна напротив. Они тянули ко мне свои щупальца. Мне не хотелось ни к этим щупальцам, ни к этим глазам. Я отвернулась к настоящим деревьям. Они так хорошо шелестели в открытом окне. Они были настоящими.

– Вот деревья – настоящие. А ты – нет, – сказала я.

Он подошёл и взял меня за плечи.

– Ты опять? Тебе не даёт покоя моя работа. Перестань.

– Нет, Костя. Мне не даёшь покоя ты сам.

– И это плохо, судя по твоей интонации?

– Плохо, да. А знаешь, почему?

– Не хочу знать.

– Значит, знаешь.

– И что же я знаю?

– Что ты мне надоел.

– Ты не выспалась. Завтра у тебя будет другое настроение. И всё будет по-старому.

Я оттолкнула его.

– Уходи.

– Ты разочаровалась из-за той истории?

Я пожала плечами. Я знала, о чём он говорит. Но и что с того…

– Я не знаю, о чём ты говоришь.

– Нет. Ты знаешь.

Я повернулась и взглянула ему в глаза.

– И что с того…

– Мне интересно просто, что думает невеста, когда у её жениха вываливаются из кармана презервативы.

(Я закрыла глаза. В памяти всплыло. Спустя два месяца после нашего знакомства он пришёл и объявил, что к власти приходит Андропов, а потом вдруг сделал мне предложение. Я помню, как в моей голове пронеслись мысли о блестящем будущем такого брака, и какой-то неприятный голос как бы подсказал моей душе: соглашайся. Мои губы стали чужими. Они будто омертвели. И я сказала: согласна. И стала сама себе противна. Но тебе уже двадцать четыре, пора иметь семью, детей, и, главное, перспективного мужа, – как бы сказал некто моей душе. И мы пошли гулять на набережную.

Он демонстрировал, что умеет ходить на руках. А потом из его кармана посыпались презервативы. Он вскочил на ноги с криком «бля…!», упал на колени, стал их запихивать обратно в карман брюк. Я хохотала. Костя взглянул на меня. И вдруг сказал взволнованным голосом, что снимает проституток возле метро «Проспект Мира». Ой, не могу. Зачем он это сказал?! Болван болваном. Просто умираю от смеха.)

 

Он ушёл. Я знала, что он вернётся через день-другой.

Я полистала блокнот. Там немало мужских имён. За каждым – своя история. Мда. Кому позвонить? Ну, хотя бы Генке.

– Послушай. Ты не мог бы побыть моим кавалером на полчаса. Так надо.

В трубке кашлянули. Меня раздражает в людях эта манера – покашливать вместо слов.

Я бросила трубку.

Телефон откликнулся звонком и спросил:

– Тебе это зачем?

– Затем.

– Послушай. Мы не видели и не слышали друг друга двести лет, и вдруг этот звонок… Не странно? Я не знаю, что и ответить…

– Мне нужно отшить одного типа.

– Понятно. И что я должен делать.

– Придёшь ко мне, когда я позову. А дальше по ситуации.

Но отшивать особо и не пришлось. Костя позвонил через неделю и предложил встретиться, как он выразился, «на нейтральной территории для серьёзного разговора». Такой территорией он согласился считать мой двор.

Я пришла, как и планировала, не одна.

По дороге Генка сказал, что я очень красивая. Мне это не понравилось.

Костя взглянул на Генку.

– Ты кто?

– Кока.

– А, – сказал Костя.

– Это сокращённо. А вообще я – Кокарейкин, – сказал Генка, взглянул на меня снизу вверх и правой рукой обнял мои плечи. Для этого Генке пришлось привстать на цыпочки.

Мне стало противно. Я сбросила его руку. Костя усмехнулся и взглянул на меня. Я чувствовала, что моя красота его волнует, и меня это раздражало.

– Я вообще-то хотел наедине с тобой поговорить.

– Ладно. Гена, извини, до завтра, милый, – сказала я с облегчением.

Генка тоже меня раздражал. Генка меня раздражал ещё больше, чем Костя.

Генка ухмыльнулся.

– Хорошо, дорогая.

Я посмотрела вслед Геше. Какой был, таким и остался. Сколько лет я его не видела… Интересно, есть ли у него девчонка? Вряд ли. Не пришёл бы сюда.

– Кулакову привет! – крикнула.

Геша оглянулся и помахал рукой:

– Ха-ха.

В его смехе я услышала для себя воспоминание о минувшем. Как Кулаков с Гешей гонялись за мной по коридорам телестудии. Как Кулаков смотрел на меня влюблёнными глазами. Как… Мда, Кулаков… Хм…

– Так что ты хотел мне сказать?

– Вера, это касается твоего отца. Его могут арестовать. И скажу больше, решение по нему уже принято на этот счёт. Пока наблюдают. Когда всё произойдёт? Дело времени. Поэтому…

Он помолчал, глядя мимо меня.

Он прячет глаза, подумала я.

Он сказал:

– Так вот.

И снова замолчал.

– Ну? – сказала я.

– Знаешь, ты вовремя сказала «уйди». Теперь я даже рад этому.

– Почему? – сказала я. – Впрочем, мне не интересно, что ты ответишь. Я и так всё поняла.

– Ну да, ну да, – бормотнул он.

В его голосе я услышала помимо тревоги – облегчение. Он тревожился, сможет ли перенести разлуку со мной, и радовался, что избавляется от проблем. Но это я так решила. А как на самом деле, фиг его знает. Я кивнула ему и развернулась, но уйти сразу не получилось. Он обнял меня сзади, прижался ко мне всем телом. Он дрожал от возбуждения.

– Ты просто чертовски красива, – сказал он горячим, страстным голосом мне в ухо, и его руки засуетились, хватая меня так, будто хотели напоследок отщипнуть от меня как можно больше сувениров на память.

Я передёрнула плечами, и чужая страсть тут же осыпалась с меня будто старый песок. И всё стало тихо за моей спиной.

Меня расстроило то, что он сказал об отце.

Сказать папе об этом? Но как я объясню, откуда это знаю? Нет, это невозможно.

 

Арест отца

– События в жизни каждого из нас – это всего лишь проекция нашей внутренней сути, – сказал Богдан. – И вообще, не имеют значения в жизни человека те явления, которые происходят.

– Да, знаю, это ты когда-то уже говорил. Напомни, что ты этим хочешь сказать? – мой вопрос прозвучал вяло, без интереса.

Потому что я сама думала так же, как Богдан. И по обыкновению, меня взяла досада, что не я первой сказала то, что так меня занимало. Я рассердилась на Богдана, и затем рассердилась на себя именно потому, что рассердилась на Богдана. Ну вот, подумала я, это опять зависть. Я постоянно ему завидую. Даже в таком пустяке, как сейчас.

– Я хочу сказать очень многое, – оживился Богдан.

Он отложил бумаги. Поднялся из-за стола и стал ходить, прихрамывая, по комнате, от высокой закрытой двери до огромных окон у противоположной стены.

– Не имеют значения ни карьера, ни богатство, ни награды, ни болезни. Всё это – мусор. А имеет значение то, что внутри человека. Его отношение ко всему тому, что вокруг него происходит. И вот именно эта его внутренняя суть и является затем первопричиной последующих его действий в жизни. Тех или иных шагов. Вот это важно. Его внутренний человек. Это важно, понимаешь?

– Важно – кому?

– Богу.

– Но ты же знаешь, я не верю в Бога. Если и есть что-то, то это… Я бы назвала Высшим Разумом. Для меня всё сказанное тобою в конечном итоге – чушь, раз ты всё это сводишь к идее Бога. Нет такой идеи. Есть что-то иное, но только не Бог, – я говорила вызывающим тоном. Мне всегда хотелось спорить с Богданом. Говорить ему наперекор.

– А совесть, что ты можешь сказать о совести? Откуда она, и что это такое? Материалисты дать ответ на этот вопрос не могут. Потому что им придётся признать очевидное: совесть – это голос Бога в нашем сердце. И жить по совести – это и означает жить по Богу, по большому счёту. Люди, потерявшие Бога, сегодня наглядно демонстрируют свою беспомощность в этой жизни. Они превращаются в скотов. Возьми хотя бы эти последние громкие аресты наших знаменитых торгашей. Соколов, Бегальман, Филиппов, Уральцев, Трегубов, Кантор… Уж столько нам отец про них рассказал, но я на это смотрю с иной точки зрения. Как ты думаешь, почему этот директор «Елисеевского» гастронома, этот Соколов, почему он потерял контроль над собой и стал взяточником? Или директор универмага «Сокольники» Кантор – ну вот скажи, зачем человеку воровать миллионами, да ещё прятать в доме тайники с ювелирными изделиями, это ведь надо жить в постоянном страхе. Но люди предпочитают всё равно красть, лгать, но зачем? Какой ценой? Ради чего? Да потому что человек, потерявший Бога, теряет самого себя. В нашей стране изначально, с момента революции, людей стали не просто лишать возможности ходить в церковь, но и разлучать с Богом, стали выращивать поколение безбожников. А там, где нет Бога, там место дьявола. Если хочешь, скажу ещё так: если ты не веришь в Бога, значит – ты не веришь в саму себя.

– Ха.

– Да-да, ну смотри. Ты говоришь, Бога нет... – Богдан остановился, поглядел сверху в мои глаза. Я усмехнулась и заложила ногу на ногу. Я сидела на диване и грызла семечки. – Но тогда почему есть ты, с твоими мыслями, чувствами, с твоим характером и настроением? Ведь ты есть. Кто-то же вызвал тебя из небытия, кто-то же дал тебе жизнь, и потом эту жизнь этот Кто-то отнимет, и призовёт тебя к Себе. Призовёт, кстати, на Суд. И тогда ты дашь отчёт в том, как ты жила. Всё в этой жизни зависит от Бога, абсолютно всё! Он всюду, Он держит это мироздание, которое создал, Он даёт дыхание всему живому.

Это был наш вечный спор.

Вот почему, ну почему Богдан уверовал в Бога? Вопреки всему, что было в советской атеистической реальности? В нашей семье всё было пропитано партийной карьерой отца, добившегося благодаря своему честолюбию, упорству, железной хватке и принципиальности, хороших высот. Благодаря этому мы переехали в Москву, мы жили прекрасно, мы имели всё, и мама могла не работать. В нашей замечательной огромнейшей пятикомнатной квартире на Кутузовском проспекте с высокими потолками, в старинном доме для номенклатурных работников, висели портреты партийный вождей. К нам приходили в гости высокопоставленные особы, у них были красиво одетые упитанные жёны. Все улыбались, говорили вежливо, приносили подарки нам с Богданом, и цветы моей маме. У нас было много хороших вещей, телевизоры, прислуга и вкусная еда. Отпуск отца и высокие связи позволяли совершать путешествия в интересные уголки страны, на дорогие курорты и за рубеж. Наша семья упивалась благополучием, но нам с Богданом чего-то не хватало.

Мы часто говорили с ним о пустоте жизни, о том, что душно жить в такой атмосфере, но почему, и что это за атмосфера, не могли объяснить. Нас одинаково отталкивала от школы навязываемая комсомольская активность, глупые уроки по глупой истории КПСС, мы всё больше чувствовали отвращение ко многому из того, что заставляли учить в школе. «Это не та литература, это не та история! Нас учат лжи», – говорил Богдан и рассказывал про то, как большевики расстреливали священников, как рушили храмы, как миллионы невиновных людей были уничтожены этой властью.

Я молчала, я не хотела показывать ему, что он прав, но в душе соглашалась. Я тоже ощущала скуку от всего, что приходилось читать в учебниках и газетах, что требовалось писать в сочинениях, но не знала, как с этим бороться, как найти себя, и чувствовала свою потерянность. Богдан этот вопрос решил для себя радикально – в четырнадцать лет он отрёкся от комсомола и партии и объявил, что уже давно верит в Бога. Отец и мама это называли чудачеством, говорили о генах верующих предков, но посещать храм Богдану не мешали. Скоро в его комнате появились иконы, в красном углу затеплилась лампадка, а в гости к Богдану стали ходить новые друзья – они отличались от тех, с кем мне приходилось общаться в своей жизни. Эти не имели привычки смотреть пристально в глаза, не окидывали взглядом с головы до ног, да они и вообще, как мне казалось, не обращали на меня внимания. Странные, однако, товарищи, думала я.

Мне приглянулся один из них. Учащийся духовной семинарии. «А вы туда пошли учиться по примеру вождя всех народов, да? Как никак товарищ Сталин тоже начинал свою карьеру с духовной семинарии, вам есть чем гордиться, не так ли? И что дальше? Может, ваша конечная цель – повторить путь Иосифа Виссарионовича и оказаться в кресле генсека?» – попыталась я разговорить молчаливого парня. «Берите выше. Моя цель – оказаться в раю», – сказал он с улыбкой, поклонился и поспешил уйти. К сожалению, этот парнишка больше у нас дома не появлялся. Богдан сказал, что он ушёл в монастырь на послушание и, быть может, станет монахом.

– А ты знаешь, ведь грех не имеет национальности, – Богдан продолжал ходить передо мною и поглядывал на то, как я щёлкаю семечки.

Мне было интересно его слушать. Но я скрывала своё любопытство и плевала под ноги шелуху.

Богдан принёс веник, вымел из-под моих ног мусор с паркета, и стал говорить дальше.

– Разве имеет значение, кто лжёт, англичанин или русский? А кто крадёт, не всё ли равно, немец или француз? Понимаешь мою мысль? Есть нечто над всеми людьми, это и добро, это и зло. И вот по отношению к ним не имеют значения ни нация, ни гражданство. Так же как смерть. Всё в этом мире подчинено вовсе не правительству или деньгам, как думают те, кто привязан к этой временной жизни. Вот над чем я тебе предлагаю задуматься.

В это время мы услышали, как кто-то отпер входную дверь и быстрыми шагами прошёл в комнату отца.

– Странно. Папа так рано, – с той же задумчивостью сказал Богдан, выглянул из спальни, прислушался и вернулся к нашему разговору.

Я, однако, больше не слушала его, мною овладела тревога. Это было предчувствие. Я жила плохими предчувствиями большую часть своей жизни. Несмотря на то, что жизнь была так безмятежна. Но я верила не тому, что видела рядом с собой, а – внутреннему, что болело так часто и вроде беспричинно в моём сердце.

Мы с Богданом были дома одни.

Мама на три бархатных осенних месяца умотала лечить лёгкие в Сандански. Она говорила перед отъездом, листая рекламный буклет: «О. Высокогорный противоастматический курорт в Болгарии. Это для меня то, что надо». Хотя у мамы никогда не было астмы, но ей «очень нравится в Сандански», где когда-то в далёком детстве лечила свою астму одна из прабабушек. «Я должна увидеть эту легенду уже хотя бы потому, что в тех местах ступали ноги моих предков», – со смехом говорила моя мама во время одного из званых обедов и именитые гости согласно наклоняли головы. А папа молчал. И по лицу его пробегала тревога. Так мне казалось. И мне от этого становилось тревожно. Разлуки с матерью мне всегда представлялись трагедией. Каждый раз, когда она исчезала из дома, я ощущала себя наполовину мёртвой. И мой отец, он, так мне казалось, тоже становился наполовину мёртвым. Я переживала за него, за маму, мне всегда казалось, что наша семья на грани каких-то неприятных событий. И это ожидание изматывало.

Вот и сейчас. Папа. Что с ним. Почему он вернулся с работы. Почему он побежал в свой кабинет. Зачем эта тревога в моём сердце. Я встала, взглянула на брата и сделала знак молчать. Он вопросительно посмотрел на меня.

– Тихо. Нельзя сейчас говорить.

– Почему?

– Мне кажется, что-то происходит. Папа, видишь, сам не свой.

– Почему ты так думаешь?

– Я слышала (а на самом деле, я подслушивала) сегодня ночью его телефонный разговор с мамой. Он сказал, в стране творится чёрт знает что. Андроповская власть начала террор против партийцев.

Дверь распахнулась, и мы увидели бледное лицо отца.

– Вы уже взрослые. И вы должны быть опорой маме. Меня, не исключаю, арестуют. Я собрал бумаги. Их надо сжечь. Если я не успею, вы это сделайте.

Но не успел отец закончить говорить, как в дверь стали звонить. Он схватился за грудь и сел на стул. У моего отца никогда не болело сердце, и то, как он схватился за сердце, показалось мне игрой. К тому времени я уже научилась не верить людям, и даже отцу. Но это не отнимало мою симпатию к нему. Отец для меня всегда был примером, я в нём любила и его недостатки, и его достоинства. Я была готова поддерживать, если это требовалось, и его ложь, и его политическую игру. «Больное сердце – это политическая игра, это прикрытие», – подумала я.

Я уже знала, что буду всем говорить о больном сердце моего отца. Пока отец тянул время и в дверь продолжали звонить, а Богдан бегал по квартире в поисках лекарств, я сгребала в отцовском кабинете приготовленные к сжиганию документы и прятала у себя под одеждой. К той минуте, как в нашу квартиру вошли люди в штатском, я превратилась в очень толстую девицу. Обыск в квартире не принёс нашим гостям ничего, что им хотелось найти, но отца увели. Я хотела в последний раз взглянуть на отца, и зачем я только вышла на балкон. Возле чёрной машины прохаживался тот самый «замечательный Виктор Константинович Шуев», он заметил меня и помахал рукой.

 

После ареста отца

На даче хорошо. Тихо, уютно, всё, как в детстве. Вот старинные часы. А вот мой разноцветный мяч. О, кукла Катя, я её так назвала в честь своей подруги. Я прижимаю куклу к груди, смотрю по сторонам, и мои глаза наполняются слезами. Боже мой, как тяжело на сердце. Как жить дальше.

Я хожу по комнатам, и дом отзывается на мои шаги шёпотом пыли, скрипом стульев, вздохом дивана.

Мой любимый комод. Сколько безделушек и детских сокровищ было спрятано в этих тяжёлых выдвижных ящиках. Я дёргаю за ручку, но ящики оказываются запертыми. Странно. Кто их закрыл. И где ключ. Я смотрю на связку ключей в своей руке. Эти ключи мне успел отдать отец. Быть может, один из них подойдёт. Я подхожу к окну, выглядываю за штору, во дворе тихо, за забором тоже. Дорога пуста. Моя машина ждёт меня. Я приехала сама. В таких делах нельзя доверять даже шофёру. Тем более и шофёра уже нет. Он покинул нас, когда узнал об аресте отца.

Комод подчинился седьмому ключу. В ящиках я нашла то, что меня привело в трепет: бриллианты. И перевязанные ленточками пачки писем. Это были любовные письма к моей матери. Она переписывалась с каким-то Колей, он называл её «моя милая кисонька», писал, что очень скучает и ждёт, ждёт новых встреч, чтобы «обнять милую, прижать к себе и никогда не отпускать». Я листала письма матери и скоро обнаружила, что вместо Коленьки появился Мишенька, а Мишеньку сменил Олег… Я поднялась. Достаточно. Мне стало жалко отца. Бедный папа. Он знал об этих письмах…. Но куда отвезти сокровища? Домой к Кате?

Я села в машину и вспомнила Богдана. Он всегда учил меня креститься, прежде чем взяться за руль. Я подняла руку и перекрестилась. Мне было страшно. То ли письма матери, то ли бриллианты, но что-то подействовало на мою душу, и отчего это тяжёлое предчувствие... Я оглядела дорогу. Взглянула на небо. Всё тихо, пустынно. Если я поеду налево, то путь мой будет идти по хорошей, гладкой дороге, но если поеду направо, то смогу свернуть в лес, там тоже есть дорога, но не асфальтированная, но зато вокруг будет лес, и солнце будет мелькать в листве. Я вспомнила слова Богдана о том, что лучше в жизни идти узким, тернистым путём, ибо в Царство Небесное можно войти лишь через узкие врата. Ну, если не в Царство Небесное, то хотя бы не в ад, – подумала я, усмехнулась и поехала направо, и вот уже три знакомых берёзы возле развилки, и ручей сверкает между камешками, и вот уже спуск на просёлочную дорогу. Машина скользнула и скрылась в чаще.

Я вышла, меня тошнило, я прилегла на траву. «Почему меня тошнит?» Эта мысль мне не давала покоя уже несколько дней. Я боялась себе признаться, что беременна. Но это было именно так. Костя, Костя… Доигрались…. Я задремала. Послышалось, где-то проехала машина. Снова стало тревожно на душе. Я вспомнила про беременность, про арест отца, про бриллианты. Выглянула из чащи. Машина, а вон ещё. Люди вышли. Идут к нашей даче. Скрылись во дворе.

Через мгновение отцовская «Волга» несла меня сквозь лесную чащу. И пыльная дорога не препятствовала этому полёту. И душа моя тоже летела. И мне казалось, я лечу к Богу. И я молилась, и говорила Богу спасибо за то, что не позволил мне поехать той, гладкой, асфальтированной дорогой, и тем самым уберёг меня от страшных людей, приехавших на нашу дачу. И я вспоминала слова Богдана, и думала о том, что как всегда, Богдан был прав, и Бог действительно есть. И мне больше не было тяжело на душе. И я плакала.

Ритольда и Катя не стали расспрашивать, что в коробках из-под обуви. «Конечно, мы всё спрячем, – сказала Ритольда. – Ваше горе – это и наше горе».

Мама прилетела из Болгарии. Она похожа на птицу в клетке. Она мечется по квартире и говорит что-то. Я не знаю, что она говорит. Это не важно. Она просто должна что-то сейчас говорить. А мы с Богданом должны смотреть на неё и молчать. Ей нужно на полдня покинуть нас, с этими словами она ушла.

К вечеру она вернулась с белым лицом. «Там кто-то был. И забрал наши драгоценности». Она вышла на балкон, закурила и сказала через плечо: «Может, это отец успел? А может, он давно всё растранжирил?» Я сказала: «Мама. Бриллианты я перепрятала. В квартире Ритольды». Мама бросила в пепельницу сигарету и вернулась в комнату. Взглянув на меня, достала из серванта коньяк, выпила рюмку и сказала: «Молодец». Помолчав, добавила: «А письма?» – «И письма тоже». Мама выпила ещё одну рюмку: «Я не хотела, чтобы кто-то из вас прочёл те письма. Но рука не поднималась их сжечь».

Утром мама разбудила нас. Небо только начинало светлеть.

– Я предлагаю вам улететь со мною в США.

– Мы не хотим, – в один голос сказали мы.

Мама покачала головой:

– Да. Я так и думала. Но у вас есть ещё время на размышление. Целый час. Обдумайте моё предложение. Стоит ли вам оставаться в этой чёртовой стране. Впрочем, о чём я говорю. Вас мне не уговорить, в этом я не сомневаюсь. А потому уместно вспомнить и о бриллиантах. Их мне отсюда скорее всего не вывезти. Но я дам адрес одного человека Он поможет вам сбыть всё это с рук за сумасшедшие деньги, и вы будете обеспечены на годы вперёд.

Мы провожали её. Мама была грустной. По дороге в аэропорт она пила коньяк, теребила шторки на окне машины, прижималась щекой к оконному стеклу, и плакала. Богдан был за рулём.

– Знаешь, мой любовник очень влиятельный человек, это он помог мне с документами и билетом в Америку. Он и вам мог бы с билетами помочь. Он, как и вы, тоже отказался со мной лететь, – сказала она мне на ухо и стала смеяться. По её щекам бежали слёзы.

Ну вот, наконец, она призналась, что у неё есть любовник. Я вспомнила отца, и моё сердце дрогнуло от жалости. Мне стало так жалко их обоих, и папу, и маму. Я вдруг увидела их детьми, они заблудились в лесу. Они всю жизнь блуждают в этом лесу, слепые, беспомощные, жалкие. А я? А что тогда говорить обо мне?! Ооо…

Я стала плакать и отвернулась от мамы, чтобы она не видела моих слёз. Но ей было не до меня. Она пила коньяк и тоже плакала.

– Мама, а я жду ребёнка, – сказала я вполголоса.

Мама пристально взглянула на меня.

Ей не хотелось знать о подобных проблемах. Тем более сейчас, когда она уже на другом континенте.

Мама сказала:

– Вера, что за дурацкая манера бормотать себе под нос. Я ничего не слышу.

Я была рада, что этот разговор не состоялся.

Через месяц нас с Богданом вызвали в посольство и сообщили, что гражданка Ольга Ивановна Монастырская, девичья фамилия Боголюбова, 1934 года рождения, найдена мёртвой в каком-то там отеле. Я и названия не запомнила. В моей голове крутится песня –«Отель Калифорния». Причина смерти – передозировка наркотиков. Нам передали найденное при матери прощальное письмо.

«Мои дорогие Богдан и Катя. Простите меня. Я решила уйти из жизни. Это наилучший выход для меня. Когда отец вернётся из тюрьмы, скажите ему, что я любила его и прошу у него прощения».

Дома я включила магнитофон. «Отель Калифорния».

On a dark desert highway

Cool wind in my hair

Warm smell of colitas

Rising up through the air

Up ahead in the distance

I saw a shimmering light

My head grew heavy and my sight grew dim

I had to stop for the night

 

There she stood in the doorway

I heard the mission bell

And I was thinking to myself

«This could be heaven or this could be hell»

На тёмном пустынном шоссе

Ветер развевал мои волосы,

Тёплый запах марихуаны

Ощущался в воздухе.

Недалеко впереди

Я увидел мигающий свет.

Я почувствовал усталость, и меня клонило в сон,

Поэтому мне пришлось остановиться на ночь…

Она стояла на пороге,

Я услышал звон колокольчика

И подумал про себя:

«Это — либо рай, либо ад».

…. Добро пожаловать в отель «Калифорния»,

Такое прекрасное место,

Такое прекрасное место,

Такое прекрасное лицо.

Они зажигают по полной в отеле «Калифорния».

Какой чудесный сюрприз!

Какой чудесный сюрприз!

Предъявите своё алиби.

 

На потолке зеркала,

Розовое шампанское во льду,

И она сказала: «Здесь мы просто узники,

По нашему собственному желанию».

В комнате хозяина

Они собрались, чтобы пировать.

Они взяли свои стальные ножи,

Но никак не могли убить зверя.

 

Последнее, что я помню,

Это как я побежал к дверям.

Мне нужно было найти, как выбраться отсюда

Чтобы вернуться туда, откуда я пришёл.

«Расслабьтесь», сказал сторож,

«Нас запрограммировали принимать гостей.

Вы можете освободить номер в любое время,

Но вы никогда не сможете уйти!»

 

Поздно вечером к нам пришёл Костя.

Он был одет в великолепный дорогой костюм. От него пахло хорошим одеколоном. Или шампанским?

Он оглядел мой увеличившийся живот и сказал:

– Вера, ты что, вышла замуж?

– Ты пришёл, чтобы задать этот вопрос? – сказала я и оглянулась на Богдана.

Богдан подбадривающе мне кивнул.

Не так давно моя беременность стала для брата болезненным сюрпризом. Но он не сказал мне ни одного неприятного слова. Он с сочувствием смотрел на меня: «Из двух зол лучше выбирать меньшее. Хорошо, что ты решила сохранить жизнь ребёнку. Загубленное во чреве дитя – это ужасный, просто ужасный грех, это преступление. А малыша твоего мы вырастим, не переживай!»

– Я не забыл, ребята, что вы спасли мне жизнь, – продолжил Костя. – Я не могу быть неблагодарным. Поэтому скажу вам насчёт смерти вашей матери: это не самоубийство. Вашу мать убили. Богдан, ты, я знаю, близок к церкви. И это для тебя, Богдан, хорошая новость. Вы можете смело заказывать в церквях за неё поминальные службы. Ну, а кто именно инсценировал самоубийство, какие силы за этим стоят, это не требует разъяснений. Прощайте.

На пороге он оглянулся. Мы с Богданом молчали.

– Ладно. Скажу ещё одну вещь. Вашего отца, насколько мне стало известно, хотят отпустить. В его защиту выступили партийные лидеры из Горького. Там вспомнили добрые дела, которые оказывал землякам Монастырский. Горьковчане достучались до самых верхов. Вашему отцу повезло. К слову, если бы ваша мать не сбежала в Америку, её бы тоже, я просто в этом уверен, не стали трогать. Перебежчиков у нас не любят, сами знаете. Тем более такого ранга. Мало ли, что они могут рассказать зарубежной прессе. Мда.

– Костя, надо бы кое-что сказать тебе, – сказала я, выйдя следом за ним за порог.

Он остановился.

– Слушаю.

– Я не праздна. И знаешь, благодаря кому?

Он изменился в лице.

– Не знаю, Вера. Да и знать мне это не надо.

И ушёл.

Мне было слышно, как этажом ниже он, споткнувшись, грубо выругался.

Я закрыла дверь.

 

Отец

Отец вернулся из тюрьмы другим человеком. Я знала, что после тюрьмы люди становятся другими. Но то, что произошло с моим отцом, это было непонятно. Отец уверовал в Бога. Об этом он сказал, когда переступил порог родной квартиры.

– Дорогие мои, ребятушки! Бог есть! Понимаете?! И это Он освободил меня! И я это знаю точно! А всё остальное неважно, – отец ушёл в свою комнату.

Были слышны его шаркания, стук коленок об пол, он молился долго. Богдан вернулся в свою комнату и тоже стал молиться. В квартире стало тихо. Только шёпот. Вот и Мария Фёдоровна встала перед образами на молитву. «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» Ну что же делать. Весь мир молится, и только я не у дел. Я в недоумении сидела на диване.

За вечерним чаепитием, когда собрались все обитатели нашей квартиры, отец рассказывал о том, как там ему жилось в тюрьме. Это были горькие воспоминания. Допросы, доносы, ненависть, страдания, болезни, душевные терзания, и люди, много людей, среди них были всякие, добрые, злые, жестокие, подлые, слабые… Всё это варилось перед глазами моего отца, будто в котле. Это был ад, повторял отец. Да, я был в аду, теперь я знаю, что ад начинается тут, на земле. И однажды, сказал отец, я стал молиться. Мне приснился, будто наяву, мой двоюродный брат, священник Антоний Монастырский. Он сказал: «Молись, Богу. Только Он может помочь тебе». И я стал молиться. Я просил Господа освободить меня…»

«Я дал слово стать монахом», – закончил свой рассказ отец.

С появлением отца началась другая жизнь. Как и Богдан, он не упрекал меня. Он только сказал, глядя на мой живот: «Что случилось, то случилось».

Каждое утро он с Марией Фёдоровной и Богданом проводили в церкви. Каждый вечер – тоже. А однажды в нашей квартире прозвучал звонок в дверь, и на пороге мы увидели своего родственника – священника-монаха. Того самого отца Антония, которого мой отец всю жизнь не хотел знать, и который велел ему в сонном видении молиться Богу. Так вот для какого гостя отец просил приготовить угощение. Мой отец и этот монах были похожи друг на друга. Говорил он негромко, вдумчиво.

Из их разговора за столом я поняла, что они недавно встречались. Мой папа разыскал отца Антония и попросил найти для него работу при храме.

– Только бы при церкви работу, а там, глядишь, Бог даст в монастырь уйти, – сказал папа.

Отец Антоний смотрел на нас весело, по-доброму.

Вскоре к нам снова пришёл Костя.

– Ты опять с недобрыми вестями? Может, не надо ничего говорить, а? – сказала я ему.

Я не стала пускать Костю в квартиру. Мы разговаривали на лестничной площадке.

– Над твоим отцом снова сгущаются тучи. Известный высокопоставленный партийный работник (неважно, что бывший) компрометирует партию близостью к церкви. Твоему отцу нужно забыть дорогу в храм.

– Ой, знаешь, что, Костя, спасибо тебе, конечно, но пора ставить точку. Хватит, понял? До свидания.

– Учти, я предупредил. Иначе…

– Что иначе?

– Плохо всё может закончиться, Вера.

– А тебе не всё ли равно?

– Не знаю, Вера.

– Вот я и вижу, что ты ничего не знаешь. Ни совести, ни стыда ты не знаешь.

– Если ты об этом, – он кивнул на мой живот, – то, Вера, знаешь, сама расхлёбывай. А меня не впутывай в свои дела. Скажи спасибо, что я вот, рискую репутацией, карьерой, к вам домой ещё прихожу, помогаю, как могу…

– Вера, что тут происходит? – папа выглянул за дверь.

– Познакомься. Это мой знакомый. Костя.

– Очень приятно. Константин, проходите в квартиру, что же на пороге разговариваете.

– Благодарю. Мне нужно идти. До свидания.

Он ушёл.

– Вера, кто это? Ну-ка…

Мы прошли в папину комнату.

– Так…

– Может, расскажешь всё же?

– Может, расскажу, папа.

– Выкладывай. Что за тайны, почему на лестнице? Не он ли отец твоего будущего ребёнка?

– Понимаешь, папа…– я замолчала, надо ли говорить?

Отец смотрел на меня. В его глазах я видела знакомое с детства родное, доброе.

– Папа, этот человек … Я с ним случайно познакомилась. Уже давно. Он из КГБ. Когда-то он предупредил нас, что тебя могут арестовать. И его слова сбылись. Потом он сообщил, что мама вовсе не покончила с собой, а её убили. А теперь он сказал: там, наверху, недовольны тем, что ты, папа, ходишь в церковь. Ещё сказал – они хотят, чтобы ты забыл дорогу в храм. Известный партийный работник, хоть и бывший, не должен компрометировать своими поступками партию.

Папа понимающе кивнул.

– Вера, я всё понял. Этого следовало ожидать. Но послушай меня. Я уже говорил, что лишь теперь начал жить. Прежней жизни для меня больше нет.

Я смотрела на него, я боялась за него. Я не хотела потерять его. Никто мне так не был дорог, как он. Мне хотелось стать другой. Такой, как мой отец, как мой брат Богдан, как наш родственник, отец Антоний… Ах, как я хочу быть другой…

Костя к нам пришёл ещё раз. Сказал, что ему нужно поговорить с Верой. Но не я была ему нужна. Он пришёл, чтобы убить моего отца. Это случилось днём, когда дома никого, кроме отца, не было. И это был день рождения моего отца. Мы с Богданом были на занятиях. А вечером собирались всей семьёй отметить папин праздник за столом.

Папа узнал Костю, пригласил подождать, пока вернётся Вера. Костя принёс конфеты и пачку чая. Они пили чай. Меня Костя не дождался. Когда мы с Богданом вернулись, то нашли отца умирающим.

– Меня отравили. Твой знакомый из КГБ, – его голос слабел. – Там, на столе, чай, конфеты… Не прикасайтесь… Вера…

Я склонилась над ним.

– Мне снилась рыбка. Она смеялась детским голосом. «У меня будет внучка», – подумал я... Вера. Я в жизни совершал много ошибок. Всю жизнь я несу груз этих ошибок.

Он плакал.

– Вера... Богдан, ты где?

– Папа, я здесь, – сказал Богдан.

– Хорошо. Я должен был давно вам сказать... Дети, простите меня... – он замолчал.

Я знала, что он хотел, но не сказал. Я помнила тот, подслушанный, разговор родителей о Кате…

Ночью у меня родилась дочь.

Дочь человека, который убил моего отца.

 

Пока ещё есть время…

(черновик неудачной исповеди Веры Монастырской)

Запись на полях рукой Веры: «Хотела написать генеральную исповедь всей своей жизни. Но когда взялась за перо, меня понесло непонятно куда. Мысли, воспоминания, события, всё перемешалось. Я так и не поняла, исповедь это, мемуары или просто незаконченный роман. Ха.»

Я давно не люблю смотреть в зеркало. Там я вижу не только свою старость, но и свои грязные мысли. Они затаились в ухмылке, в прищуре глаз, в нахмуренных бровях… Та плевать мне на грязные мысли, говорю я себе и дёргаю плечом. Или не плевать?

Наверное, я скоро умру. Впрочем, почему «наверное». Но не это сейчас меня интересует. Пока ещё есть время, я должна успеть кое-что сделать для своей внучки Таис. У неё большое будущее. У неё есть для этого талант, красота. Я узнаю в Таис себя. Но ей не хватает одного. Квартиры. Что делать. Я нашла ответ на этот вопрос. Конечно, то, что я придумала, против моей совести. Но плевать. Если бы я всю жизнь слушалась совесть, то ничего не смогла добиться.

У меня есть подруга. Её зовут Небылица. Она меня здорово выручает в этой жизни. Она из тех людей, которые позволяют сесть себе на голову. И это меня устраивает. В своё время благодаря этому я отбила у неё мужа. Не знаю, что там в мозгах у Небылицы, но то, что она – дура, это факт. Если бы кто так поступил со мной, я бы этого человека отравила крысиным ядом.

Моя подруга верит людям, это уже самая настоящая глупость. Вот и мне она всегда верила. Даже когда обман бывал налицо, она всё равно не меняла своего отношения ко мне. Это меня не восхищает, но устраивает. Особенно когда вопрос такой важности, как квартирный.

У меня есть огромная квартира в престижном доме, там, на Кутузовском проспекте, где со времён Брежнева жила партийная элита. В той квартире когда-то убили моего отца. С той поры я не любила ночевать там. И частенько уходила на ночь к Кате Небылице.

Сейчас на Кутузовском живут моя дочь Анжелика и внучка Таис. А я – у Кати.

Каждый день она рассказывает мне о Боге. Она меня этим просто задолбала. По утрам она просыпается очень рано и не даёт мне спать своим пришёптыванием. Это она вычитывает молитвы по книжке, потом бродит по квартире, то в ванную, то на кухню, то к шкафу. Это идут сборы в церковь. Наконец, дверь за ней закрывается, и я могу ещё нормально поспать пару часов. После обеда опять начинаются сборы в церковь, а вечером пришёптывания. И так изо дня в день.

Мне непонятна такая скучная жизнь. Мне вообще в последние годы многое непонятно в своей подруге. Но она вкусно готовит, сама делает уборку, сама ходит на рынок. Она всё делает с таким удовольствием, что у меня поднимается настроение. Мне остаётся только смотреть телевизор.

Чем я заслужила такую милость? Даже не знаю, что и сказать. Лучше не ломать голову. В этой жизни столько интересного, что нет нужды забивать себе голову непонятными вещами. Поэтому я стараюсь не думать о Небылице и её походах в церковь. Это для меня за семью замками. Я принимаю жизнь такой, какая она есть, и какой я хочу её видеть.

Но время идёт. И дочка названивает мне всё чаще. Она ждёт от меня действия. Наш план прост. Я должна прибрать к рукам квартиру Небылицы. Я поживу у неё какое-то время. А потом придёт внучка. Надеюсь, к тому времени у неё появится младенец. И она согласится сыграть отведенную нами для неё роль.

Однако всё пошло не так. И именно из-за Таис.

«Я не буду участвовать в вашем мерзком спектакле!» – заявила она, когда узнала о наших планах.

«Послушай, Таис, нельзя быть такой наивной в этой жизни», – ответила ей Анжелика. Таис возмутилась и ушла. Но я всё равно надеюсь, что когда подойдёт время, она согласится и расскажет Небылице о своей горькой жизни, о том, что дома невыносимые условия. Алекс, муж Таис, не желает больше жить с тёщей. А денег на съёмное жильё нет. Небылица, конечно, растает (уж знаю её характер) и приютит у себя семью моей внучки. А потом… Мы выпросим у Небылицы дарственную на квартиру. Тем более дети у Небылицы пристроены, крыша над головой у каждого есть. Спасибо её первому мужу Алексею, тот будто чувствовал, незадолго до своей гибели вспомнил, наконец, о своих сыне и дочери, купил каждому по квартире. Не исключено, что всё закончится для неё интернатом для престарелых. Если честно, то мне муторно от такого финала. Не рой яму другому, думаю я. Кто знает, может, в один ужасный день мои близкие пожелают и меня туда же упечь… А что, моя дочь на всё способна. Как в своё время она оказалась способной увести у меня мужа, её отчима. Но я подобное заслужила. Тот, кто делает другим пакости, тот сам рано или поздно окажется объектом аналогичных пакостей. Как я, когда отбивала мужей у Небылицы. Гуляла с Алексеем, её первым мужем, а потом об этом рассказала Катьке. Это, думаю, и стало одной из причин их развода. Ну, а позже я закрутила роман уже с её вторым мужем, Колей Кулаковым. Это случилось уже после того, как я бросила своего первого мужа Гешу Кокарейкина, моего бывшего одноклассника и друга Коли Кулакова, и умотала с любовником в кругосветное путешествие. Потом я всё равно осталась одна. С годами я весьма сожалела о Геше, да и как не жалеть о том, кто разбогател, но для тебя является уже недосягаемым.

Ах, как я самой себе противна. Как я хочу быть другой. Я гадкая…. Но желание прибрать к рукам Катькину квартиру перевешивает, и я стараюсь не обращать внимание на это неприятное чувство собственной вины.

Впереди немало работы. Надо готовить почву. День за днём я рассказываю Небылице страшные истории о невыносимой жизни моей внучки Таис, как издеваются над ней родители, какой сволочью с годами стала Анжелика (и это чистая правда). Небылица слушает со слезами и восклицает: «Боже, спаси и сохрани!»

Я умолкаю и пью чай. Скажите, ну как можно быть такой дурой. Зачем она верит мне, дрянной… Я ощущаю в себе вот эту мерзость, что копилась, росла внутри меня с детства. Я привыкла к этому. Я всегда знала, что внутри меня есть некая гадкая сила… Когда эта сила просыпается, я начинаю управлять людьми. Я делаю это так легко, я оказываюсь над миром. Сколько мужчин увидело во мне эту силу? О, разве можно считать свои победы. Это неправильно. Их можно смаковать. Ведь каждая победа – это целая прожитая жизнь. У меня много жизней. Каждая из них читается с наслаждением. И это наслаждение отвратительно, думаю я, но продолжаю упиваться минувшими безумствами.

В этих ярких историях из моей жизни много глянцевых страниц. Их я перелистываю каждый день. По этим страницам бродят ароматы любви, смешные глупости, горячий запах денег. Там царствуют моя красота, мои безумства, моя наглость. «Ты ужасна!» – говорю я себе, но продолжаю любоваться своей молодостью.

Что-то неладное творится со мной. Сентиментальность. Надо уметь держать себя в руках. Ведь я всегда умела держать себя в руках.

Но вот Небылица идёт к своим иконам, и мне слышно, как она шёпотом просит у кого-то помощи для рабы Божьей Таисии. Это она о моей внучке. Это невыносимо. Мне хочется треснуть по её иконам, по её седой голове. Мне хочется разнести в дрызг эту квартиру, ведь именно здесь я когда-то отбила мужа у Небылицы.

Как можно жить, если рядом есть человек, который верит тебе? Как можно вынести эту муку доверия?

– Послушай, Небылица. Ты принимаешь меня за другого человека. Я не то, что ты думаешь, – однажды сказала я, когда она ползала по полу с тряпкой.

– И ты не знаешь самого главного. Ты и я – мы родные сёстры, – сказала я. – Мой отец, Царство ему Небесное, был и твоим отцом. Родным отцом. Вот так.

Я смотрела сверху на её плешивую голову. Зачем я говорю всё это, думала я.

– Ты, Вера, хороший, добрый человек, – сказала мне Небылица.

Она не упала в обморок от такой новости. В такое было трудно поверить, но рано или поздно, конечно, она поверит. Мне стало спокойнее. Эта тайна так много лет тяготила меня. Наконец, я освободилась от неё.

Однажды позвонил телефон, незнакомый голос сообщил, что машина сбила мою дочь Анжелику. И она теперь в морге. Её нужно опознать. Внучка? Таисия? Да, там была рядом ещё и девушка. Внучка жива.

А потом завыли за стеной у соседей. Собака. Она воет, когда хозяйка оставляет её одну. Вот и сейчас. Она снова меня нервирует. Но Небылица подошла ко мне, погладила по голове и по её глазам я поняла, что это не собака, это я вою. Это означало – у меня инсульт. Как когда-то у Кулакова.

Я превратилась в беспомощное существо.

Небылица кормила меня, обтирала, пеленала, переодевала. Я покорно смотрела на неё и молчала. Я разучилась не только говорить, но и думать. Не думать – это здорово. Тем более не думать о Небылице. Не думать о Небылице означает для меня быть свободной от плохих мыслей. Небылица мой крест, она тот камень, о который разбилась моя душа. Она тот человек, который показал мне, кто я есть. Это знание я прятала от себя. Но разве может не стать явью то, что вопиёт к небу. Разве может тьма не знать, что она тьма… Ради этого, пожалуй, стоило заработать инсульт.

От тайных моих очисти мя…

(черновик неудачной исповеди Кати Небылицы)

Запись на полях рукой Кати: «По совету Веры взялась писать исповедь своей жизни. Хотела это сделать в художественной форме. В итоге получились то ли воспоминания, то ли наброски будущей повести, но на исповедь как-то совсем не похоже».

 

Небылица, ты что, всерьёз считаешь, самое главное – быть хорошим человеком? – она картинно засмеялась. – Ты просто никогда не умела брать от жизни то, что нужно для счастья, поэтому тебе оставалось одно – быть хорошим человеком. Ха-ха.

Я не знала, что ответить, мне хотелось сказать ей так: «Ты похожа на ворону. Так же противно каркаешь».

Но я промолчала, укорив себя за плохие мысли.

Я всегда молчу в подобных ситуациях. И сержусь на себя. Боже, от тайных моих очисти мя…

«Небылица» … Как и многие, Вера любит называть меня по фамилии.

Фамилия у меня – готовая кличка.

Небылица. В детстве я страдала от дразнилок.

Мы подружились в детстве. Моя мама переехала в Москву и стала работать няней в семье Монастырских, когда я была ещё младенцем. На её попечении были близнецы Вера и Богдан, а вместе с ними и я. С Верой мы учились в одном классе – с первого по десятый.

В школе были синие в морозных узорах окна, выкрашенные синей масляной краской деревянные парты, синие стены и блестящая чёрная доска. В глаза детям смотрел маленький Ульянов, такой же, как и на октябрятских звёздочках, его портрет висел над школьной доской. Дети на уроках шептались, рисовали на промокашках рожицы, прислушивались к шелесту холодного ветра за окнами и радовались, если в класс заходил опоздавший. Все с интересом переводили взгляды на учительницу в ожидании, что будет.

После уроков мы с Верой надевали поверх валенок шаровары и шли во двор прыгать в сугробы. Яркий снег казался солнцем. А вечерняя темнота – светом. Когда всё очень здорово, то темнота превращается в свет, думала я. Ближе к восьми вечера приходила моя мама, она шла между сугробами, под её сапогами настороженно скрипело и обещало нам нахлобучку. Мама близко не подходила, чтобы не провалиться в сугроб, и издали строгим голосом звала нас. Вера смеялась, она не боялась моей мамы. Моя мама для неё была просто няней Ритольдой, с которой весело, и можно делать, что хочешь.

Я восхищалась Верой, она была очень красивой, жизнерадостной и без комплексов. Я преклонялась перед ней. Она казалась мне идеалом.

Однажды она пришла в неудачный день. У меня сидела Оксана Пашкова. И я не хотела, чтобы Вера застала у меня Оксану. Оксане хотелось в тот день позлословить. И вот беда, я её слушала. Да, меня и правда терзало, что слушаю гадости о Вере, терзало сознание малодушия. Я не имела мужества запротестовать. Любопытство, злорадство? Неужели всё это, такое низменное, такое мерзкое, выше и сильнее меня? Так что, неужели лучше превращаться в эту самую низменность, и упиваться ею? О, это были муки. Но победить себя – это… Да, это ещё тяжелее, чем тогда, когда у меня сломались лыжи, и я должна была взбираться по скользкой горе на самое небо, тогда я выбилась из сил. И если бы не дядя Богдан, я просто замёрзла на снегу. И вот теперь, вот в этот миг, когда рядом со мной грязнили имя подруги, я поняла, что есть ситуации в тысячу раз хуже той истории со сломанными лыжами. Я презирала себя за то, что предпочитала скорее поддакивать другому человеку, чем возражать ему. Но разве только сейчас я такая, разве только сейчас я узнала о себе, кто я есть… Вера называла меня бесхарактерной. Она сознавала своё превосходство надо мной. Она, сильная, снисходила к моей слабости, и покровительствовал мне, безвольной. Это вызывало в глубине моей души протест. Я понимала, что завидую. Или нет, я этого не понимала. Потому что я это скрывала от себя. Кому захочется признаваться, пусть даже наедине с собой, в том, что там, где-то в тайниках души живут сами по себе зависть, подлость, и всякая подобная пакость. Это уже потом, много лет спустя, я узнала церковь, спасительные таинства, исповедь, узнала, что такое свет и радость на душе, стояние перед иконами в сердечном чувстве чистоты и покаяния… Это всё потом. Спустя долгие годы терзаний и мук совести.

«Верка воображуля и тряпошница, – назидательно, как и подобает в беседе с малоумками, говорила мне Оксана. – Перед мальчишками выпендривается, к учителям подлизывается. А помнишь, в третьем классе, ту историю с приёмом в пионеры?». Оксана передёрнула плечами, постучала пальцем по виску и состроила гримасу. Ей хотелось посмаковать былое, пересказать давно пересказанное. Увы, плохое и глупое в других людях кажется нам гораздо более интересным, чем собственная мерзость. Так я думаю теперь, прожив жизнь.

«Полякова говорит: Монастырская унижала Небылицу, конфеткой приманивала, а Небылица за себя постоять не смогла, значит, она трусливая и не принципиальная. Все смеялись, это ладно, но и ты, Катька, тоже смеялась, вот это плохо. Разве можно смеяться, когда в пионеры принимают. Ты поддалась на Веркину провокацию. Она тебя выставила дурочкой – за пять минут до приёма в пионеры. Вот тебе и влепили испытательный срок на полгода. Она – змеюка!».

Они враждовали третий месяц, с тех пор, как не поделили черноглазого новичка из семьи украинских переселенцев. Они подрались, каждой хотелось сидеть с ним за одной партой, а ему ничего не оставалось, как со смехом разнимать соперниц: «Такі гарні дівчата, і так негарно себе ведуть».

Я не желала, чтобы Вера узнала о моей дружбе с её врагом, поэтому оставался единственный выход: спрятать Оксану! Ей понравилась эта идея, и посмеиваясь, она шмыгнула в туалет, а я в ужасе открыла входную дверь («кошмар, только бы меня не разоблачили, только бы она быстрее ушла!»). К счастью, дома была мама, и именно её присутствие спасло ситуацию. Ведь Вера не любила гостевать в присутствии взрослых. В прихожей она отряхнула со своей щегольской песцовой шубки снег, постучала тёплыми пимами нога об ногу. «Ты, надеюсь, одна дома?» – сказала она деловито, но стук посуды из кухни не дал ей снять верхнюю одежду. «А-а-а», – она разочарованно закатила глаза в сторону кухни, показала мне язык, скорчила гримасу, и тут же при появлении мамы жизнерадостно ей заулыбалась. О, Вера была актриса. Я так не умела.

Было слышно, как за окнами постукивало, шелестело, ухало. В домашний уют ломился снежный ураган. «Вера, что же ты не раздеваешься, проходи на кухню, будем чай пить», – мамины слова застали меня врасплох. Мне почудилось, что в туалете Оксана глубоко вздохнула. Я опустила глаза. Я поняла, что мама это сделала специально, желая посрамить меня за недостойное поведение. Ужас сковал меня. «Спасибо, я на секунду, вот, хочу Катю пригласить на улицу, погулять». Мама кашлянула как-то искусственно, так мне показалось, но ничего говорить больше не стала. «Я занята», – сказала я шёпотом, пряча от Веры глаза, мой голос сел от волнения. Мысли были о запертой в туалете Оксане. Несколько минут болтовни, но как долго они тянулись. (А вдруг Оксана не выдержит и захохочет?)

«Иуда», – услышала я перед сном от мамы. В ту пору в семьях не держали Библию, и о предательстве Иудой Христа Спасителя за тридцать сребреников многие представления не имели, но вот слово «Иуда» знали. И вот, я – иуда. Услышать такое о себе. От мамы! «Катя, запомни. Не бывает малых проступков. Любой грех, большой или малый, мерзок. А как страшно – на всю жизнь остаться низким, подлым человеком!».

Моя замечательная, моя прекрасная Вера, я тебя предала! И как глядеть тебе в глаза? Я думала об этом, засыпая, и на сердце моём было так тяжко.

Я любила Колю Кулакова. Но рядом с Верой шансов не оставалось.

Коля Кулаков прославился тем, что залез ночью на крышу школы и прикрепил над парадным входом простыню с наляпанной чёрной краской во всё полотнище надписью: «ЛУЧШЕ ВСЕХ – ВЕРА МОНАСТЫРСКАЯ!!!». Утром народ смотрел с удивлением на это зрелище. В школе был переполох. На линейке требовали «сделать шаг вперёд, кто это сделал». Директор сказала: «Чтобы залезть на крышу, нужно иметь определённую храбрость. Но вот настоящая смелость – это когда человек признаётся в плохом поступке. Однако, его мнимая храбрость превращается в трусость, если он смолчит за спинами товарищей». Коля был бы не Коля, если бы стерпел клеймо «труса». Он, усмехаясь, вышел из строя и посмотрел в глаза директору и стоявшему рядом с ней мужчине в штатском. Говорили, это был человек из КГБ. Он обвинил Кулакова в пропаганде религии. А вот школьный коллектив склонялся к мнению, что героизм Кулакова не связан с церковными идеалами. Идеалы Кулакова земного плана. Старшеклассники с уважением смотрел на Колю, девочки завидовали Вере Монастырской. Закончилось всё тем, что в КГБ таки поверили в Колину «любовь до гроба», и от него отстали.

Ну, а я страдала, ведь этот подвиг не ради меня.

Вера достойна такого парня, как Коля. А я – нет.

Но один случай нас с ним сблизил.

На уроке Коля выругался на нашу классную руководительницу, учительницу алгебры и геометрии Дину Петровну Скобликову. Скандал был связан со мной и Верой.

Математичка ждала ребёнка, и это уже было заметно. У неё случались нервные срывы, и тогда её лицо покрывалось красными пятнами.

В тот день она пришла не в духе. Она не глядела на учеников, хмуро изучала классный журнал, а все продолжали стоять, не решаясь сесть без команды учителя. Пауза затягивалась.

«Контрольную написали отвратительно», – раздался, наконец, голос Дины Петровны. Она посмотрела на меня и сказала: «Бездарные, тупоголовые дети. Вот кто вы. Сколько можно вас учить, сколько можно вам талдычить одно и то же, и в итоге вот это, вот это!»

Она выхватила обеими руками из портфеля пачку тетрадей, швырнула на пол и сказала: «Поднимите. Остальные могут сесть». Поднимать тетради бросились чуть не всем классом.

Дина Петровна стала зачитывать оценки.

«Небылица!» Я вскочила. «Встань!» Я растерялась и села. Потом снова встала. Класс засмеялся. Я не смеялась. Голос Дины Петровны не предвещал для меня приятного. Мне стало страшно. Я нервно одёрнула коричневое форменное платье, поправила чёрный фартук с оборками. Из верхнего кармашка, рядом с комсомольским значком, выглядывал белый наутюженный платочек. Я была в порядке. А страх нарастал.

Учительница смотрела мне прямо в глаза. Мне казалось, что она смотрит с презрением. «Ты опять списала у Монастырской! Опять, Небылица!» Мне стало обидно. Ну, надо же, ведь именно в этот раз я и не списывала! Для меня было настоящее событие – не воспользоваться чужой тетрадкой. Это не всегда мне удавалось. Алгебру и геометрию я не особо любила. Я с вызовом сказала: «Нет!»

Это была дерзость.

В классе стало тихо.

И тогда Дина Петровна сказала (нет, не сказала, она рубанула по моей голове, по моему сердцу будто саблей) то, что я не могу всю жизнь забыть:

«Да ты без Веры – ничто! Ты – нич-то!»

Кажется, она два раза повторила это слово. Мне показалось – раз десять.

Как это бывает в таких случаях, я больше себя не помнила и собой не владела. Во мне бешено колотилось сердце. Я готова была раскидать книги, сломать парты, побить стёкла. Но моих сил хватило лишь на одно слово. Я вновь крикнула: «Нет!»

Вера смотрела в окно. Моя лучшая подруга, она ведь знает, что я у неё не списывала, так почему молчит?!

Но вот – чудо. Вместо Веры за меня вступился Коля Кулаков! Он поднялся, высокий, широкоплечий. Насмешливо взглянул на Веру: «Небылица не списывала у Монастырской, Дина Петровна. Если кто и списывал у Монастырской, так это я. Времени на списывание конкретно с тетради Монастырской никому другому уже не оставалось. Для Небылицы это неопровержимое алиби. И высказанные обвинения в её адрес, как теперь всем понятно, господа присяжные, безосновательны».

В классе засмеялись. Все знали, что у Дины Петровны и Коли Кулакова отношения испорчены давно. Ещё с тех пор, когда та после окончания пединститута начинала свою педагогическую карьеру с работы воспитателя в детском саду и применяла по отношению к непослушным детям ею придуманный устрашающий метод. Она писала на картонках крупными буквами «жадина», «грубиян», «хулиган», «врун», «неряха», «поросёнок», приклеивала к картонкам тесёмочки и вешала эти знаки позора на шею тем из воспитанников, кто, по её мнению, того заслуживал. Одни должны были носить на себе эти метки, а другие – смеяться. Дина Петровна чувствовала себя в безнаказанности, потому что в тот период её отец-коммунист занимал крупный административный пост, и родители обиженных детей боялись связываться с влиятельным семейством. Однажды один из мальчиков, это был Коля Кулаков, сорвал с себя позорную табличку и убежал из детского сада – к постовому милиционеру. Благодаря книге про Дядю Стёпу Коля испытывал доверие к милиционерам.

Коле Кулакову за углом детского сада попался не просто милиционер, а по счастливой случайности, сын ещё более известного и более влиятельного начальника, чем отец Дины Петровны Скобликовой. Милиционера звали Пётр Викторович Звягинцев. Шёл первый месяц, как он заступил на ответственную службу. Сделано это было по обоюдному желанию сына и отца, оба одинаково принципиально желали оставить родительские привилегии – за бортом. Каждый считал, что истинный патриот Родины должен начинать свою жизнь по-честному. «Советский гражданин должен быть настоящим мужчиной, защитником слабых, не оставлять в беде тех, кого обижают». «Побудь пока в низах, Петя. Осмотрись. Начни с ноля. Попробуй самостоятельно выбиться в люди. Как я когда-то, тоже из милиции вышел», – говорил Виктор Андреевич Звягинцев сыну.

Вот такой честный и принципиальный милиционер и повстречался на улице мальчику Коле Кулакову, возмущённому противоправными действиями воспитательницы. Выслушав от ребёнка грустную историю о позорных табличках, Пётр Викторович взялся за восстановление справедливости. И уже совсем скоро Дине Петровне пришлось распрощаться с табличками, с плохими детьми и с детским садом.

Спустя годы пути Кулакова и Скобликовой пересеклись, теперь уже в школе. Дина Петровна помнила мальчика, из-за которого чуть не рухнула её едва начавшаяся педагогическая карьера. Помнил её и сам мальчик.

И вот теперь, уже не в первый раз, Коля Кулаков в открытую над ней смеётся. Или нет, он просто издевается! Дина Петровна со злостью взглянула на меня, оглядела смеющиеся лица школьников, перевела взгляд на Кулакова и сказала: «А двоечников попрошу закрыть пасть».

Разве мог гордый Кулаков стерпеть при всех такое с собой обращение? Я покосилась на него и увидела, как он сжал губы, как побледнело его лицо. А потом… О, почему я не заткнула уши, ибо через мгновение Кулаков стал просто омерзителен. Он выматерился в адрес учительницы.

Это был общий шок у всех, кто находился в классе.

Она выгнала его с урока.

Он ушёл.

Все были оглушены случившимся будто катастрофой.

Учительница, встретившись со мной взглядом, сказала: «Вон из класса, Небылица!»

А потом началось моё счастье... моё несчастье... Мы сидели с Кулаковым возле горячей батареи в раздевалке, за вешалками с детскими пальто, довольные, что гардеробщица не обращает на нас внимания. Коля рассказывал о самолётах, танках, пушках: «Я знаешь, кем буду? Защитником Родины!». Я не перебивала. Ему нравилось, что мне интересно. Так мне казалось. А мне нравилось, что я под защитой героя, и боль от случившегося приутихла.

Вечером я кушала на кухне у Веры жареную картошку. Вера, смеясь, описывала маме историю про «ничто». «Эта советская школьная система давно себя изжила», – сказала в ответ мама Веры. Потом к ним пришли в гости тихие люди, чтобы за чашкой чая обсуждать проклятую советскую власть. Подобные посиделки в квартире Монастырских случались обычно во время отцовских командировок. Так получалось в их семье, что у них совместное присутствие обоих родителей бывало не часто, и когда уезжал отец в командировку – мать оставалась дома, а если отец был дома – мать находилась на отдыхе в санатории, чаще – за границей.

Когда Дина Петровна родила, мы с одноклассниками помогали нянчить её девочку. Она больше не говорила, что я ничто. Но я всё равно слышу: «Небылица! Ты без Веры – ничто!» Чем больше проходит времени, тем лучше я понимаю правоту учительницы. Я действительно ничто.

На выпускном вечере Коля Кулаков преподнёс Дине Петровне букет цветов, упакованный в плотную бумагу. Но! Боже! Когда она развернула подарок, все увидели вместо цветов веник. На её месте я бы точно заплакала. Она с улыбкой помахала всем этим веником. Оркестр заиграл что-то бравурное. Видно, таким образом решили сгладить неловкость.

Колю по указанию завуча дежурные комсомольцы с красными повязками вывели из школы.

Ну, а Дина Петровна в конце лета уволилась.

Спустя время я обнаружила её новое рабочее место. На рынке. Она торговала иностранными шмотками. «А что делать, Небылица. Учителям платят копейки», – сказала она и похлопала варежками по замёрзшим щекам. «Кстати, как там Кулаков? Он случайно не женился на тебе?... Порою мне казалось, что он влюблён в тебя. Правда, Монастырская ему строила глазки. И вроде не безуспешно. Слушай, мой тебе совет, держись от неё подальше. Не будь простофилей. У этой девахи нет ничего святого за душой».

То, что я – простофиля, с этим согласна, но почему к Вере взрослые так несправедливы. Ведь Вера – чудесный человек, думала я. «Неправда. Зачем вы так», – сказала я и в огорчении замолчала. Мне почему-то стало жалко учительницу. Я спохватилась и сказала: «Вы не расстраивайтесь. У вас всё будет хорошо, вот увидите». Дина Петровна с удивлением посмотрела на меня. «Небылица-Небылица, идеалистка… А у меня и так всё отлично. Дочь подрастает!» Она засмеялась и похлопала меня по плечу.

Вера учила меня жизни. Мне интересно было с ней, и когда начинались долгие летние каникулы, я скучала по своей энергичной, уверенной в себе, целеустремлённой подруге.

Мы были как два родных человека. И не могли представить себе жизнь друг без друга. Её отец одобрял нашу дружбу, а как относилась к этому мама Веры, не знаю. Её редко можно было застать дома. Обычно в доме Монастырских находились няни – Мария Фёдоровна и Ритольда (так называли в их доме мою мать). Богдан Сергеевич превращал летние каникулы для нас всех в праздник. Обычно ездили отдыхать в Крым, где у Монастырских была под Ялтой дача и квартира в Симферополе. Однажды нам с мамой пришлось покинуть Крым раньше времени. Моя мама поссорилась с дядей Богданом. Из-за чего произошёл конфликт – осталось для меня загадкой. Я слышала, как дядя Богдан говорил ей, что вопрос об удочерении невозможен, это поставит крест на партийной карьере. Мама говорила, что «надо, наконец, всё узаконить». Дядя Богдан рассердился, сказал, что ему надоела бодяга. Мама сказала: ей тем более. И мы с ней уехали.

В душной, жаркой Москве я изнывала от скуки в ожидании встречи с Веркой. Я скучала по Крыму, думала о дельфинах в море, о том, как чудесно они прыгают над водой, и как здорово качаться на волнах во время шторма. Как только Верка вернулась в город, я побежала к ней в гости. Взрослых дома не было! Свобода! Ура! Верка встретила меня удивительным рассказом. Она показала мне украденную из книжных запасов престарелой соседки по даче (в прошлом – акушерки) медицинскую книгу с фотографиями рожениц. Разглядывая фото с подробностями родильного процесса, я пришла в ужас и поклялась никогда не рожать: «Это отвратительно!».

Вера сказала загадочно: «Ты не знаешь зато, как интересно другое… то самое!» Она придвинулась ко мне, её глаза горели: «Не представляешь, какие у меня новости!»

Я слушала в огромном удивлении. Это было невероятно! Ничего себе! На даче, подумать только, Вера стала женщиной! Вот что значит оставить ребёнка без няни. Знали бы моя мама Ритольда и Богдан Сергеевич, к чему привёл их конфликт и случившаяся безнадзорность Веры. Я рассмеялась. История Веры напомнила о страстных любовных сценах из модного в ту пору романа Анн и Серж Голон «Анжелика». Этой книгой мы с Верой зачитывались на школьных переменах и во время уроков, пряча увесистый том под партой на коленях.

Из живописного рассказа Веры я узнала, что она лишилась невинности во время «интересных игр» со студентом, он отдыхал вместе с родителями в одном из соседних дачных дворцов. Пока папа в самое пекло уходил на пляж и купался в море, а мама Веры отдыхала в Болгарии, Вера изучала азы взрослых утех. В деталях она излагала мне тонкости.

Под влиянием Веры мне не терпелось самой пережить нечто подобное.

И вот… Дядя Богдан принёс с работы путёвки в одесский подростковый санаторий. Вера и Богдан ехать не захотели. Вера сказала – неохота. Я знала причину: в Москве она в тот период переживала роман с мальчиком из другой школы. Богдан как вундеркинд, обременённый талантами, понятно, всегда занят. Я же была ничем не связана. Море, свобода, мальчики. Вот оно, счастье, думалось мне.

Я ждала приключений.

Семнадцатилетний темноглазый кавалер, заглянувший в одесский кардиологический санаторий на танцевальный вечер, оказался из местных, курсант мореходки. Лёня Зильбер. Прогулки у моря, волнение в ожидании чего-то романтического… Всё бы ничего. Но вот долгожданный поцелуй… Я не нашла ничего интересного в прижиманиях и причмокиваниях. К тому же у Лёни изо рта пахло кислой капустой. Непонятно, чем Вера так восхищается? Впрочем, теперь смогу хоть поцелуем похвастаться, и она не будет называть меня «отсталой». «Советское воспитание – пережиток прошлого. Мы, молодёжь новой прозападной формации, – свободные люди, в отличие от закомплексованных совков. Мы идём в ногу с Европой», – надменно говорила Вера.

Политические чаепития её матери с тихими диссидентами за спиной Богдана Сергеевича сыграли свою воспитательную роль в мировоззрении Веры.

Перед отъездом с курорта я дала Лёне согласие на переписку и записала в его блокнот вместо своего – адрес Веры. У меня не было желания с ним переписываться. Но было желание похвастаться перед Верой. Письмо от Лёни Зильбера на моё имя Вера должна была потом передать мне. Таков был наивный план – утаить от мамы свой детский «курортный роман». Но разве можно сохранить тайну в квартире Монастырских, где моя мама заседает круглыми сутками на правах няни и поварихи. Письмо ей первой и попало в руки.

О-о-о!!! Мама негодовала. Она просто была вне себя. Она залепила мне пощёчину. Она в гневе сказала мне: «Сука!» Это было единственный раз в жизни, когда мама сказала в мой адрес такое слово. Она порвала письмо и бросила под ноги.

Я дождалась, когда мама ушла на кухню, подобрала с пола клочки письма от Лёни Зильбера. Потом мы с Верой их склеили и прочли. В письме я нашла орфографические ошибки, оно показалось мне глупым. Переписываться я с ним больше не хотела.

Но через месяц Лёня, не дождавшись ответа, прибыл в Москву по оставленному ему мною адресу – адресу Веры.

Вера позвонила мне и загадочным голосом позвала поглядеть на «сюрприз».

Когда чай уже был разлит по чашкам, и я достала из вазочки печеньку, Вера подошла к окну и поманила меня пальцем: «Смотри. Что за морячок топчется? А? Он тебе никого не напоминает? Ха-ха. Вылупилась! Да он ещё вечером объявился, ты же сама ему дала мой адрес. Пацану пришлось у меня переночевать. Не могла же я человека ночью на морозе оставить в незнакомом городе… А теперь слушай страшную тайну. Только это строго между нами. Представляешь, он оказался девственником!… Ну как тебе мой сюрприз?». Она с удовольствием посматривала на себя в зеркало. «Мама за границей, папа в командировке, Богдан на конкурсе, скучновато в одиночестве…Сама понимаешь». Вера открыла форточку: «Лёня, дуй сюда, уже можно!» Я смотрела на Веру во все глаза. У меня захватывало дух от Веры. Вот это да! Я так не умею! Да, я просто ничто.

 

Что ещё могу вспомнить о Вере. Она приехала ко мне в общежитие без предупреждения. Я училась в Ленинградском пединституте на первом курсе. Вера, как и я, тоже была студенткой пединститута, но – московского. В Ленинград ехать меня уговорила мама, она видела вещий сон (так она сказала), и после этого сна поняла, что в Москве мне оставаться нельзя. Не знаю, был ли у неё вещий сон, или это было связано с дядей Богданом, отцом Веры. (К тому времени у них с мамой окончательно испортились отношения, мама оставила работу домработницы и ушла из их семьи. Правда, дядя Богдан, как человек благородный, помог маме с новой работой, нашёл ей место работника библиотеки. Она не отказалась и быстро освоилась на новом месте. С Монастырскими она старалась не общаться, и противилась моей дружбе с Верой.)

Вера сказала, что соскучилась по мне, и поэтому решила ради нашей встречи удрать на несколько дней с лекций. Как я была рада! Ведь я тоже соскучилась по своей весёлой и заводной подруге. Она мгновенно влилась в наш студенческий кружок. По вечерам в нашей комнате на втором этаже собиралась молодёжь, играли на гитаре, пели и читали стихи. Это были такие поэтические вечеринки. И Вера стала блистать на них со свойственным ей талантом лидерства.

Но это было далеко не всё. Вера внесла в студенческую жизнь переполох. Чем именно она взбаламутила наших парней? Красотой? Напором, энергией, характером? Умением взять за душу? Высокая, изящная, с гибкой талией, с идеально красивыми ногами. Глубокие выразительные глаза, тонкий профиль, правильный прямой нос, благородные черты лица, пышные светло-пшеничные волосы... Это было потрясающее зрелище, когда Вера появлялась на людях с волной распущенных длинных волос до бёдер. На неё оглядывались на улице. Невероятная, будоражащая красота. Она любила одеться эффектно, она притягивала к себе. Но, конечно же, дело было не только в красоте. В отличие от романтичных и наивных первокурсниц, она познала взрослую жизнь. За несколько дней, проведенных в общежитии, раскрепощённая, щедро накрашенная незнакомка «закадрила» не одного парня. В список её «женихов» попали самые яркие юноши. Отличник с пятого курса красавец Виктор Мялкин, комсорг третьекурсник Боря Белковский... Из-за доступной «роковой любви» на одну ночь студенты перессорились.

После свиданий Вера, разгорячённая, опьянённая страстью, благоухающая сладкими духами, возвращалась под утро в нашу комнату, забиралась с ногами на мою койку и мне, сонной, на ухо, шёпотом открывала интимные подробности своих похождений. Девчонки на соседних кроватях просыпались и с жадностью прислушивались.

После отъезда Веры парни успокоились, но вот Боря Белковский не мог забыть «кинозвезду», как он её называл. Он поехал в Москву. Вернулся поникший. «У неё там – другой!» Он плакал в нашей комнате, пытался резать себе вены разбитым стаканом, и не сопротивлялся, когда мы отняли у него стекло.

Когда после развода с мужем я вернулась в Москву, то скучала недолго. Вдруг объявился Коля Кулаков (удивительно, он не забыл номер моего телефона) и, как в детстве, позвал на горку. Я пришла вместе со своими детьми. На морозе у возмужавшего, высоченного, широкоплечего Коли блестели глаза, горели щёки, а кончик носа побелел. Он был одет в тулуп и модные иностранные джинсы. Он грел нос в моём цигейковом воротнике, и его дыхание касалось моих щёк. Он объяснял мне на ухо, что долго караулил меня возле дома и отморозил нос. Мы вместе с детьми уселись на Колины просторные санки, ухватились друг за дружку, и под чёрным небом, под светом уличных фонарей, помчались навстречу семейному счастью.

Вера была у нас свидетелем. И, конечно, блистала на нашей свадьбе.

Я снова ею восхищалась. Она привлекала к себе внимание ресторанной публики: вызывающе хохотала, запрокидывала голову, пила шампанское, пела в микрофон со сцены на английском языке. Много танцевала, прижимаясь к кавалерам. И все смотрели на её белую кожу, красивую фигуру, стройные ноги, короткое платье (Вера в числе первых модниц в Советском Союзе отважилась надеть по примеру западных красоток шокирующее мини).

Коле дали квартиру, и мы стали жить в надежде на крепкую семейную дружбу. И вот, наше, как оказалось, весьма ненадёжное, счастье стало таять – после того, как пришло от Веры письмо из-за границы: она сообщала, что ошиблась в выборе своего нового мужчины и возвращается. Ей теперь ужасно тоскливо, она соскучилась по нам обоим. Ей не хватает нашей дружбы, некому поплакаться и не с кем поболтать по душам. Скоро она вернётся в СССР.

И она приехала. И стала жить у нас. У себя на Кутузовском оставаться не захотела. Как она говорила, там ей не по себе из-за воспоминаний о покойных родителях. Мой муж возился с её малышкой, водил в детский парк, покупал игрушки. Мои дети его, пожалуй, так не интересовали, думала я, и шла на кухню громыхать кастрюлями.

Вера принимала из рук Кулакова угощение, когда мы собирались в гостиной на совместный ужин. Мне было видно, что под столом их колени соприкасались. На кухне она прижималась грудью к его спине и низким, мягким голосом спрашивала, можно ли добавку чая. Из зала я видела в зеркале шкафа, как он на кухне целовал её в губы. Я отворачивалась и ждала развода. Была ли я в отчаянии? Может быть. Но корила только себя и училась терпеть. Значит, заслужила, думала я. Да и вообще, говорила себе, Коля ещё со школы любил не меня, а Веру. А я – ничто и никто.

Я уводила детей к маме, и порою мы задерживались у неё на день, два, а то и неделю.

Мама всё поняла, когда узнала о приезде Веры. «Это – конец твоему замужеству!» – сказала она. К тому времени она уже уверовала в Бога, ходила в церковь, и от былой Ритольды в ней ничего не осталось. Это был другой человек. Она полюбила молчание, духовное чтение. Отдала соседям телевизор. Она забыла про курево, сальные анекдоты, и говорила, что надо всех прощать. Вместе с ней и я открыла для себя иную жизнь.

С Верой мы теперь работали в одной школе, где я преподавала русский язык, и куда она была принята учительницей английского языка.

Через год Вера оставила в покое моего мужа и перебралась к деду одного из своих учеников – семидесятилетнему вдовцу-генералу на правах его новой супруги.

Мне показалось, что Коля снова стал моим.

– Ты знаешь, у Веры назрели новые приключения, – как-то сказал он за ужином.

И с улыбкой продолжил, жуя котлету:

– Она мне звонила, жаловалась. Короче, генерал вернулся к Вере из санатория на неделю раньше. И… застал своего женатого сорокапятилетнего сына в её объятиях.

Коля бросил вилку и захохотал, потом со смехом чмокнул меня в лоб. Я не стала делать вид, что удивлена. О случившемся у нас уже знала вся школа.

Я сказала:

– На этом завершилась не только семейная жизнь Веры, но и, похоже, её карьера учительницы. Генерал пришёл в школу и устроил скандал.

– Да ты что?! – Коля откинулся на спинку стула и снова захохотал. – Как тебе не стыдно, ты до сих пор не рассказала мне такую сногсшибательную новость!

Да, то была особая история. На следующий день после скандального визита генерала к директору школы, Вера сама решила пойти на ковёр к начальству. Она надела открытое, с глубоким декольте, до неприличия короткое обтягивающее платье и попросилась на приём к тридцатидвухлетнему директору – учителю литературы, любителю поэзии и автору пылких стихов о любви. Эти стихи иногда печатали в городской газете.

Все знали, что с того дня, как в школе появилась учительница английского языка красавица Вера Богдановна Монастырская, молодой директор, учитель и поэт Михаил Андреевич Скопыленко с первого взгляда влюбился в неё. Он декламировал в учительской свои новые рифмованные сочинения «о прекрасных глазах чудной девы», и особо не скрывал, кому они посвящены. «Человек потерял голову», – комментировали учителя между собой поэтические откровения директора.

При встрече с ней – в коридоре, в школьном дворе, на улице – он менял планы, шёл наперерез – здороваться, прижимал её руки к своей груди, целовал тонкие с ярким маникюром пальцы, глядел в глаза: «Лоллобриджида! Мэрилин Монро! Бардо!»

Над его увлечением потешались старшеклассники, на партах и в туалете на стенах писали: «дирик + БардоМонро = любовь».

За учительницей английского языка закрепилась кличка «Бардомонро».

Она расположилась на диване, скрестила перед глазами влюблённого начальника обтянутые чёрными дедероновыми колготками ноги, и сказала, что её оболгали.

После затянувшейся аудиенции раскрасневшийся директор, наконец, отпер закрытую изнутри на ключ дверь, вывел за локоток на глаза секретарши такую же раскрасневшуюся, как и он, учительницу английского языка, и ушёл провожать. На пороге оглянулся и сказал, что идёт жениться.

Вера вернулась с дочкой и новым мужем в свою квартиру на Кутузовском проспекте. Она уволилась с работы и по ходатайству супруга получила канцелярскую должность в отделе образования.

Когда умерла моя мама, Коля уговорил меня продать мамину квартиру. Ему очень хотелось иметь свою машину, а для этого были нужны деньги. Я дала согласие, и мечта Коли сбылась.

Ну, а потом как-то тихим вечером в нашей семье снова появилась Вера.

Её глаза были печальны. Чёрная крепдешиновая косынка эффектно оттеняла её белую кожу. Из-под косынки вырывались роскошные волосы королевы.

– Она соблазнила моего мужа, спит с ним. Я не хочу жить. Да мне и негде теперь.

– Но твоей дочери вроде ещё нет шестнадцати, – удивились мы.

– Ну и что. Я и сама в этом возрасте уже не была ребёнком, – она вынула из сумочки пачку «Marlboro».

– Если курить, то на балкон. Или на лестницу, – сказал Коля.

Вера пожала плечами:

– Вы что, ребята. Там же холодно.

У неё было обиженное лицо. Она ждала, что мы предложим ей остаться жить у нас.

Не сговариваясь, мы сказали:

– Оставайся у нас.

В моём голосе было меньше энтузиазма, чем в голосе мужа.

Он снова стал с ней уединяться по ночам.

Ну, а я…

Ходила в церковь, поминала маму…

Потом Вера сломала ногу. Она переходила улицу по гололёду, чуть не попала под автобус. Коля стал носить её на руках. Из спальни – в ванную. Из ванной – на кухню… Вера лежала на широком диване, смотрела телевизор и роптала на жизнь. Я ухаживала за ней. Вечером приезжал Коля и занимал моё место у постели больной.

– Куда вы смотрите, не понимаю! Муж изменяет, а вы будто без глаз, – говорила мне соседка с первого этажа и советовала вызвать милицию «для составления протокола о нарушении прав человека».

Однажды она пригласила меня к себе домой, и сообщила, что является осведомителем КГБ. Она предложила подписать заявление от жителей дома на гражданина Кулакова и гражданку Монастырскую «в органы» в связи с их аморальным поведением:

– Уже весь дом обсуждает вашего мужа и его сожительницу, и это всем надоело.

«Также надо проверить гражданку Монастырскую на предмет лояльности к советскому строю. Есть подозрение, что она за границей была завербована иностранной разведкой, а затем заслана в СССР для растления советских патриотов», – так заканчивался набранный на печатной машинке текст.

Я не подписала ту бумажку.

Вскоре пришёл участковый и положил на мой кухонный стол знакомую кляузу.

Подтверждать написанное я отказалась.

Ночью Коля с Верой залезали на Останкинскую телебашню и прыгали в небо в надежде долететь до своего счастья. Но летели ко мне. Я ловила их. «Ты спасла нас», – радовались они. Я просыпалась.

Тикали часы. За окном скрипел мороз. Я смотрела на яркое, в блёстках, заснеженное ночное окно. «Они любят друг друга. И разве я могу мешать людям любить друг друга, – думала я. – Кто я такая, чтобы требовать к себе любви. Никто не может заставлять себя любить. И я тоже не могу заставлять мужа любить меня. Что такое любовь? Это свобода, это радость. А разве можно свободу сделать несвободной, а радость принудительной?». И тогда я говорила: «Я ничто. Таких, как я, нельзя любить».

Однажды ночью в мой сон кто-то поскрёбся. Под дверью лежал, скрючившись, Коля. Он смотрел на меня, его рот был перекошен.

Это был уже не Коля. Это был инсульт.

Началась иная жизнь. Я стала сиделкой.

Вера покинула нашу квартиру.

Перед смертью Бог вернул Коле голос. «Прости меня».

+++

– Небылица, как ты могла всё это терпеть? – спрашивает меня Вера. – Ты что, святая? Праведница? Ты считаешь себя хорошим человеком? А всех остальных? Кем ты считаешь меня, Колю, Царство ему Небесное, и вообще всех простых смертных, тех, обычных, которые не умеют быть святыми? Можно ли научиться святости, вот о чём я думаю последнее время. Наверное, это очень тяжело, быть святой? Или нет?

Она любит заводить разговоры на эту тему. Она снова попросила разрешения жить у меня. «Дочь меня выжила из дома. Говорит, я им мешаю».

Мы стали совсем другими, мы стали новыми. Наша новизна – в прикосновении к нам старости. Меня беспокоит тазобедренный сустав. Вера передвигается с помощью скандинавских палок. Скандинавские палки ей нужны больше для форса. Она с ними себя чувствует ближе к Западу. Нас одинаково донимают болячки. Мы с ней совсем одинаковые. Мы одинаково некрасивые.

Не осталось ничего из того, что когда-то мы называли Родиной. Нет страны СССР. Нет пятилеток. Нет грандиозных планов. И вообще уже давно нет ничего грандиозного. Всё рассыпалось. И кажется, будто и люди рассыпались.

Я говорю Вере о Христе. Она соглашается, что Он есть, и обещает пойти со мной в церковь.

– Давай перенесём на завтра, – говорит она утром, выключает будильник и накрывает голову подушкой.

Я ухожу.

Днём мы прохаживаемся, опираясь на палки, по скверу. Я пересказываю жития святых из многотомника Дмитрия Ростовского. Она слушает и говорит, что, конечно, в церковь надо бы заглядывать.

Вечером я снова иду на службу.

Когда я возвращаюсь, она излагает мне содержание просмотренных ею телепередач. Телевизор я давно не смотрю.

Я слушаю Веру и думаю о своём. Что ждёт нас там, за чертой? Какова участь в будущем веке?

– Я решила уехать. В Лондон… Или в Берлин, – Вера смотрит на меня в ожидании ответа, я молчу.

Она не в первый раз говорит о своём отъезде. Это мечты. И нет смысла что-то отвечать.

Она кашляет. Достаёт из пузырька горошины, громко глотает. В её груди клокочет. Её осветлённые стриженные волосы дают повод для печали и воспоминаний. Мне жалко Веру. Я поднимаю с пола выпавший из её волос гребень, расчёсываю ей волосы. Я слышу, как она бормочет:

– Ты не святая. Ты дура.

Я молчу. Слова потеряли смысл. Только Бог знает о нас всё.

 

Прости меня…

(черновик неудачной исповеди Веры Монастырской)

Вы скажете, ну что интересного. Нищая. Вот если бы красивая, богатая, с завитушками на затылке, или там в чулочках блестящих. Да мы и сами все нищие, поэтому уж если что читать, так только не про нищих. То есть не про нас.

А я вам всё равно расскажу. Посудите сами. Она тут каждый день – как бельмо в моём глазу. Ладно бы, как все ей подобные, за церковной оградой, при подходе к воротам, со своими пластиковыми стаканчиками. А ей – нет, такой вариант не подходит. У неё, обычной задрипанной нищей – замашки-то королевские. Ей в тепле хочется. Глаза нам, верующим, мозолить. Чтобы не просто так молились, а ещё и о ней помнили. Так мы-то, значит, молимся же по-настоящему. А она, думаете, как? А она наверняка глазами шныряет.

На исповедь, ко Причастию не ходит. Один раз, правда, пошла, перед Рождеством. Но что-то маловато, редковато, совсем не верится в искренность, нет рвения, нет радения, нет ревности по Богу, вот какие слова напрашиваются. В Бога, значит, не особо и верует. Зато, как все, крестится, на колени встаёт. Это понятно, почему и зачем. Для вида. Значит, и причащалась для вида. Пыль в глаза. Это она всем показывает, что она не простая нищая, а как бы святая. Из тех, про которых жития потом пишут. Но глазами наверняка повсюду зыркает. Изучает, кто как одет, кто побогаче, к кому после службы подойти можно, чтобы попросить.

Они, вот такого пошиба, нищие – с запросами. Им требуются бумажки, чтобы шелестели, монеты для них – это насмешка.

Вот вчера, как раз когда я на колени встала, в самый проникновенный момент, она, эта нищая, ко мне – нырк, склонилась – проблемка имеется. Ага, думаю, началось. Но что больше всего взбеленило, так это то, что «Верочкой» меня назвала. Я не Верочка. Вера Богдановна Монастырская я.

Учительница английского языка. На заслуженной пенсии. Да ещё и после инсульта, из которого только Бог знает, как сумела выкарабкаться. И между прочим, именно это выздоровление, а если говорить словами моей подруги Небылицы, чудесное исцеление с помощью Божьей, и прочистило мне мозги. И настолько прочистило, что я сумела разглядеть сияние.

Это «сиял Тот, Кто захотел меня снова сделать здоровой, и теперь Он хотел, чтобы я пришла к Нему и благодарила бы его всю оставшуюся, всю заново отведенную мне жизнь».

Это не мои слова и не мои мысли. Это, конечно же, мысли Небылицы. Это её стиль, её речь. Но на этот раз я с ней согласна. И я не пытаюсь ей перечить, зачем. Если я действительно стала здоровой. Там, где смерть уже вцепилась в меня, я оказалась вдруг на свободе. И снова – жажду воздуха и пищи, воды и солнца, радости и песен.

О Боже, прости меня, вот что рвалось из глубины моего сердца. «О Боже, помилуй меня!» – вот какой вопль теперь исторгал из меня слёзы, сгибал мою спину в поклоне.

Я не могла поначалу стоять на службах на прямых ногах. Не могла и сидеть. Как только я заходила в храм, что-то начинало меня душить, и я знала, что это такое. Это были те самые слёзы, тот самый стыд, к этому я шла всю свою жизнь, и вот, наконец, пришла. Я училась жить заново. И это уже была жизнь в Боге.

Но как трудно оказалось жить не так, как привыкла. Жить без зла, жить без зависти и без раздражения. Они подступали ко мне каждый день, эти проклятые змеи, это гадкие скользкие, мрачные. Они опутывали мою душу, они заставляли меня возвращаться на прежнюю блевотину.

Но молитва, вот что теперь было со мной. Я училась стоять перед иконами и твердить одно и то же, и взывать сердцем – это было то, светлое, умилительное, дающее надежду, оно всю жизнь было во мне мёртвым, а теперь ожило.

Но зло клокотало внутри меня. Оно не хотело покидать то, где так долго прожило. И каждый день я видела, как внутри меня зло набрасывалось на проблески появляющегося света. И белое боролось с чёрным. И злые собаки рвали на клочки крохотные ростки добра. Но светлое снова оживало. И снова шла борьба. И каждый день, и каждый час я бывала разной.

Я говорила и думала вновь и вновь плохое, а потом плакала над собой. И я бывала то злой, то доброй, а потом снова оплакивала саму себя.

И вот теперь, тут, в церкви. Несколько дней назад. Появилась нищая. Она приходит каждый день, и простаивает у двери всю службу. Она не просит, но все знают, что она будет просить потом, во дворе. И она меня раздражает. И я забываю о молитве, о том, что некто чёрный и злой ходит и рыкает, и ищет мою душу. И он ловит меня на свой крючок. И я становлюсь плохой. И думаю об этой нищей… И это не мои мысли. Но я забываю о том. Я принимаю чужие мысли – за свои.

И вот, какая-то нищая, кого – меня, «Верочкой»! Намекает, значит, что перед Богом все равны. Понимаю, на совесть давит. Да и потом. Что ещё меня бесит в таких фамильярно расположенных. Это наглость. Ну, разве не наглость. Человек молится, на коленки бухнулся. А она, пакость такая, лезет, со своими вольностями. Пришлось мне изображать на своём лице смирение, отвечать ласково, тихо, так, чтобы поверила, что я её чисто по-настоящему люблю. И вот, с такой любезностью в голосе, и даже с радостью, я ей говорю: да-да, конечно, я никуда не уйду. Обсудим. Отвечу на вопросы. А внутри меня при этом злоба уже душит. И отчего злоба, отчего? Да оттого, что я поддалась ей, злобе, что испортила себе своё христианство, не смогла побыть хотя бы секунду искренней, настоящей. А тут же лицедейство, тут же лицемерие, и ведь вчера только все грехи рассказала, исповедью себя прочистила. А тут эта нищая треклятая, из-за неё такое вот душевное неустройство. Такое искушение.

Ну, думаю, посмотрим, что же она скажет. Стою дальше на коленях, отмолилась. Вот уже Чашу выносят. Вот уже ко Причастию идти надо. Стыдно, ох, стыдно, чувствую, виновата перед Богом, опять мысли одолели ненужные, опять позволила своей душе забыть Бога, на какую-то нищую потратила столько усилий. Ищу глазами, где же священник. Может, опять исповедаться? Да нет, поздно. Ушёл уже. Придётся причащаться с таким камнем на душе.

Вижу боковым зрением, нищая-то стоит, как всегда, на своём обычном месте, у дверей. И ведь выбрала себе место такое удобное, чтобы все люди мимо неё проходили. И других дверей нет. Приходится, хочешь-не хочешь, раскланиваться, улыбаться, оказывать ей внимание. Вот чего, чего, спрашивается, она прибилась к нашей церкви. Столько в городе храмов. Видно, у них, в их нищенской мафии, места распределены. У каждого свой участок. А интересно, что когда она впервые у нас появилась, так сначала держалась незаметно. А потом стала «внедряться». Ходить, лазить туда-сюда, перед носами у всех молящихся, свечи поправлять, огарки убирать. Вроде как своё усердие показывает. А на самом деле, это ведь понятно, она в доверие втирается. Чтобы все привыкли к ней, полюбили за её старательность. А Татьяна, уборщица, и купилась. Уже и чаем угощает, и какие-то пирожки ей приносит. Неужели не видит, с кем дело имеет. Ох, уже эти верующие, простые и доверчивые. Потому профессионалы-попрошайки и считают нас за дураков. Она, нищая, думала, и я из таких. Э, нет, милая. Я тебя насквозь вижу.

И вот, когда панихида уже после Литургии прошла, когда молебен отпели, и можно уходить, нищая мне там, за порогом церковным, во дворе, начинает рассказывать про свою тяжёлую жизнь. Да я наперёд знаю эти басни. Они все так говорят. «Нужны деньги на лекарства». Или – «не хватает на билет в такой-то город, по таким-то причинам, надо срочно»… Один нищий тут чуть не полгода стоял с табличкой на животе: «Собираю деньги на билет – в Киево-Печерскую Лавру». Другой монахом себя называл, говорил, его из монастыря за пьянку выгнали. Ему, если булку дашь, не брал. Курить требовалось ему. А если повезёт, то и выпить. Нагло – зато честно.

И вот эта нищая сейчас расписывает мне, как ей позарез нужны деньги на лечение. Я, что поделаешь, терплю, на лице сохраняю приветливость, смотрю с сочувствием. А про себя думаю: «Проходимка. Думает, я ей верю». «А сколько надо-то?» – интересуюсь. Она открывает рот пошире (понятно, зачем, чтобы я увидела подтверждение её нищеты – эти её несколько последних жёлтых полугнилых обломков зубов) и называет сумму. Двести рублей. Ого. «Ты чё, издеваешься?» Говорю ей. Она извиняется. Мол, ей неудобно меня беспокоить. Она, так сказать, просто спросила, но это меня не обязывает.

Мне тоже неловко. Я всё-таки христианка, должна быть любвеобильной. Начинаю исправляться. А как тут исправиться, если денег всё равно я ей не дам. Приходится на словах показывать, как я её, эту нищую, люблю, как я прониклась её бедой, её подорванным здоровьем, но у меня и самой здоровье подорвано, и пенсия маленькая. Жалуюсь ей, нищей этой, что нужно самой на лекарства каждый месяц. Нищая извиняется, показывает, что ей уже стыдно, а я не лыком шита, я тоже извиняюсь, тоже свой стыд ей демонстрирую, чтобы понимала тонкость ситуации.

«Блажен человек, который переносит искушения, потому что быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим его», – процитировал апостола Павла мой брат, отец Богдан Монастырский.

Он посоветовал не задумываться над тем, кто есть кто. Надо самому жить по заповедям Христовым и покрывать немощи ближнего сочувствием.

«Слова правильные. Но вот на деле применить как?» – на эти свои мысли вскоре получила я от Боженьки вразумление.

В день своего рождения с утра я за Литургией причастилась, поцеловала поданный с солеи батюшкой крест, поклонилась перед святыми иконами, и пошла на рынок. Времени в обрез. До прихода гостей осталось полтора часа. Фарш на тефтели я с вечера приготовила. Осталось налепить и в духовку. Но надо ведь и на рынок забежать, фруктов, зелени, хлеба и торт с пирожными купить. И вот когда у меня уже были полные пакеты продуктов, заняты обе руки, а на плече ещё и сумка с молитвенником, кошельком, очками и всякой мелочью, и когда я уже устремилась с рынка в подземный переход, тут я и обнаружила отсутствие двух коробок с тортом и кокосовыми пирожными.

Коробки продавщица долго перевязывала и склеивала скотчем, и были они громоздкие, и нести их было невозможно. Всё вместе стоит шестьсот пятьдесят рублей. А это о-го для моей пенсии в 11 тысяч рублей, с учётом того, что за оплату квартиры, за воду, газ, отопление, электричество надо выложить треть пенсии. «О Боже, только не это, о Боже, помоги!» Поковыляла я в ужасе обратно, заглядывая к тем продавцам, у которых только что была. Но везде ответ отрицательный. Тут меня молнией и шарахнуло: нищая, она виновата, из-за неё меня кара постигла. Не дала ей милостыню, не ответила на призыв Божий через одну из убогих. Это ведь через них нас Христос посещает. А я, значит, не пожелала Христу ответить. Теперь скорая расплата. Что здесь сказать, что подумать, как быть?

Пришла моя душа в сокрушение, увидела себя со стороны. Стало мне страшно. Если Всевидящее Око над нами, если Бог зрит наши сердца, то почему я, считающая себя с недавних пор рабой Божьей, забыла Его.

Объяли меня волны смертные, увидела я взором внутренним Суд Божий, как будет в скором будущем стоять пред Ним моя душа, отвечать за свои поступки, какая туга будет, но – поздно. Скажет мне Господь: не знаю тебя, иди в тьму вечную. И опомнилась я при таких мыслях. Встали передо мной многие из последних дней, побежали строчки из моей жизни. Всё – смердит. Всё – ветошь. Ни звука доброго, ни луча светлого. Вот она, смерть при жизни. Вот оно – забвение Бога. И дала я Богу слово не презирать тех, кого Он, милосердный, посылает мне на пути. И увидела я вдруг то, что не понимала, осознала, что всё вокруг совершается промыслом Божьим. И что бы я ни делала, кого бы ни встречала на своём пути, всё по промыслу Божьему. В каждом шорохе, голосе, движении природы – провидение Того, у Кого нет мёртвых, а все – живы.

И перестала я метаться по базарной площади, искать свою пропажу, встала как вкопанная, и вдруг исчез людской гомон, утихла жизнь с криками и смехом толпы, унеслись в никуда дни и часы, время перестало стучать, и накрыла вечность мою голову, и оказалась я посреди бескрайнего поля. Ничего вокруг, только равнина седая колышется, дышит, перетекает серебристой гладью, светится под ногами. Ковыль? Нет, не ковыль. А нечто иное, будто время, спрессованное в гладь и тишину. Да. Сама Вечность. И я – в ней, как в коконе. И никого. И услышала я молчание Бога. Как это? Не знаю.

«Господи, Ты попустил мне потерять торт с пирожными – это за мои грехи, за мои жадность и корысть, нелюбовь к людям и немилосердие, мелочность и подозрительность, гордыню и злобу. Сколько гадости во мне, как ещё Ты терпишь, как ещё Ты до сих пор не повелел земле поглотить меня, искушающую Тебя ежечасно своей мерзостью! О, Господи, прости меня, и прими, прошу Тебя, утерянные мною торт и пирожные, как мой дар тем людям, которые найдут эту пропажу».

Уж не помню, как я вернулась домой. И был велик мой внутренний плач, и всё обещала не презирать нищих, не думать плохо о людях. Да будь они хоть тысячу раз обманщиками, мне-то какое дело, говорила я себе. Сам Христос их посылает мне навстречу. Это меня Он испытывает. А какой потом Он суд другим вынесет, это уже Его, не моё, дело.

* * *

С этого дня я пребывала в уверенности, что буду твёрдо держать данное Богу слово, жить по Евангельским заповедям. О. Если бы всё так просто. Как похож человек на пса смердящего, на свинью зловонную, с удовольствием готов отдавать себя во власть низменным порывам, хоронит человек Бога в тёмных глубинах своей души. О, сколько гибнет в нас добрых, хороших, но не узнанных мыслей, о, сколько лжи и лицемерия зачинаем мы внутри самих себя.

Вот и я, окаянная. Вновь забыла я свои обещания, свою готовность любить калек и нищих, и весь род человеческий как саму себя. Вновь мои глаза стали с презрением глядеть на мою знакомую нищую, вновь я делала вид, что не вижу её возле входа и спешила пройти мимо, не здороваясь. Вновь досада жила во мне при виде этой женщины, и снова принимала я к себе неприятные размышления, подсовываемые дьяволом, что нищенка эта обычная мошенница, не хочет честно жить, как все люди, не желает работать, привыкла к лёгкой наживе. А может, и вообще в тюрьме отсидела. Вон, как привычно руки за спиной складывает.

Но женщина эта, пожалуй, была не из простых. Что-то она чувствовала. Стоило мне начать сторониться её, не замечать, то в такие дни она пройдёт по церкви рядом со мной, поклонится, поздоровается. А однажды и вообще удивила меня так, что вся чертовщина от меня отскочила, стыд проснулся с прежней силой. Остановила меня, когда я спешила уйти из церкви незамеченной, хотела проскользнуть мимо неё. А она оказалась на моём пути, смотрит мне в глаза. Сама такая радостная, улыбчивая, а смотрит внимательно, говорит: «Что вы так быстро уходите? Вы приходите обязательно ещё, Верочка!» Тут я, уж сама не знаю, как это вышло, обняла её, расцеловала в щёки, сказала со слезами, уж и не думала, что так выйдет: «А вас-то как звать?» – «Пелагией». Познакомились, вот и слава Богу. Ушла я в глубоком смущении. Почему она сказала, чтобы я приходила? Ведь я и правда в мыслях держала перейти в другой храм, чтобы с этой нищей не встречаться.

Исчезла моя к ней антипатия. Исчезли и мысли плохие. Видно, Пелагия крепко за меня помолилась.

Но началась иная туга.

Подступил ко мне дьявол с новой силой. Стала я теперь уже других нищих ненавидеть. Почти все кажутся мне мошенниками, пьяницами, ворами. Кто ни подойдёт со своим стаканчиком пластмассовым для монет – меня передёргивает. Зная места пребывания попрошаек, я перестала ходить прежними дорогами. Но к лету бродяг стало больше. Люди толковали между собой, что желающих подрабатывать на ниве попрошайничества –стариков, калек, инвалидов, обучают искусству клянчить профессионалы-мошенники. Они же, профессионалы, и становятся работодателями стариков-попрошаек, им с этого и прибыль. Городские перекрёстки, подземные переходы, площади, не говоря о православных храмах, – всюду можно было увидеть людей в инвалидных колясках, мужчин и женщин без ног, без рук, полуслепых стариков, плачущих старух. Встречались и люди с вывешенными на груди картонками, на которых печатными буквами значилось: «Беженцы из Донбасса». Я не могла себя уговорить поверить в правдивость жалобных историй, в искренность этих скорбных, несчастных, умоляющих взглядов. Давят на сострадание, думала я. Меня бесили маячившие при входе в храмы здоровые, крепкие с виду мужчины. Завидев богомольца, они шли навстречу и ещё издали начинали бубнить о своей тяжкой жизни беженца, о бомбёжках на Востоке Украины, о своих семьях, которые пришлось вывозить под бомбами с украинских земель. Дать таким пять или десять рублей казалось неудобным. Их история («легенда», уточняла я про себя) обязывала к более солидной милостыне. И вот это ещё больше меня злило. Я думала о том, что вместо того, чтобы стоять перед храмом, эти мужчины могли давно получить работу, рабочие руки нужны везде, и не обязательно идти на биржу труда. Я размышляла о том, что беженцам дают и пенсии, и пособия, и даже помогают с жильём, в России для этого сделано немало. Одни довольствуются этим, а другие на этом пытаются сделать «навар».

И чем больше я разрешала себе так думать, тем сильнее ненавидела всех нищих вместе взятых. И никому не хотела верить. Не хотела помогать. Меня раздражало, когда во время церковной службы какой-нибудь давно примелькавшийся «странник» брал меня сзади за рукав и шёпотом просил денег на лекарство.

«В храме просить нельзя. Нель-зя!» Пожалуй, я сказала слишком громко и ожесточённо. Люди оглянулись. Попрошайка ушёл. Мне стало стыдно. Но не из-за того, что я грубо говорила с нищим, а из-за того, что это слышали другие. «А может быть, вы прогнали Христа», – услышала я. Молодая женщина в хорошем, богатом пальто с пышным лисьим воротником взглянула на меня с укоризной. Я стушевалась. И стала оправдываться. Вот что ненавижу в себе. Своё малодушие. Небылица бы удивилась, уж кого-кого, но меня она ни за что не заподозрила бы в малодушии. Но Небылица не знала меня. Она меня всю жизнь превозносила. А зря.

Вот это угодничество, стремление угодить человеку, зависимость от чужого мнения. Сколько раз я описывала эти свои слабости на исповеди, но они вновь возвращались ко мне. За свою долгую жизнь я срослась со множеством страстей, я стала приложением к ним. Я давно стала тем ничтожеством, которое шло впереди меня во время испытаний и подставляло подножку. Вот и сейчас. Я сказала этой даме, которую в душе в тот момент возненавидела, что нам священник однажды объяснил: в храмах милостыню подавать можно только на храм, а нищим жертвовать нужно в других местах. Я хотела ей рассказать, что храм – это «дом Бога Живого», а не место для сбора подаяния гастролёрам, изображающим из себя обездоленных. Но осеклась. Я поймала себя на том, что ведь не по этой причине нашумела на бомжа. Просто я его давно не могу терпеть. Он примелькался. Он подходит ко мне чуть ли не на каждой службе и просит денег. Он меня достал. Женщина опять заговорила о Христе, о заповедях и о том, что любовь к людям должна быть на первом месте, а потом инструкции. Я снова оправдывалась и догадывалась, что пытаюсь доказать свою правоту из-за того, что уязвлена замечанием. Я не хотела казаться плохой в глазах других, вот что было гадко, это – человекоугодие. Это становилось похоже на перепалку, да ещё в церкви. Кто-то шикнул, и мы умолкли.

До конца службы меня угрызала совесть. И когда, возвращаясь из церкви домой, я увидела на улице эту женщину, то обрадовалась. Хотелось примирения с ней, это позволяло обрести внутренний мир и мне самой. Я догнала её и стала рассказывать о своих покаянных настроениях, я согласилась с тем, что она права, и, кстати, мы познакомились. Её звали Валентина. Впереди нас бежал вприпрыжку мальчик и оглядывался на нас, она несколько раз ему крикнула, чтобы далеко не убегал. Она тоже с готовностью стала каяться и говорить о том, что вечно куда-то влипнет. Сказала, что недавно в другом храме вот так же вмешалась, «уже и не помню, что там было, но вышло глупо», и тогда она оказалась непонятой, был конфликт, и дома муж снова ругал её за неумение молчать.

Мы в умиротворении расстались.

«Боже мой, – думала потом я, – что может быть лучше того, чем любовь к людям, любовь, которая даёт крылья. Мир с людьми и доброе к ним расположение!» И я со слезами обещала Богу и обещала самой себе, что отдам тому нищему двойную милостыню, и действительно при очередной встрече с тем человеком поспешила это сделать. И ещё несколько раз в другие дни подавала ему пятидесятирублёвки, а для меня это была ощутимая брешь в семейном бюджете. Такие деньги я могла пожертвовать лишь изредка на поднос, с которым ходил утром по храму во время воскресных Литургий мальчик в белой одежде алтарника.

Но, как это часто случалось в моей жизни, покаянное настроение постепенно стало уступать место растущему раздражению. И вот уже через две недели вид знакомого нищего во мне снова вызывал отторжение. И я снова боролась с собой.

«Проси помощи у Бога», – дал мне совет мой брат, отец Богдан Монастырский.

«Боже, от тайных моих очисти мя!» – слезами покрывалось моё лицо ночью, когда никто не знал и не видел моих мук. И кто-то смущал меня, тот, такой чёрный, такой мрачный, он смущал меня мыслями злыми и страстью дикой. Он говорил мне: иди ляг, спать так сладко, подушка такая мягкая, одеяло тёплое. Там, на кухне, пойди, нагрей себе сладкого чая, покушай вволю всего, чего душа желает, и спи, спи долго.

Но как я буду спать, подступали ко мне иные мысли. Как я буду спать с такой грязной душой, таким мрачным сердцем. Как можно спать, когда Рука Бога на устах моих, Очи Бога на сердце моём. И плачет, плачет ужасно горько во мне та маленькая девочка, моя бедная, бедная душа, которую я так когда-то обидела, отдала на поругание тем, кто так меня ненавидит. И кто всю жизнь лгал мне, кто разрастался внутри меня побегами гнилыми, кто внушал мне сладострастные помыслы. Их я принимала за свои собственные пожелания. Я сама, по своей воле, разрешила им превратить свою душу в жилище похотей и туги. Увы, увы мне.

И ночь оглашала я глухими стонами, и била себя в грудь, вспоминая то и дело минувшее время, ставшее гробом для моей души. «Боже, от тайных моих очисти мя!» – взывала я снова и снова, и спина моя болела от поклонов, и тело протестовало и болело из-за коленопреклонений. И как мне хотелось вот так болезновать в молитвах всю ночь, и услышать, наконец, первые утренние гудки машин за окнами, и шелест метлы дворника, и утренние новости в телевизоре у соседей за стеной. И понять, что наступило утро, и в радости быть от того, что я не спала, а всю ночь молилась. Но нет, как только начиналась моя ночная молитва – тяжесть, усталость, сон наваливались, сковывали мои члены. И и засыпала в изнеможении и в сокрушении от своего ничтожества.

Прикосновение

(черновик неудачной исповеди Веры Монастырской)

Я содрогаюсь до сих пор при воспоминании о том дне, когда возомнила себя святой и согласилась помогать той старухе. Она, вероятно, тоже считала меня святой. Иначе не пришла бы ко мне со своей просьбой ходить для неё в магазин за продуктами.

Поначалу мы были просто соседями, роняющими в подъезде в адрес друг друга «здрасте». Однажды она учинила скандал Небылице, это было ещё до ухода Катьки в монастырь, до того, как она переписала на меня свою квартиру. «Эта соседка снизу так кричала, так ругалась. Я сначала не могла понять, из-за чего. Сплошная брань. Оказалось, она вывесила бельё. А тут следом и я тоже своё бельё вывесила. Не то, что из стиральной машины, а то, что вручную стирала. И с моего белья на их балкон, понимаешь, ну, на её бельё, стала течь вода». Небылица была удручена. «Я пыталась с ней как-то объясниться, тихо, спокойно, но та кричала и не слушала меня».

Я направилась вниз к соседке мириться. Я говорила с ней тихо-тихо, моё спокойствие саму меня воодушевляло. Я радовалась, что получается быть такой приятной, мирной, но главное, в тот момент Бог мне дал любовь к соседке. Я жалела её. Вызывало сочувствие её морщинистое лицо, согбенная фигура с отставленной корявой ногой. Ну, в общем, в ней я увидела саму себя. Только я по сравнению с ней была сильная, а она – нет. И вовсе не потому, что я могла сама передвигаться и даже выходить из подъезда и идти куда пожелаю. А она ползала с палкой еле-еле, только до ближайшего газетного киоска.

Со мной был Бог. А она была одна-одинёшенька. Вот в чём была разница между нами. Это Бог наполнял меня силой. Он воодушевлял меня. Это Он давал мне радость. Он давал мне крепость сил. Он давал мне то, что превращало в конце концов меня в нового человека, в новую тварь. Теперь я не была прежней Верой. Я была другой. Я это ощущала по тем тайным переменам, что так радовали и воодушевляли. Теперь я могла жалеть не только саму себя, и плакать не только о самой себе. Я видела других людей. Вот что дал мне Бог. Я видела, что мои извинения дают результат. В глазах старухи уже не было настороженности. Её удивление представлялось мне даром Бога. Я наполнялась радостью, что Бог через меня послал этой женщине свой дар. На вид она была ещё более старой, чем я. Но я себя ощущала молодой. Я говорила себе: Вера-Вера, с тобой что-то произошло, и произошло после того, как жизнь в Боге стала смыслом существования.

Соседка была в удивлении, как мне показалось, другим человеком, который сумел подняться над неминуемым в таких случаях озлоблением. Она не знала, что просто стала соучастником таинства, когда человек оказывается проводником Божественной воли. Её сердце не было равнодушным. Оно смогло воспринять прикосновение руки Бога, её сердце смогло откликнуться. В ней нашлось то, что всегда ищет в людях Христос. Как когда-то Он, сердцеведец, предузнал сердце мытаря, увидел душу Закхея, не пренебрёг общением с кровоточивой, и вошёл в дома грешников, и разрешил блуднице омывать слезами Его ноги… Так я расценивала общение с соседкой. Так было положено начало нашей будущей дружбе.

Во второй раз я открыла ей своего Бога на улице, когда мы встретились возле газетного киоска.

Возле киоска было её обычное место. Здесь она до обеда сидела каждый день на скамеечке, с низко опущенной головой, так, что не видно было её лица, с надвинутым на брови платком. Она думала, что так её никто не узнает. Она стеснялась того, что просит милостыню. («Зачем просить милостыню, ведь рядом дочь-бизнесменша, зять-бизнесмен, у обоих хороший заработок, вдобавок каждый месяц старухе приносят пенсию! Она просто жадная», – осуждали старуху соседи.)

Когда я её увидела, она уже поднялась, её трудовой день был закончен. Скамеечку она спрятала внутри газетного киоска. За это она давала киоскёрше от своего заработка несколько монет. Она шла с трудом, наваливаясь на палку, она не могла распрямить спину. Мне, новичку в церкви, увлечённому новыми познаниями из житий святых и церковной истории, жизненные явления теперь навевали фантастические ассоциации. Вот и теперь. Мне казалось, на этой старухе восседает невидимый человеческому глазу бес, он не даёт разогнуться, он не позволяет обратить взор на небо ко Христу.

«О, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй эту несчастную!» – эта мысль мелькнула во мне. Сочувствие затопило меня. И я пошла в сторону старухи, и начала говорить с ней. В такие щедрые минуты, даруемые от Бога, слова теряют смысл, главной становится теплота, скрытая в словах. Моё сердце в тот момент действительно было полным любви и к этой старухе, и ко всем забытым, никому не нужным калекам, старикам, убогим... (В последнее время я часто, если не постоянно, испытывала жалость к этим людям. Так, видно, делал Господь, Он хотел очистить моё сердце от чёрствости.)

В те дни я находилась ещё и под гнётом собственной скорби. Ещё не прошло сорока дней, как отошёл ко Господу мой брат-близнец, архимандрит Богдан Монастырский. Боль и – умиление. Скорбь о земной потере близкого человека, и Божественная радость о том, что душа моего брата уже в горнем мире, где, как говорил мне брат, и есть наше истинное Отечество.

«Услыши мя, вопиюща Ти… Иисусе, Царю Предвечный, помилуй мя… Иисусе, Храме Предвечный, покрый мя! Иисусе, одеждой светлой украси мя! Иисусе, каменю драгий, просвети мя! Иисусе, Солнце Правды, освети мя! Иисусе, из руки сопротивныя изми мя! Иисусе, огня неугасимого и прочих мук свободи мя! Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!…»

И я вот с этими своими, непонятными для нецерковного человека, внутренним умилением, с радостью в голосе, и говорила соседке о том, что у меня умер брат.

А это означает, что мой брат родился в иную, небесную жизнь, и та жизнь и есть настоящая, а эта, земная жизнь, на самом деле – тлен и призрак. Но этого уже я старухе не сказала.

Она, как-то по-детски приоткрыв рот, смотрела на меня, и Бог рождал в её глазах удивление. Для неё, так мне думалось, моя радость о смерти родного брата, хоть и была не понятна, но стала источником того самого удивления, того предчувствия, того особого состояния, которое нередко предшествует главному. А самым-пресамым главным в жизни человека может и должно быть только одно, это – встреча с Богом. Так теперь, на исходе жизни, научилась я думать.

Только теперь я поняла своего отца-коммуниста, уверовавшего в Бога в конце жизни. Жизнь человека становится бессмысленной, если человек не хочет знать своего Создателя, не жаждет встречи с Ним. Так теперь думала я.

Именно это всю жизнь пытался втемяшить в мои мозги мой брат. И лишь теперь я в состоянии не противиться мнению брата. И я сама уже уверена во всём, что когда-то он говорил. И мне непонятно, как я могла жить раньше, жить без Христа, жить так, как живут мёртвые люди. Моя жизнь наполнилась смыслом в тот момент, когда Бог вложил в меня эти мысли.

И вот та встреча со мной, уже вторая, во второй раз стала для старухи предначалом пути к Богу. Он выглянул к ней, как солнце выглядывает сквозь тучи.

Слёзы душат меня.

Я была уверена, что смогу помогать ей. Ходить в магазин, как она того и просила, приносить ей продукты… Так я и делала.

Иногда я заходила к ней в квартиру, приносила свои кушанья, сидела рядом и смотрела, как она жадно зачерпывает ложкой мой борщ. Я ей рассказывала незамысловатые истории. Она вспоминала свои истории.Так мы коротали время. Когда прощались, она начинала плакать. Говорила, что скоро придёт с работы дочь, и вновь не зайдёт к ней в комнату. И она вновь будет одна, одна. Помимо дочери была ещё и внучка. Старушка внучку боялась и просила меня подмести комнату: если внучка обнаружит на полу хлебные крошки, то будет ругаться матом.

Но однажды я поняла, что сама становлюсь, как эта внучка – старушка мне всё сильнее действовала на нервы. Меня стало в ней всё раздражать, её слёзные причитания, жалобный голос, настойчивые просьбы купить то, это, вновь купить, вновь пойти, извиняющиеся глаза… Я не обязана ничего этого делать, как бы шептал мне некто, это было неприятное ощущение. Я не хотела этому внимать, но внимала, но подчинялась этим неприятным чувствам. И однажды не смогла заставить себя вновь навестить соседку. Я не стала брать телефонную трубку, а когда старуха вышла на лестничную площадку и стала караулить меня, я молча прошла мимо. Я говорила в ту минуту себе, что если заговорю с ней, то она начнёт донимать меня телефонными звонками и слёзными просьбами проведать её. У меня стало каменное сердце, у меня стало каменное лицо. Я должна была ненавидеть себя. Но я ненавидела старуху, за то, что стоит на пути, за то, что давит на мою совесть.

И что это за болезнь такая?

/рассказ Кати Небылицы/

Рукой Кати – на полях, приписка: «Эта история о старушке-соседке, рассказанная мне Верой, поучительна. Может быть, в будущем я найду возможность и напишу повесть на эту тему. Это будет повесть о том, как человек пытается ради Христа быть хорошим, старается любить ближнего и помогать ему, но дьявол вмешивается и превращает добро во зло. И вот тут человек оказывается перед выбором: бороться со злом внутри себя, продолжать быть добрым к тем, кого приручил, или пойти навстречу дьяволу, обрести внешнюю обманчивую свободу, но оказаться внутри себя рабом зла. Как это и случилось в ситуации, описанной мне Верой. Веру мучает совесть, и хотя бы это хорошо. Но грустно, что Веру ещё и мучает зависть. Она как-то призналась мне в этом. Она завидует, что я смогла преодолеть то, что не смогла сделать она, и вместо неё, Веры, я продолжила помогать старушке-соседке… Помогала ей до последнего момента, пока её домочадцы не наложили запрет на посещения. Должна ли я была преодолеть этот запрет, настоять на своём? Не знаю. Не исключаю, что я струсила, а может, и вздохнула с облегчением… Если бы я была настоящей христианкой, то забрала бы эту несчастную бабушку к себе домой. Кто знает, может быть, этим я спасла бы её жизнь… Но ведь я этого не сделала. Это малодушие, вот что. Разве можно что-то знать о себе, немощном, слабом, непостоянном в добре… И разве можно завидовать таким, как я… Вера очень преувеличивает мои достоинства… Никто не знает себя. Остаётся одно – плакать. Слёзы и покаяние – вот единственное, что нам осталось».

В одном из многоэтажных домов соседям приходилось быть слушателями тяжёлых семейных сцен. В адрес семидесятишестилетней, передвигающейся по квартире с помощью ходунков, старушки сыпалась изо дня в день, из месяца в месяц отвратительная нецензурная брань. А если та рисковала перечить, получала упрёки в эгоизме и напоминания о бессердечном отношении к собственному давно умершему отцу.

Слышимость, увы, была прекрасной, и не только в силу ненадёжной звукоизоляции советских «хрущёвок», но и вследствие крикливости интонации обитателей данной квартиры. Повышенные тона в обращении с бабушкой (орали на неё во всю глотку) объяснялись не только тем, что старуха была полуглухой и полуслепой. Главное – взрослым дочери и внучке она надоела.

То, что там у них творилось, не поддаётся описанию. Кошмарны были эти душераздирающие крики и днём и ночью, завывания старухи, похожие на скулёж собаки.  

Примерно один раз в полгода старушка просила «испаведыться», звонила по телефону соседям, кто-то привозил священника. Исповедовал, причащал, наставлял читать утреннее и вечернее молитвенные правила. По вечерам из открытой форточки доносился громкий старушечий голос: «... или кого укорих, или оклеветах кого гневом своим, или опечалих, или прогневахся... Помилуй мя, Творче мой Владыко...»

Иногда из окна её комнаты во двор летели в клочья разорванные тетрадные листы. Это были письма Богу.

В последнее время дочь перестала пускать в квартиру к матери сочувствующих соседей: «Она станет жаловаться». Во дворе шли пересуды. Говорили и о том, что дочь в моменты проблем с кишечником матери «не хочет за ней убирать», а внучка доходит до рукоприкладства.

«Слышали, внучка-то их бабку подушкой душила! Внучка с мужем как придёт в гости, так на бабку и напускается. То крошки на полу возле кровати, то чудится ей, что от бабки воняет. Вот и дошло – душить уже стала. В этот раз муж внучкин спас бабку. Как заорёт: «Ты что, ты зачем подушкой её давишь, в тюрьму сесть хочешь?!» Но уже давно что-то внучкиного мужа не видно. Говорят, не выдержал, развёлся с ней. А те две всё гнобят старуху».

«Да, вот жизнь, и как земля таких людей носит!»

«А у меня, слышьте, сердце просто заходится, когда бабкины крики начинаются. Я сама уже одной ногой в гробу. Когда бабка их начинает причитать, слезами заливаюсь. Свою дочь молю, пойди, приструни их. Дочка моя как-то послушалась, побежала в их подъезд, стыдить. И что, думаете, услышала в ответ? «Вы не представляете, как она нам надоела, в печёнках сидит». Вот что услышала!»

«Бьют они её, точно – бьют! Слышно, как кричит «не бейте!», вот ведь как. Да просит у них еду: «Что же вы мне кушать не даёте, мне ведь пенсию приносят, на еду деньги у вас есть»… Раньше, знаю, они ей всё же давали покушать. А как теперь-то неужто и взаправду кормить перестали?»

«А то, было у них такое, по субботам бабку внучка купает в ванной. И так кричит на неё, а бабка, слышно, всё воет да воет. И видно, жуть как боится их, родных этих своих. Ну и, понятное дело, старческое, со страху как-то и наложила там, судя по крикам внучки, прямо в ванную. Ох, что там началось. Какой шум, сколько ругани. А дочка из кухни вопит: «Я за ней её гамно убирать не буду!»

Однажды старухе стало плохо. Приехала «скорая», престарелую пациентку унесли на носилках, но через несколько часов привезли обратно. Далее из невероятной ругани внучки и обещаний положить бабку в гроб стало понятно: у больной ничего страшного не обнаружили.  

А спустя неделю шумы затихли. Виновница скандалов отошла в мир иной. В знаменитой квартире справили под весёлую музыку поминки, и больше никто никого не донимал.

А внучка кому-то в подъезде рассказывала удивлённым голосом, что бабушка перед смертью была в синяках непонятных, и что это за болезнь такая...

Конец

 

В дверь звонят…

/рассказ Кати Небылицы/

Рукой Кати – на полях: «Этот рассказ всё о той же старушке, её навещала Вера Монастырская, да и бросила. Мне стало жалко бабу Иру, и я захотела ей помогать. Мы ведь христиане, думала я, а значит, надо учиться любить ближнего и в беде не оставлять. В рассказе запечатлён один из не самых выигрышных фрагментов моего общения с бабой Ирой. Как легко любить ближнего на расстоянии, но как не просто на деле воплощать эту любовь. Стоит начать какое-то доброе дело, как враг рода человеческого тут же вмешивается, чинит препоны, вселяет в человека душевную тугу, сеет между ближними рознь. И если человек живёт без искренней молитвы,без смирения, то тогда пиши-пропало, окажется без помощи Божьей, а значит – наедине с дьяволом, тут дело и будет проиграно».

 

В дверь звонят. Бабушка Ира идет к дверям, опираясь на ходунки.

Это Кате слышно по кряхтенью и грюку за дверью. Катя крестится и шёпотом говорит: «Господи, помилуй!» Бабушка идет долго. Катя молится: «Господи, помоги мне быть смиренной и кроткой, не попусти искушений и раздражения!»

Она опускает на пол тяжёлую сумку и ловит себя на раздражении. Раздражает то, что теряет время, что надо носить тяжести, и что бабушка слишком долго идет к двери. Катя знает, что эти мысли от бесов, так пишут в книгах. Духовные книги она берёт в церковной библиотеке.

Она вспоминает, что с помыслами рекомендуют бороться с помощью рассуждения.

«Ты – окаянная. Что ты слушаешь бесов, которые приступили к тебе с нашёптываниями, а ты и рада стараться, принимаешь бесовские заморочки за собственные мысли. Дура. Ты всю жизнь грешила, и по сей день ходишь в страстях. Вот, Бог тебе оказал милость, послал старушку, она нуждается в помощи. Это твой шанс сделать доброе дело. Это то, чем ты можешь искупить хоть какую-то долю своих грехопадений. И поэтому не ропщи», – говорит мысленно Катя своей душе.

Становится легче. Но тут же ловит себя на том, что гордится своим умением красочно рассуждать.

«Ах, вы, мерзкие, – говорит мысленно Катя невидимым бесам. – Хотите уловить в тщеславии. А чем же мне тщеславиться, разве что своими пакостями, злобой, завистью, самомнением, гневливостью… Да, у меня сейчас получилось с рассуждением, но разве своими силами? Это не моё достижение, я – ничто. Сам Господь через Ангела внушает мне слог рассуждения, пытается помочь в моей беде. Попала я в ваши сети с юных лет, и всю жизнь свою служила греху».

В замочной скважине с внутренней стороны двери ковыряются в замке. Дрожащая рука не может справиться с точным попаданием ключа в нужное место. Катя переступает с ноги на ногу, смотрит по сторонам, на потолок, на нее всё сильнее накатывают нетерпение и раздражение.

«Оооо!» – в изнеможении вслух говорит Катя и встряхивает головой, как будто отгоняя от себя назойливых мух. Она уже готова бросить сумку на порог и поскорее уйти. Старуха откроет дверь, увидит свою сумку с продуктами, заберёт, и дело с концом, а Кати уже и след простыл. Зачем здесь Катя, правда, зачем. Вон, продукты ей купила, и хватит. Можно и не дожидаться, пока та дверь откроет. Она мысленно обвиняет старушку в надоедливости, в том, что села на голову со своими бесконечными просьбами сходить то в магазин, то в аптеку, а то парикмахера к ней веди, или врача на дом. А ведь у нее, у Кати, и своих дел невпроворот…

«Но подумай, Катя, а что ты ответишь на Страшном Суде, когда пробьёт твой час. Там добрые и злые дела всей твоей жизни окажутся на весах вечности. Суд без милости – не оказавшему милости. А разве это милость, Катя, подумай, если ты хочешь как собаке кость, швырнуть на порог сумку с продуктами, и уйти, не поздоровавшись, без приветливого слова, без доброго взгляда. Каково ей, старушке этой, одинокой при живых дочери и внучке? Она им надоела, и бедняга это чувствует на себе по их жестокому обращению. Но ладно эти люди, они не живут во Христе, а ты, Катя? Ты себя считаешь христианкой, ходишь в церковь, стоишь на службах, причащаешься Тела и Крови Христа, читаешь дома молитвы, и что? Пустой звук на деле – твоё христианство, обрядовость, а не духовность, если не хочешь поддержать человека добрым словом, тяготишься общением с этой несчастной. Такое христианство из-под палки – позор и ужас, вот что это. Ты отбываешь как повинность свои христианские обязанности. А Христу нужна милость, а не жертва. И если сейчас бросишь немощную старушку на произвол судьбы, то потом тебе аукнется твоё жестокосердие. Убегая от неё, убегаешь от воли Божьей помогать ближнему», – внутреннее рассуждение вновь остудило порыв раздражения. Катя вспомнила про молитву. «Господи, Ииисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную».

Дверь открылась. Катя выдавила на лице улыбку.

Бабушка Ира сказала, глядя на Катю: «Мой хранитель пришел».

Кате стало стыдно.

Конец рассказа

 

Послесловие, из записок Кати:

История общения с бабой Ирой – это моя вторая попытка жить по-христиански. А была и первая попытка. Но там речь о другой старушке:

Первый опыт

(автобиографический рассказ Кати Небылицы)

Катя не любила молиться впереди всех, возле солеи, однако через мысленное «ой, как-то неловко» шла именно туда. Чтобы не разглядывать чужие сапоги и куртки, не отмечать опаздывающих. Рядом обычно кряхтела инвалид войны Алла Борисовна Мясникова, чьё выпеченное в морщинах лицо наполовину поглощал грушеподобный сочный нос. Удивлённые детские глаза прятали подслеповатость под набрякшими веками. Плотно-квадратная из-за лечебных поддёвок, бандажей, шерстяного собачьего пояса фигура напоминала кувалду. Старость изнуряла Аллу Борисовну, накапливалась в горбе, наливалась гирями в громоздких ортопедических ботинках на толстой подошве.

Случалось, отец Николай выносил для Кати большую служебную просфору. Катя особо почитала престарелого священника, выделяла его из череды других, более молодых батюшек. А в праздники вручала духовнику на внутреннем церковном дворе подарки, собранные из того, чем одаривали её взрослые дети.

Алла Борисовна завидовала даренной святыньке в руках соседки, говорила с укоризной: «Тебя наш особо отмечает. К тебе внимание не так, как к остальным!»

«Кто погряз в грехах – тому от духовника и внимания больше. Это как у врача с тяжело больными пациентами», – с улыбкой говорила Катя.

И следом с огорчением обнаруживала, что испытывает удовольствие от чужой зависти и собственной исключительности. Ну вот, разве не подтверждение, что она самая-самая неблагочестивая на этой земле. С сокрушением несла очередной грех на исповедь, а со старухой не связывалась. Иногда, пересилив жадность, отдавала той подаренную священником просфору.

Однажды под настроение, когда особо благодатно легла на сердце церковная служба, когда певчие расстрогали до слёз душу молитвенными песнопениями, предложила проводить бывшую фронтовичку до самого дома.

Помогла ей влезть в маршрутное такси.

Душно, тесно. Серые во мгле силуэты сидящих людей трясутся и прыгают вместе с машиной. Носы направлены к окнам или висят крючками вниз. «Делают вид, что не видят ветерана войны», – неприятные мысли поползли к сердцу приступом раздражения. Но, как часто бывает, не обратила внимание на копошение помыслов, и поэтому, как потом себя корила, проворонила таки искушение. Уже она гневалась и с нелюбовью смотрела на жующего подростка с плеером в ушах. «Мальчик, ты разве не видишь, вот, перед тобой, стоит старушка», – сказала сердитым голосом. «Та вы не похожи на старушку», – ответил баском. «А ты не дерзи. Уступай место инвалиду войны. Отечественной войны, нашей», – подчеркнула. Мальчик нехотя поднялся.

«Господи, помилуй мя, грешную», – Алла Борисовна перекрестила сидение.

Катя увидела, как старуха достаёт кошелёк – маленький, на молнии, чёрный мешочек из дешёвого кожзаменителя. Остановила жестом: не надо денег.

«А ветеранов войны вы бесплатно возите?» – закричала на ухо водителю поверх шума мотора.

«Бесплатно – пересаживайтесь на государственные автобусы и троллейбусы», – со злобой, как ей показалось, ответил, с чёрными усами, и правым глазом блеснул неприятно, оборотив к ней часть скуластого смуглого лица.

Сразу видно, не нашей национальности. Так подумала, и ощутила неприязнь ко всем нерусским. Вот, понаехали к нам, сюда, на нашу землю. Подумала то, что обычно в ней сидело в отношении этих, как считала, чужаков. Положила вынутые из своего кармана монеты в ноздреватую банную грязную губку с вырезанной для денег ямкой.

«Улица Новозаводская когда будет? Будьте любезны, скажите», – загородилась вежливостью от внутренних мучений такой нежеланной для души неприязни.

Водитель молча тормознул. Вышли. Проводила взглядом машину, вспомнила свои мысли. Пять минут в общественном транспорте, а успела набраться грехов. Хоть с утра заново иди на исповедь. Вздохнула.

Шла молча с Аллой Борисовной по разбитым тротуарам. С неудовольствием слушала её молитвенные пришёптывания. Попадала ногами в лужи. Ворчала вслух на плохое освещение.

В сгущающихся сливовых сумерках попрощались.

Она и не поняла, как так случилось, что они вроде подружились. Теперь было неудобно не заглянуть, не купить гостинец, не помочь. Алла Борисовна с удовольствием подставляла новой подружке ноги для растирания мазями. Показывала, где стоят ведро с веником, швабра, тряпки. Рассказывала о себе, пока гостья мыла полы. Довольно охала, сидя в заполненной тёплой водой ванной, пока Катя тёрла мочалкой старческое тело. Любила лежать в спальне на своей кровати с причитаниями, что вот, наступило время умирать, уж так плохо, так плохо… И взяв Катю за руку, говорила, как счастлива, что за ней смотрят.

Но закончилась эта история, отнюдь, не скорой кончиной Аллы Борисовны, о чём старушка любила рассуждать, а тем, чем и должна была закончиться: у Кати лопнуло терпение.

Для очистки совести она дождалась после службы духовника в церковном дворике и попросила совета в отношении добровольно взятого на себя креста. «Отец Николай. Как быть, если Алла Борисовна во время общения со мной начинает за глаза осуждать других людей?»

Катя сказала правду. Алла Борисовна любила посудачить, и не без ехидства. Однажды дошло у неё до пересказа подноготной жизни отца Николая – с комментариями не очень любезными. По разумению Аллы Борисовны, в биографии старенького иерея не всё ладно, и в нём лично тоже далеко не всё как надо. Этот разговор вынудил Катю идти к духовнику за советом.

Отец Николай устремил взгляд вдаль, будто разглядывая на другом конце города упомянутую прихожанку, помолчал задумчиво и сказал: «Алла Борисовна у нас своеобразная старушка... Не стоит вам больше туда ходить». Взглянул на растерявшуюся Катю, добавил с полуулыбкой: «Искушений меньше будет».

– Я к вам ходить больше не буду, – сказала Катя Алле Борисовне при очередной встрече в церковном дворике.

– Ой, а что случилось, Катенька? Чем обидела, может, тебя?

– Вы плохо о людях говорите. Я не хочу больше в таких разговорах участвовать.

– Разве? А я и не заметила, что плохо о ком говорю, – сказала старушка с огорчением в голосе, полезла в сумку, достала пол-литровую банку с мёдом. – А я тебе вот медку принесла. Мне племянник много привёз. Бери. К медовому Спасу.

Остался осадок у Кати от всей этой истории. Понимала, что причина её отказа от дружбы с Мясниковой не только та, о которой сказала духовному отцу. Главное, пожалуй, кроется в ней, Кате. Опостылело ей возиться со старушкой, выслушивать жалобы на здоровье, таскаться для неё по магазинам, торчать на автобусных остановках под дождём, терять драгоценное время… Отец Николай, видно, всё это в Кате разглядел. Понял, что не по силам взяла на себя подвиг.

Катя гнала от себя неудобные мысли и с облегчением радовалась наступившей свободе.

Ну, а уже после кончины Аллы Борисовны на смену радости пришли угрызения совести.

Вот, думала она, не смогла потерпеть ближнего. Какая же я христианка. Грош цена такому христианству.

Но ведь меня духовник в конце концов не благословил к ней ездить, – оправдывалась перед собою, – а значит, с меня спроса нет.

Так-то оно так, снова думала Катя, но…

Из записок Кати:

Но самый яркий опыт попытки христианской практики, пожалуй, тот, когда пришлось мне ухаживать за своей заболевшей подругой. Вот когда я по-настоящему познала свою немощь, увидела себя, увы, такой, какая есть. К тому времени я уже знала, что Вера приходится мне сестрой по отцовской линии. Веру парализовало. Она лежала у меня дома.

Катя и Вера

(автобиографический рассказ Кати Небылицы)

– Катя.

– Да.

– Мне звонила сегодня Инна.

– О, только не надо рассказывать ничего. Уже по твоей интонации слышу, опять начнётся.

– Нет, это…

– Я же сказала: не-на-до! Я тебя уже просила, и не раз, не пересказывай мне всех этих твоих телефонных разговоров, чужих советов…

– Это не советы, это…

– Я же сказала: не-на-до-мне-ни-че-го-пере-сказы-вать!

Катя идёт к двери, она с досадой думает о том, что опять в душе нарастает раздражение, будто кто-то внутри говорит Катиным голосом всякую хрень, типа «как она мне надоела», «как она меня достала». Катя знает, почему этот её как бы внутренний голос не называет сестру по имени, а именно вот так – «она»: потому что так – более презрительно. «Да это превозношение», – говорит внутри неё ещё один как бы внутренний голос. «Опять идти на исповедь, опять называть одни и те же грехи, – слышит Катя свои мысли. Эти мысли не такие уж и плохие, в них звучит раскаяние, а значит, уже точно её собственные. Плохие мысли – это не её, и раздражение – тоже не её. Но однако всё это есть в ней, хорошее и плохое, и вот то, что не её, это приходится каждый раз тащить на исповедь в церковь, и это так тяжело, как тащить с рынка мешок с картошкой.

– Я просто хотела узнать, мне Инна посоветовала, ты бы не могла в интернете посмотреть, сколько стоит в Москве операция по чистке сосудов? – Вера говорит не смело, будто спрашивает разрешения на то, можно ли сказать, или нельзя, но даже если и нельзя, она всё равно будет говорить. И это Катю раздражает. «Да меня всё в ней раздражает!» – думает в который раз Катя и останавливается. Она не любит себя за то, что не любит в последнее время Веру. И ещё больше она не любит Веру за то, что та здесь, в её, Катиной, квартире («Доробло! Инородное тело!»). И она, Катя, из-за Веры не может никак быть хорошей христианкой, жить по Божьим заповедям, потому что там, в заповедях, главное условие христианства – уметь любить другого. А как полюбить вот это, вот это? Катя смотрит и не хочет видеть ту, на которую смотрит. В ней уже кипит злость, она это чувствует. Ей не нравится это кипение, она хочет его сдержать, не выпустить наружу. Из-за того, что разозлилась, она ещё больше злится на сестру.

Да, Вера виновата, как всегда. Не было бы её здесь, то и зла в Кате не было бы. Вера стала носителем искушений для Кати. Вот сейчас. Просила же её ничего не трындеть, так нет же. Сказала! Она всё же сказала эту свою очередную хрень! Катя со злостью смотрит на седую голову лежачей больной. Кате тяжко. И эти смятые, напоминающие раздавленную яичную скорлупу, тряпки, они торчат из-под голого тела сестры. И этот ворох выстиранного не глаженного белья в драном кресле. Серый, более десяти лет не белёный потолок, пузырящиеся обои, запылённые бумажные иконы на стене и тумбочке, закоптившаяся лампадка, и закопчённый над ней потолок… О, как всё это гнетёт, гнетёт.

Она видит, как таракан пробегает по тумбочке и скрывается под бумажными иконками, сложенными в рядки под стеклом. Стекло тоже пыльное, давно пора пыль убрать. Катя думает о пыли и грязи в своей квартире, о том, что много хлама, ненужных вещей. И это тоже гнетёт. И надо разгребать, чистить, выкидывать. И каждый день она собирается всем этим заняться, но к вечеру наваливается усталость, и уже нет сил ни на что. И молитвы вечерние Катя проговаривает про себя, на ходу, пока руки делают обычную работу на кухне, в ванной…

В руках Кати охапка грязного, пропахшего мочой Веры, белья. Катя морщится, старается дышать так, чтобы не ощущать вонь, отворачивает голову и говорит в стену:

– Послушай, Вера. Почему ты живёшь чужим умом? У тебя ведь есть свой ум, свой мозг. Почему сама не можешь рассудить, как надо быть в твоей ситуации? Зачем грузишь меня советами твоих приятельниц и соседок? Я тебя уже просила – не грузить меня? Просила. И не раз просила. Так зачем компостируешь мне мозги, мотаешь мне нервы?

– Я не мотаю тебе нервы.

– Ну, да, ты не мотаешь мне нервы. Ты просто выносишь мой мозг и пьёшь мою кровь, каждый день. Изо дня в день. Вот и сегодня. Ты что, сама не можешь рассудить, выдержит ли твой организм подобную операцию? Или хочешь на операционном столе умереть от инфаркта?

Катя уходит, от сквозняка дверь за её спиной хлопает. Она морщится, бормочет по пути в ванную: «Господи, помилуй мя, грешную! О Боже, Боже, да что же это такое, опять гнев, эти достачи. О Боже, как она меня достала, да что же это такое, погибаю, Боже, прости, Боже!» Она думает о том, что сегодня была на праздничной службе, причастилась, вернулась в хорошем расположении духа, давала Богу обещание больше ни одного плохого слова в адрес Веры, и вот, опять. Отчаяние охватывает её душу. Она плачет. «Я ничтожество. Я тьма. Я низость. Я гадость. Я мерзость». Тысяча мыслей, и все – о том, что она, Катя, погибает, потому что она каждый день и каждый час предаёт Бога, молится, а потом нарушает молитвы новой грубостью, новым гневом. И каждый раз отчаяние и пустота в душе.

«Как я могу так жить, хожу в церковь, причащаюсь, молюсь Богу, а потом срываюсь на больной родственнице. Как я могу говорить Богу, что люблю Его, а сама не могу терпеть свою сестру. А ведь и она творение Божие, и её так же, как и меня, жалеет и любит Творец. Вот сейчас я пойду в комнату к Вере, я должна быть внимательна к самой себе. Чтобы не сорваться на грубость. Следить за своими чувствами. Держать себя в руках. Я должна помнить, что вокруг меня полчища бесов, они ненавидят меня за то, что я человек, за то, что христианка, за то, что я каждый день хожу в храм и принимаю в себя Тело и Кровь Господа. Я должна помнить, что каждое моё падение, каждое моё гневливое слово приносят радость бесам, и тогда они кричат «наша, наша», и тогда Господь и Божья Матерь плачут обо мне, и Ангел плачет. И я не знаю, что уже вновь попала в лапы бесов, и они крутят мною, заставляют открывать рот и извергать из себя беспощадные, холодные, жестокие речи. Я должна помнить, что бесы подстрекают меня, вкладывают в меня злобу и ненависть, мерзкие мысли и гнусные чувства, всё это чужое, не моё, но я во власти бесов, и то, что не моё, становится моим, и то, что мне не нужно, становится мне вдруг нужным. И я падаю, падаю, падаю, ум мой помрачён, и мне кажется, что я не падаю, а лечу. Но куда же я лечу? О, я лечу в ад. Да. Уже здесь, при жизни, в аду. Я каждый день сама, добровольно, устраиваю себе ад. Что же будет потом, там, после смерти, если уже здесь я лишь на словах – христианка, а на деле – неверная… Что будет потом…»

«Так. Послушай, – она сердито смотрит в зеркало и шёпотом говорит, глядя себе в глаза. – Помни, Катя, и заруби себе это на носу, ты, скотина – всюду тебя сопровождают бесы, всюду они шепчут тебе своё, пакостное, обволакивают душу липким, чёрным, поэтому ты, Катя, не забывай о молитве, молись, молись, только не сдавайся, не поддавайся на провокации бесовские…»

Катя наливает в пластмассовое ведро тёплую воду, поднимает. Ощущает по весу, что это для её пупочной и паховой грыж многовато. Отливает лишнюю воду, оставляя четверть ведра, возвращается к Вере, с порога громко говорит:

– Всё. Эту тему закрыли. Ни я ничего больше не говорю, ни ты. Хватит.

Она ставит ведро на табуретку и уходит на кухню. Теперь надо сделать всё, чтобы ни слова не проронить, пока будет мыть Веру. Из бутылки с подсолнечным маслом делает глоток. Масло цедит сквозь зубы, туда-сюда, так надо делать долго, минут двадцать, чтобы зубы не болели. Этот народный метод уже несколько лет помогает Кате поддерживать в терпимом состоянии дёсны и оставшиеся зубы. Последние полгода подсолнечное масло стало секретным «помощником» в общении с сестрой. Главное, не забыть набрать масла в рот.

Сегодня Катя вошла к Вере в спальню с пустым ртом, и вот – результат, столько лишних и вдобавок ко всему, самое досадное, злых слов. Пусть внутри кипит, но хотя бы вслух не показывать своего бешенства, говорит себе Катя, вспоминает услышанные на радио советы архимандрита Амвросия Юрасова.

Она каждый день ощущает вину перед сестрой из-за несдержанности, но совладать с гневом не всегда удаётся. Глупые анекдоты, глупые воспоминания о каких-то глупых знакомых, глупые детские стишки, всплывающие из памяти в глупой голове Веры, глупые переспрашивания об одном и том же и глупые вопросы – всё, по мнению Кати, в Вере глупо, глупо, глупо. Боже мой, очнётся Катя и вновь заскулит со слезами – да ведь я презираю её, я её презираю, я её терпеть не могу, она меня достала.

«Откуда это во мне, почему? Я всегда любила Веру, это моя лучшая подруга, а не просто сестра. И вот теперь, когда она оказалась в беспомощном состоянии, я будто с цепи сорвалась. Да, знаю, читала, дьявол больше всего старается посеять вражду именно между домашними, а тем более, когда человеку даётся Господом спасительный крест. Мне так священник и сказал: сейчас сестра для вас – спасительный крест. Вот дьявол и восстал на меня, чтобы я отшвырнула подальше от себя спасительный крест и погибла. О, идти на поводу у дьявола – это значит становиться гордой и жестокой. У меня гордыня, настоящая гордыня. Так нельзя, нельзя. Но как победить себя, своё нетерпение, свою нелюбовь к ближнему? Чтобы победить себя, надо победить дьявола. Но без помощи Божьей это невозможно. Человек сам по себе – ничтожнейшее существо. Стоит понадеяться на собственные силы – и крах последует незамедлительно. О, Боже, всё упование на Тебя возлагаю, помоги! О, Царица Небесная, погибаю, помоги!»

Лицо Кати сморщено в гримасе страдания, ей тяжко, она мятется внутри себя, ах, как тяжко.

Она булькает во рту маслом и моет спину Вере. Знакомая белая спина, покрытая родинками, прыщиками, с прилипшими к коже седыми волосинками, хлебными крошками. Кате жалко эту спину.

Она выдавливает из немецкого белого баллона обильную мыльную шапку на влажную тряпку, мылит спину и жалеет эту спину. Потом мычит сквозь масло во рту, показывая рукой Кате, чтобы та приподняла плечи. Теперь моет плечи и жалеет эти плечи. Им надоело быть тут, в этой комнате, на этой кровати, на этом антипролежневом матраце. Катя мычит и показывает, что намерена мыть правый бок. Полощет тряпку в воде, отжимает, выжимает на тряпку из баллона пушистый белоснежный шар косметической пенки, моет правый бок. Вера пыхтит, держится обеими руками за вожжи – протянутые под матрацем и связанные в узел над животом Веры два пояса от старых советских плащей их покойного отца – Богдана Сергеевича Монастырского.

+++

Катя смотрит на экран компьютера, листает новости. Вот новость про главу роддома в провинциальном городе. Её обвиняют в том, что распорядилась не вводить дорогостоящий препарат родившемуся с патологией младенцу. Ребёнок умер.

Кате жалко и ребёнка, и врача. Теперь молодая, симпатичная женщина будет, скорее всего, сидеть в тюрьме. А младенец уже на небе.

Люди идут на поводу у своих эмоций, у своих негативных мыслей, люди живут будто во сне. И делают друг другу неприятные вещи. А потом жалеют, – думает Вера. Но случается так, что жалеть поздно. И человек оказывается в тюрьме. Человек рад вернуться в прошлое и изменить дурной поступок на хороший, но поздно. Дело сделано, слово сказано, то, что случилось, стало прошлым, а прошлое не вернуть и не изменить.

Вот так и жизнь. Она проходит. И проходит мимо. А ты каждый раз остаёшься наедине со своими мерзкими мыслями и дурными поступками. И в один ужасный день ты рискуешь не успеть от них освободиться, и окажешься… Нет, не в тюрьме, а гораздо дальше. Там, откуда уже никто не возвращается.

«А вы не думали о том, что после очередной вашей вспышки гнева ваша сестра может умереть?» – сказал однажды после исповеди Кате священник. Священник этот молодой, недавно закончил духовную семинарию. Говорил он с Катей сочувственно. Катю испугали его слова. Она подумала, что священник прав. «Через него Дух Святой говорит», – подумала Катя. И будто холод пробежал по спине. Домой она шла быстрым шагом. «А вдруг Вера за это время, пока я была в храме, умерла? А я… Я столько раз говорила ей обидные слова. И за всё это время извинилась лишь один раз, в день рождения Веры». Ей было всё страшнее. Она вспомнила, какое тяжёлое дыхание у Веры, как она храпит во сне. Это сердечная недостаточность. Да, она может в любой миг умереть. И что же я буду потом говорить Богу в Судный день? Да меня никто и слушать не станет. Ангелы скрутят и бросят в геенну. И дело с концом. О ужас. А Вера, как мученица, пойдёт в рай». Катя на цыпочках подошла к двери Вериной спальни, приблизило ухо. Если телевизор работает, значит, Вера жива. Телевизор работал. Вера приоткрыла бесшумно дверь. Увидела голову Веры, она держала перед собой журнал с кроссвордами. Слава Тебе, Боже!

Как же я хочу исправиться, Боже!

Кате грустно. Она знает, отчего у неё плохое настроение. Сегодня она снова вспылила и сказала Вере: «Закрой рот и лежи молча!» Катя морщится, она ощущает неприятный запах, он исходит от её рук. Она нюхает пальцы. Уже два раза мыла руки с мылом, а запах дерьма Веры остаётся под ногтями. Она вновь уходит в ванную и мочалкой намыливает руки. «Это дерьмо… Именно это я заслуживаю. Ибо я сама дерьмо. И мне только с дерьмом и можно иметь дело. Как милостив Бог, Он дал мне возможность копаться в чужом дерьме.Это ли не возможность очиститься от своих духовных нечистот, а их так много накоплено в течение жизни. Лучше всю жизнь возиться тут, на земле, с дерьмом, чем получить такую же участь в загробной жизни, и там это уже не будет временно, а будет вечно», – говорит себе Катя. «Боже, благодарю Тебя, за всё благодарю Тебя!» Ей слышен звук телевизора из спальни Веры.

Катя вздыхает и просит у Господа прощения. Боже, Ты даёшь мне возможность до сих пор жить, несмотря на мои грехи. До сих пор Ты разрешаешь мне смотреть на солнце, небо, луну и звёзды, ходить по улицам, дышать, кушать, быть самостоятельным человеком. А у моей сестры пока нет возможности бывать на улице, быть самостоятельной. Она стала полностью зависимой от меня. Она боится меня. Да. Она боится меня, – думает Катя, и лицо искажает гримаса страдания. Она чувствует, как болит её душа. Она не хочет, чтобы Вера её боялась. Но срывается на грубость. О, Боже, пожалуйста, исцели мою сестру! Пошли ей ещё много счастливых, светлых лет жизни во славу Божию!

Вот уже несколько дней так всё было хорошо, мирно. Она не сказала ни одного грубого слова сестре. Как обычно, обтирала, переодевала, приносила свежую еду. Сегодня вечером тоже всё шло нормально. Она выдавила из баллона косметическую пенку на влажную салфетку, Вера привычно приподняла бок, подставила спину. Катя старалась, изо всех сил тёрла салфеткой, вытаскивала крошки, расправила пелёнку под спиной. Потом сказала Вере: «Отдохни, опустись». Собралась переходить к другой стороне кровати, надо обработать правую ягодицу, бедро. Тут Вера сказала робким, просительным голосом: «Катечка, ещё попу протри, чешется!» Вот именно это взорвало Катю. Такой пустяк, а Катя вдруг психанула и сказала гневно: «Вера! Замолчи!» И, как обычно во время гнева, «сошла с тормозов», дала волю чувствам, заговорила без размышлений. В такие минуты, когда вспоминаешь потом себя, кажется, что не ты, а твой язык жил самостоятельной жизнью и молол всё, что ему вздумается. «Неужели я не знаю, что надо делать. Я пришла специально для того, чтобы тебя обтирать. А ты начинаешь мне давать свои указания. Сколько можно тебе говорить, не мотай мне нервы. Я и без твоих комментариев знаю все твои проблемы, где у тебя чешется. Закрой рот и лежи молча!»

Катя уносит в ванную мокрые простыни, заталкивает в ведро с тёплой водой, наливает «белизну». Переполненный мочой подгузник запихивает в мусорный пакет, старается не дышать. Пакет вынимает из ведра, туго закручивает и относит на балкон. Дверь балкона плотно закрывает. В прихожей до утра оставлять эту вонь нельзя, неприятный запах будет просачиваться в комнаты.

Надо ей сказать, что она меня ставит в неловкое положение. Будто я не хочу её обтирать, и делаю это лишь после её указаний. А потом будет приятельницам и знакомым по телефону сообщать, что приходится у Кати каждый раз выпрашивать, чтобы Катя за ней ухаживала и обтирала, и будет жаловаться, что кожа чешется, а… Катя останавливает поток мыслей, говорит себе: нет, я не должна так говорить с ней. Иначе заведусь. Все эти слова не нужны. Я накручиваю. Она бесхитростна. Она просто, по-детски, попросила, чтобы я ей протёрла попу, ведь попа чешется. Из-за этой болезни она стала как ребёнок. Нельзя быть придирчивой к ребёнку. И вообще ни к кому нельзя быть придирчивой. Только к себе….

Катя направляется в спальню к Вере. Ей тяжело туда идти. Она крестится. Снова мысли не те, какие надо. Эти мысли обвиняют Веру. Катя вновь не замечает, как стала прислушиваться к ненужным мыслям. Она думает о том, как ей надоели телефонные разговоры Веры. В этих разговорах Вера, конечно же, перемывает косточки ей, Кате. Говорит всякую хрень. Наверняка. Так, как это было год назад, когда Катя подслушала телефонный разговор сестры с одной из её приятельниц. Стыдно, что подслушала, но… Та, ладно… Тогда она страшно разозлилась. И потом наговорила много плохих вещей Вере. С тех пор ей часто кажется, что Вера говорит в лицо одно, а потом, когда Кати нет рядом, говорит по телефону другое. Катя так и сказала Вере: ты лицемерка, я тебе не верю, твои сю-сю в лицо – сплошное лицемерие. Знаю тебя. Ты открылась мне с новой стороны. Пока мы жили на расстоянии, я была о тебе иного мнения. Ты… Катя вспоминает, а из-за чего она начала эти обвинения в этот раз? Уже и вспомнить трудно. А, вспомнила.

Это произошло дней десять назад. Катя вошла утром в спальню Веры и увидела, что у неё правая нога свисает с кровати. Работает телевизор. Вера обрадовалась приходу Кати и извиняющимся голосом сказала: «Катечка, как хорошо, что ты пришла. А то у меня случилось такое ночью… Я потеряла пульт. И до утра телевизор работал. А тебе позвонить боялась. Неудобно беспокоить». Катя не сразу разозлилась. «Надо в таких случаях обязательно позвонить, и я бы пришла к тебе. Ты пыталась достать пульт, в результате нога свесилась с кровати, это опасно, ты могла упасть с кровати». Катя подумала и добавила: «Нет, это и ребёнок понимает, что в таких случаях надо обязательно звонить…» И после этого она разозлилась: «Что за неадекватность!». И она стала говорить Вере неприятные вещи.

Да, она завелась. Больше всего досталось тогда сестре за то, что та всё рассказывает своим знакомым. «Ты зачем всё выкладываешь своим знакомым? Ты уже создала обо мне у твоих друзей самое негативное впечатление. Сделала из меня пугало. Катя то, Катя сё. Знаю, что ты там плетёшь. Всякую чушь. Тебя спросили, я слышала, когда зашла, как тебя кормят. А ты.. «Ну, каши…» (Катя передразнила Веру). Тьфу. Будто ты в больнице. «Ну, курица, свинина, овощи…» А почему ты не сказала – сыр, масло сливочное, яйца, омлеты, самые разнообразные фрукты по сезону – виноград, яблоки, персики, клубника, черешня, бананы, апельсины, мандарины, хурма, творог, кефир, пюре, сырники, запеканки. Да вообще, если человек доволен питанием, он не выдавливает из себя «ну, каши», а говорит: у меня отличное питание, меня кормят великолепно, разнообразно, у меня есть всё, что требуется. Вот как люди должны говорить, если у них всё хорошо. А ты… Тьфу. «Ну, каши…» Ты создаёшь обо мне мнение, что я пользуюсь твоей пенсией, а на тебе экономлю и тебя нормально не кормлю». – «Нет, Катя, ну что ты говоришь!» – «Я из-за твоих этих телефонных разговоров чувствую себя, будто на витрине. Каждый мой шаг выносишь на обсуждение. Ты стоишь на крыше и в мегафон всем докладываешь о нашей жизни. У тебя язык – помело. Тьфу. Неужели ты сама не можешь сообразить, что сор из избы не выносят. С тобой невозможно разговаривать. Ты всё понимаешь набекрень. И при этом ты смотришь невинными непонимающими глазами. Тьфу»…. Катя в душе кипятится, когда вспоминает этот разговор.

После того инцидента она несколько дней держалась в общении с Верой официально, ничего кроме необходимого не говорила, а влажную салфетку для умывания не подавала в руки, как обычно, а просто кидала ей на грудь. Ну, потом всё как-то забылось, Катя в душе каялась и жалела Веру…

Вот так всегда. Начинается всё спокойно. Заходишь к ней в комнату с хорошим настроением, перекрестишься заранее. Говоришь с ней вежливо, приветливо. И именно вот эта приветливость и становится причиной того, что Вера садится мне на голову, думает Катя. Когда я с ней держу себя холодно, сдержанно, без всяких разговоров посторонних, то мы обе молчим, она ничего не говорит, и всё проходит без конфликтов. Так проходит день, два, три. Постепенно мне всё больше становится её жалко, и я начинаю поддерживать с ней разговоры, она смелеет и начинается – «у меня чешется, протри вот там». Ну, будто я не знаю, что у неё чешется. Зачем это. Вот это меня бесит больше всего, эти её просьбы. Ведь специально прихожу, чтобы её обтереть, так нет же, она…

Катя понимает, что пора прекратить себя распалять, нельзя же идти на поводу у таких глупостей. Ну и что, ну, сказала сестра, что у неё чешется попа. Пусть себе говорит, что хочет. А ты стерпи, не открывай свой поганый рот, зажми зубами гордыньку, вспомни, что ты ходишь на своих двоих, а она нет, ты бываешь на улице, а она месяцами лежит на спине, даже не сидит и на боку не лежит. Не она виновата, а ты, именно ты виновата во всех этих конфликтах. Ты обнаглела в своей грубости с сестрой. Она молча переносит твои придирки, укоры, твою наглость и беспардонность, твою дерзость. Ты села ей на голову, именно потому, что чувствуешь свою безнаказанность. Она кроткая, смиренная, а ты строптивая, наглая, дерзкая. Так кто из вас двоих может назвать себя христианкой? Она, не знавшая в своей жизни, что такое стоять на церковных службах, или ты, уже который год утром и вечером в храме? Сестра беспомощна, ей нечем тебе ответить, она во всём от тебя зависит, а ты её, немощную, не жалеешь, повышаешь голос. Ты гнусная, говорит себе Катя.

Я вновь пропустила в свои ворота гол, думает она. Я вновь не сдержалась. Завтра надо идти на исповедь. И вновь, в тысячный раз, исповедаться в раздражении, нетерпении, нелюбви, высокомерии, превозношении… О, за несколько минут и столько грехов. А всё от своей невнимательной, рассеянной жизни. От своего жестокосердия. Нелюбви. Во мне нет христианской любви, говорит она себе. А без любви милосердие – ничто.

Я невнимательна к своим страстям, мало молюсь Богу, иду на поводу своих желаний. Вот в чём причина, думает она.

– Вера, ты ставишь меня в неловкое положение, когда начинаешь мне говорить, чтобы я протёрла тебе там или там. Получается, что если бы ты не сказала, я бы и делать ничего не стала. Ты тем самым создаёшь картину, будто я всё делаю из-под палки и лишь тогда, когда ты начинаешь меня упрашивать.

Катя замолчала. Я опять выпустила из себя змею, подумала она. Вера тоже молчала. Катя надела Вере подгузник. И молча ушла.

Новости в компьютере ей казались ненужными, и на душе было тяжело. Зачем я так себя веду, думала она. Нет, не зачем, а почему. Почему я столь ужасна, почему я не могу совладать с собой, со своим поганым языком. Я сказала сестре, что у неё язык – помело. Нет, не у неё, а у меня язык – помело.

Ей не хочется идти к Вере в спальню и снова, как обычно по вечерам, помогать с чисткой зубов. Ей неприятно смотреть, как Вера выплёвывает после чистки мутную воду. Она представляет, как скажет Вере: «У меня сегодня нет сил, зубы чистить не будем, отложим до завтра», выключит в спальне Веры свет и уйдёт, а потом уснёт с тяжёлым сердцем. А в спальне Веры ещё долго, как всегда, будет работать телевизор.

Катя идёт к Вере в спальню, смотрит на её седую голову, молчит, вздыхает. Вера смотрит телевизор. Катя снова вздыхает и говорит против своей воли:

– Пора зубы чистить.

– Да. Надо.

Катя приносит пластмассовый лоток, когда-то в нём находились мясные полуфабрикаты. Вера чистит зубы, полощет рот, воду выплёвывает в подставленный Катей лоток.

Катя вытирает полотенцем сестре запачканные в зубной пасте губы и ощущает к ней жалость. Тяжесть с души уходит.

Приносит кошку.

– Вера, кто-то хочет сказать тебе «спокойной ночи».

Вера обрадовано смотрит на кошку и улыбается.

Катя смотрит на Веру и тоже улыбается. Кате приятно, что Вера улыбается. На душе становится легко.

Конец рассказа

Послесловие, не для печати, рукой Кати:

«Да, мои муки тогда были ужасны. Это была борьба с собой. Я будто бы видела Веру через кривое зеркало. Всё меня в ней раздражало.

Я понимала, что только Господь может помочь справиться с нелюбовью. И каждый день в молитвах просила у Него помощи. Бог не оставил меня, злоба покинула мою несчастную душу. В отношениях с лежачей больной сестрой я обрела, наконец, равновесие. И как только это произошло, Вера вскоре стала выздоравливать. Беспредельна Твоя милость, Господи!»

Из записок Кати:

N сказала мне: её деду во время крещения дали имя Философ, потому что священник, по слухам, якобы поссорился с отцом новорождённого и в отместку назвал его Философкой... Я возмутилась, услышав такой наговор на священника, а возмутившись, потеряла душевный мир и, как результат, тем самым осталась вне Божьей ограды, наедине с дьяволом, посеявшим во мне плевела возмущения. Язык стал неуправляемым и наговорил лишнего. Я обвинила N в предвзятом отношении к церкви: священник не может мстить, это мы, люди дурного нрава, мстим и злопамятствуем, а священники – это земные ангелы, и месть для них – это грех. А имена давали и сейчас дают по святцам. Я процитировала апостола Павла: «Бабьих басен отвращайся».

Этот разговор, а главное, моё поведение, реакция на слова другого человека, для меня – сплошная неприятность. Я увидела себя, кто я есть, увидела своё превозношение над теми, кто далёк от церкви и продолжает жить в тумане советского атеизма. А я? Не я ли была ещё недавно такой же?

Я превознеслась над человеком, а значит открыла путь собственной гордыньке. А если гордынька голову поднимает, то берёт тебя в оборот, и всё, делаешь то, что ей вздумается. А вздумалось моей гордыньке на этот раз поучать «тёмного» человека ... А раз без смирения, то и раздражение рядом. В общем, мой старый букет. И вся духовная работа над собой – всё прахом.

Видно, Бог даёт нам такие ситуации, чтобы мы сами лучше свою немощь познавали и учились христианской любви.

…Да, с нас спросится ого-го – нам что-то Бог открыл, им нет… А кому Бог открыл, с того и спросится больше.

+++

Из переписки Веры и Кати в скайпе:

Вера 18 фев в 21:15

У меня был случай несколько дней назад. В минувшую субботу. Уже собралась уходить после панихиды, когда вижу, заносят гроб, а в нём знакомая старушка, ей уже под 90 лет было. А домой её после вечерних служб водила из храма другая прихожанка, одна благочестивая молодая женщина. Очень хорошая такая старушка, маленькая, сгорбленная. Я думала, что она одна и живет. И вот вижу, когда началось отпевание, когда прихожане пришли – стоит особняком от всех, в чёрном, со свечой, знакомый мне мужчина, ему около пятидесяти лет. Известный в городе журналист. После отпевания я подошла к нему с соболезованием. Думала, что он внук новопреставленной. А Валера заплакал, и говорит мне: «Это моя мама. Молись, молись..». И плачет. Меня как обухом по голове. Вот, думаю, как бывает... Жил человек в своём мире, не обращал внимания, куда там его мама по вечерам ходит, занят был своей журналистикой... А тут потрясён, плачет, о молитвах просит...

Катя18 фев в 21:48

Мда.

Они церковных жалеют как убогих.

А жалеть, наоборот, их нужно. Но они не понимают.

Вера 18 фев в 21:49

Да... Но хочется надеяться, и у меня было ощущение такое, что в душе Валеры произошёл некий переворот... Может, что-то по молитвам его мамы и будет улучшаться в духовном отношении.

Катя 18 фев в 21:55

Если Бог человека от слепоты исцелит, тот за Ним побежит.

А исцелить только Он и может.

Короче, мы бессильны, только просить, и просить, и просить.

 

Из записок Веры:

На похоронах брата я встретилась с Катей. Она вся в чёрном, с чётками, она – монахиня. Подумать только, сколько в моём роду людей посвятило себя Богу.

Катя передала мне старую кожаную сумку с порванными ручами, сумка была набита бумагами. Рукописи. Катины литературные произведения, их она «писала в стол». Катя хочет, чтобы я отдала её работы в издательство, но не под именем Кати Небылицы, а под любым другим именем – можно и под именем Веры Монастырской. На моё усмотрение.

Почему она хочет отказаться от того, что принадлежит ей?

Для меня это – соблазн.

Катя – талант, и я Кате всю жизнь завидовала. Так же, как завидовала всю жизнь и своему брату. Завидовала их талантам. Меня поедала зависть, когда на уроках русского языка учительница вслух зачитывала Катины сочинения и называла её одарённой девочкой.

Кате прочили славу писателя. И вот теперь, то, чему я завидовала, пришло мне в руки. Я могу даром получить известность, моё имя станет мелькать в прессе. Быть может, я войду в большую литературу.

Что делать?

Жажда славы вновь проснулась во мне, как это было в детстве, в юности...

Что будет?

Неужели я…

О, Боже, вразуми, помоги, спаси…

Я чувствую, как лечу в пропасть, у меня захватывает дух, и я не могу остановиться.

В рукописях Веры я нашла также и тетрадки Богдана.

Из записок о. Богдана Монастырского:

+++

Каждую неделю линейкой вытаскиваю из-за храмовой иконы св. Матроны Московской кучи записок. Запомнилось: «Сделай так, чтоб Андрей так ко мне припаялся, чтоб вовек не отпаялся».

+++

Что такое христианская любовь?

Любить с точки зрения христианства – это не означает эмоции в человеческом понимании. А означает любить деятельно, несмотря даже на наше отторжение («не моего духа»). Любить врага или того, кто тебе несимпатичен – это значит вопреки своим внутренним каким-то негативным чувствам, наперекор своему внутреннему «не хочу» или наперекор сердечной сухости оказывать человеку благожелательность, идти навстречу, помогать добрым словом и делом.

 

Из записок Веры:

Внучка, когда была крошкой, однажды предложила мне спать в её задвигающейся кровати. Показывает на задвинутый ящик: «Представляешь, если к тебе смерть придёт, она не найдёт тебя там!»

Тогда я смеялась. Сейчас вспоминаю без улыбки, мне грустно. Смерть уже не за горами. Мне много, мне слишком много лет. Батюшка говорит – неважно, сколько человек живёт, а важно, готов ли он к встрече с Богом. Готова ли я?

Нет, не готова, понимаю это очень хорошо. Разве я готова идти к Богу, когда моя душа по-прежнему ищет вместо царства Божьего земной славы. Увы мне. Рукописи Кати под моей фамилией уже приняли в издательстве. И в журналах толстых тоже. Скоро я стану знаменитой. Редактора мне предсказывают литературную премию. Увы мне. Не могу отказаться. Я снова завидую Кате. Она сумела отказаться от этого мира, она сумела отказаться от славы. Её бремя легло на меня. И это бремя для меня сладко и желанно. Но это не то бремя, о котором говорил Христос. Зачем я согласилась с предложением Кати? В конце концов, я могла отдать её повести и романы под вымышленным, а не под своим именем. Но это было выше меня. Я горю желанием славы. Господи, спаси меня. Спаси.

Из рукописей Кати Небылицы

«Любовь с первого взгляда»

(автобиографический рассказ)

Предисловие, не для печати – приписка рукой Кати:

 

«На днях в скайпе вспоминали с Верой мои любовные приключения и смеялись до слёз. Я очень хотела забыть многое в своей жизни, и действительно забыла. Но, оказалось, Вера, от которой у меня не было секретов, ничего не забыла.

Это было после того, как мы с мужем соблазнились перспективой деревенского счастья без городской суеты и возможностью получить без очереди от колхоза бесплатный домик. Впрочем, идиллия обернулась множеством бытовых проблем, непролазными после дождей дорогами, необходимостью растапливать печь, огородными заботами. Всем тем,что наполняет ужасом впечатлительное сердце столичного жителя… И вот, наша семейная жизнь, к тому времени имевшая трещину из-за измен мужа, очень скоро рухнула. Искать причины развода в разрушенных семьях – дело бесполезное. Главное, долгожданный развод лично для меня стал праздником. Меня тяготили обязанности супружеского долга и проживание под одной крышей с человеком, который предал. Я не ощущала к нему ни сочувствия, ни любви, и тем более – влечения. И вот, произошло то, о чём я мечтала всей душой. Меня переполняло счастье. По своей легкомысленности я не задумывалась над тем, что маленькие дети остаются без отца.

Муж уехал, а я принялась ждать счастливых изменений в своей судьбе и мечтать о прекрасном мужчине. Идея повторного замужества меня преследовала… Это помешательство длилось до самого моего возвращения в родную Москву».

 

Любовь с первого взгляда Кате предсказала популярная в области гадалка. Ехать к ней требовалось три часа рейсовым автобусом, потом плутать по улочкам незнакомого городка, зато…

Перед гадалкой на столе стояла бутыль с водой. «Видишь, как воск на воде скручивается? Это тебе сделано. Ни один мужчина не может долго с тобой быть. Ты прямо морозом окружена… Ко мне ещё два раза приехать нужно, чтобы полностью порчу убрать. А после этого вскоре и суженого встретишь. Имя его – Николай. У реки. И будет это любовь с первого взгляда».

«Николай у реки», – вот оно как.

Жизнь Кати приобрела новый смысл. Мир теперь для неё был разделен на две части, в одной половине жили Николаи, в другой – остальные, на них внимание можно было больше не обращать. Там же, в ненужной половине жизни, остался и бывший муж, и всё то, что Катя хотела забыть, а забыть хотелось многое. И себя саму, непутёвую, о чём в минуты раскаяния она вздыхала, и тех мужчин, на отношения с которыми надеялась, а оказалось – напрасно. Ей думалось в тот период, что главное в жизни – это найти свою вторую половину.

И вот. Наконец. Поиски суженого облегчены. Даны ориентиры: «Николай», «у реки». Остальное приложится.

Первым Николаем в этой её новой жизни стал приехавший в школу из соседнего райцентра поэт. Он принёс в учительскую вместе со своими стихами запах одеколона и надежду на счастье. В стихах он воспевал что-то романтическое, смотрел в глаза многозначительно. Он хотел провести в школе свой авторский вечер. Но в учительской никого, кроме Кати, не было. А до звонка на перемену и появления учителей с уроков ждать было долго.

«У реки я родился и вырос,

у реки моя жизнь протекла.

Меня девочки не любили,

ах, зачем меня мать родила…».

Дальше читать она не стала:

– Так, значит, вас зовут Николай.

– Да. Николай Брыль.

Катя задумалась: имя Николай, и – река. Всё совпадало!

Она сосредоточилась для начала на реке.

– И вы тут пишете, что родились у реки…

– Я люблю воспевать природу. В поэзии должно быть дыхание. А это и реки, и берёзы, и поля с ромашками, птичками, и все-все эти наши русские деревенские просторы с навозом, коровами, мужиками пьяными, бабами загорелыми. Вот и получается – у реки я родился и вырос.

– А как река называлась? Волга? Днепр? Или какая-нибудь речка-вонючка…

– Это здесь неважно. Главное – вкус и запах. Понимаете? Стихи надо ощущать на вкус. Если речь о реке, то она должна благоухать, так же как душа – лететь. И тогда… Да вы читайте, и сами всё поймёте. В моих стихах много про это.

– А… – Катя побежала глазами по строкам. – А, вот-вот, ещё про реку.

«В реке так много было слёз,

рекою берег затопило.

Берёзы плакали без слёз,

река все слёзы проглотила…»… Значит, река из слёз. А что. Это интересно. Во всяком случае лучше так, чем речка-вонючка.

– Вижу, я имею шансы в ваших глазах. Но мы можем продолжить наш разговор на природе. Как понимаю, вам особо нравится – у реки. Там мои вирши для вас ещё громче зазвучат!

И – зазвучали. И когда он помогал ей переступать через ручей между деревцами у оврага, поддерживая за талию, и когда громыхал поезд, а они ждали, чтобы перейти железную дорогу, а он склонялся к её уху и всё читал стихи, и она раздражалась от бьющего ей в ноздри одеколона.

– Твои волосы ветром украдены,

твои руки уходят в дожди,

ты красивая, ты вовсе не гадина,

но шепчу почему-то «уйди»…

– Ха-ха!

– Ты прекрасна, Катя, как хорошо ты смеёшься.

Они стояли на платформе, и он уже говорил ей «ты». И Катя с надеждой смотрела на поезд. Вот бы заскочить на подножку вагона и… А может, поэт захочет вернуться в свой райцентр… Но поезд промчался, и можно было переходить по дощатому трапу через железнодорожные пути туда, где начиналась за крышами одноэтажных домов лесополоса, а петляющая дорога вела к селу Завалистое.

Загорелые женщины в обтягивающих полные тела коротких платьях, с набитыми продуктами сумками, обугленные от солнца старухи в платках, сморщенные как луковицы старики в мятых бесцветных брюках и пузырящихся выгоревших майках, мальчишки на велосипедах – все, кто ожидал, когда умчится поезд, забыли про свои семечки и стали переходить на другую сторону.

Она сделала шаг вслед за людьми, оглянулась на Николая. Он медлил. Вот глаза Николая уже близко от её глаз, вот губы его…

– Катя.

В его голосе ей слышалась нежность.

Катя вздохнула, поглядела туда, где виднелся хвост уходящего поезда, сказала через силу:

– Что?

– У тебя такие глаза… ТАКИЕ…

Катя и сама знает, что глаза у неё красивые. Она любит в зеркало на себя смотреть. Она ожидала без интереса комплимента, но пауза затягивалась.

– Какие же у меня глаза? – сказала.

– У тебя такие глаза… ТАКИЕ…– повторил он.

И продолжил:

– У тебя, Катя, склеры жёлтые. Тебе надо проверить печень.

Ей захотелось дико смеяться и рвать на себе волосы. Она смотрела на Николая так пристально, как, наверное, смотрят на привидение. Перл про печень означал для неё единственное. Это – конец романа.

Она порадовалась, что получилось отступить на безопасное расстояние от поэта.

Подумала, что надо запомнить насчёт жёлтых глаз. Такой пенкой нельзя не поделиться с коллегами.

«Мы с тобой вновь одни,

и поёт где-то пьяный прохожий,

друг от друга всё ждём любви,

но опять всё одно и то же…

Ты опять сама не своя,

да и я снова тихий и робкий,

и давно вокруг тишина,

и сверчок баюкает кротко»…

Он декламировал с вдохновением, дёргал головой, чтобы откинуть падающие на глаза пряди длинных волос, останавливался и поднимал руку, и смотрел вдаль. Она поняла, кого он ей напомнил. Он из тех, кого у них в пединституте не воспринимали всерьёз. На их факультете было всего три парня, и все трое писали стихи, витали в своих мирах и, по мнению студенток на выданье, в женихи не годились.

Распрощаться прямо сейчас? Но как же предсказание гадалки. «А вдруг другого «Николая у реки» не будет?» Расстаться с судьбой казалось делом необдуманным. «Пожалуй, лучше довести дело до конца, чтобы точно знать, тот это человек или нет». И Катя заставила себя согласиться на предложение Николая заглянуть к ней на чай.

В ларьке с вывеской «Минимаркет» он купил коробку конфет «Ассорти», кивнул девушке-продавщице на её виноватые извинения («Это последняя коробка, упаковочный целлофан порвался, если будете брать, то скидочку сделаем»). А когда вернулись на трассу и шли между рядами колхозных подсолнухов, он снова читал стихи и размахивал коробкой. И конфеты, наконец, посыпались под ноги. Это подняло Кате настроение. Она хватала подтаявшие шоколадные фигурки с земли и запихивала в рот. Николай ужасался. «Микробы, дизентерия, холера, подумай об этом!»

Наконец, они пришли к ней домой.

Нагревать чайник и ждать, пока он закипит, не стали. Николай сказал, что он от любви сам уже кипит как чайник.

«Моя любовь к тебе кипит,

моя любовь как чайник страстный,

и сердце кипятком летит

к тебе, мой голубь распрекрасный».

Кипение любви Николая ей ужасно не понравилось, это напомнило набирающий бешеную скорость поезд. Вдруг в самом неожиданном месте поезд резко останавливается, и – ничего, ни станции, ни радости, полный облом.

Следующим Николаем в жизни Кати стал местный дояр, сорокапятилетний холостяк по фамилии, страшно сказать, Куспись. Главным достоинством жениха было заветное, обещанное гадалкой, имя, а также его место проживания – у реки. С ним, как она и предполагала, говорить не требовалось. Просто сидеть у реки и… «Я с бабами не привык. Мне в вас одно понятно. То, что вы бабы». Он моргал, показывал жёлтые зубы в улыбке, вытирал о штаны руки и придвигался поближе… Каждый вечер они гуляли возле реки. Катя хотела только такой вариант прогулок, там, где река, это как-то успокаивало и давало надежду, что она на правильном, указанном гадалкой, пути.

Дояр с каждой встречей всё больше влюблялся в Катю, о чём и говорил ей на ухо, а его мама передавала Кате гостинцы. Обычно это были пол-литровые банки со свежей, с домашних кустов, малиной.

Но когда в час расставанья они стояли возле калитки Катиного дома, и он, под стрекотанье сверчков, облитый светом луны, томно клал ей на плечи руки, и голова его, в силу его маленького роста, оказывалась на уровне груди Кати, она понимала: «Не могууу, не могуууу».

И однажды под хор лягушек, покрытая от ночного холода мурашками, Катя пришла в исступление. Она лежала на земле, втягивала ноздрями сырой речной воздух, глядела в переполненное звёздами небо, ощущала на себе чужие руки, и вдруг поняла: «Всё, щас стошнит!» Она оттолкнула кавалера, вскочила и убежала домой.

(В таких саркастических красках она потом, под истерический хохот слушателей, описывала свои приключения на пятничных посиделках учительской компашки).

Как-то в кабинет к Кате заглянул небритый мужчина в мятых брюках. Стояла тёплая осень. Светило солнце. По пыльным школьным окнам ползали мухи. Было слышно, как в соседнем классе учительница кричит на учеников и стучит указкой по столу. Катя сидела над тетрадями. Гость не по сезону был в длинном плаще, и держал в руках старомодную сетчатую авоську с продуктами. Он рассказал, что шёл мимо, захотел пить, и решил зайти, поискать воды. А потом рассказал, что в своей жизни общался с инопланетянами, и даже не один раз.

А, это из тех, которые с приветом, поняла она. Но, увы, его звали Николай. И просто так свернуть разговор ей показалось делом поспешным и неправильным.

Инопланетный Николай был увлечён такими понятиями, как «Роза мира», описывал свои впечатления во время путешествий в инопланетные миры. Подобные перелёты, как он говорил, ему обеспечивали инопланетяне. И смотрел на Катю взглядом долгим и загадочным. Катя мысленно окружала его огнём (где-то она вычитала, что мысль материальна, а значит, сделала она вывод, можно надоевших посетителей прогонять из кабинета с помощью таких огненных трюков). Когда зашёл в кабинет завуч, пришлось его мысленно заслонить посетителем, чтобы на завуча не попало уничтожающее пламя. Николай дождался, когда завуч уйдёт, и продолжил повествование. Катя возобновила мысленные опыты с пламенными атаками, тогда Николай замолчал и сказал ей:

– Уберите ЭТО.

«Он раскусил мой огонь», – поняла Катя.

Это произвело на неё впечатление.

Но никаких иных впечатлений она больше не хотела. С «инопланетянином» она смогла вытерпеть только одно свидание, и то потому, что оно так и не состоялось. Они разминулись. Кто-то из них перепутал время, и возле железнодорожной станции Катя к своей радости так и не увидела человека в плаще. В этом она уразумела «знак свыше». Потом он пытался с ней объясниться, но получил отпор.

Следующим Николаем стал зоотехник-холостяк. Он привёз Катю на велосипеде к себе домой, чтобы показать, как он живёт. Дом был большой, и внутри вполне нормально. Но Катю интересовал не дом, а его хозяин, понравится ли? С первого раза понять оказалось трудновато. Но агроном медлил назначать повторное свидание.

Тогда она переключилась на фермера.

Роман с известным в районе фермером стал последним опытом в череде поиска женихов по имени Николай. Этот мужчина, пожалуй, из всех, испробованных ею Николаев, был наиболее удачным вариантом. Он был хорош и в разговоре, и в манере ухаживать, и внешностью приятный. Катя уже почти было решила, что фермер ей нравится, если бы не конфуз.

В один прекрасный день она с ужасом сделала открытие, что кто-то заразил её гонореей. Кто именно – сомнений быть не могло: конечно, холостяк-зоотехник. Вот почему он затормозил со вторым свиданием!

Катя в бешенстве искала встреч с «гадом». И когда на пыльной дороге замаячил его уазик, замахала руками. «Подвезти?» – зоотехник выглянул из окошка. Она сказала ему про гонорею. Ей хотелось наговорить ему много злых слов, но зоотехник сделал удивлённое лицо – «ничего подобного, ты что, куколка моя», помахал рукой и уехал – с улыбкой «на бесстыжей роже» .

Больше всего Катю мучила совесть из-за невинного фермера. Боже мой, я заразила этого прекрасного, хорошего человека! А он мне доверял. А он делал мне подарки. Что делать. Как быть. Она изводила себя переживаниями. И, наконец, решила, что пока не очистит совесть, не сможет дальше так жить. Единственным выходом в этой ситуации она видела следующее: надо написать фермеру открытое покаянное письмо и опубликовать в газете. Именно так посоветовала ей поступить двоюродная сестра Альбина из далёкого южного города, когда Катя по телефону излила ей душу. «У меня была похожая ситуация, – призналась двоюродная сестра. – Я была готова на покаянное открытое письмо своему любовнику, хотела опубликовать в прессе, но, к счастью, венеролог опроверг придуманный мною с перепугу диагноз. У тебя же диагноз подтверждён, так что действуй». Однако, с мнением Альбины не согласились учителя – коллеги Кати, и на совете за очередной пятничной рюмкой водки отговорили Катю «от безумного поступка». Тогда она, уже ни с кем не советуясь, отправила это большое, пространное, на двух страницах, письмо с множеством извинений фермеру домой по почте.

Письмо попало в руки жене.

От развода фермера спасли анализы: гонореи у него не обнаружилось.

Он был жутко обозлён на Катю, но всё же позвонил ей в учительскую, чтобы сообщить про свои хорошие анализы.

На том роман и завершился.

Конец рассказа

Из переписки Кати Небылицы и Веры Монастырской в «аське»:

Вера 14 дек в 0:15

Рассказывала Богдану, как мы себя мысленно столбами огня окружали. Поржали от души.

Катя 14 дек в 0:15

А... да... припоминаю...)))

Вера 14 дек в 0:15

Особенно смешно, вспоминала, как просили кого-то посторониться, чтобы столп огня мог пройти в дверь.

Катя 14 дек в 0:16

Я уже это подзабыла )

Вера 14 дек в 0:16

Ну, много такого было. Тогда, после развала Союза, наблюдалось массовое увлечение всякими-якими духовными практиками. И мы с тобой не остались в стороне. Сначала мы по-серьёзному, а потом уже сами с тобой прикалывались.

Катя 14 дек в 0:16

А. Да... Весёлое было время... Дурашливое.

Я помню, как докучливых посетителей в школе мысленным огнём выживала.

Вера 14 дек в 0:17

Ещё рассказывала Богдану про поэта Николая Брыль, как он на вокзале поэтично смотрел тебе в глаза, а потом говорит: «У тебя ТАКИЕ глаза... Такие...склеры жёлтые. Тебе надо проверить печень». И конец романа.

Катя 14 дек в 0:17

Оооо...

Ну у тебя и память. Я уже и фамилию его забыла.

Оказывается, я тебе всё столь подробно рассказывала.

Ну и ну.

Себе удивляюсь.

Вера 14 дек в 0:18

Да, кабинет огнём – очень смешно. Один раз к тебе завуч зашёл, а ты посетителем его заслонила, чтобы на завуча твоё уничтожающее пламя не попало, ГОГОГО.

Катя 14 дек в 0:18

Га га.

Я уже это забыла.

Твоя память меня поражает.

Вера 14 дек в 0:19

А один был шизоид с «Розой Мира», который в Карпаты потом упёр, так он твой огонь раскусил, и, войдя в кабинет, сказал: уберите это.

Тогда это произвело впечатление.

Катя 14 дек в 0:19

Ооооо... Чё, правда, такое было? Ну вообще, не помню. Ну ржачка.

Вера 14 дек в 0:19

Да, такой ржачки много было. Сейчас и правда смешно.

Катя 14 дек в 0:20

Там вообще была сплошная ржачка, в той школе.

И вообще в ту пору.

Вера 14 дек в 0:20

А помнишь, как физрук вам демонстрировал строящийся дом (для сына), а потом завёл в спальню и показал встроенный шкаф, а внутри шкафа в стене – дверь с выходом на улицу: чтобы любовница могла уйти. Ну, нарочно не придумаешь, ржунемогу.

Катя 14 дек в 0:20

Ооо…

Я НЕ ПОМНЮ ПРО ДВЕРЬ!

О ХА ХА ХА…

Главное, что это ВСЁ ТЕБЕ ИЗВЕСТНО.

Круто. Ты мой архив.

Надо, значит, к тебе обращаться за памятью.

Вера 14 дек в 0:21

Ну, про дверь, как же, такое нельзя забыть, это же так колоритно, когда знаешь обе эти фигуры – отца и сына – и их ненасытное донжуанство.

Конечно, ты вечером звонила и весь день мне от корки до корки рассказывала, а попутно ещё и всю свою жизнь, гыгы.

Катя 14 дек в 0:22

Теперь вспомнила – про дверь…

Ха ха…

Вера 14 дек в 0:23

Очень много смешного, что, как вино, настоялось в памяти и сейчас такое колоритное.

Катя 14 дек в 0:23

Ну и ржачка… ааа…

Вера 14 дек в 0:24

А ещё очень смешно про фигуру с красочной фамилией Куспись. Вспоминаю, ты описывала, как он беспросветно в тебя влюблён, и уже мать его в тебя влюблена. Но как вот ты стоишь перед ним, а он тебе руки на плечи положил, а голова его чуть не на уровне твоей поясницы (такого роста). И ты понимаешь: «Не могууу, не могуууу».

Катя 14 дек в 0:24

Ха ха ха…

Ты ещё и фамилию запомнила...

Ха ха…

Вера 14 дек в 0:25

Ты очень романтично эту сцену описывала, а завершила чем-то типа, что и тут ты поняла, всё, щас стошнит.

Катя 14 дек в 0:25

Мы ещё с ним ходили к пруду, слушали лягушек. И меня от него – да, тошнило.

Вера 14 дек в 0:26

Ну, а про гонорею???? Это же просто пенки!!! Ты уж прости, но, опуская имена, такое нельзя забывать, это просто деликатес: как ты написала письмо, что, дескать, пардон, так и так, заразимши гонореей, а письмо к жене попало.

Катя 14 дек в 0:26

Не помню!!!

Вера 14 дек в 0:26

НУ ТЫ ДАЁШЬ

Катя 14 дек в 0:26

Какое ещё письмо…

Вера 14 дек в 0:27

Ты не помнишь роман с фермером, который завершился гонореей?

Катя 14 дек в 0:27

Кому…

Не помню…

Какой фермер…

Вера 14 дек в 0:27

Ты ещё и свою дочку до кучи стала лечить на всякий случай, а ему написала покаянное письмо, это такая ржачка.

Катя 14 дек в 0:27

Я усиленно стремилась забыть свою ужасную прошлую жизнь и, видно, и правда забыла.

Про письмо очень смутно стало брезжить в памяти.

Вера 14 дек в 0:28

О, надо ж, такое забыть, это очень колоритно. Можно помнить, как про чужого – «опуская имена», но такого ведь не придумаешь, это всё деликатесы жизни.

Катя 14 дек в 0:28

А кто это? Как имя?

Вера 14 дек в 0:28

Ничего ужасного нет, просто всё смешно.

Фермера имя не помню.

Катя 14 дек в 0:29

Ааа.... Кажется, начинаю вспоминать... Вот и дура же я была... Ха ха.

Вера 14 дек в 0:29

И он тебе довольно таки нравился, но как-то не склеилось. Но это уже не интересно, а вот вся канва – романтика, подарки, а потом такой облом – вот это шедевр. Да ещё письмо к жене угодило.

Конечно, лучше когда такое с кем-то другим происходит, но с писательской точки зрения это всё ценно, архиценно, такое не выдумаешь.

Богдану я только про огонь и Брылевские склеры рассказывала, гогого.

Про дверь, правда, надо тоже рассказать.

Катя 14 дек в 0:31

Да... начала про письмо вспоминать... ну нет слов )))

Вера 14 дек в 0:32

Я про жену и письмо хорошо запомнила, так как он обозлился тогда.

Катя 14 дек в 0:32

Вообще, конечно, нет слов.

Ха ха.

Из переписки Кати Небылицы и Веры Монастырской в скайпе:

Вера (04.05.2017 23:43):

Дибиби дибебе казажаж ао каия дивака оиа ия каклак влакак ямама … и так далее.

Катя (04.05.2017 23:43):

ХАХАААА

А ГААААГАГА

Ты это помнишь... О, стыд на мою голову, о кары небесные…

Вера (04.05.2017 23:43):

А потом оказалось, что вы с детьми неправильно читали эту хрень, и поэтому всё без толку, потому что вы читали (и заметь, каждый день читали, как некую молитву) «дибиби дебебе каДажаж», а надо было «каЗажаж».

Катя (04.05.2017 23:44):

Бедные дети у такой дурной мамы.

Ха хаааа…

Вера (04.05.2017 23:44):

Это ржака вообще, не могу, уписяться.

Катя (04.05.2017 23:44):

Вообще почти ничего не помню.

Да. Это нечто.

Бедные, бедные мои дети, чему я их учила. Удивительно, что выросли и стали нормальными людьми.

Вера (04.05.2017 23:44):

И ты тогда сказала, что вот здорово, это неправильное прочтение спасло нас от подключения злых инопланетных сил.

Катя (04.05.2017 23:44):

К кому угораздило попасть моих детей, у какой дурной мамы они родились.

Ооо хахаа…

Хахааа…

Вера (04.05.2017 23:45):

Сколько ржачно-экстрасенсорного было в те времена, сейчас только ржать и ржать.

Катя (04.05.2017 23:46):

Да. Это нечто было. Как жаль, что я ничего не помню.

Хааахааа…

Уржалась вся уже я…

Вера (04.05.2017 23:54):

Я когда нашему брату рассказала, как ты детей учила перед сном твердить «дибиби дибебе», то он сказал, что с ума сходят поодиночке, а тут все разом.

Его трудно рассмешить, но он очень смеялся.

Катя (04.05.2017 23:55):

Да. То было время новых свершений. Открытие окна в Европу. Советские люди дорвались до духовной жизни.

А вот, кстати, нашла в интернете. Оказывается, эта абракадабра – известное в кругу «продвинутых» заклинание. У этой хрени даже якобы есть перевод, если верить соцсетям: «О Великий и Всемогущий Космос, я твоя маленькая частица, прошу тебя, помоги мне, пожалуйста, дай мне сил, чтобы преодолеть преграды, стоящие на моём пути, и чтобы я смог победить все свои недуги».

Да, какое счастье, что Господь вытащил нас из той экстрасенсорной бездны, в которую мы летели сломя голову.

Из записок Богдана:

Когда Каиафа предсказал смерть Христа за людей, то на тот период Его дела, чудеса ещё ни о чём не говорили. Для апостолов Христос был загадкой. Чудеса творили и ветхозаветные праведники (Моисей, Илия). Но узнали апостолы во Христе Бога, когда Он воскрес. Его воскресение показало, что жертва принята Богом Отцом.

+++

Всякий догмат имеет практическое приложение к жизни. Это не отвлечённая абстракция.

+++

Апостол Павел в 15 главе Коринфянам пишет: надеюсь, вы не тщетно уверовали. «Тщетно» – то есть когда вера не приносит плодов. С развитием духовных школ человек может много знать, но при этом вера может быть тщетной, и это уподобляет его дьяволу, который всё знает.

+++

Ап. Павел: в чём суть Евангелия? – В воскресении Христа. «Явился 500 братии, и многие до сих пор живы». Могли ли апостолы, проповедуя, что Бог воскрес, врать? Они не могли врать. Если уберём главы о воскресении Христа, то, без факта воскресения, придём к высокой морали, и не более того.

 

Из записок Кати Небылицы:

В молитвах мы упоминаем чьи-то имена. Мы молимся о других людях. Наши молитвы относятся ко всем ближним, не только к родственникам. И это непостижимым, хорошим образом как-то касается всех, окружающих нас, людей. Даже соседей. Вот, мы говорим: Господи, помилуй меня, помилуй таких-то, а потом добавляем – и наших всех благодетелей, знакомых, соседей, друзей… И при этом Ангелы всё слышат. И идёт поддержка невидимая для всех тех, кто кучкуется вокруг каждого верующего человека. Не зря Бог разбросал верующих по городам и весям, как некие островки света, вокруг которых тьмы неверующих людей.

+++

Любые скорби (а у каждого они свои) идут во искупление грехов – если с благодарением принимать и не забывать за скорби Богу кланятья.

И терпеть-то надо с благодарностью – во имя Божие, только это сложно. Чтоб не ныть, а благодарить. Вот тут загвоздка. Но Бог силы даёт идущему.

 

Из переписки в Скайпе Кати Небылицы и Веры Монастырской:

Катя (05.02.2017 12:51):

Привет. Как дела? У меня всё ок. Приехала из церкви.

Вера (05.02.2017 14:34):

Привет. У меня тоже все хорошо.

Катя (05.02.2017 14:35)

Наш с тобой брат о. Богдан Монастырский сегодня сказал аж две проповеди, одну после Евангелия о мытаре, вторую проповедь после Литургии. Обе проповеди большие, интересные, содержательные. И главное, проникают в сердце. Живое горячее слово. Заклеймил огненным позором о. Богдан памятники Ленину. Заклеймил позором весь режим советский, чья идеология была идеологией зла, только прикрытая внешне. Но и сегодня, он сказал, время не лучше. Раньше зло было спрятано, а теперь оно наружу. Его антикоммунистическая речь была связана с праздником новомучеников, память о которых, по его словам, не стоит от нас в стороне. Мы все причастны к тому времени, сказал он. Носили звездочки на сердце и пионерские галстуки, надо за это тоже покаяться … В общем, я такого огненного обращения политического от отца Богдана Монастырского, пожалуй, ещё ни разу не слышала. Когда слушала о. Богдана, то думала о том, что в нём течёт кровь старца Антония Монастырского. Говорят, что наш троюродный дядюшка до сих пор жив. Будто бы принял схиму и ушёл в затвор. Но никто не может сказать, в каком он монастыре. Ему уже девяносто пять лет в этом году должно исполниться.

А как здорово слушать отца Богдана и иметь возможность к нему ходить!

Вера (05.02.2017 14:40):

Да

Вера (05.02.2017 14:40):

А тебе удалось подойти к Чаше?

Катя (05.02.2017 14:40):

Да

Вера (05.02.2017 14:40):

Слава Богу!

Катя (05.02.2017 14:42):

О. Богдан сказал, что будет сегодня вечером помазывать маслицем из часовенки Ксении Петербургской, её память.

Вера (05.02.2017 14:48):

О, ничего себе, из Питера?

Катя (05.02.2017 14:48):

Да. Это из его личных запасов. У о. Богдана всегда на многие праздники припасены маслица от святынь. Со всего мира, можно сказать. У него целая коллекция. Да ещё выносит свои домашние иконы с мощами. «Если мир тебя любит, значит ты не Христов. Мы – как дурачки для этого мира». Это –из проповеди отца Андрея Ткачёва о блаженной Ксении.

Вера (05.02.2017 23:38):

Классно.

Катя (05.02.2017 23:41):

«Как только вы приблизитесь ко Христу, вас сразу начнут считать дурачком. «Ты какой-то странный. Ты что, больной? Ты глупенький?» - скажут вам».

Вера (05.02.2017 23:41):

Класс.

Катя (05.02.2017 23:41):

Ага.

Вера (05.02.2017 23:46):

Два дня назад в храме на вечерней службе: громкий голос во время вечерней службы (говорит старушка): «А я уже не исповедуюсь. Мне уже восемьдесят шесть. У меня уже грехов нет» (в момент, когда говорила – пауза, хор как раз замолчал, и в эти несколько минут всеобщей тишины весь храм слушал, что глаголет бабушка (очень громко, старушка тугоухая по старости, поэтому всегда на службах её очень хорошо слышно).

Катя (05.02.2017 23:46):

Охгогогхо.

Вера (05.02.2017 23:46):

Мда.

Катя (05.02.2017 23:46):

Вот как Господь не покрыл. И всем открыл.

Вера (05.02.2017 23:47):

Да.

Катя (05.02.2017 23:47):

Надеюсь, нашлись те, кто её смиренно наставил.

Вера (05.02.2017 23:47):

Она это лично мне говорила ))) Нет, никто её не наставил. Её давно перестали наставлять. Бесполезно. Обычно она наставляет.

Катя (05.02.2017 23:47):

В Библии сказано, что если не укажешь на грехи погибающему, то с тебя спросится за его грехи, когда вострубит труба Архангела.

Вера (05.02.2017 23:47):

Но она безобидная. Каждый день в храме.

Катя (05.02.2017 23:48):

Ну, ты батюшке скажи на всякий случай на исповеди, что не наставила, чтоб за тобой не записали «там».

Вера (05.02.2017 23:48):

А, да. Хорошо.

Катя (05.02.2017 23:48):

А вообще, вот так трепаться в храме…))) Гы.

Вера (05.02.2017 23:49):

Может, она так шутила. Потому что на исповедь-то она всё равно иногда ходит. Ведь надо причащаться.

Катя (05.02.2017 23:50):

Ну, лучше батюшке сказать, а то кто знает, чего это на тебя свалилось. Я когда не уверена, грех или нет, так и говорю под епитрахилью, что не знаю, грех или нет – на всякий пожарный. Но именно под епитрахилью, а не в личной беседе.

Вера (05.02.2017 23:54):

Ага… А у вас от постоянных прихожан-христиан, которые все посты соблюдают и каждую неделю причащаются, не требуют перед Причастием пост держать?

Катя (05.02.2017 23:57):

Ну, накануне желательно мяса не есть, и всё. Да и то особо этим не интересуются.

Вера (05.02.2017 23:59):

У нас молодые священники и про мясо ничего плохого не говорят. А вот в храме, где наш брат о. Богдан Монастырский служит, строго. Он не разрешает никому без поста к Чаше подходить. Даже специальную проповедь на эту тему однажды сказал. Это единственное препятствие, из-за которого я не могу быть в полном послушании у такого замечательного духовника и которого так хотела бы иметь своим духовным отцом (((

Катя (06.02.2017 00:00):

Каждому даётся тот духовник, которого именно он заслуживает. Возможно, следует смотреть на это с той стороны, что именно мне вот это полезно, поэтому буду слушать, не рассуждая. Одно препятствие только может быть в непослушании – когда священник искажает Евангелие.

Вера (06.02.2017 00:01):

О. Богдан Монастырский считает, что к Причастию надо ВСЕГДА должным образом готовиться, и пост – это одно из обязательных условий, чтобы сохранять страх Божий, уважение к Причастию, благоговение. Однажды он мне на эту тему сказал, что можем мы дать Христу? Ничего. Так хотя бы пост. Ведь Он нам дает Своё Тело.

Катя (06.02.2017 00:02):

Святые отцы учат своего духовника стойко держаться (если он не искажает Писание). Вспомни св. Паисия, который терпел побои от духовника, даже едва не погиб. У святых много таких примеров.

Катя (06.02.2017 00:04):

Значит, о.Богдан Монастырский прав. Отец Илия тоже этого требует. И некоторые батюшки на подворье тоже. Каждому из нас Бог даёт полезного именно нам духовника. Нужно смиряться, слушаться, хотя иногда прямо против шерсти наставления. Но без этого палку так просто не обстругаешь...

Вера (06.02.2017 00:04):

На всё согласна. Но только не на то, когда меня разлучают со Христом. А о. Богдан, увы, для меня становится препятствием к Чаше. Пыталась я быть у него в послушании. И что. Без частого Причастия стала терять ревность, охлаждение к молитве началось, на службы стала лениться просыпаться. Наш молодой о. Игорь мне сказал по этому поводу, что без частого Причастия человек превращается в животное, потому что Причастие даёт силы. А больше силы черпать негде. И я это на себе испытываю. Только Чаша даёт силы, поднимает дух, даёт трезвение. Именно частое Причащение даёт крылья.

Вера (06.02.2017 00:05):

А поститься вне постов о. Богдан Монастырский не разрешает.

Катя (06.02.2017 00:05):

Святые отцы учат, что восторга и «крыльев» быть не должно, только покаянное чувство (св. Игнатий, св. Феофан).

Вера (06.02.2017 00:06):

Конечно, речь не о восторге. Этого нет в помине... Некоторые наши прихожане тоже не согласны с о. Богданом в этом вопросе.

Вера (06.02.2017 00:07):

О. Богдан Монастырский мне сказал, что можно причащаться каждый день, он – за, но с условием, что постишься. Тогда я прошу у него благословения поститься каждый день. Он – нет, сверх меры не положено. Не надо. А разрешил мне он причащаться один раз в неделю, в воскресенье. Сначала я делала всё, как он говорил. Причащалась только в воскресенье. И поняла, что становлюсь мёртвой… Поэтому я и ушла в другой храм к молодым священникам, которые за ежедневное причастие. А идти на службу, стоять, и не подойти к Чаше, для меня это было так грустно, настоящим горем. Христос зовёт, а ты не идёшь.

Катя (06.02.2017 00:09):

Протоиерей Андрей Ткачёв говорит, что в такой ситуации (когда не разрешают причащаться часто) нужно разговаривать со своим духовником, искать компромисс, но ежедневное причастие он не поддерживает. Наш о. Богдан Монастырский тоже не поддерживает, он говорит, что «тогда надо жить как схимник». А это – молитвенный часовой суточный круг, исповедание помыслов ежедневное и – да, пост.

Вера (06.02.2017 00:10):

По этому поводу наш молодой о. Арсений не раз говорил на проповедях критику в адрес школы советских пожилых священников, которые не дают людям причащаться, возводят преграды искусственные. Хотя в канонах нигде нет запрета на ежедневное причастие без поста – при условии, что ты соблюдаешь все церковные многодневные и однодневные (по средам-пятницам) посты и правила. О. Арсений мне на мой вопрос о ежедневном причастии сказал, что указывать не считает себя вправе, но мнение свое высказал. Говорит: вы живёте без мужа, вы не работаете, никуда не ходите развлекаться, есть время на молитвы, телевизор не смотрите, то есть у вас есть все условия для частого причастия. И если душа горит, то он не видит препятствий именно в моей ситуации. И конечно, о посте речи нет, если каждый день причащаться. Таково мнение и молодого отца Арсения, и ряда других священников. Ну, и протоиерей Дмитрий Смирнов такого же мнения. Он тоже за частое причастие, если есть возможность и душа просит.

 

Катя (06.02.2017 00:14):

Телевизор не смотрите, но есть интернет, а это похлеще телевизора. По поводу советских священников наш батюшка нам рассказывал, что есть такое заблуждение, дескать, советские священники ничего не понимают. Но это от лукавого, так как данный Богом духовник всё прекрасно видит. Отец Богдан Монастырский мне лично говорил, что нельзя удерживать помысел про духовника «он не понимает» - это ведёт к погибели. В твоём случае нужно идти на детальную беседу с духовником, изложить всё вплоть до своей горечи по поводу «разлучения со Христом», каяться, что оставила его (духовника) по такой-то причине, рассказать о своём молитвенном суточном круге, о жизни детально, и просить разрешения ситуации.

Вера (06.02.2017 00:15):

Интернет тоже не смотрю, нигде не рыскаю

Катя (06.02.2017 00:16):

Заметь, все они говорят о частом, но не о ежедневном причастии. Мне тоже одного воскресенья мало, здесь я согласна, чаще требуется. Но круглый год каждый день – это особая планка. Интернет сейчас, может, и не смотришь, а раньше смотрела. Если жизнь от этого хлама очищена, возможно, ты готова идти говорить детально с отцом Богданом Монастырским.

Вера (06.02.2017 00:17):

Я пока думаю. Ещё буду проверять себя. Не уверена, что смогу опять быть, как пыталась, в послушании у о. Богдана. Тогда опять, боюсь, начнётся упадок духовных сил без Причастия. Поэтому и говорить пока не решаюсь с ним. Надо ещё думать.

Катя (06.02.2017 00:19):

Христос не причащал Своих учеников ежедневно.

Вера (06.02.2017 00:20):

Ну, я вообще-то читала, что христиане каждый день причащались в первые века – без постов.

Катя (06.02.2017 00:20):

Это нельзя в пример приводить, так как именно потому всё и изменилось, что стали болеть и умирать, из-за недостойного Причастия. Появились каноны, устав… Первые века – не идеал.

Вера (06.02.2017 00:21):

Да.

Катя (06.02.2017 00:21):

А по поводу протоиерея Дмитрия Смирнова – и он может быть правым, но я за то, что Бог даёт нужного именно нам духовника. Протоиерей Андрей Ткачёв рекомендует именно с ним эту проблему решать. Вспомни вдовицу и неправедного судью. Как она его донимала.

Вера (06.02.2017 00:25):

Мне о. Николай, помню, когда впервые стала просить каждый день причащаться, сказал, подумав, что это (такое моё желание) – по воле Божьей. И разрешил. Но временно. Потому что я ведь постоянно постилась. Потом он разрешил причащаться по четвергам и субботам (ведь накануне этих дней постные среда и пятница). Я этот вариант и выполняла. Но потом мне стало так этого мало. И однажды, во время службы, я на крыльце, увидев там о. Николая, стала умолять его разрешить мне каждый день причащаться, и он согласно кивнул. Но шла служба и обсудить не было возможности. А потом я боялась к нему подойти с этим вопросом, думала, а вдруг он передумает. А потом уже он и умер. И вопрос, можно ли без поста, мы с ним не обсудили, хотя я знаю, что он был за то, чтобы поститься.

Катя (06.02.2017 00:26):

Это тоже надо озвучить отцу Богдану.

Вера (06.02.2017 00:27):

О, он знает. Я ему всё рассказала. Обычно он говорит: делайте так, как вам сказал о. Николай… Но потом однажды я ему, о. Богдану, рассказала кучу всего о себе. Смысл в том, что я при ежедневном причастии стала терять благоговение (постоянно опаздываю на службы, не вычитываю полностью правило, или вообще не успеваю вычитывать). И тогда вот о. Богдан и запретил мне причащаться чаще, чем один раз в неделю. И вот тут я чувствую большой вопрос к себе – действительно есть риск потерять благоговение.

Катя (06.02.2017 00:29):

Поэтому Ткачёв и сказал, что ежедневное Причащение – это крест св. Иоанна Кронштадского, а нам «не по сеньке шапка». А о. Богдан Монастырский говорит, ещё раз повторяю, что в случае ежедневного Причастия «нужно жить, как схимник».

Во всяком случае при ежедневном Причастии нельзя не иметь духовного отца, это запрещается. Если ты найдёшь себе такого, кто за тебя ответственность возьмёт и благословит, то нужно к нему ходить, помыслы исповедовать, а иначе никак.

И посмотри, куда Дух Святой зовёт. Духовного отца можно покинуть, только если он умер или впал в ересь. Поэтому св. Паисий терпел даже до крови.

Вера (06.02.2017 00:42):

Дух Святой зовет к о. Богдану Монастырскому. Я это просто кожей ощущаю последние дни. Аж сердце горит... Он мне даже снился сегодня ночью, что я как бы под его рукой нахожусь, он меня покрывает своей силой. Очень сильно чувствую его молитву за меня, за нас всех.

Катя (06.02.2017 00:44):

Значит, каяться, каяться, говорить. Духовный отец видит больше в своём чаде, чем само чадо. Мне о. Богдан Монастырский лично говорил, что очень опасно уйти от духовника по якобы благой причине – ежедневно причащаться. У Иосифа Исихаста, у св. Игнатия, у Феофана, у других многих, кого читаю в плане молитвы, говорится, что дьявол ждёт, когда подвижник начнёт усердствовать в подвиге, не зная своих сил. И тогда он начинает его доводить до изнеможения. А распознать это извне может духовник.

Связь с духовным отцом самая тонкая, надо ею дорожить, твой батюшка тебя всегда любит, всегда поймёт.

Мы не знаем себя. На то нам Бог посылает духовных отцов. Не можем службу выстоять, а мечтаем о ежедневном причастии. Кроме того, не надо себе приговор подписывать, что тебя прям всего лишат. Нужно снять с себя с Божией помощью провинность за уход от духовника, а потом толцыте и толцыте, чтобы двери отверзлись.

А монахи, причащающиеся ежедневно, по ночам службы стоят. И спят 2 часа, как св. Иоанн. Меня как-то лишили причастия на 3 месяца. Только вдумайся в эту цифру. Уж как я скорбела, меня прям кромсало и плющило, но вспоминая свои самые тяжкие грехи, видела, что мне есть за что потерпеть. И потом мне открылась не только правота наказания, но и то, что вот именно я достойна этого духовника – строгого, а другой –другого, а третий – третьего. И Бог всё верно распределил. И как будто в следующий класс перешла.

Вера (06.02.2017 01:00):

Да. Это не просто. Такое вынести. Я, наверное, точно сбежала бы в другой храм, если бы меня на три месяца отлучили от Чаши.

Катя (06.02.2017 01:02):

Я не сбежала, я смотрела в свои грехи, только туда, и доверяла духовнику, наложившему епитимью. Ведь если бы умерла без Причастия, на нём была бы вся ответственность. И всё оказалось верно. Но на себя чужое примерять не надо, я про то, что каждому ему полезное Бог даёт. Кроме того, когда причащаешься ежедневно, есть опасность, что правило превращается в вычитывание, а это самое худшее, так как молитва теряется. Мы начинаем молитвословить, а не молиться.

Вера (06.02.2017 01:03):

Да. вот это очень важно, что на нём была бы вся ответственность. У меня вдруг как бы глаза открылись. Только вдуматься. Ведь за всё отвечает духовный отец, если его слушаться.

Катя (06.02.2017 01:04):

Да, это очень удобно, что не на тебе ответственность. Это дар Божий – послушание. Чётко исполняешь – и с тебя взятки гладки. Слова духовника проверяешь Евангелием. Нет противоречий – нет повода к недоверию.

Вера (06.02.2017 01:06):

Вот и про молитву ты верно пишешь. Да. Подготовка не всегда получается как хотелось бы. Но что больше всего меня удручает, это то, что я всегда прихожу на службы утренние с опозданием. Не раз было, что приходила к апостолу, а было и такое, что и после Евангелия. Один раз пришла после Херувимской – к Литургии верных. И не дерзнула к чаше потом идти. А о. Василий (молодой) потом сказал, что, мол, почему не причащалась. Я говорю, что опоздала. А он говорит, ну и что...

Катя (06.02.2017 01:08):

Ну, на то и духовник, что он видит потребное мне... Например, отец Стефан (тоже любимейший батюшка) говорит одной молодой женщине – помилуйте, какой же вам грех выпить стакан молока в пост (во время беременности), вы же не для себя. А вот в такой же ситуации о. Богдан Монастырский говорит: грех, грех, кайтесь! Пейте и кайтесь! И ДЛЯ МЕНЯ прав отец Богдан Монастырский, потому что он отец мне духовный. Он всю мою подноготную знает.

Вера (06.02.2017 01:08):

Я пояснила о. Василию, что пришла аж после херувимской, а он шутит, ну как верная к Литургии верных. А вот наш покойный о. Николай очень строго относился к опозданиям. Говорил, что он лично не дерзает причащаться, если опоздал на службу. Для меня мои опоздания на службу и Причастия при этом, когда опаздываю, – показатель, что я не имею страха Божия.

Катя (06.02.2017 01:10):

Да, со страхом Божиим и верою надо приступать... Ткачёв говорит, что в Причастии нет и не может быть прелести, но в нас самих – может. Лукавый так закружит, что от подвига своего упадём.

Вера (06.02.2017 01:11):

Вот поэтому священники, такие, как о. Богдан Монастырский, как о. Владимир (ему уже за 60), и говорят, что от слишком частого Причастия можно потерять благоговение.

Катя (06.02.2017 01:12):

Ежесекундно удерживать в себе память Божию и память смертную – это нужно, а мы только пытаемся.

Лучше приостановиться, чтобы Бог не указал как-то ещё более вразумительно.

Пока что тебе довольно безболезненно указывают. Вот о.Даниил Сысоев тут пословицу приводил, я тебе цитировала: «Если сердце не открывается, постучу через почки». Да помилует нас Бог.

Вера (06.02.2017 01:26):

Хор-рошая цитата)))

Катя (06.02.2017 01:26):

И всё равно во всём этом отрадно, что Бог с нами рядом неотступно, везде руководит нами. Я вот подумала, что не просто так нас помазывают на всенощных, и не просто так именно чело мажут. В том смысле, что не только для того, чтобы был знак, что мы Христовы. Мы нуждаемся в постоянном распечатывании ума Святым Духом.

Вера (06.02.2017 02:19):

А я ещё со времен отца Николая заметила, что бывает, нет сил стоять вечером на субботней и думаешь, ну всё, дождусь помазания, и уйду, а после помазания – второе дыхание.

Катя (06.02.2017 02:20):

Да, лучше себя понуждать, даже если нет сил, всё равно стоять. Но, как св. Игнатий Брянчанинов пишет, постоянно проверяйте силы своего тела. Т.е. мы должны заранее рассчитать силы так, чтобы мы полноценно могли отстоять службу. И так же с Причастием. Кстати, я пирог готовлю. И Ткачёва заодно слушаю. Представляешь, он тут говорит, как Причастие может отравить

Вера (06.02.2017 02:41):

О.

Катя (06.02.2017 02:41):

Попробую скопировать ссылку с привязкой по времени.

Вера (06.02.2017 02:46):

Да. Уже слушаю. Ты прислала как раз с нужного момента. Я поняла сегодня для себя вот что (открытия Америки у каждого случаются в нужные моменты жизни): священников вокруг много хороших, интересных, так же как и много прекрасных храмов. Но есть один священник, ниточкой к которому тебя незримо привязал Господь. И этого священника нужно держаться. Потому что через него к тебе лично, именно к тебе лично, обращается сам Бог... И вот когда начинаешь бросаться из стороны в сторону, спешить везде и всюду, то получается в итоге всё не так, как хочет Бог.

Катя (06.02.2017 02:50):

Да, если ты не заметила: я об этом только и говорю про себя, что именно мне дан именно мой, полезный для меня духовник, хотя душа тянется ко многим. Одна из прихожанок на днях тут мне сказала, что оказывается, у святых отцов это называется духовный блуд – по разным ходить. А отец у тебя есть, он же не умер. А своим уходом от него всё равно эту связь не разрушить. Кроме того, есть понятие евхаристической общины, важная часть жизни любого христианина. Обретается она только в данном тебе приходе.

Вера (06.02.2017 02:54):

А еще. Вспомнила интересный момент. Опять связано с тем отцом Макарием пожилым. Я была в монастыре и опоздала ко Причастию, потому что задержалась на исповеди. И меня не причастили. Уже не было Даров, ибо завершена служба. И я в печали побежала тут же в храм Петра и Павла. А мне навстречу идёт о. Макарий. Я стала ему рассказывать свою печаль. Прошу, чтобы он меня причастил. А он первое, что сказал: нельзя, как курица, бегать по всем храмам.

Катя (06.02.2017 02:55):

Гы.

Вера (06.02.2017 02:55):

И, конечно, не причастил. Ибо всё завершено было.

Катя (06.02.2017 02:55):

Бог с нами говорит через людей, через священников.

Вера (06.02.2017 02:55):

Ага.

Вера (06.02.2017 02:56):

Сегодня день смерти архимандрита Иоанна Крестьянкина. На ютубе, что ты прислала, висит новинка – архимандрит Мелхиседек Артюхин об отце Иоанне Крестьянкине. Сегодняшний прямой эфир.

Катя (06.02.2017 02:57):

Везде успел. Праведник всё успеет, а путь нечестивых погибнет.

Вера (06.02.2017 02:57):

Да.

Катя (06.02.2017 02:58):

Плохо быть человеку одному, говорит Господь в Бытии. В связи с этим: когда «не приписан» ко храму, то живёшь без семьи. Это я по поводу слов о.Макария про курицу. А вообще про курицу – смешно, гого. Прям Амвросий Оптинский.

Вера (06.02.2017 02:58):

О. Какая мысль насчёт семьи. Слушай. И правда! Какая параллель со словами из Бытия. Вот это мне понравилось.

Катя (06.02.2017 03:00):

Евхаристическая община очень важна. Мы не монахи, у нас нет общежительной жизни, но нам даны евхаристические общины. Ткачёв об этом тоже много говорит. Особняком христианину жить нельзя. Особняком от христиан, имеется в виду, конечно.

Вера (06.02.2017 03:02):

Вот это сегодняшнее, где о. Мелхиседек Артюхин – очень интересно. Включила.

Катя (06.02.2017 03:02):

Я пока лекцию протоиерея Андрея Ткачёва слушаю, там на час. Мне за глаза на сегодня.

Вера (06.02.2017 03:10):

О. Мелхиседек цитирует отрывок из своей личной беседы с Иоанном Крестьянкиным. Иоанн Крестьянкин говорит людям тем или иным: я не верю, что вы не можете у вас там, где живёте, со своим участковым врачом – то есть со своим священником, решать свои вопросы. И так далее. Смысл ты поняла. Что есть у каждого свой врач (священник) по месту жительства. И не надо ехать за тридевять земель или ходить по другим храмам в поисках совета.

Катя (06.02.2017 03:11):

Участковый врач – это сильно.

Вера (06.02.2017 03:11):

Да.

Катя (06.02.2017 03:11):

Теперь я поняла, почему в уставе сказано, что каждому следует ходить в храм, который наиболее близок к жилищу.

Вера (06.02.2017 03:11):

Это он говорил тем, кто к нему ехал из разных городов. Иоанн Крестьянкин говорил, что к профессору-врачу нужно обращаться уже в самом крайнем случае.

Катя (06.02.2017 03:12):

Профессор-врач – это тоже сильно, гого.

Вера (06.02.2017 03:12):

Ага) Да и как можно бежать от тех, кого Бог сам дал.

Катя (06.02.2017 03:21):

Нам, как маленьким, к пониманию простых вещей порою нужно идти годами и тернистыми тропами

Вера (06.02.2017 03:22):

Вот. Опять в тему слышу из того, что говорит Мелхиседек. Отца Иоанна Крестьянкина цитирует: своеволие рождает своеумие, а своеумие рождает безумие. В контексте того, что нужно советоваться с духовным отцом.

Катя (06.02.2017 03:25):

Сплошные перлы.

Вера (06.02.2017 03:28):

Отец Мелхиседек Артюхин: не надо стыдиться задавать вопросы. Святые отцы говорили: спасение – во многом совете. Иоанн Крестьянкин предостерегал от крайностей: ваш духовник благословляет ваше обдуманное и вымоленное решение. Не заставляйте духовника думать и жить за вас, от этого будет много проблем. С одной стороны, своеволие. С другой стороны – пусть за меня все решат. Но ты дай свои варианты сначала духовнику, продумай, помолись, объясни священнику, куда склоняется твоё сердце. И вот тогда через совет может быть принято правильное решение священником. Исаак Сирин: кто сам себе советчик, тот сам себе враг.

Катя (06.02.2017 03:32):

Митр. Антоний, св. Игнатий и другие говорят, что задача духовника нас духовно «вырастить», чтобы однажды мы могли сами принимать решения, действовать, не бегая с вопросами по каждому поводу к нему. Но без духовного отца – как этого достичь?

Вера (06.02.2017 03:32):

В таких случаях уже сам Бог как бы говорит. Он даёт людей, или страницу в книге открыть в нужном месте, или вот такие моменты на видео, где тебе идут ответы.

Катя (06.02.2017 03:44):

О. Даниил Сысоев говорил же, что Бог Сам устраивает судьбу идущего к Нему – людей посылает, книги и так далее.

Вера (06.02.2017 03:33):

Завтра (то есть уже сегодня) 6 февраля – 20 лет Оптинскому подворью в Москве.

Катя (06.02.2017 03:35):

Да, у них там праздник будет.

Вера (06.02.2017 03:43):

«Со Христом и в тюрьме – на свободе, без Христа на свободе – как в тюрьме» – это сказал один человек, который шесть лет отсидел в тюрьме. А когда вышел, построил храм. Отец Мелхиседек рассказал. А вот ещё. Иоанн Крестьянкин очень любил Феофана Затворника и всем его советовал читать. И вот что он цитировал в том числе из Феофана: «Матери, сердобольно заботящиеся о чадах своих, уподобляются мученикам, и вы (к матери обращается) ожидайте венца мученического».

Вера (06.02.2017 03:54):

«Образовние может быть и средним, а воспитание должно быть высшим. Высшее воспитание – это доброта...»

Вера (06.02.2017 03:55):

Св. Фефан: как сделать приготовление борща – Богослужением. Перед началом варки : Господи, благослови. Во время варки: Господи, помоги. Когда борщ сварен: Господи, благодарю.

Вера (06.02.2017 03:59):

Пудра при приготовлении торта «Наполеон» – это наше смирение, без которого ничего не получится. Из св. Феофана о. Мелхиседек цитирует.

Катя (06.02.2017 04:01):

Прикольно. Это в его духе… У меня есть знакомые, которые ходят на подворье Оптиной пустыни в храм св. Петра и Павла, но духовника не имеют... Раз в полгода с людьми встретимся, а они мне всё одно – духовника не обрела до сих пор. Ходят от одного к другому и всё ждут, когда найдут «своего». Каждый чем-то не устраивает. Все они такие расшатанные, прямо видно, что нелады в душе, на всё жалуются, а помочь никак.

Вера (06.02.2017 04:01):

Пудрой присыпаем торт сверху. Это означает – смирением покрываем все свои труды. Духовное наставление братии Оптиной пустыни: «Есть смирение – всё есть, нет смирения – ничего нет». А про пудру – это уже из Иоанна Крестьянкина. Это его толкование.

Вот. Точно. Без духовника как скрипка не настроенная. Некому настроить.

Катя (06.02.2017 04:03):

По Иоанну Лествичнику смирение – самая высшая ступень.

Мне одна знакомая на днях рассказал. Её подруга никак не найдёт крёстных, чтобы ребёнка покрестить. Так вот, пример отсутствия духовника – до сих пор дочка не крещёная, а мать без молитвы послеродовой на введение во храм (уже пятый месяц) измучились от всяких болячек и искушений. Тысячи потратили на бесполезное лечение, посоветованное знакомой полуязычницей, а простого самого не сделали. К священнику не обратились. И в итоге некому сказать, что ребёнка первородный грех крутит, смываемый крещением. Ну, а мать, тоже понятно.

Вера (06.02.2017 04:06):

Цитирую далее (то, что рассказывает о. Мелхиседек). Внутренний крест – лень, апатия, безверие, выгорание, потеря доверия промыслу Божиему, и враг не будет мучить христиан внешними крестами, ибо люди готовы их понести. Но как мало людей, которые готовы понести внутренние кресты, – из св. Феофана... Когда началось духовное падение у русского народа? Когда у телевизора появился пульт – сказал кто-то из священников. И лёжа на диване, человек щёлкает пультом к телевизору. А что говорить, когда появился персональный компьютер, помещённый в телефоне, и люди не знают уже, куда деваться. Исаак Сирин говорил: сатана даст людям такую свободу, которая будет хуже всякого рабства.

Катя (06.02.2017 04:08):

Ну, на то и христиане, чтобы обличать зло мира своим примером. Не смотреть, не растлеваться, не упиваться, не раздеваться, всё то, что безумие в глазах мира.

Вера (06.02.2017 04:09):

Соблазн нашего времени: избыток информации. Когда раньше у нас была одна книга Аввы Дорофея, мы без конца перечитывали такую книгу. А сейчас, когда весь интернет переполнен информацией духовной, мы всё пытаемся охватить, и ничего не успеваем. А на первом месте должна быть молитва, должен быть Бог. Это говорит отец Мелхиседек Артюхин. А я об этом думала вчера. Именно об этом.

Катя (06.02.2017 04:10):

А отец Андрей Ткачёв сегодня в проповеди про это говорил, что у нас через голову целые табуны проходят из-за новостей.

Вера (06.02.2017 04:11):

Ага)

Вера (06.02.2017 04:13):

Ну всё. Надо идти, наконец, хоть немного соснуть. Сегодня что-то совсем рано спать мы с тобой идем.

Катя (06.02.2017 04:14):

Торт я уже закончила и иду спать.

Вера (06.02.2017 04:14):

Мои два торта в холодильнике (их вчера испекла).

Катя (06.02.2017 04:15):

Нам, кстати, о. Богдан Монастырский объяснил сегодня, почему седмица сплошная, без поста – чтоб не возгордились. Всех же нас учить надо постоянно, такое дремучее невежество... Ещё. На другую тему. Сегодня читала про историю Тихвинской иконы. Очень интересно. Когда шведы в очередной раз подошли к монастырю, где хранилась святыня (икона по воздуху к Ладожскому озеру пришла сама из Царьграда), то люди поначалу испугались и решили с иконой убегать из монастыря. Но Богородица явилась и сказала, что Сама защитит, уходить не надо. И там написано, что Богородица ждала от людей, чтобы они обратились к Ней за помощью, чтобы на себя не надеялись. Вот и у нас всех в жизни так. В каждой ситуации. Бог ждёт от нас, чтобы мы к Нему обращались и ничего не боялись, и свои проблемы отдавали в руки Бога.

И последнее. Я поняла, что жития новомучеников производят более потрясающее в лучшем смысле слова действие на душу, чем жития мучеников древних. Просто эти жития очень близки нам и до крови понятны, и в них нет ничего легендарного, полумифического (в житиях древних мучеников часто сложно отделить полумифическое, иносказательное от реального).

Всё, связанное с новомучениками, совершенно потрясающе живое...

 

Из записок Веры:

Два дня назад на вечерней службе – громкий голос (говорит старушка): «А я не исповедуюсь. Мне восемьдесят шесть. У меня уже грехов нет» (в момент, когда говорила, хор как раз замолчал, и в эти несколько секунд тишины храм слушал, что глаголет бабушка (очень громко, старушка тугоухая по старости, поэтому на службах её хорошо слышно).

Её зовут Ольга Ивановна. Она для меня камень преткновения. В церкви ловлю себя на раздражении. Причина в Ольге Ивановне. Она – моё вечное искушение. Я задаю себе вопрос: почему? Ответ нахожу в самой себе. Я не умею быть терпимой. Во мне сидит немилость. У меня жестокое, холодное сердце. Дома, наедине с собой, когда я копаюсь в своих страстях, сетую по поводу гордыни, молюсь Богу о помощи, меня посещает мир. В моей душе становится тихо, и тогда я надеюсь, что так будет всегда.

Но стоит мне покинуть квартиру, как искушения обступают. В разные периоды жизни – разные искушения. Сначала это были соседи и моя постоянная неприязнь к ним. После длительных молитв мне постепенно становилось легче, я ощущала помощь Божию. На душу снисходила тишина, и я уже была в состоянии улыбаться соседям. И вовсе не через силу, как было раньше, а – искренне. Зло отступало от моей души. И я знала, почему. Моё состояние напоминало мне состояние человека, уснувшего в отхожей яме. Он спит и не знает, какое полчище мух сидит на нём, зловонном. Но вот приходят добрые люди, будят человека, ведут в баню, он становится чистым. И мухи больше не садятся на него. Так я подходила к пониманию, что без Божьей благодаи человек – ничто.

Но трудности ждали не только в подъезде или во дворе. Искушения подстерегали повсюду. В поликлинике, в пенсионном фонде, на рынке, в магазинах, везде, где были люди – очереди, разговоры, ссоры, стычки, пререкания, и я снова ловила себя на том, что меня всё и вся раздражает. Но уже имея молитвенный опыт обращения к Богу, я понуждала себя перебарывать помрачение через призывание имени Божьего. Я точно знала, что сама никогда не справлюсь с той мерзостью, что клокотала во мне. Я твёрдо надеялась на Всемогущего. Я знала, что Тот, кто дал мне жизнь, Тот даст и поддержку. Я верила – Он всё видит, слышит, понимает. Я знала – Он сочувствует мне. Просто надо помнить о Нём, чтобы забыть себя.

Что самое лучшее в этой жизни? Кажется, я нашла ответ на этот вопрос. Самое лучшее – отказаться от себя и заполнить то, что когда-то было тобою, Богом.

С каждым днём мне становилось легче. Бог открыл мне глаза, и я стала видеть в людях их страдающие души, их больные сердца, их сокрытые от посторонних переживания и слёзы, надежды и радости. Эти люди – такие же, как я, с такими же чувствами и мыслями. В конце концов, думала я, вышагивая очередным утром по рынку, все эти люди, как и я, тоже хотят купить спелых помидоров подешевле, сочных персиков без обмана, нежилистого мяса и свежей рыбы, все хотят иметь деньги, и все, как и я, со вздохом заглядывают в свои тощие кошельки…

Боже мой, думала я, как мы все одинаковы. И мне становилось всех жалко.

Однажды, как раз когда после получения пенсии я была в очередной раз богатой, и в такие, первые дни после пенсии, была склонна сорить деньгами, я на радостях своего богатства покупала в ларьке на рыночной площади сардельки. Тут кто-то спросил меня: а они вкусные, вероятно, раз вы их берёте, да? Я увидела мужчину маленького роста, у него были детские наивные глаза. В этих глазах я увидела надежду на милостыню. Рядом с ним переминалась такая же маленькая женщина с такими же детскими бесхитростными глазами. Она тянула своего мужа за рукав. Она делала вид, что не хочет милостыню. Её это смущало. Я взглянула на них, и в моём сердце заговорил Бог. Это была жалость вот к этим двоим. За их спинами пряталось двое детей, мальчик и девочка. Я купила им килограмм таких же вкусных, сочных, самых дорогих сарделек, как и себе. Мужчина восторженно сказал своей маленькой испуганной супруге: «Вот видишь, а ты не верила. Я же говорил тебе, надо идти туда, где люди покупают, а не стоять под забором!»

Я ушла, и счастье было моими ногами и руками. Я горячо молилась Богу: «Господи, пошли этим людям счастья, пошли счастья не только этой семье, а всем, всем людям! Помоги всем, кто одинок, кто плачет, кто страдает, кому нечего кушать, кто стар и беспомощен, кто лежит на смертном одре, кто нуждается во внимании и любви. Помоги, помилуй, спаси».

Чем больше и чем чаще я молилась о других людях, тем легче мне было общаться с ними в жизни, тем искреннее было моё сердце и добрее моя душа в отношении всех, кого посылал мне Бог в этой жизни. Это Бог отвечал на мои молитвы. И в ответ на мои просьбы подать милость другим людям, Бог подавал милость и мне, и этой милостью были та доброта, та любовь, что окутывали вдруг сердце. Боже-Боже, говорила я, как Ты милостив, Ты всегда рядом, Ты слышишь, Ты знаешь, Ты ждёшь каждого из нас. И стоит к Тебе обратиться, как Ты уже утешаешь, Ты уже обнимаешь и посылаешь мир, надежду, успокоение, Ты – моя сила и опора, Ты – всё и вся. Слава Тебе, говорила я, и моё сердце полнилось таким светом, таким светом, и я понимала, что это – Бог. Он – Свет, Он – мир, тишина, благость, кротость.

Однако оставались островки преткновения. Вот такие, как Ольга Ивановна в моём храме. Она раздражает меня тем, что говорит во время службы. Её голос громкий, низкий. Наверное, ей скучно быть одной дома, и она поэтому ходит на все службы. И не только для молитвы, но ещё и чтобы увидеть знакомых, поболтать, сделать замечание, поправить свечу. Вот так порою думаю я об Ольге Ивановне с тайной неприязнью, а потом со стыдом несу свои мысли на исповедь. Но моего покаянного настроения хватает ненадолго. И когда Ольга Ивановна на Литургии или на Всенощной снова подходит ко мне с разговорами, я утрачиваю над собою контроль. Гордынька овладевает мною. Я в раздражении ухожу на другую половину храма. После этого я злюсь на себя за то, что опять потеряла душевный мир и вместо него обрела раздражение. А значит, вместо Бога я приняла в свою душу мрак. Это ужасное состояние непокоя. Это состояние смуты и душевной мерзости, когда готов сорваться на ехидную усмешку, косой взгляд, когда никто вокруг не мил, и надменность в холодном сердце. О Боже, пощади, помилуй, спаси.

Из рукописей Кати Небылицы:

Рассказ «Исчезновение Анастасии Николаевны»

На полях – рукой Кати: «В этом рассказе описана история из жизни Веры Монастырской. Если когда-то буду отдавать в печать, то реальные имена и в этом, и в других прои заменю на вымышленные.

PS Как хочется быть другой, и как трудно оставаться на христианских высотах. Нужна постоянная, ежедневная, ежеминутная борьба. Эта борьба – с мраком, который внутри нас».

Первое, что делает Вера, войдя в церковь, вытягивает шею и поверх голов глядит в угол, где стоит «кафедра» для чтения псалтири. Увидев на привычном месте Анастасию Николаевну, Вера сердито бормочет: «Господи, помилуй». Ставить свечи идёт в обход, на цыпочках, бочком, прикрыв шарфом лицо, чтобы Анастасия Николаевна не узнала, что это она. Прикладываясь к иконам, косится по сторонам, нет ли рядом Анастасии Николаевны. «Сплошные искушения». Из-за спин снова смотрит в сторону Анастасии Николаевны. Старуха читает газету.

Начинается служба. Посторонние шумы затихают. Вера слушает пение, оттаивает. «Всё же надо подойти». Борется с собой. Но как подойти. Начнутся разговоры. Она опять раздражается. «Что за церковь. Куда ни повернёшься, шушуканья, приветствия, собеседования, как тут сосредоточиться». Пробирается на другое место, откуда не видно Анастасию Николаевну.

Приближается шарканье. Не оглядывается, знает, полусогнутый Иван с подносом. «Чего, спрашивается, шастать». Когда поднос уже маячит под локтем, Вера откликается: «Здравствуйте, дядя Ваня», разжимает кулак с монетой, кладёт на поднос.

От того, что удержалась от завертевшегося на языке замечания, чувствует облегчение. Настроение меняется. Желает продолжить работу над собой. «Всё же подойду». И решительно пробирается в сторону Анастасии Николаевны.

– Верочка моя пришла!

Радость в лице старухи неподдельная.

– Садись! – тянет за руку. – А я тебя выглядывала. Думаю, и как домой по темноте.

– А зачем по темноте, можно до конца службы не сидеть. Выйти засветло, – в эти слова Вера вкладывает подтекст. «А вдруг старуха поймёт подсказку и уйдет пораньше, до наступления темноты? Тогда и провожатые ей не нужны».

Вера вспоминает наставление духовника «быть в послушании» и нехотя соглашается присесть. Но, втиснувшись между старухами, уже жалеет. Вместо молитв, которые читают на солее, приходится слушать беседы обрадованных встрече друг с другом престарелых прихожанок. С унынием поглядывает в сторону своего любимого места возле дверей. Там можно уйти в притвор, в полумраке стоять без посторонних взглядов.

– Ты куда запропастился, ставлю прогул, – восьмидесятипятилетняя Ольга грозит пальцем опоздавшему.

Вера поглядывает на попрошайку. Снова двигаются. Парень, часто моргая, садится. Озирается с просительной улыбкой. У него внешность двенадцатилетнего, но на самом деле ему уже двадцать пять. Это такая болезнь, говорит он о своей проблеме, когда его спрашивают о возрасте, и подставляет ладонь для милостыни.

– Тебе от Натальи гостинец, видал? На входе, у свечницы, заберёшь, – голос у девяностосемилетней Ольги громкий. Как говорят – прославленный. Её даже священники выделяют. «Вы сегодня утром нас заглушали», – скажет ей на вечерней службе, проходя по храму с кадилом, иерей. Ольга согласно кивает, но тише говорить она не умеет. Однажды службу прервали, настоятель велел «навести порядок». «Это из-за меня», – по завершении Литургии громко поясняла приятельницам Ольга.

Вера делает усилие над собой и без желания улыбаться – улыбается. Это помогает, неприязнь отступает. Нищий кивает в ответ.

– Вера, ты домой без меня не ходи, я ж одна по темноте боюсь, – громко, чтобы перекрыть чтецов, говорит Анастасия Николаевна, копошась в сумке.

Протягивает Вере угощение:

– На, конфета мятная. Я их люблю.

Бумажку от леденца старуха прячет за большую икону Божьей Матери над своей головой.

+++

Сквозь вечерний гул шумов из соседских квартир в зал проникло подобие стука в дверь. Вера повернула голову от компьютера, прислушалась. Да, стучат. Значит, батарейка звонка села. В дверном глазке удаляется спина соседки. Соседка решила, никого нет.

– Лидия Павловна, сейчас! – крикнула Вера. Полезла, морщась из-за боли в пояснице, к шкафчику со счётчиком, там спрятаны ключи. Спать скоро, никого не ждёт, на оба замка и цепочку успела закрыть.

– Настя пропала!

– Какая Настя? – переспрашивает Вера. «Никого из знакомых с таким именем вроде не знаю. Ну, разве что, в церкви есть Надя-бабушка хроменькая. Но Лидия Павловна человек не церковный, её не может знать», – побежали мысли.

– Ну, та, Настя, помнишь, которая ещё у меня на похоронах мужа была. Из третьего подъезда!

– А! Анастасия Николаевна?! – поняла Вера. – Как пропала?! Я же сегодня утром с ней из церкви возвращалась.

– Утром – да. А потом исчезла. Пошла в церковь на вечернюю службу и не вернулась. Ты вечером была сегодня там, видела её?

– Нет, сегодня вечером не была.

Вера и Лидия Павловна смотрят друг на друга. Веру охватывают воспоминания, связанные с престарелой соседкой по дому. Как тяготилась её обществом. Не желала провожать Анастасию Николаевну после церкви домой, чтобы не развлекаться разговорами и иметь возможность по дороге домой бубнить про себя по памяти вечернее молитвенное правило. Как пряталась в укромные места внутри храма от Анастасии Николаевны, чтобы та не заметила её, да не подошла, не приведи Бог, с разговорами или просьбами проводить домой. Как специально пораньше ускользала со службы, чтобы вместе не идти со старухой домой….

Лидия Павловна высказывает осуждение в адрес мужа и сына пропавшей:

– Нельзя её одну из дома отпускать, восемьдесят пять лет – не шутка, как они не понимают, у неё совсем с головой плохо. Вот недавно она ко мне заходила. Так такое несла! У неё провалы в памяти! С такими провалами за ней глаз да глаз нужен, а им (Лидия Павловна сердито тычет пальцем в сторону улицы, нажимает на слово «им») будто невдомёк.

Вере тоже хочется присоединиться к осуждению, но как человек верующий, осекается, не хочет впадать в грех. Она закусывает губу, чтобы лишнего не сказать (не судите, да не судите будете!), качает головой и говорит:

– А мне сегодня утром Анастасия Николаевна ещё сказала, что муж слабый, из дома не выходит. А потом смотрю с балкона, после обеда, муж её по двору бродит. Я удивилась, чего он вышел. А он, оказывается, за жену переживал, вот и пошёл во двор выглядывать.

Вера смотрит на Лидию Павловну.

– А я сегодня не пошла на вечернюю службу, – повторяет. – А надо было пойти. Мы бы с ней вместе обратно до дома дошли, и ничего бы не случилось.

Сказала – и поняла, что покривила душой. Потому что наверняка не стала бы вместе с соседкой идти, а сбежала бы от неё, как это сделала накануне. Она со стыдом вдруг чувствует в душе облегчение, что нет на ней ответственности за эту историю. «Вот Бог уберёг, хорошо, что я не пошла сегодня на вечернюю!» Ох, как надоела Вере Анастасия Николаевна. Не даёт отдыха в церкви. За руку тянет, подходит, здоровается, переспрашивает не один раз, не забудет ли её, Анастасию, чтобы до дома проводить. Да ещё на выходе встанет, караулит, чтобы Вера без неё не ушла. А Вера раз через раз. Бывает, найдёт на неё раскаяние, почитает Евангелие, где про Страшный Суд, и опомнится. И бежит на службе к Анастасии Николаевне, стоит рядышком, исправно выполняет, как она говорит себе, христианский долг. Ведёт старушку после службы домой до самого подъезда. Но чаще поступает наоборот. Встанет на крыльце, при входе, постоит, помолится, а незадолго до окончания службы-то и сбежит, лишь бы вместе с Анастасией Николаевной домой не идти. Раздражает Анастасия Николаевна Веру. Не идёт, а ползёт. Времени и так ни на что не хватает. Да ещё что-нибудь рассказывать начнёт, отвлекать Веру от внутренней молитвы. У Веры дома на молитву времени и так нет, хоть по дороге в церковь и на обратном пути успевает пробарабанить в уме молитвенное правило. Нет, тут не до Анастасии Николаевны…

Но вот теперь, когда такая новость, Вера разволновалась. Вышла на балкон, вытягивает голову, нет ли «Скорой помощи» или милицейской машины возле третьего подъезда. Видит – «Волга» белая. Это сын Анастасии Николаевны приехал с детьми. Бегает Вера от телефона на балкон. Но в телефоне гудки и гудки: занято. Видно, сын больницы обзванивает.

Вспоминает Вера, как священник на проповеди посоветовал прихожанам в минуты скорбей не метаться из угла в угол и не слёзы попусту лить, а вставать на молитву и Бога о помощи просить. Крестится Вера, зовёт Божью Матерь, просит помиловать рабу Божью Анастасию.

Тревожно, неуютно на душе, совесть начинает точить всё сильнее. Наконец, в телефонной трубке откликается энергичный мужской голос, говорит быстро, нервно: «Да, слушаю!»

Да, и больницы, и милицию обзвонили. По ближайшим улицам бегали. Никаких новостей. Нет Анастасии Николаевны. «А в морги звонили? » –спрашивает Вера и добавляет поспешно: «Конечно, не приведи, Боже!» «Нет, – отвечает мужской голос. – Туда не звонили. Сейчас позвоним».

Утром, вернувшись из церкви, Вера пошла в квартиру Анастасии Николаевны. Она уже знала из телефонного разговора, что старушка нашлась.

Вера принесла Анастасии Николаевне кулёк с печеньем и яблоками.

– Садись, Верочка, будем чай пить.

Старушка радуется.

Лоб у Анастасии Николаевны забинтован. Рука – тоже. Сильно ушиблась, когда упала. Сидела на асфальте возле столба, а люди чужие вызвали «Скорую». В больнице врачи держали старушку до вечера, проверяли, нет ли переломов, нет ли чего в голове после падения.

– Господь уберёг. Слава Богу!

Радуется Анастасия Николаевна.

Вера тоже радуется.

 

Конец рассказа

 

Из переписки Кати Небылицы и Веры Монастырской ВКонтакте:

 

Катя:

Сегодня занималась хозяйственными делами и слушала одновременно на планшете проповеди питерского священника Константина Пархоменко. Он говорит, что на «Символе веры» надо лишь один раз креститься, в начале.

 

 Вера:

А ты знаешь, о. Константин Пархоменко говорит, что Библия – это набор сказок. Не раз удивлялась, что он говорит много такого, чему нас не учит церковь. У него типа протестантизма. Вот, цитирую. «Протоиерей Пархоменко в своей проповеди в православном храме заявляет: «Все эти библейские ужастики – это не более, чем легенды, сказки, мифы. Никогда не было этого кровавого завоевания земли. Когда создавались книги Исход, Иисуса Навина, Первое Царств, иудеи были под властью ассирийцев, были обложены непомерной данью и в этом грустном состоянии вспоминали свою древнюю историю и создавали вот эти книги Библейские как раз. И в эти книги вошли народные предания, легенды для поднятия патриотического духа, всё было разукрашено, преувеличено, гиперболизировано».

 

«В другой своей проповеди в православном храме протоиерей Пархоменко подверг сомнению достоверность житий православных святых с их «придуманными чудесами»: в частности, свв. Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, св. блаженной Ксении Петербургской и святителя Николая Чудотворца, сославшись при этом на «авторитетное» мнение своего преподавателя в Санкт-Петербургской семинарии «великого церковного историка» протоиерея Георгия Митрофанова. Призывая пересмотреть жития древних святых Церкви только лишь потому, что так думает его наставник о.Митрофанов, прот. Пархоменко отрицает и попирает Священное Предание Церкви» 

 

Также, добавлю к этому, он развивает безбожную теорию эволюционизма о происхождении человека от обезьяны. На его сайте «Азбука веры» уже давно нет видео с его выступлениями.

 

Катя: 

Из того, что я лично слушала, ничего такого не слышала. А потом «Символ веры» – это просто устав.

Вера: 

Ну да. Я не про «Символ веры». А про то, что у него в выступлениях звучит. Хотя он, конечно, яркий оратор. Одно время с удовольствием слушала его. Хотя не раз возникали вопросы, почему он так говорит. В разрез с церковными устоями. А когда исчезло его видео с проповедями на азбуке. ру, так даже жалко было, привыкла уже послушать.

 

Катя: 

Интересно хоть один пример со ссылкой.

Вера:

 

Вот ссылка на видео.

 

Катя: 

Посмотрю. А твои цитаты про него взяты с анти-РПЦ-ресурсов.

Вера: 

Мои цитаты с сайта «Благодатный огонь». Да, это сайт с критическим уклоном. Но там цитаты точные – из текста Пархоменко, не выдуманные.  

 

Катя: 

Так цитаты не из отца Константина, а из рецензента.

 

 Вера: 

 

Из видео цитаты. Вот когда включишь видео, там всё это он и говорит. Слово в слово.

 

Катя: 

В общем, нет в этом видео ни мути, ни ереси. Ересь – это искажение догматов, а он рассказывает, как образованный историк про конкретный период, в котором кое-чего не было, что придумали всякие там извращения. Это любой библеист и историк подтвердит.

 

Это всё обычное, часть нынешней кампании против выдающихся образованных священников, подрывающей авторитет церкви. Посмотри, судьи кто.

Вера: 

Интересно вот про «Символ веры». Я тоже где-то читала, что один раз надо креститься, в начале. А о. Николай – литургист, он нас иначе учил: четыре раза креститься и не кланяться. Сказал, так на соборе постановили. И ещё сказал, что кланяться нельзя во время общенародного пения «Символа веры» на Литургии, потому что вера непоколебима.

Катя: 

Посмотрела: все видеоролики отца Константина на «Азбуке» на том же месте, где и были. Может, ты не там смотрела? И ссылка на его ресурс, кстати, ведёт с сайта Патриархии. 

 

Вера: 

Видео есть. Но другие священники там. Видео теперь там без него.

Конечно, на его сайт можно выйти с сайта патриархии, его же никто не запрещал. А почему убрали его видео, сам этот факт заставляет думать, что ему так велели.

Катя: 

Нет, не «заставляет». Просто есть вражеские по отношению к нашей церкви круги, которые ведут информационную войну против авторитетных священников. А отец Константин, кстати, очень близок к Патриархии. Вот найди хоть один официальный ресурс или голос от РПЦ, который говорит против него, тогда и можно делать выводы. Так со священником Владимиром Головиным было, например. А здесь – одни вражьи сайты и либералы.

 

Вера: 

Ну, не знаю. Всё странно. Вот ты, видно, не слушала его до конца, всё, что он говорит. На этом видео, начиная с 12.20, он говорит: «Я эволюционист, я не считаю, что Бог сотворил человека, слепив его из чего-то. Я считаю, что Бог воспользовался каким-то животным....»

 

(Про священника Владимира Головина тоже долго молчали, и лишь спустя много времени его запретили.)

 

А нам молодой о. Арсений говорил, что вот такие речи про эволюционизм и слушать не надо, это все неправильно, не по канонам.

 

Дело не в том, что его критикуют на плохих сайтах. А в сути того, что он говорит. Я в течение нескольких последних лет слушала его и сомневалась, в разных местах.

 

Он говорит: я считаю, что был эволюционный процесс, начался десять миллионов лет назад в Африке...

 

Катя:

Так ведь это не ересь. Церковь изначально по этой теме на два лагеря разделена. Одни придерживаются того, что один день в шестодневе равен дню, а другие, что у Бога один день как тысяча лет. Вот эти вторые и есть эволюционисты. Обе позиции не еретичны, церковью не осуждены. Считается, что это великая тайна.

 

Речь же не о происхождении от обезьяны, а о развитии.

 

И про злого и доброго Бога вообще известный богословский тезис, что нельзя Богу придавать черты антропоморфизма (будто он такой же человек, как мы). Ничего еретического Пархоменко тут не говорит.

 

Вера: 

Да. Это на два лагеря. Но нам о. Арсений говорил: не надо слушать тех, кто проповедует с позиций эволюционизма, кто подвергает сомнению истинность Библии. Мне ближе вот это мнение. А то можно такого нахвататься.

 

У святых отцов (Иоанн Златоуст, Василий Великий, Иоанн Кронштадский и других) сказано, что за шесть дней Бог сотворил. Как написано в Библии. В буквальном смысле. Так и надо верить. Лучше мнения святых отцов и придерживаться.

 

И в этом, и в других случаях.

 

Катя: 

Да, есть такие священники, которые жёстко всех на свою сторону, а остальных и слушать нельзя, и читать. Не думай, не вникай. Ну, тут уж сам выбирай. О. Константин Пархоменко очень образованный священник и не навязывает свой авторитет, всегда даёт ссылки и даже страницы. Церковью не осуждён. А бояться его слушать по той причине, что вот и Головина не сразу осудили – это воля каждого. Я Головина с самого начала не любила как проповедника и не слушала, именно из-за его дремучести.

 

Вера: 

Эволюционисты – всё это с Запада.

 

Катя:

Насчет шестоднева спорить не буду. Придерживаюсь того, что это тайна, никогда мы этого не узнаем, как и считает церковь. При этом каждый имеет право на ту или иную точку зрения.

 

Вера: 

Тебе можно слушать. Наверное. А таким как я, лучше не слушать. Чтобы не повредиться. У меня знаний маловато. Да и я просто сердцем сразу воспринимаю Библию как голос Бога. Это всё от Духа Святого – всё, как там написано, так и есть. Хотя, там при переводе вырезали про Мессию, к сожалению, ряд важных эпизодов.

 

Я полагаю, что лучше иметь мнение по святым отцам. Своему мнению я не доверяю. Откуда оно у меня. Как можно иметь своё мнение там, где ничего не знаешь.

 

Катя: 

Ну, уж про Библию, если будешь углубляться, увидишь, что святые отцы её буквально не трактуют («так всё и есть»). Ты почитай Григория Нисского, как всё сложно, как он в некоторых местах что-то критикует. Святые отцы – это ого-го. И по большому счёту их несколько всего. То есть, отец Иоанн Кронштадтский, например, не отец Церкви. А значит, его мнение – частное, нужно это понимать.

 

Вера:

Я же говорю, что я ничего не знаю. Мне не тягаться ни с тобой. Ни с кем. А говорить, что человек произошёл от крамальонца, а до него были неондертальцы, как утверждает о. Константин Пархоменко, это значит подвергать Библию ревизии. В Библии Бог нам не сказал, что человек взят от обезьяны. Не знаю. Для меня авторитет Библии, а значит – авторитет Бога, выше, нежели мнение эволюционистов. О. Арсений нам говорил: если начать слушать вот таких проповедников-эволюционистов, то можешь незаметно для себя заразиться их духом, в тебя начнут проникать эти мысли.

 

Пархоменко, как человек, стоящий на позиции эволюционизма, сказал, что Бог создал человека через животное. И уже в крамальонца он вдохнул религиозный божественный дух. А в Библии сказано совсем иначе. Так зачем мне слушать таких вот эволюционистов, затмевать мозги.

 

Это всё западное дыхание ревизии. Вот почему наша православная вера и есть самая верная, в неё не проникло вот это, западное. Хотя есть мнения эволюционистов.

Катя:

Ну, меня тема эволюционизма вообще не волнует, я не слушаю. И, вообще, за редким исключением не слышала ни одного священника, у которого бы всё было сто процентов не полемично и несумненно. Поэтому и святых отцов всего несколько (отцов церкви имею в виду). И тогда по этой логике только их читать надо, от остальных чего-нибудь нахвататься можно. Уж как батюшки спорят между собой. А я с удовольствием умных и образованных священников слушаю, лишнее отбрасываю и получаю много пользы.

 

Да, и не стоит думать, что это «с Запада» пришло. Это древняя полемика между Антиохийской и Александрийской школами. И там, и там святые отцы были. А от обезьяны, конечно, человек не произошёл. Просто в целом всё сложнее, чтобы на священниках клейма ставить.

 

 

 

Из записок Богдана:

 

Вера определяет жизнь. Большинство людей не интересуется верой.

Мы спасаемся благодатью через веру. У нас спасение не от дел. А от веры. Делами никто не спасается – это ересь. Максиму Исповеднику отрезали язык, руку, сослали на Кавказ – за то, что не соглашался с еретиками: «Если вся вселенная начнёт причащаться с Патриархом-еретиком, я не причащусь с ним. Дух Святой анафематствовал чрез апостола даже ангелов, вводящих что-либо новое и чуждое проповеди (евангельской и апостольской)»

Такие, как Николай Чудотворец, Максим Исповедник, страдали за истину. Бог – источник веры. В истории Христовой Церкви видна повсюду ненависть дьявола к ней на протяжении всех веков после пришествия Христа. Свою ненависть к Христовой Церкви дьявол проводит двумя путями.

 

Первый – гонения воздвигает на церковь через людей. Дьявол хочет уничтожить церковь. Но он бессилен. Потому что церковь создана Богом, а против Бога никто не может устоять, поэтому церковь за все века никому не удалось разрушить. Бог создал церковь по принципу, что она держится на епископах. Чтобы уничтожить церковь – надо собрать всех епископов (600), убить их, и – нет церкви. Казалось бы, разве это сложно для князя тьмы? Ан нет. Сложно. Потому что здесь дьяволу сам Бог противостоит, а не епископы. За две тысячи лет этого никто не сделал. И это – чудо Божие. Господь сохраняет нашу Церковь. Врата ада не одолеют.

 

Второй путь – изнутри. Это ереси. Еретики зачастую – талантливые люди. И в этом их беда. Гордость – самый страшный грех. Денница говорил: «Кто, как я», а надо: «Кто, как Бог». И нашлись ангелы, последовавшие за ним, и мы знаем, куда все они канули. И где они по сей день, в какой тьме, в какой бездне. Так и еретики. Они уводят от Бога в бездну. И находятся люди, согласные им верить, согласные считать тьму светом, а ложь – правдой. Вселенские соборы отстаивают чистоту веры. Собор изъяснял, как нельзя и как можно веровать.

+++

Апостол Павел был очень образованным человеком. Но он специально проповедовал христианство простым, доступным языком. Этим он многих соблазнял. Люди гонялись за красивыми мыслями. Евангелие – просто. Христианская вера – проста и глубока. Искать красивые идеи в христианстве можно, но при этом – не терять суть.

 

Из переписки в Скайпе Кати Небылицы и Веры Монастырской:

 

Катя 21 янв в 23:45

А я вчера и позавчера читала – случайно нашла – текст один, современника Сергея Нилуса, который «Протоколы сионских мудрецов» опубликовал. Оторваться не могла, потому что его свидетельства открывают глаза на всё это безумие с «жидомасонским заговором», на котором наша общая знакомая N и прочие помешаны в прямом смысле слова.

Его свидетельства – это свидетельства современника и знакомого Нилуса.

Вера 21 янв в 23:46

А ссылку дашь?

Катя 21 янв в 23:46

У меня нет ссылки – книга.

Но поищу.

Заодно бегло почитала предисловие Нилуса к 5 изданию его «протоколов» – конечно, это всё плод воспалённого сознания.

Катя 21 янв в 23:49

Надо сказать, что сторонники Нилуса пишут о графе Александре как о провокаторе, но на самом деле провокация – «протоколы» Нилуса, а граф Александр приводит факты и факты. Причём, он это делает спокойно и беспристрастно. Да и потом, как откроешь самого Нилуса, так сразу и волосы дыбом: масонские знаки у него даже на галошах. N, помню, мне с придыханием тайного ужаса говорила, что весь Храм Христа Спасителя опоясан этими знаками.

Я всегда так и думала, что на Нилусе есть грех за эти «протоколы», за статьи, за еврейские погромы, которые они провоцировали, и за воспалённое сознание таких людей, как N.

Кстати, Нилуса изгнали старцы из Оптиной Пустыни...

Вера 21 янв в 23:50

Как интересно.

Катя 21 янв в 23:51

Очень интересно, дю Шайла молодец, что написал всё это, живое свидетельство, а не кликушеские вымыслы фанатиков .

Хотя самого Нилуса очень жалко, особенно старенького и больного, он в итоге стал исповедником, но «протоколы» наделали много беды на годы вперёд.

Вера 21 янв в 23:52

Да.

Катя 21 янв в 23:55

Дю Шайла приводит яркий пример: Нилус решил убедить графа в существовании жидомасонского заговора и показал ему сундук, набитый «печатями антихриста». Там было всё вплоть до пуговиц, везде он усматривал «знак» (прямо как N и ещё некоторые мои знакомые). А в заключение «с возрастающим волнением и беспокойством под влиянием мистического страха С.А. Нилус объяснил, что знак «грядущего сына беззакония» уже осквернил всё, сияя в рисунках церковных облачений и даже в орнаментике на Запрестольном образе новой церкви в скиту».

Вера 21 янв в 23:55

Да. Это похоже на паранойю.

Мания.

Катя 21 янв в 23:56

Прелесть…Он прожил в Оптиной несколько лет, но в итоге его оттуда «попросили» старцы. Видимо, пытались его исцелить. Эти годы он не занимался своими «протоколами», но опять начал, живя в Оптиной.

И его «попросили». Причём, сам митр. Антоний Храповицкий приехал.

Вера 21 янв в 23:57

Надо же...

Катя 21 янв в 23:58

Самое интересное, что есть и сейчас одурманенные его идеями люди.

И их много.

Причём, говорят все они, как и Нилус, постоянно о приходе антихриста, но никогда – о Втором Пришествии Христа.

Вера 21 янв в 23:58

Ага.

Точно.

С этими настроениями пытается активно бороться молодой о. Арсений в своих проповедях, в воскресной школе, а также и на своих страницах ВКонтакте и ЖЖ.

Катя 22 янв в 0:00

Такие настроения – это псевдоправославие, кликушество.

Вера 22 янв в 0:00

Ага.

О. Арсений тоже так говорит. Псевдоправославие.

Катя 22 янв в 0:00

Уводит от главного .

Вера 22 янв в 0:01

О. Арсений ещё говорит, что все эти люди – как правило, злые. Не воспринимают тех священников, тех людей, которые с ними не согласны. И если с ними начать говорить, то все их православие тут же обращается в злобу.

Катя 22 янв в 0:01

Да, они не очень добрые и заранее всё знают.

Прелесть, в общем.

Вера 22 янв в 0:02

Да. Прелесть.

Вера 22 янв в 0:02

Но всё же вот N – она исключение в плане доброты...

Катя 22 янв в 0:03

N добрая, но не тогда, когда дело дойдёт до идеологических споров.

Тогда она становится другой.

Вера 22 янв в 0:03

Не знаю. Не приходилось.

Катя 22 янв в 0:03

Смотрит на тебя лукаво, как на больного и глупенького. Бедная она, в общем, они все бедные, жить в таком ужасе – везде заговор видеть.

Вера 22 янв в 0:03

Но впрочем, я видела, как она однажды вразумляла молодого о. Арсения после службы. В спокойной смиренной форме.

Катя 22 янв в 0:04

Да, бывает, батюшек норовят поучать некоторые. Батюшки, конечно, случается, допускают ошибки. Но если ошибки не вопиющие, лучше не лезть – на священниках же благодать.

А если вопиющие – то, мне кажется, вполне по-евангельски будет, если раскрыть суть вопроса наедине .

Вера 22 янв в 0:05

А я тебе писала или нет, что N не взяла паспорт, а выписала себе другой паспорт, там какой-то человек, юрист что ли... Через специальный сайт для православных высылал паспорта . И N себе такой паспорт сделала. Внешне он как и у нас, но там нет какого-то кода. И никто ей не запрещает этот паспорт.

Катя 22 янв в 0:06

Ну, понятно, это у них вообще больная тема. Как они, бедные, живут…

О. Дмитрий Смирнов эту тему нежно любит, часто уточняет у таких людей, выдержан ли их паспорт в микроволновой печи.

Вера 22 янв в 0:06

Я знаю людей, которые специально в деревню переехали, взяли земельные участки. Объясняют это тем, что конец света близко. И не будет денег. А будут электронные карты. А христианам электронные карты и коды брать не подобает, и придётся кормиться с земли.

Катя 22 янв в 0:07

Но святые отцы учат, что если тебя не гонят с места, стой там, как бы жутко ни было. Если сойдёшь – можешь погибнуть.

Я как раз сейчас об этом старца Иосифа Исихаста читаю.

Вера 22 янв в 0:08

Да. Надо полагаться на Бога, доверять Ему. И Он поможет во всём. И бояться не надо. А если будут скорби... Так значит, надо терпеть, раз Он попускает. Это и будет засчитано в мученичество. Всё равно все ТУДА идем... Рано или поздно.

Катя 22 янв в 0:09

Как в молитве говорится, «Твой есть день и Твоя есть ночь», и в Евангелии – про волос, который без воли Божией с головы человека не упадёт.

Так что «волос упадёт» в любом месте, если на то Воля будет.

Вера 22 янв в 0:09

Да.

Катя 22 янв в 0:09

Да, всё равно – Туда. Жизнь такая короткая, какой смысл тратить её на паспорта и тому подобное.

Вера 22 янв в 0:10

И не говори.

Тут бы успеть хоть какой-то духовный минимум.

По спасению своей души. Улучшению внутреннего.

Катя 22 янв в 0:11

Я всегда вспоминаю В., который ужасно измучился, меняя зубы. Все зубы выдирали ему, он просто умирал от этого ужаса. Сняли обе челюсти.

И менее, чем через два года его не стало.

Но это я не к тому, что тебе зубы не надо делать.

Ты собираешься?

Вера 22 янв в 0:12

Зубы - да. Потихоньку уже.

А один мой знакомый выполнил необходимые процедуры и получил заграничный паспорт, и очень радовался. А через месяц умер.

Катя 22 янв в 0:13

Или, бывает, люди грандиозные ремонты затевают – и того.

Это не к тому, что ничего делать не надо.

Просто оно не должно затмевать, как у Марфы (по Евангелию).

Вера 22 янв в 0:13

Может, эти муки с зубами В-у жизнь укоротили...

Катя 22 янв в 0:14

Не думаю, что такое может быть, так как день и час Бог назначает.

Вера 22 янв в 0:14

В смысле, что Бог попустил во время протезирования через зубные муки укоротить жизнь.

Катя 22 янв в 0:14

Мда...

Ты как Сергей Нилус: ему дю Шайла наглядно показал, что «протоколы» - это подделка.

И он тогда такое сказал, я чуть не упала.

Вот:

«Вам известно, – ответил С.А., – моё излюбленное изречение апостола Павла: Сила Божия в немощи человеческой совершается. Положим, что Протоколы подложны. Не может ли Бог и через них раскрыть готовящееся беззаконие? Ведь пророчествовала же Валаамова ослица. Веры нашей ради Бог может превращать собачьи кости в чудотворные мощи; может Он и лжеца заставить возвещать Правду».

Вера 22 янв в 0:16

О...

Катя 22 янв в 0:16

Как говорит наш брат, о. Богдан Монастырский, «совсем замозговался» .

И ты тоже с зубами, ГЫГЫГЫ.

Вера 22 янв в 0:16

Ха.

Катя 22 янв в 0:35

И напоследок, прочитала ещё вот что. Оказывается, по статистике, когда Церковь пришла в психиатрические клиники (стали взаимодействовать с больными), расход нейролептиков сократился «в разы».

 

 

Из рукописей Кати Небылицы:

 

Рассказ «Вопрос на телепрограмму»

На полях – рукой Кати: «Описала в этом рассказе реальный случай из жизни моего брата».

– Не знаю, как мне жить дальше. Думала, приму постриг. Готовилась. Ходила к нашему батюшке за советом. Мне уже шестой десяток… Я… так все считают, ну… Правильная христианка.

Женщина запнулась.

– А потом нашего батюшку перевели в другой город.

Снова наступила пауза. В телефонной трубке стали слышны шмыганье и всхлипывания.

– И что дальше? – пожилой седовласый архимандрит Богдан Монастырский обдумывал возможные варианты ответа на вопрос телезрительницы.

Его напарник, ведущий православной телепрограммы «Отвечает батюшка…» отец Николай, подбадривающее кивнул, глядя в телекамеру.

– И я поняла, что не могу так… – скорбный голос задрожал.

– Что именно не можете? – уточнил отец Николай.

– Я поняла, что дышать не могу без нашего батюшки. Как мне жить дальше?

– Ну, как жить. Так и живите, как жили, – уверенно, спокойно ответил отец Николай и добрым взглядом посмотрел с экрана. – Вы понимаете, в чём дело. Люди не только уезжают в другие города, но и умирают иногда. Вот у нас был на приходе такой прихожанин Леонтий. Отец Богдан подтвердит, он знает. Ему и пятидесяти не было. А недавно взял и умер. И что же… Мы все, кто его знал, тоже горюем. Но что делать, вот скажите, что делать?

– Да, понимаю… – сдавленным голосом ответила женщина.

Помолчала и сказала:

– Понимаете. Я думала, как-то смогу облегчить ему жизнь. У него трое детей. Он один…

– Облегчить жизнь, – повторил отец Богдан и продолжил. – Это проще простого. Например. Пошлите ему денег.

– Нет. Не в деньгах дело. В другом. Поймите.

– В чём же?

– Ну… В душевном тепле, как ещё сказать… – было слышно, что женщина плачет.

– Родненькая, плакать-то зачем. Возьмите бумагу, напишите письмо. Батюшка вам ответит на все вопросы. Вот вам и душевное тепло.

– Ах, да что вы говорите… Нет, зря я позвонила. Вы не понимаете, не понимаете. Какое письмо, разве можно через письмо человека увидеть. Я ж хочу видеть его, слышать, рядом быть. И тем более трое детей у него. Я бы ему помогала. А так, теперь… Как же теперь… Как жить-то…

– А жить, родненькая, надо. Во славу Божию. Жить так, чтобы Бога не гневить, на Него уповать, и за всё благодарить. Вот тогда всё и устроится, по Божьей воле оно всегда лучше, чем по своей, – сказал отец Богдан.

– Так он же не по своей воле уехал, а по назначению. Перевели его.

– Ну, вот вам и воля Божья. Что же ещё тут сказать?

– Да это правящего архиерея воля.

– А не Бог ли через архиерея действует, а, родненькая?

– Ах, не знаю, ничего не знаю. Одно знаю – не могу я без батюшки нашего!

– Ну, раз такое дело, значит, надо вам побыстрее взять в руки молитвослов, да и начать читать покаянный канон.

– Я уже два раза у митрополита была, прошу, чтобы батюшку вернул, а митрополит будто каменный. Нет, и всё тут.

– Э, нет, тут не в батюшке-то дело, как я вижу. На приём вам нужно не к митрополиту, а знаете, к кому?

– К кому?

– К Господу Богу.

– Понимаю…

– Бог к нам ближе гораздо, чем даже ваш митрополит и ваш батюшка. Он всё слышит, всё знает. Только ждёт, чтобы мы к нему на приём пришли. То есть на молитву встали. А мы гордые, про Бога то и дело забываем. Своим умишком стремимся жить. А наш-то умишко вон какой маленький. Его, умишка, гораздо меньше, нежели упрямства да своеволия.

– Ох… – женщина глубоко вздохнула.

– Ну, вот что «ох», а?

– Правильно всё, правильно. А сердцу – тесно. Без батюшки моего.

– Так что же вы в своём сердце батюшку впереди Бога поставили?

– Нет. Бог само собой. Это понятно, Бог есть Бог. А вот батюшку мне бы ещё…

– Как же вы в монастырь-то собрались, если даже без батюшки дня прожить не можете. А в монастыре не только вашего батюшки не будет, но даже и меня в телевизоре. Там у вас только Бог и останется. Совсем скучно, а?

– Да-аа… Монастырь…

– А, вспомнили, про монастырь-то. И что, а? Так правильная вы христианка, или…?

– Ой, уже не знаю. Трудно мне.

– Во-от. А раз трудно, то и Бога пора вспомнить. А уж он всё на места и расставит в вашей головушке. И батюшку, и митрополита, и всё-всё…

В трубке запикало.

Через месяц на следующей телепередаче отец Богдан Монастырский вновь услышал в телефонной трубке знакомый голос. Он вспомнил её. Он поминал в своих молитвах эту женщину всё это время.

– Отец Богдан. Благословите.

– Благословляю.

– Это я вам в прошлый раз звонила, отец Богдан, насчёт батюшки.

– Помню.

– Я вот… Хотела…

– Снова про батюшку сказать?

– Н-ну…

– Что?

– Н-нет… Я вот просто... Я хотела поблагодарить просто. Вы мне хорошо всё сказали. Я всё поняла.

– И что вы поняли?

– Не в монастырь мне надо.

– А куда?

– Замуж мне надо.

– Эх, родненькая…

– Муж у меня был! Но я его выгнала. Я на него обиду держала. Десять лет. Он у мамы своей жил эти годы. И ко мне всё приходил, прощения просил, десять лет просил прощения. А после разговора с вами что- то случилось. Вот.

– И что?

– Та позвонила я мужу-то. Простила его.

 

Конец рассказа

 

 

Из записок о. Богдана Монастырского:

 

Священник совершает таинство не своей силой. Священник – это орудие, и не нужно орудие возводить в ранг поклонения, как это нередко случается у наших прихожан. Особенно у женского пола.

 

У нас один учитель – Христос.

 

+++

Христос накормил пятью хлебами пять тысяч человек. Насыщение хлебом – это и слово Божие, это и Святые Тайны. Господь благотворил всем. Он сжалился. Он очень милосерден. Он взял хлеб. Благословил, преломил, и – все насытились. Как пишет Феофилакт Болгарский, среди этой толпы могли быть и те, кто потом кричал: распни. «Если праведность ваша не превзойдёт праведности мытарей и фарисеев, то не войдёте в Царство Небесное». Фарисеи и постились, и милостыню давали, и в храм ходили, но… увы, милости в них не было.

 

Христос - это милость. И такой же милости Он ждёт от всех нас. «Милости хочу, а не жертвы». Христос знал, что Иуда предаст. Но Христос дал Иуде дар чудес, дар проповеди. Он его причастил.

 

Мы вкушаем хлеб несколько раз в день. Мы нуждаемся в хлебе. Но есть и другой Хлеб, тот, который ведёт нас в жизнь вечную. Тело и Кровь Христа.

+++

 

Если мы хотим отмщения, то мы ещё в Ветхом Завете. Мы не можем молиться за тех, кто нам ненавистен или неприятен, и тогда какие же мы христиане?

 

К нам приходит человек, он просит милостыню, а мы его по косточкам разбираем. Милость – выше рассуждения.

 

Рассуждение – это ещё и дар различать духов.

 

Кому нужна милостыня? Тому, кто подаёт. В каждом нищем мы должны видеть Христа. Доброхотного дателя любит Бог. Милостыня умягчает наше сердце.

 

Когда нам нужна какая-то сумма на что-то – она у нас оказывается. Но не больше, чем требовалось. Это – рука Божия, это Господь подаёт нам.

 

Апостол Павел советовал откладывать из кармана деньги в отдельную копилку, на тот случай, если кому-то из христиан понадобится помощь. Так и мы. Вдруг какому-то христианину понадобятся срочно деньги на операцию, кто ему, как не мы, братья по вере, должны помочь?

 

Феофан Затворник говорил: нужно давать милостыню доброхотно, всем, кто попросит, не разбирая, что это за человек. Иначе сердце ожесточается. Пьянице купить хлеба, молока. Но наипаче – своим, по вере. И, вместе с тем, – с рассуждением. Апостол Павел: блаженнее давать. «Кто примет праведника во имя праведника…»

 

+++

То, что людей возмущает Божие слово, показывает , что это слово – от Бога. Возмущает, например, когда читают про посланный Богом огненный дождь в качестве наказания для Содома и Гоморры.

Почему христиане – соль земли?

Без соли пища не вкусна. Каждое вещество, созданное Богом, обладает вкусом, ароматом. Соль обладает конкретным вкусом. Будьте чем-то конкретным.

Господь дал нам вкусовые качества в назидание.

Соль предохраняет от гниения. А горчица даёт остроту.

Вот такое – Слово Божие.

+++

Антоний Великий предостерегает от блудных грехов. Даже Ангелы были уловлены за невоздержание очей.

Увидели сыны Божии, что дочери человеческие красивы. Некоторые церковные писатели полагали, что эти библейские строки касаются Ангелов, которые совокупились с дочерями человеческими. Но это не так. Сыны Божии – это потомки Сифа.

Антоний Великий указывает в своих трудах, что есть блудные падшие ангелы, они могут возжигать юношей и мужчин развратными желаниями к женам.

В Книге Товита рассказывается, как бес умертвил семь женихов девицы. Бес пылал стратью к этой девице, и поэтому не давал никому к ней приблизиться. Бесы питаются страстью к девицам. Дьявол и его слуги питаются страстями, такими, как, например, гнев, но особенно – энергией блуда, и наиболее – извращениями.

В Таинстве брака ложе даётся неоскверненным.

Когда человек в блуде возбуждает все свои чувства, то этим он напитывает и радует дьявола. Дьявол не может заставить, он может – агитировать. Так поступают блудные бесы.

+++

Мы тленны. Смертны. Это – наследство от прародителей. От Адама. Первородный грех – это состояние осатанелости человека. В его сердце нечистый дух.

Есть прямая одержимость. И есть тонкая одержимость.

Когда человек рождается, в его сердце уже находится нечистый дух. При крещении нечистый дух прогоняется из сердца – в тело. Во время крещения молитвы обращены к дьяволу: «Повелеваю тебе выйти». И из купели крещения выходят новоизбранные воины Христовы. Омывается от первородного греха человек только в крещении.

Можно быть и хорошим, и добрым. Но этого мало. Путь спасения только через Христа. Спасает только Христос. Но человек сопротивляется. Тот, кто сидит в человеке, не даёт идти ко Христу. Не пускает.

+++

Во что мы превратили посты? Мы докатываемся до диеты. Не увеличиваем молитвенного правила, не делаем больше поклонов, не благотворим… Вот вегетарианцы – не едят мяса. Но в них – гордость. В Ветхом Завете Бог говорит, что есть посты, которые Ему мерзки. «Накорми голодного, одень нагого, и тогда приди – рассудимся с тобой».

Если мы немощны и не можем поститься, не можем совершать поклоны, молитвенные бдения, то пусть хотя бы сердце полнится любовью. Любовью к людям, милостью к людям.

+++

Апостол Павел говорит – если бы мы сами себя осуждали, то не были бы осуждены.

Высший дар – это любовь.

Бесконечно ежедневно прощать другим людям – это ли не дар любви?

По отношению к чужой злобе мы должны быть младенцами. Так заповедовал Христос, когда поставил в пример другим беззлобное дитя. Простота и незлобие – вот важнейшие из важнейших заповедей Христовых. И Господь хочет от нас послушания. Как дитя, которого он поставил в пример, покорен своим родителям, так и мы, христиане, должны быть послушны воле Отца Небесного. А Его воля – чтобы мы любили Его, жили по Его заповедям, и любили друг друга больше самих себя.

+++

Пример великого князя Владимира – это пример победы силы Христовой. У князя Владимира всё было, но он был в поиске духовном, он всё чего-то искал. Это признак здоровой души. А вот когда человеку всё равно, как он живёт, когда он самоудовлетворён и всем доволен в самом себе, то это уже признак гордыни. Если человек хочет быть человеком – он вправе думать над своей жизнью, над тем, как изменить её в направлении духовного поиска спасения души. Иначе он просто живой труп. Князь Владимир полностью изменил свою жизнь.

Не может человек, встретив Христа, остаться равнодушным. Или пойдёт за Ним, или будет ненавидеть. Князь Владимир нашёл смысл жизни. И этим смыслом для него стал Христос. Многие из нас тоже полностью изменили свою жизнь, и произошло это именно через познание Христа, под Его благодатным началом, под Его всесильной десницей. Каждый знает о себе, что он творил до встречи с Христом, и как Господь его изменил. Не из-под палки. Вот что важно. Важно, что мы добровольно выбрали этот путь. Милости хочу, а не жертвы, говорит Господь. Тот, кто говорит, что он невольник – тот не богомольник.

То же касается и россказней о князе Владимире, распускаемых врагами нашей церкви, что якобы князь крестил Русь насильно. Как можно заставить человека верить в Бога? Невозможно. Историк Лавров пишет, что да, согласно летописи, князь Владимир сказал: кто не будет креститься, тот не друг князю. Но! Никто никого не мучал. Если бы он насильно крестил – ничего бы в дальнейшем не вышло из такого проекта и не стала бы Русь православной. Да он и полномочий не имел крестить насильно. Города нанимали князей, и могли, в случае народного недовольства, прогнать князя. Князь был служкой, который выполнял свою функцию. Поэтому приказать народу он не мог, – из этого понятно, что насильственного крещения Руси не было. Любое насилие в религиозной сфере вызвало бы отторжение, отвращение со стороны народа.

После крещения, приняв благодать Святого Духа, князь Владимир стал другим человеком. Тот, кто был суровым правителем, теперь стал опасаться применить смертную казнь в отношении преступников, не желал брать грех на душу. Он стал рассылать милостыню обозами.

Когда знаменитый человек декларирует тот или иной грех, то этот грех становится модным, и многие, взирая на пример такого знаменитого человека, идут за ним по пути этого, культивируемого им, греха. Но подобное может касаться и праведности. Если человек известен, если к его слову прислушиваются, уважают, и если его слово будет нести людям высокие духовные ценности, то они будут с успехом прививаться в народе. Так получилось и с князем Владимиром. Когда люди увидели, что князь Владимир стал другим, когда увидели, что его жизнь засияла добродетелями, то пошли за ним и согласились принять православие.

Христос не призывает менять профессию или разводиться с неверующей женой. Христос – это сама любовь. Он проповедует нам чистоту, милость, сострадание. И именно такие качества засияли отныне в князе Владимире. Он порвал греховные связи, он переродился, он стал для всех примером того, как человек с принятием Христа из ветхого становится новым, светлым. Чтобы православие не было бесплодным в нас, мы должны открыть своё сердце навстречу тем, кто нуждается в сострадании и милости. Наше сердце должно быть милующим. Будем находить любую возможность помочь нуждающимся. Будем молить Бога, чтобы примирил враждующие стороны.

Но поменять имидж, как это сделал князь Владимир, могут далеко не все. Князь Владимир не побоялся показаться (как Святослав) смешным в глазах дружины. Он стал руководить и жить иначе не потому, что это было для него политически выгодно, а потому, что Христос изменил его сердце.

Мы помним, как княгиня Ольга в отместку за убийство супруга сожгла города вместе с людьми, но потом под влиянием благодати Христовой изменилась, стала другой.

Если бы не обращение князя Владимира в Христову веру – неизвестно, что было бы с нами. Литература, живопись, музыка – всюду мы находим христианские ценности, видим проникновение христианства во все сферы и пути нашей истории. Христианство переквасило наш мир, христианство перевернуло мировоззрение народа, изменило сердце народа. Как когда-то князь Владимир, так и затем весь народ наш, выйдя из купели крещения, стал уже другим. В таинстве Крещения человеку даются силы.

А каково наше отношение к Богу? Не остаёмся ли мы внешними людьми?

Нужно проникать в тайны Богопознания, нужно просвещать свой ум.

Христианскую жизнь иногда сравнивают с браком. И правда, разве мы можем говорить о своей любви к Богу, если не стремимся к познанию Его, не стремимся стать близки к Нему, не желаем приобщаться Его Таин.

Если смоковница бесплодная – её срубят. На это указывает нам Христос. Нужно творить добрые дела, созидать в себе добродетели, восходить из меры в меру – таков закон духовной жизни. Князь Владимир вдохновляет своей жизнью. Никто не мешает нам подражать князю Владимиру делами милости. Отдавать десятину на созидание церкви, как дома Божьего, а также не забывать о милостыни для нищих. И, конечно, учиться прощать, так, как этому научился князь Владимир. Пора нам забыть о таких вещах, как возмездие, месть врагам, именно по такому пути христианского незлобия шёл князь Владимир. Мы вправе считать князя Владимира своим отцом – он нам как крёстный отец. По большому счёту это он нас привёл к Богу и дал за нас обеты. Но как страшно то, что мы не ценим того, что имеем, не ценим,что в наших храмах каждый день совершаются службы. Мы буквально купаемся в Божьих дарах, а другие, как сироты, этого не имеют. Да, многие народы этого не имеют. А мы порою пренебрегаем этим даром. Да, мы не ценим, и уподобляемся древним израильтянам. Им Господь дал манну небесную, провёл сквозь Чермное море, а они – распяли Господа. Будущего у нашего народа нет, если откажемся от христианского мировоззрения. Кому много дано – с того много спросится. А нашему народу много дано.

Почему Николай II вступил в мировую войну? Потому что обидели братьев-сербов. Сейчас возможно ли подобное увидеть в большой политике? Сейчас скорее видим политический и экономический расчёт, и ничто иное. Нам есть кому подражать. Наша история богата на святых.

Нам следует молиться, и молиться в том числе и нашим святым, в том числе и князю Владимиру, просить, чтобы он предстательствовал за наш народ перед Господом. Все беды, какие обрушивались (особенно в последние десятилетия) на наш народ, – это Божий суд. Наш народ несёт наказание за то, что отступили от веры святых предков.

Одно из наказаний – отнятие вождя. А получить духоносного наставника-лидера – это для народа дар Божий, но это надо заслужить.

+++

Апостол Павел говорит о важном даре – любви. Это – дар, а не чувство. Но если любить избирательно, а ненавидящих не любить – это плотская, душевная любовь. Надо стремиться стяжать духовную любовь, которая милосердствует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, всё покрывает, никогда не заканчивается. Это самая надёжная добродетель, которая перейдёт с нами в вечную жизнь. Апостол Павел указвает, что мы ещё видим через тусклое стекло то, что будет потом – ТАМ. Даже себя познать не можем. Тем более Бога. А ТАМ только любовь будет нужна. Вера нужна только в этой жизни. ТАМ упразднится вера, ТАМ Бога очами будем зреть. Останется только любовь. Это союз совершенных. Иоанн Лествичник пишет, что на лестнице духовного возрастания любовь стоит на тридцатой ступени. А люди привыкли стремиться прыгнуть сразу на тридцатую ступень, но попасть туда возможно лишь по мере очищения от страстей, без перепрыгивания через другие ступени.

Мы благотворим, отдаём себя другому, любимому нами, человеку по страстной привязанности, и в конечном итоге становимся врагами. Причина такого краха кроется в том, что построены отношения были не на духовной, а на плотской любви.

+++

К Библии люди подходят панибратски. Не понимая, делают свои умозаключения. Святое Писание написано Духом Святым. Не случайно, когда на Литургии подходит время чтения Евангелия, то делается это с особой торжественностью, с кажденим, молитвы поются нараспев, настраивая нас на возвышенное восприятие. Надо каждому усвоить, что Дух Святой дал человечеству Божье Слово, и этот же Дух Святой толкует это Божье Слово через иерархов (Иоанн Златоуст, Григорий Богослов и другие). Мы должны иметь руководителями святых отцов, книги их должны быть всегда с нами.

+++

В Евангелии читаем: последние будут первыми. У нас принято ставить крест на человеке: он пропащий, так мы говорим о том или ином, кто по нашему мнению является недостойным, опустившимся. Но никто до самой смерти не знает ни себя, ни другого, ни того, какой смертью кто умрёт. Может случиться так, что мы, уверенные в своей святости, упадём, а тот, кого мы считали негодным ни на что в этой жизни, обратится к Богу. Да, человек может и в старости обратиться к Истине. Хотя, оговорюсь, к сожалению, это редко происходит. Внешне мы – одни, с домашними – другие, а в сердце – третьи. И это всё видит Бог, Он – сердцеведец. Мы судим о человеке по внешности, по тому, как общаемся, а что в сердце человека – не знаем.

+++

Пушкина подозревали в причастности к восстанию декабристов. Жуковский предложил поручиться за Пушкина. Царь ответил на это: а за тебя кто поручится? Так и мы. Кто за нас умрёт? И поэтому Христос сразу за всех умер. Христос претерпел страшные мучения. Его били кулаками и швыряли друг к другу. Били в лицо и говорили: скажи, ты же пророк, кто тебя ударил. Всё это он добровольно претерпел за нас. Всякий человек, кто хочет подражать Христу, будет мучаться. Мир сей любит своих. Последователи Христа, так же, как и Он, – не от мира сего. Более чем в ста странах гонят христиан. В Китае, Сирии, Пакистане… Кровавая история гонений и уничтожений священнослужителей, верующих в Советском Союзе – одна из наиболее ужасных страниц мировой истории.

+++

Из записок Кати Небылицы:

Сегодня я рассеялась мыслью во время Литургии, подумала: «Вот, как-то окон маловато в храме, надо бы посветлее. Могли бы в крыше сделать. Или не надо? Может, достаточно и свечей?» И вот выходит мой брат, то есть архимандрит Богдан, на проповедь, и вдруг говорит (я чуть не упала): «Вы знаете, что в древнерусских храмах были крошечные окна? В храмах окон по-хорошему вообще быть не должно. Нужен только свет свечей и отблеск золота».

 

Из записок Веры:

Ехала из храма на трамвае. И застряла в пробке. И было нечего делать, стала читать «Мытарства Феодоры», эту книжечку мне подкинул Богдан.

И прочла всю брошюру.

Ооо…

А там вдобавок приложение – что-то типа «в помощь кающемуся», но таким языком, несовременным...

В общем, начиталась про мытарства.

Помимо прочего возник вопрос. Он меня сильно стал смущать, как новоначальную.

В смешанных чувствах обратилась к Богдану: «А что, на исповеди вот именно ТАКИМ языком нужно говорить: аз имярек согреших вельми зело...»

Богдан улыбнулся и стал объяснять, а я смотрела на него и думала, что он, как всегда, добрый, а я – да что я… О себе могу говорить и думать лишь самое плохое. Уж кто-кто, а я слишком много знаю о себе. Удастся ли мне когда-нибудь освободиться от самой себя, или так и умру, прежней, такой, как была… Господи, дай мне сил, я хочу быть другой…

 

Из записок Кати Небылицы:

Была на службе у отца Богдана Монастырского. (Никак не могу привыкнуть называть брата «батюшкой». Богдан всегда был необыкновенный. Теперь понимаю – это и есть то, что называется «не от мира сего». Особенно после того, как принял монашество).

Отец Богдан сказал, что надо стараться жить в стороне от телевидения: «Тем более там в последнее время сплошная пропаганда». Это он в связи с наступающим постом. Проповедь начал с притчи о добром самарянине: подошёл к раненому человеку левит (священник) и стал разглядывать раненого. Но не для того, чтобы помочь, а из греховного любопытства. И «вот об этом греховном любопытстве хочу сказать слово».

Когда Бог повелел Ною строить ковчег, он велел сделать только одно окно – не смотровое – в потолке. Семья Ноя не могла видеть гибель людей за бортом. Тем самым Господь и нам повелевает не делать себе «смотровых окон». Все новости узнавайте сердцем. Если действительно будет важная для вас новость, вы её узнаете всё равно. Если же подсядете на охоту за фактами и новостями, то душа будет жить внешней информацией, и тем самым погибать.

Батюшка сказал, что как начались события на Украине, так многие люди «повредились», стали просто одержимы «ловлей событий». Я с ним согласна. Новости – ужасная гадость. И все эти новостные сайты. Сколько там мусора. И всё под соусом пропаганды. В Евангелии сказано – удаляться от спорящих. А сегодня мода на ток-шоу с эмоциональными дискуссиями, спорами, распрями. И при этом там все кричат. Фу... Послушаешь – потом понимаешь, что было захватывающе, а душа ничего не получила. Оно все это внешнее захватывает. А в итоге опустошает и крадёт время.

Ещё запомнилось из его проповеди: не повреждаться душой, видя чужие страдания и грехи, могут только священники, ещё такой дар есть у врачей и педагогов.

+++

Мне понравилось у Григория Паламы: когда он был отроком, то перед тем, как начинался у него урок (он дома учился), он клал по три земных поклона Божьей Матери. И Она ему помогала в учебе особо.

Без Бога невозможно научить и научиться. Хоть лоб расшиби.

Пока Сергию Радонежскому в отрочестве не явился старец с неба, он не мог овладевать знаниями. Это символично и для нас всех в какой-то степени.

+++

Даниил Сысоев про смерть говорит такие вещи, что только записывай. «Смерть грешников люта» – это не метафора. Он говорит, что смерть с косой – это реальный дух, который именно в таком обличье является к умирающему грешнику. Это дух с какими-то режущими предметами, которые нужны ему для того, чтобы отрезать привязанности к земле. Именно таким образом жизнь отнимается. Господь в Евангелии говорит какому-то богачу: «Безумец, этой ночью душу твою ИСТЯЖУТ из тебя». «Истяжут» – это оборот старославянской речи. Не возьмут, как по-русски мы читаем, а именно истяжут – дословно: «вытащат с пытками». Но если человек не привязан к земле, верит во Христа, то как Сам Христос сказал, этот человек «смерти не увидит».

Что очень важно – «смерти не увидит» – это не фигура речи. Этот человек действительно не увидит духа смерти (с косой), его душу не будут истяжать (вытаскивать).

«Верующий в Меня смерти не увидит, он переходит от смерти в жизнь». Сысоев говорит, что видел людей перед смертью, который отбивались руками и смотрели выпученными глазами в пространство – непонятно, кого боялись. Хотя понятно, конечно. Так что смерть с косой – это «ангел смерти», или, точнее, «аггел смерти».

+++

Утром была в храме у брата. После Литургии о. Богдан в конце проповеди рассказал историю из жизни, которая произошла с одним священнослужителем – епископом Василием Родзянко. Этот священнослужитель вдруг зачем-то поехал на озеро, а зачем, и сам не знает. Приехал, постоял, походил, сам удивляется, «чего так меня сюда потянуло»... А потом вдруг слышит – такое тихое из-за кустов: ма-ма...мама... (тут о. Богдан стал плакать, долго молчал, и потом всю дальнейшую речь по его щекам лились слезы).... И пошел этот священник туда, где голос детский... Смотрит, там женщина в окружении большой ватаги малышей (мне плохо было слышно, я лишь суть)... Женщина плакала, и выяснилось – она пришла сюда, чтобы утопиться, ибо ей стала невмоготу жизнь многодетной матери....

Священнослужитель стал с ней беседовать, и в итоге она отказалась от этой страшной мысли....

О. Богдан сказал, что вот, мы, священники, да и просто люди, все мы лишь орудие в руках Божиих.... Епископ и сам не знал, зачем надо ему ехать на это озеро... И поехал, ибо душа туда рвалась... А оказалось, это был зов Божий...

+++

Читала у замечательного современного болгарского монаха арх. Андрея Конаноса, что люди сплошь и рядом получают инфаркты-инсульты и т.п., потому что не имеют памяти смертной, не осознают, где они находятся, не пребывают в молитве.

 

Из записок Веры:

Мои знакомые из прежней, теперь далёкой для меня, жизни при случайных встречах удивляются переменам во мне, не могут поверить, что я стала верить в Бога и хожу в церковь. Спрашивают, что заставило меня стать другой. Я хотела бы им ответить, что «стать другой» не означает ходить без косметики, в длинной юбке и косынке, и бить поклоны в храмах. Нет. Стать другой – это то, что я хотела бы видеть в себе, и никак не увижу. Но как я пришла к Богу? К Богу я шла всю жизнь, да это так. Я этого не понимала, но я всю свою жизнь шла к Богу, и теперь я просто стала это осознавать и иду уже сознательно. Но вот если говорить о конкретном случае, как это случилось, то наверное, надо вспомнить больницу, в которой я однажды оказалась.

Меня вернули с того света. Когда я пришла в себя, то обнаружила в тумбочке забытую предыдущим больным книгу. Это была книга свт. Феофана Затворника о болезни. Я открыла её и прочитала случайную фразу: «Если Бог возвращает человеку жизнь, то только для покаяния». И эта фраза перевернула всю мою жизнь. Книгу я тоже прочла, пока лежала. Когда прочла, то поняла, что в больницу попала ради этой книги и даже ради одной фразы из неё.

+++

Из интернетной переписки Веры и Кати Небылицы в «аське»:

Катя: В церкви все способны положительно влиять друг на друга – даже укорами. Не ершатся, короче.

Вера: Да.

Катя: В первые века всю службу миряне пели вместе со священниками. Кстати, сейчас в Крыму, в Херсонесе, в храме св. Владимира настоятель прививает практику петь службу всем миром, как в первые века… Недавно слушала, как о. Дмитрию Смирнову в передаче одна женщина пожаловалась, что у них после ремонта пол стал мраморный и там отражаются лики святых, и люди по этим ликам ногами, из-за этого уже, по её словам, часть прихожан перешла в др. храм.... О. Дмитрий ей на это сказал: вот и поздравляю, рад за вас, что теперь у вас в храме стало просторнее.

Вера: Гогого…

Катя: Ага))) Я смотрела вчера потрясающую передачу «Исповедь духовной дочери» – исповедь простой женщины, у которой духовник о.Илий Ноздрин. Будет время – посмотри, не пожалеешь. Она рассказывала о своём пути к Богу, как она из самого неверия к Нему пришла. Но я не про это. Она там говорит: «Иногда мне хочется, чтобы во время службы в храм вошёл апостол Павел. Просто прошёл по храму. Он ничего бы не сказал. Но всё бы изменилось. Все тогда бы, в том числе и я, начали бы молиться».

Вера: )))...

Катя: И дальше она говорит, что апостола Павла ей видеть не дано, но ей дано было видеть, как по храму проходит отец Илий, и это перевернуло её представление о богослужении. Она увидела, КАК надо находиться в церкви во время службы. Архиепископ Антоний пишет, что во всём внешнем преуспеваешь ровно настолько, насколько преуспеваешь в молитве.

 

Из записок Кати Небылицы:

+++

Ветров золотые узоры,

листвы шебуршащей шаги,

Ангел идёт по городу,

и вместе с ним ходишь ты...

 

И детские руки памяти

подсовывают минор,

и вечность грустит на паперти,

о, смерть, не гляди в упор...

+++

Куда мне до Звезды, которая не тает,

летит среди веков, поэзию даря...

Куда мне до Любви, которая не знает

ни зависти, ни зла, добро в себе храня.

+++

Люди в масках. Это – мы с вами. Наша маска – это всё то, что мы так любим, ценим и чем дорожим. Гладкая кожа, белые зубы, чистое дыхание, красивый загар, летящая походка, гордая осанка, звонкий смех. Словом, молодость. А у кого-то ещё юность. Наслаждаемся этим соком жизни, которым истекают сочные плоды нашего бытия, эти разнообразные, как картинки в калейдоскопе, дни. Они наполнены грушами любви, яблоками раздора, помидорами стыда, ягодами страсти. Этих плодов так много. И все они желанны. Даже несмотря на их отвратительность. Потому что у них красивые нежные шкурки, сладкая мякоть, нежный сок. И даже будь это яд злобы, мы всё равно его лелеем и высасываем из этих плодов жизни до капельки, мы пьём эту жизнь так, будто живём последний день. Нам мало дней, мало ночей. Ищем новых жизненных измерений, где уже не часами, а вечностью измеряются воплощённые в реальность мечты. И тогда мы поедаем друг друга, и бежим, закрыв глаза, по лабиринтам чужих судеб, в поисках того, что даст нам новые силы для новой одури, для нового похмелья.

Но наши маски ветшают. И из-под чудной зари когда-то милой улыбки нет-нет, да мелькнут вдруг клыки подступающей старости.

 

+++

Он видел их, беззащитных, чистых внутри своих нечистот, смиренных внутри своих гордынь. Он видел их всех, это величайшее множество людей, сквозь всё то, что клубилось вокруг Его взора облаками времён, столпами столетий. Каждая из этих душ человеческих была внутри Его Духа, внутри Его Взора, внутри Его Сердца. Он знал каждого на все времена вперёд, и видел жажду каждого быть спасённым, помимо их собственного знания об этом, затуманенного миром и сплетением суетных попечений. Он взирал до Креста и с Креста, и после Креста, вне времени, над временем, и всегда знал одно: никого из них, детей своих, не сможет оставить, не захочет бросить, а потому с Его Уст сходило вечное: да будет воля Твоя!

+++

Помню. Мне пять лет. Уже за окном темно. Я стою у открытого окна, летняя тёплая ночь. Я смотрю и смотрю на звёзды, подняв голову. Что-то завораживает меня, и нет сил уйти и лечь спать, нет сил оторваться от неба. Я не понимала тогда, что это была моя первая молитва, изо дня в день, из вечера в вечер, я шла перед сном к окну, поднимала глаза к небу… Шли годы. А моя встреча с ночным небом не заканчивалась.

+++

Трудные роды

И вновь, и вновь слова. Как много их. Живых и неумолчных. Они бегут ко мне со скоростью тех пуль, которыми стремимся уязвлять всех недругов своих. О пули из словес, словесная бравада, недобрая молва, не мягкая картечь, железные сердца пробить вполне готова, всё это без конца, и без ночей, без дней, все это навсегда, до самой смерти… Так я себе твердил, пока сидел над текстом, который написать всю ночь хотел, хотел… Но ничего не вышло. Ни слов, ни зла, ни тьмы, ни пустоты, ни памяти, и даже без молитвы, я всё сидел, не зная, как начать…

И вот уже лучи предутреннего солнца восстали, понеслись над миром, над людьми, и птицы запрягли любовные свирели, они в любви к Творцу признанье понесли, на крыльях, на лучах, на облаках воздушных, и свет восстал, и люди с ними вновь куда-то стали течь, бежать, стремиться в суете, всё снова началось, по кругу.

А я глядел в экран, компьютер мой молчал, я ничего не знал, что надо написать, а так хотел, хотел, хотел, сказать чего-то миру, явить свой мудрый глас. Но …

+++

К заупокойным свечам при посещении церкви добавилась ещё одна – об упокоении моего первого мужа Алексея.

Я знала, что после нашего развода Алексей вскоре женился, подался в политику. Доходили также слухи, что он сошёлся с бандитами. Бедный Алексей. Мне его жалко. Что теперь я могу сделать для отца моих детей... Ничего, кроме молитвы.

О покойных принято говорить только хорошее. Что хорошего мне вспомнить об этом человеке?

Он отец моих детей. Алексей будто предчувствовал скорую смерть и за месяц до своей гибели выложил деньги на приобретение двух квартир – для наших дочери и сына. Пусть это ему зачтётся на том свете.

В воспоминаниях о мужчинах моей жизни особняком стоит фигура ныне покойного Олега Ивановича Верчагина, завуча той сельской школы, в которой я работала после окончания института. Изо дня в день, из года в год я жила только тем, чтобы встретить взгляд его глаз на школьной перемене. Он был холост, умён, обаятелен. Он отвечал мне долгим взглядом, касался невзначай моей руки. Но напрасно горело моё сердце. Эта любовь стала драмой всей моей жизни. Эта страсть измучила меня.

Со временем я пришла к пониманию бессмысленности своей жизни. Мне было известно об изменах мужа. Мы разошлись, я вернулась в Москву. Я жаждала найти бальзам от душевной раны, в сердце моём по-прежнему жил Олег Иванович Верчагин. Я хотела сделать всё, чтобы зачеркнуть прошлое, исцелить измученное сердце. Предложение моего одноклассника Николая Кулакова выйти за него замуж стало последней надеждой на счастье. Но и эта надежда была разрушена. Кто её разрушил? Вера Монастырская, отбившая у меня второго мужа? Когда-то я так и думала. Но сейчас понимаю – я сама разрушила свою жизнь, сама. Винить в своих бедах других людей – последнее дело. Во всём и всегда виноваты только мы сами. И больше никто. Мы сами создаём себе пропасти, сами в них падаем. Так стоит ли искать виновных.

Оглядываясь назад, я вижу свою беспомощность. Я жила так, будто писала черновую работу, впопыхах, кое-как, будто назавтра собиралась всё переписать на чистый лист. Я жила только собою. На первом месте были мои чувства, страдания, любовь. Я жила в погоне за настоящей любовью, и находила каждый раз страдания. Я бежала от одной любви к другой. Я и замуж-то вышла за Алексея не потому, что была полна любви к нему, а потому что была полна ревности к другому человеку – к своему жениху Пете, с ним мы учились в одном институте в Ленинграде. Стоит ли теперь удивляться, что моя семейная жизнь, как первая, так и вторая, не удалась. Если человек видит в центре своей жизни исключительно одного себя, то он должен быть готовым к главному результату подобных усилий, он должен быть готов к одиночеству.

 

Из записок Кати Небылицы:

Первое слово

Мама рассказывала: в пять месяцев меня по недосмотру напоили морсом из старого варенья с личинками. Началось отравление. Забрали в инфекционку. Маму пускали только для свиданий. Мне кололи в голову уколы, я много кричала и тосковала по маме. Однажды, когда она пришла, я из рук врачей стала вырываться и вдруг закричала: «Мама!» Врачи и медсестры вокруг были ошеломлены: ведь младенцу – пять месяцев. Мама тоже была ошеломлена.

Я буквально выпрыгнула из рук врача к маме и вцепилась в неё. После этого мама написала расписку, забрала меня домой, а тётя Маша Твёрдая (вторая няня из семьи Монастырских) сказала: ничего Кате не делай, её закололи, пусть отдыхает... И правда, я пошла на поправку. А говорить начала в положенное время – лишь спустя полгода.

Но, как потом повторяла всю жизнь моя мама, самое своё первое слово, и это было слово «мама», Катя сказала (а точнее – выкрикнула) в пять месяцев.

 

Из записок о. Богдана Монастырского:

Исповедь даёт силы не грешить.

Священники не оставляют в своей памяти того, что им человек сказал на исповеди. Не испытывают к кающимся злобы, презрения, ибо велико таинство исповеди. Все священники радуются, что человек очищается, и скорбят от того, что тяжко пал человек. Это как твой ребёнок, он упал, а тебе больно. Так и у священников отношение к своим духовным чадам, к тем, кто приходит к ним каяться на исповеди.

Много храмов сейчас. И люди тянутся к церкви. Слава Богу, прошли времена воинственного богоборчества. Но ведь революция случилась не просто так. До революции в церкви всё было пропитано духом бюрократии. В каждом приходе обязывали заводить книги, куда записывали имена и фамилии всех, кто причастился. Для отчёта. Показатель приходской жизни. Вроде бы хорошо, но на деле в конечном итоге получалась казёнщина. Сейчас, слава Богу, всё – по совести.

Как нельзя злословить отца и мать, так и священнослужителя. Есть люди, заражённые духом осуждения в адрес церковной иерархии. Увы.

В церкви – дух порядка.

Нельзя женщине учить в церкви, говорит апостол Павел. Стыдно, чтобы женщина учила. Но по канонам и мирянину тоже запрещено учительство, на это указывает апостол Павел.

Когда человек делает то, что ему несвойственно, – тут недалеко от гордости.

Одежда влияет на человека. Не случайно, принято у монахов спать в одежде. Ибо расслабленное тело – проводник греха. Хотя, безусловно, оценка не только по одежде.

Современные христианки в Греции в храмах молятся, не покрывая головы платком. Это – нехороший обычай.

Когда Исаак поехал за невестой – вспомним, она вышла к нему, прикрыв и голову, и лицо платком.

Когда женщина не прикрывает те или иные части тела – этим сеет соблазны.

Мы, христиане, если по совести, по духу, то не можем расхаживать в вольной одежде и допускать вольные движения.

+++

Евангелие от Матфея: Христос выгнал из храма людей-менял.

В наше время в тех храмах, где есть торговая лавка, там и шум, и гвалт. Это очень больная тема для церкви – денежная.

Но не в самих деньгах дело. Если священник ездит на дорогой машине, но сам он – милующий, то над ним нет суда. Известный московский проповедник протоиерей Дмитрий Смирнов тому пример. Окормляет приют, сорок семь детей стали для него родными. Да, отец Дмитрий ездит на дорогой машине. И что.

Или другой пример. Патриарх Сербский Павел ездил на трамвае. Был великой силы милующим человеком. Истинно смиренным.

Но главное – не внешнее. А то, что в сердце. А кто знает, что в сердце человека? Только Бог знает.

Самое страшное, когда человек в храме не чувствует страха Божия. То, как себя ведёт человек в храме, как он себя ощущает в храме, это есть своеобразное зеркало состояния его души. Об этом Феофан Затворник сказал: поведение человека в храме отображает то, как он подвизается. Чтобы быть благоговейным, надо быть прилежным в молитве, и совершать все дела Божии с большим усердием, тщательно. Серафим Саровский говорил, что нехорошо разговаривать в церкви. И эти слова нам надо особо воспринимать, ведь они сказаны тем, кто на службе узрел самого Христа. Серафим Саровский отказался от настоятельства в обители. Святые убегали от рукоположения. Они понимали, что быть священником – это страшно. Григорий Богослов бегал от епископского сана.

Есть люди, которые говорят, что в храме им плохо, запах ладана не устраивает, или душно им, или ещё что-то. Это – от нечистого сердца, которое не воспринимает Божию благодать.

Самый благоприятный вид монашества – когда в келии живут по два-три человека. Серафим Саровский сначала жил с братией, потом по благословению начал жить в одиночестве. Это особый подвиг. Ведь в пустынных местах – обиталище дьявола. Там , где никто не живёт, там дьявол сильнее.

У монахов три обета: нестяжание, пост (в том числе – без семьи), послушание. Но ведь это и мирян касается. Священномученик Илларион Троицкий говорит: все заповеди даны для всех.

В супружество вступают немощные. А сильные – не вступают. Церковь и мир будут стоять, пока будут монахи.

Монашество возникло как реакция на то, что жизнь христианина обмерщилась. Монашество – это добровольное мученичество. Это добровольное гонение на себя.

Та церковь, которая откажется от монашества, рухнет.

Петр I не понимал, зачем нужно монашество. Известно, к чему это привело. Так же как не понимал монашества Мартин Лютер. Он, монах, женился на монахине, в этом браке у них родилось шесть детей.

Показатель здорового общества – когда молодые люди идут в монастырь. Согласен с этим высказыванием нашего Патриарха.

Мы стремимся к комфортному христианству. Если оно начинает терять комфортность – оно становится нам в тягость.

Есть люди, которых жжёт слово Божие. Они не могут его слышать. Потому что оно напоминает им, что они не так живут.

Родители Серафима Саровского не ломали ребёнка, не мешали ему молиться. Сейчас многие люди боятся за своих детей, если те молятся и ходят в храм. Боятся, что они навредят себе.

В школах и вузах СССР молодёжь воспитывали в духе хулы на Творца. Плоды этого пожинаем по сей день.

Образование не может быть пустым – или оно будет безбожным, утверждающим,что мир возник сам по себе, или будет наполнено духом Божиим, и будет преподаваться истина, а истина в том, что этот мир создал Бог.

Когда-то образование давалось при храмах.

Наше государство забрало у церкви право научать, образовывать, и не хочет это право возвращать.

+++

Серафим Саровский и кормление им медведя с руки. Говорят: разве такое бывает? Да. Бывает. И примеров, подобных этому, немало в святоотеческой истории. Наш священномученик Кирилл Казанский был во время этапа в холодную пору выброшен из поезда, и медведь его согрел. Власть над животными дал Бог Адаму. И это проявляется на святых.

Мы говорим о любви. Это тридцатая ступень в духовном делании. Последняя. Серафим Саровский говорил, что нельзя бросаться на то, что сверх твоих сил. Это дьявольское искушение. Серафим Саровский поочередно прошёл все подвиги. Постепенность – вот необходимое условие в духовном восхождении.

Серафима Саровского избили до полусмерти из-за денег. К нему пришли за деньгами. Это распространённое мнение среди нецерковных людей, что у служителей церкви должно быть много денег. Наша церковь являет пример людей нестяжательных. Пример Серафима Саровского это подтверждает. На этом же примере видим, что личная обида не должна приводить христианина к тому, чтобы себя защищать.

Почти всякий святой на Руси – выходец из простого народа. Традиции святости, молитвенности передавали из рода в род. Видят ли сегодня наши дети, как папа с мамой молятся перед иконами, видят ли, как родители молятся перед едой, видят ли, как папа с мамой дают милостыню?

+++

Когда дул сильный ветер на Галилейском озере, испугавшиеся бури ученики вдруг увидели идущего по воде Христа. И апостол Пётр, простец, сказал то, что пришло на ум. Вот и Давид, как мы видим в Псалтири, беседует так с Богом, будто ставит условие. Я делаю Тебе, и Ты мне тоже взамен дай. И Иов – тоже. Всё это – в простоте сердца.

+++

Мы привыкли к тому, что солнце встаёт каждый день. Для нас это естественный ход вещей. Но привычка к тому, что нас окружает в этом мире, заслоняет главное: чудо. Дожди, ветер, весь мир вокруг – это и есть чудо Божие. И вещам, и природе свойственно разрушаться. Так же и вселенная – всё движется к распаду. Но тем не менее что-то держит мир. Господь нам даёт пищу. Даёт жизнь. Нас каждый день, каждый миг окружают естественные Божии чудеса. Но мы не умеем их воспринимать как чудо, мы видим эту жизнь как должное, берём из рук Бога всё, что Он даёт, без благодарности, так, как будто Он обязан это делать, как будто мы, а не Он, хозяева этой жизни. Да, нам, людям, Бог разрешил побыть какое-то время на этой земле царями и повелителями, но существование смерти должно отрезвить и вспомнить о временности наших полномочий, задуматься над тем, кто на самом деле распорядитель нашей жизни. Кто есть кто. Мы лишь прах земной, не более. Там, за гранью этой жизни, будут даны ответы на все вопросы.

По своему маловерию во всесилие Божие мы, немощные в вере, ищем сверхъестественных чудес. Как во времена ветхозаветные по молитве Иисуса Навина во время битвы солнце остановилось в небе. Нет ничего в этом мире, что было бы невозможно для Бога. Для Бога – всё возможно.

+++

Апостол Павел к коринфянам. Церковь строится из людей, как здание – из камней. Многие строят из соломы, тростника, а многие – из золота. Но в конце – огонь покажет дела. Дела сгорят, а сам спасётся – как бы из огня. Некоторые толкуют эти слова, что все спасутся. Но толковать писание могут разве что четырнадцать человек, это Василий Великий, Григорий Богослов… Слова апостола Павла «спасутся как бы из огня» иерархи церкви толкуют: если дела – труха, замешаны на тщеславии, то они сгорят, а ты пойдёшь в геенну вечную, но останешься как личность. Спасутся те, кто строит свой дом из золота. Это означает, что спасение – только в церкви. Прообраз церкви – Ноев Ковчег. Евангелие нас учит: подвизайтесь войти тесными вратами, то есть очень мало людей спасается. Ибо очень многие возлюбили тьму. Как Господь выбирал царя Давида? Было много красивых. Но Господь: я смотрю на сердце человека, а не на внешность.

Почему Христос пошёл по водам? Люди хотели сделать Его царём. Ибо Он накормил их, пять тысяч человек, пятью хлебами, и все насытились. Он приумножил хлебы. И люди обступили гору, чтобы Христос не ушёл. Они решили, что если им нечего есть, то Христос их будет кормить, а значит, они Его и сделают своим царём. Но Христос ушёл по озеру, чтобы не сделали Его царём. Ему не нужны люди, которые сегодня кричат о своей любви к Нему, а завтра будут готовы предать Его. Очень малый процент тех людей, которые хотят служить Богу. И поломать человека невозможно. Господь очень кроткий. Он не желает Себя насильно навязывать людям. Он хочет милости, а не жертвы. Он хочет добровольной, искренней любви к Себе. В основной массе люди не желают обратиться. Недавно была память композитора Баха. Помимо прочего Бах был доктором богословия. Человек, который достиг уровня богословского образования, знает все конфессии, и при этом остаётся в ереси, не переходит в православную церковь, значит, он противник Истины. Есть дурацкое мнение: в чём родился, в том и умру. Умру в коммунизме? В протестантизме? В исламе? Антоний Великий пишет, что погрешить делами – признак немощи, а допускать неверие – признак безрассудности. «Я грешу – как не грешить». Одна говорит: «Я живу – а не грешить невозможно». Это – хула на Таинства. Кто не надеется на Бога – сам себя сокрушает и падает.

+++

Многоглаголивый человек не оставляет в себе места для благодати.

Мы часто говорим из человекоугодия, боясь показаться «не такими» в глазах людей.

Мужество – это? – пребывание в Истине при твёрдом противодействии невидимым врагам. Если жить благочестиво – то мужественным может быть и бабушка, и женщина, и отрок. А если мужчина не стоит в Истине, не познал веру, то ни о каком мужестве с его стороны нет и речи.

+++

Люди, которые не будучи богословами, начинают богословствовать, впадают в высокоумие. Об этом Достоевский сказал так: человек хочет себя обличить – и впадает в высокоумие. Не надо богословствовать на исповеди и на молитве. У христиан Литургия – это радостная служба, человек входит в Вечность, тут всё забывается, остаётся Небо, тут – Бог, небожители. Поэтому во время Литургии не должно быть никаких исповедей. Чего, к сожалению, у нас не соблюдается.

Нам, мирянам, «копать» себя на предмет исследования тонких помыслов, тонких грехов, не стоит. Чтобы не впасть в высокоумие.

+++

Церковь – это Мать, которая нас научает. Наши падения были до воцерковления от того, что мы не знали Истину. Иоанн Златоуст: научаться труднее, чем идти на зрелища. Апостол Павел в посланих коринфянам иронизировал: вы такие важные, а мы страждем в гонениях; вы мудры, а мы немощны…

Мы все – стадо одного пастыреначальника – Христа. Он приобрёл это стадо своей кровью. Это важно. Ибо враг сеет соблазны. И может посеять гордость, величание, даже на почве церковного авторитета. Мы должны быть внимательны, чтобы не разорвали стадо Христово.

Апостол Павел: я вас родил во Иисусе благовествованием.

Священников называют отцами. Священники помогают человеку родиться во Христе. Да, пастырей надо именовать отцами, ибо они рождают в духовном плане людей для вечной жизни. Златоуст: тем более надо чтить духовных отцов, ибо они врачуют духовные болезни. На земле духовное отцовство установлено на основе отцовства Христа.

+++

В Евангелии от Матфея говорится, как Господь спустился после своего Преображения с горы и встретил человека, у которого сын бесновался. Христос: о род неверный, доколе будут терпеть вас. Игнатий Брянчанинов пишет: что такое человек? Это богозданный храм по телу и жилище Бога. Но если ты не храм Божий, то ты – жилище беса, который тобою управляет и ты этого не замечаешь.

Да. Воистину так. У нас глаза закрыты – мы не видим этих ужасов, которые нас окружают. Суть природы бесовской – ненависть к человеку. Им нужна гибель Божьего творения. Да, Господь попускает одержимость, попускает язвы, болезни, чтобы человек познал свою немощь, и чтобы наказать его, ибо гордился, шёл против Бога. За всякой страстью стоит падший дух – агитатор, который возбуждает нас исполнить мерзкое дело. Люди без Бога, без Церкви – беззащитны по отношению к падшим духам. И хотя по своей природе человек, как Божье творение, обладает данной ему свыше силой (а эту силу даёт Христос), имеет царственное достоинство, но в отдалении от Бога, в миру, погибает, и поделать ничего не может. И это относится к большинству людей этого падшего мира. Пьют, блудят – всё под влиянием бесовской силы. Изгоняет бесовскую силу только сила Божия. Отрок бесновался на новолуние (в евангельской истории от Матфея) – это чтобы похулить Божие творение.

В нашем современном мире всё погружено во мрак, всё под гнётом бесовской прелести. По телевидению – не о Боге, а об астрологических прогнозах.

Златоуст: никакая сила не может заставить бесноваться, это дьявол заставляет бесноваться, чтобы похулить Божие творение.

Человек говорит: я заболел, пусть Бог меня исцелит. Так делал Серафим Саровский. Но одно дело – святые люди, другое дело – мы, грешные, немощные. Нельзя искушать Бога. Заболел? Помолись, чтобы Бог благословил врача, и иди к врачу. Медицина существует в этом мире не просто сама по себе. А по воле Божьей. Вот и надо жить нам, немощным, в согласии с волей Божьей.

+++

Ты не можешь быть нейтральным. Ты либо Божий, либо не Божий. Апостол Павел: ваши тела – сосуды Духа Святого.

Но чтобы стать такими сосудами, нужно приготовить место, чтобы Бог захотел вселиться в нас. Мы должны создать условия, чтобы Бог нас посетил.

Игнатий Брянчанинов – слово о человеке. Изначально, при сотворении мира, земля не нуждалась, чтобы её возделывали, сама произращивала. Не было погодных изменений, не было дождей. Всегда было благорастворение.

У нас есть установка: плохая или хорошая погода. Хотя всё – от Бога. И осознание этой истины есть глубинные воспоминания духа.

Наши предки не нуждались в труде – а только возделывали сердца.

Кто был Авель? Пастух. Он для нас прообраз тех, кто не привязан к земле, а устремлён к небу, то есть к Богу.

А Каин был земледельцем. Он – прообраз тех, кто погружён в земное, кто привязан ко всему этому тленному, временному, чьё сердце обращено не к Богу, не к высшему, а к низшему, к смертному, к земле, к праху, к пыли.

+++

Самое лучшее толкование из святых отцов – Феофан Затворник, толкование Апостола; блаженный Феофилакт – толкованиеЕвангелия.

+++

В книге Давида: хорошо дела Божии прославлять. Да. Нужно хвалиться делами Божиими.

+++

История – дело рук не только людей, но и невидимых сожителей – духов поднебесных.

Дух творит себе форму. То, что у человека в голове – то он т реализует. Христос: вы – дети дьявола. Человеку захотелось – и он сделал это. А что сделал? То, что внушили падшие духи. Падшие духи на уровне помыслов внушают, агитируют. Мы не знаем этой духовной брани. Не видимм, что за наше сердце идёт постоянная брань между светлыми и тёмными силами. Мы ходим, а вокруг нас – прилипалы, они нашёптывают нам. Это наши злые сожители. Мы как слепые котята – нами играют сущности, которых мы не видим. Христос: Я пришёл разрушить державу дьявола.

Златоуст: Христос через Павла сказал больше, чем Сам сказал во время Своей земной жизни.

Не надо считать человека навсегда падшим.

По Евангелию – мы, сильные, должны носить немощи слабых. Сильный – это, по Евангелию, тот, кто всем служит. Мы это забываем. Особенно это видно из наших отношений с неверующими невоцерковлёнными родственниками. Мы забываем, что они – слабые. И принимаем на себя вид надменных учителей. Слабый разве может смириться, потерпеть? Это может только сильный. Христос ноги мыл ученикам, Христос ничего не имел, и остался один, брошенный учениками. Похоронили чужие люди, которые не являлись даже родственникамим. Когда в гробу лежал – его ученики прятались.

Мы научимся быть сильными, если научимся прощать. Кто сильный – тот должен уступать.

У святого спросили: если увидишь, что брат спит днём, станешь ли будить его? Святой ответил: я подушку подложу.

Общаться с другими надменно или относиться к другим свысока – это отношение озлобленного человека.

Святое Писание нам дано, чтобы мы утешались и имели надежду. Надо поступать так, как поступали праведники.

Наши поступки, поведение должны иметь постоянный курс на Бога, и действия должны быть в соответствии с заповедями Божиими, и лишь потом – как результат собственного здравого смысла.

В отношениях с ближними должно преобладать единодушие. Всё можно стерпеть, кроме ереси. Единство нужно блюсти везде. Дьявол сеет соблазн под видом мнимой ревности по Богу.

Отец Даниил (Сысоев): мы из детей, жён, мужей делаем идолов.

Да, слепая, я бы сказал – безумная, любовь к близким – это из области идолопоклонства.

Святые раздавали вещи, себе практически ничего не оставляли, чтобы освободиться от страстей. Люди носятся с вещами. И это тоже идолы.

Надо всё делать в Боге. Измена – страшное дело. Но если надеешься на Бога, то и это не страшно.

У Соломона: Господь смерти не создавал.

В Раю, до грехопадения Адама и Евы, не было смерти.

И в Царстве Небесном нет смерти.

+++

Иоанн Дамаскин – о Причастии (пишу по памяти): мы вкушаем истинное Тело Христова, а не его образ. И истинную Кровь Христову, а не её образ.

Есть учение, что Бог нас не наказывает ни в этой жизни, ни в будущей, а будто грешники сами себя наказывают своими неправедными поступками. Это – неверное мнение, и оно, к сожалению, у нас распространено в том числе и среди священства. Именно Бог и наказывает, и после смерти именно Он и будет нас наказывать. Бог и Судья, и Он же и наказывает. Примеров тому просто тьма. Все потрясения, беды, скорби – всё это Божий гнев, Божии суды за грехи людские, за преступления, за неверность Богу, за то, что люди забыли своего Творца и живут по своим похотям.

Жило на каком-то острове (не помню, где) племя людоедов, среди которого к тому же царил разврат, и в 1008 году накрыло их цунами. Уничтожены были все. Закончилось долготерпение Божие. Вот это и есть Суд Божий.

+++

Многие ищут в христианстве высоких идей, но соблазняются простотой.

+++

Мы не славим Бога за то, что Он есть, а вспоминаем о Боге, когда «припекло», когда нужда заставляет – болезни, скорби…

Люди порою на исповеди плачут не о грехах, а о житейских неудачах.

А надо, чтобы земное, суетное, не затмило чувств к Богу.

+++

Понять нашу веру, не читая Писаний, невозможно.

Мы читаем псалмы – там сокровище мыслей. Первый псалом: блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на совет грешных не ста…, но в законе Господни воля его, и в законе Его поучится день и нощь… То есть, надо отрезать от себя нехорошие компании, греховные помыслы. Тридцать первый псалом: блажени, ихже оставишася беззакония, и их же прикрышася греси. Блажен муж, ему же не вменит Господь греха, ниже есть во устех его лесть… То есть, счастье в том, когда сердце мирно и имеет дерзновение перед Богом. А это возможно, когда грехи прощены.

Пятидесятый псалом – о том, что все мы рождаемся во грехах. Не бывает даже младенцев безгрешных, ибо «мы в беззаконии зачаты».

Девяностый псалом говорит о том, что самый сильный помощник человеку – это Всевышний (живущии под кровом Всевышнего), но для этого нужно жить по Божьим заповедям. «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится».

В псалмах открывается, что Бог, который сотворил мир, вникает во все мелочи нашей жизни, Он – всюду, Он всё видит и знает, будь это проблемы на работе или в семье. Надо строить свою жизнь по Божественным заповедям и – ни о чём не думать. И Господь Сам устроит нашу жизнь. Служишь Богу – и Бог даёт тебе всё, только бы ты, человек, не хитрил, не строил долгоидущих планов – и тем более без упования на волю Божию. Да. Не надо планировать. Вот прошёл день. Осталось втихости помолиться вечерней молитвой. Завтра другой день. Его начать с молитвы и со смирением встречать всё, что будет. Надо довериться Богу. И жизнь будет простой, здоровой, ясной. Потому что душа простая, здоровая, ясная, и такое же отношение к жизни, которую устраивает Бог, а не человек. Мы, люди, должны понимать, что сами, без Бога, мы ничто, и когда мы суетимся, полагаемся лишь на свои силы, Бога не славим, то впадаем в искушения, в смуту, в грехи. Надо увидеть, понять, что Бог может войти в наши нужды, и эти свои нужды изливать перед Богом. А Он устроит. Многие думают, что жить по Евангелию невозможно, это слишком тяжело, и живут по своим прихотям. И оттого многие беды и тяготы. А начни жить по Божьи – и жизнь станет намного полнее, осмысленнее и проще.

Каждый день, каждую минуту люди рождаюется и умирают. Это надо помнить, надо помнить, как коротка наша жизнь, в любой миг она может оборваться, и надо быть готовым перейти к Вечности.

Закон Божий написан на скрижалях нашего сердца. И он мил, приятен. Нам не нужны суета, сребролюбие, гордость, нескромные дела и нескромные одежды. Это чуждо нашей природе. А природа каждого человека – христианская. Хотите жить по Христу? Да, живите по Христу, так говорит нам совесть, которой мы так часто не верим. Те, у кого слабая вера, или вообще нет веры, живут нечестивой жизнью.

Есть неверие, когда человек знает, что Бог есть, но закрывает на это глаза. Есть люди, которые видят тебя, там, где-то на улице, но не здороваются, делают вид, что не видят, – так и в отношениях с Богом. Человек делает вид, что не видит, не верит, не знает Того, Кто очевиден, Кто рядом, Кто тебя создал, в конце концов. Человеку предлагается Божий закон, а он не хочет его, ибо боится, что его делишки будут уничтожены. Дело веры требует мужества – а это стояние в добродетелях. Если устоишь в добродетелях – то блажен. А кто не хочет бороться со страстями – тот не христианин, и дорога его к погибели. Кто хочет венец в царстве небесном – приходи в храм. Храм – это тот самый Ноев ковчег, в котором даётся человеку спасение среди бушующих волн житейского моря. Но мало таких, кто хочет в Ковчег. Как и во времена перед Потопом, никто, кроме Ноя и его семьи, не хотели, не стремились к спасительному Ковчегу. Они – прообразы для нас, потомков. И сейчас мало кто хочет идти спасительным узким путём. Люди идут широким путём, большая часть человества, увы. Не хотят ведать того, что широкий путь закончится полной катастрофой, и будут плач и скрежет зубов. А узкий путь – это участие во блаженстве Бога, вот куда идут те, кто выбирает в этой жизни узкий путь. И ради этого вечного блаженства, конечно, стоит постараться. Жизнь одна. Её отрезок – от рождения до смерти. Если человек тратит несколько лет на обучение какой-то профессии, то для очищения от страстей нужна фактически вся жизнь. И чем раньше опомнится человек, чем скорее возьмётся за ум и приступит к борьбе со страстями, тем лучше для его души. И как заблуждаются те, кто порою откладывает на «потом». Придёт старость – не будет ни сил, ни возможности.

+++

Проповедь архимандрита Богдана (Монастырского), записанная Катей Небылицей:

«Священное Писание – самое издаваемое в мире и самое наименее читаемое. И это прискорбно, но не так уж и удивительно, ибо чтение Священного Писания – это труд, это подвиг.

У нас плохое знание Священного Писания. Некоторые вопросы мы не можем объяснить тем, кто намеренно желает уколоть нашу веру. В Деянии святых апостолов описывается страшная история Анании и Сапфиры. Они обманули апостолов, и тут же упали замертво. Как это объяснить? В мифах Древней Греции боги вступали в дурные связи. Бог Кронос пожирал своих детей. Как это объяснить? Или, из Евангелия, изгнание Христом из храма людей. Как это объяснить? Другой пример из Евангелия: знаменитая история хананеянки, которая была названа псом. Обычно автор произведения наиболее полно знает, что хотел выразить. В нашем случае автор Святого Писания – Господь. Смыслов много.

Чтобы понять в данном случае историю с хананеянкой, нужно знать исторический контекст. Как жили эти люди? Они – не просто язычники, они – те, кто имел особые культы. Культ Астарты с храмовыми ритуалами проституции. Культ Молоха с детскими жертвоприношениями. Считалось, что богам нужно приносить в жертву самое лучшее. А самое лучшее – это дети, девушки. Их бросали в раскалённую печь. В это время толпа веселилась и шумела, чтобы заглушить крики погибающих в огне младенцев.

Зная историю, начинаешь понимать причину Божьего гнева и причину гибели тех или иных народов. Господь вынужден использовать жестокие меры. Здесь уместно сравнение: мы ведь не будем лелеять свою раковую опухоль, оглаживать и голубить. Мы доверимся врачам, и опухоль в конце концов вырежут.

Христианство повлияло на мир. Если бы не те жестокие меры, что описаны в Библии, мы жили бы сейчас в другом обществе. Христианство – это неравнодушие. Если тебе обиду наносят – промолчи, но если другим – заступись. В последней концепции РПЦ есть пункт о неподчинении государству, если своими законами или действиями государство заставляет человека поступать против совести.

Неоязычники цепляются за слова Христа «Я послан только к погибшим овцам дома Израилева» и называют Христа «еврейским Богом». Но надо знать, как противостоять такому искажённому, вырванному из контекста, толкованию. Да, Господь выбрал себе народ, сейчас этот народ называется Церковью, а в те времена – богоизбранный. Господь выбрал этот народ ради веры праотцев – Авраама, Исаака, Иакова. Сам Христос по линии Божьей Матери – потомок Авраама. Да, Господь пришёл к своим, но они Его не приняли. И тогда Господь обратил свой взор на язычников. И мы с вами в итоге обращены из языческой церкви. Тут не национальное деление, а духовное. Христиане – дети Божьи.

Хананеянка показала смирение, не обидевшись на сравнение себя со псом: «Но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их». Это со стороны Христа – испытание, чтобы люди увидели веру хананеянки. А как в подобных ситуациях ведём себя мы? На малейшие укорения мы раздражаемся. Мы просим в молитвах то или это, и желаем получить прямо сейчас. Но есть ли вера? Скажи нам «пёс» – загрызём.

Святой Феофан Затворник: на некрещёных дьявол действует изнутри, а на крещёных – снаружи.

Одержимость бывает двоякой. Это или одержимость бесом, или – страстью. При этом святые отцы видят за каждой страстью – конкретную бесовскую личность: бес злобы, бес похоти, бес зависти, бес чревоугодия… Когда впадаем в какую-то страсть, должны помнить, что окружены нехорошей компанией.

Мы – церковь воинствующая. Наша брань – с духами тьмы. В этом отношении самую лютую брань претерпевают монахи. У монахов в первую очередь – брань помыслов. Это называется хранение ума. И хранить ум намного труднее, чем строить дом или копать огород.

У христиан есть такое понятие: подготовиться к Причастию. А что, в другие дни не надо быть готовым, что, можно расслабиться и не следить за своими мыслями и поступками, не хранить ум? Так вот, нужно быть всегда быть готовым ко Причастию, а это означает –каждый день надо быть хорошим, а не только на праздники».

 

Из переписки Кати Небылицы и Веры Монастырской в «аське»:

Катя:

Я не встречала пока сильной женской прозы без женскостей, поэтому рубиных и прочих стороной обхожу.

Если много читать хорошей литературы, то сразу отличаешь бабскую прозу от мужской, но в целом это надо статью написать, чтобы разобрать, в чём отличие.

У женщины-писателя впадание в пристрастность, эмоциональность, часто навязывание читателю своего видения героев – то есть герой плохой, и всё тут.

Болтливость – это много неоправданных фраз. Каждая фраза должна быть оправдана и заполнены смыслом, а у женщин-писателей часто с этим проблема – что Толстая, что жена священника Олеся, забыла как её. Встречу изумительную женскую прозу – сразу признаю её, но пока не встречала.

Это в двух словах не опишешь, бабское и всё тут.

Бабу так и прёт «женский декамерон» написать.

Это эпоха Возрождения, сто новелл Бокаччо (подсмотрела в Википедии, так не помнила), называются – декамерон. А Юлия Вознесенская уже в 20 в написала «Женский декамерон». Женщины лежат в роддоме и рассказывают свои бабские истории.

Я вчера стала читать рассказ Искандера и узнала его с первых фраз. А ведь я его слышала (а не читала) один раз в жизни. Этот рассказ мама читала мне вслух, когда мне было 8 лет. И я запомнила его на всю жизнь. Рассказ про буйвола, которого везли на бойню. А я и не знала, кто автор.

Я встретила у Искандера одну фразу. Или две. Тебе понравится:

«Я поражаюсь одному факту: как это я довольно прилично дожил до зрелых годов, не помня ни одной даты. Пожалуй, из дат я помню, что в 1812 г была Отечественная война с Наполеоном. А в 1941 началась Отечественная война с Гитлером. Ещё я, конечно, помню, что в 1917 была Октябрьская революция. Всё – больше из дат ничего не помню. Я даже придумал теорию, довольно убедительно, объясняющую моё беспамятство. Но сейчас я подумал: а что, если эта моя теория есть попытка опоэтизировать обыкновенный склероз?»

Вера:

Класс)))

Катя:

Видишь, не у тебя одной такая особенность.

Вера:

А я еще помню со школы: в 1380 году – Куликовская битва )))

Катя:

Причём пишет похлеще: «В каком году я живу, никогда не помню». И дальше рассказывает, как неудобно бывает в этом плане перед почтальоншами, когда, ставя дату, нужно у них уточнять не только день, но и год».

Вера:

)))) Да... Это близко мне по духу ... Одной крови )))

Хотела написать, что одного возраста, но вспомнила, что у меня вот это «возрастное» с юности)))

Катя:

Искандер нас старше лет на 30-35.

Он пишет, что это его свойство – с детства.

Вера:

Ого

Он такой уже старенький.

И до сих пор пишет.

Это даёт мне надежду тоже стать знаменитой )))

Катя:

Он 29-го года .

Вера:

Только он с молодости, а я со старости начну быть знаменитой.

Катя:

Да. Он из той эпохи.

Ещё бы. Если я в юности уже его читала и он уже тогда был известным автором.

(Кстати, и Дина Рубина тоже стала очень рано извстной).

Его в совке мало печатали, и его «Сандро из Чегема» был в урезанном виде, он сам сказал, что это был ребёнок с отрезанными ручками и ножками.

Вера:

Я пыталась почитать Искандера в тот день, когда ты впервые мне о нём написала. И прочитала рассказ о дьяволе и Боге. И поняла, что Искандер не христианин, и слишком вольно обращается с Богом. И мне больше не хотелось в него заглядывать....

А вообще Искандер мне запомнился еще с юности, в журнале «Юность» был рассказ напечатан про Чика (кажется так), и мне он тогда очень понравился. Там начинается, я запомнила, как мальчик рано утром просыпается, намазывает хлеб маслом и вареньем, это он так любит, и идет гулять в лес...

Катя:

Когда я услышала эту притчу (о дьяволе и Боге) в фильме про Искандера, то тоже случился затык, но потом начала читать Сандро – и затык прошёл. Это просто живое учебное пособие – идеальная конструкция, насыщенность текста, красота слова, поэтика.

Каждому своё, конечно, у каждого свои авторы любимые. Но настоящих столпов мало, их перечитать несложно.

Вера:

А мне порою кажется, что вокруг столько столпов, что до горизонта.... В зарубежной литературе, в русской...

Катя:

То просто хорошие писатели, я думаю, а великих – за жизнь точно перечитаешь.

Вера:

Да, может быть.

Катя:

Зарубежная литература, мне кажется, вообще, как пособие вещь спорная. Это всё переводы.

Вера:

Я иногда поглядываю Хэмингуэя. Нравится очень.

Катя:

В общем, лучше, конечно, больше прочесть, ибо, как правило, всем писателям по отдельности чего-то недостаёт. Когда всё есть – это уже гениально. Вот, например, у Достоевского отсутствует пейзаж, он вообще его выбросил, а это ведь очень сложно – делать пейзаж в слове.

Я читала раньше в основном на 90% только зарубежную литературу, так как воротило от совка, а потом открыла другой пласт русской литературы – вне совковой, и поняла, что для русскоязычного автора – лучше не найти, так как это живой русский, а не переводы.

Вера:

Помню, мой папа зачитывался пейзажами Тургенева. А я в ту пору наоборот зачитывалась любовью у Тургенева, а пейзажи пропускала, скучно было читать... А папа восхищался и говорил, что читает Тургенева во многом ради пейзажей.

Да. Ты права насчёт русской литературы.

Катя:

Тургенев – мастер пейзажей, но у него в них нет юмора, поэтому они местами громоздки. Искандер умеет пейзаж написать с юмором – любой длины текст проглотишь с удовольствием. У каждого автора что-то своё.

Вера:

А я Чехова обожаю.

Катя:

Но язык 19 века, он другой. У тех авторов можно многому учиться, но, всё же, мне кажется, для современных авторов в качестве учебного пособия важнее современная литература, так как язык созвучный. И я думаю ещё, что русская литература сильно развилась. Я не ставлю того же Искандера выше Тургенева или кого угодно из 19 века, но надо понимать, что писатели 19 века учились «на писателях 18 века и зарубежных авторах», и больше ничего у них не было. Русская литература ведь очень молодая. А нынешние писатели уже имеют гораздо больше учителей. Логично, что современная литература должна быть более взрослой.

Когда годы проходят, прошедшее оказывается таким остросюжетным.

 

Из записок о. Богдана Монастырского:

 

Болгары, сербы ввели свои языки в церковные службы. Греко-католическая церковь отказалась от латыни. Но храмы остались пустыми. Это проблема не языка, а мировоззрения. В этом – повреждение ума.

+++

Христос искупил нас.

Церковь – над нациями.

По апостолу Павлу: признак кончины мира – евреи должны уверовать во Христа Мессию. Иудеи – Богоизбранный народ. Иудеи ревнуют о Боге не по разуму.

Предки нашего народа – язычники.

Язычники изменили образ Божий, стали поклоняться гадам.

Авраам – ему Бог обещал спасение. Авраам – из него воссиял Христос.

Наше священство в том, чтобы себя Богу в жертву предлагать. Богу надо самое лучшее. В том числе и наше время. А у нас? У нас: остатки времени – Богу, а сливки времени – себе.

К 4 веку составлен полностью Новый Завет (тексты).

Библия – это книга Завета. Договор: Бог и люди.

Предопределение, об этом – апостол Павел. Бог – над временем. Бог видит, кто как воспользуется даром спасения.

Спасаемся верой, а усвояем спасение делами (!!!)

Из записок Кати Небылицы:

Вера была вне себя. Она позвонила мне: «Включай скорее телек, там моего Гешу показывают». Геша Кокарейкин – наш одноклассник. Это первый официальный муж Веры и приёмный отец её внебрачной дочери, зачатой от чекиста Кости. Но уже на второй год замужества Вера сбежала от Геши за границу с аферистом, вскружившим ей голову. Кругосветное путешествие продолжалось, пока у Веры не закончились деньги. Тогда бойфренд нашёл другую богачку, а Вера вернулась в Москву.

За это время её бывший супруг Геша Кокарейкин женился, преуспел в бизнесе. Вера сожалела о потерянном счастье с Гешей.

Когда я включила телевизор, то увидела семейную сцену. Полысевшего, маленького Гешу лупила туфлей весьма представительная дама, его супруга. Рядом немолодая женщина со скорбным лицом уговаривала телеведущего навести порядок. Очень быстро мне стала понятна суть очередного выпуска рейтинговой скандальной телепрограммы.

После того, как Геша втайне совершил благородный поступок и подарил незнакомой женщине для её многодетной дочери две из своих нескольких квартир в Москве, она не знала, как отблагодарить благодетеля. И самое лучшее, что придумала сделать, это пришла на телепрограмму и рассказала на всю страну. Туда же заблаговременно пригласили и Геннадия Станиславовича Кокарейкина с супругой. Для усиления эффекта супругам Кокарейкиным не сообщили истинную причину участия в теле-шоу. Таким вот образом Гешина супруга вдруг услышала об уплывших из их семьи в руки чужих людей квартирах. К тому же о существовании этих квартир она не подозревала (муж утаил). Теле-шоу с Гешиными квартирами разбередило рану Веры. Она кляла себя, что когда-то столь необдуманно упустила из своих объятий драгоценного мецената….

+++

Из записок о. Богдана Монастырского:

Евангелие от Матфея: о немилосердном должнике. Эта притча – о бесконечном прощении.

Задолжал фантастическую сумму – десять тысяч талантов, это сто двадцать миллионов динариев. Но царь проявляет милосердие и прощает долг. Неимоверная щедрость. Должник при этом не хочет простить своему товарищу его мизерный долг и обрекает его на тяжёлое наказание. Узнав об этом, царь разгневался и отправил немилосердного должника на вечные пытки.

Вот и Отец Небесный с вами поступит так же, если не научитесь прощать – таков смысл притчи, обращённой ко всем нам.

Мы все должны Богу неимоверно много. Человек очень серьёзно повредил себя грехом. Бог отдал Сына, чтобы через Его добровольную смерть спасти нас, людей. Чтобы выкупить человека из зла, понадобилась смерть Сына Божьего. За это мы расплатиться никогда не сможем. Своими силами отдать этот долг мы не в состоянии.

Когда мы каемся, Бог каждый раз прощает нас. Сын – это жертва любви. И других жертв уже не надо. Но это делает нас ответственными за дальнейший свой путь.

В чём смысл жестокости? Мир исполнен жестокости. Твой ближний может пойти и заложить тебя начальнику, рассказав тому какие-то твои грехи. Вот это жестокость.

Мы не можем протянуть руку помощи – это жестоко. Жестокость пронизывает человеческие сердца. И это бывает также и с верующими.

Надо вчитываться в Евангелие. Вот блудница покаялась – и Христос простил. Вот разбойник на кресте покаялся и тут же взят в рай. Это поразительно. Но вот Иуда. Его поступок – это предательство. Он привёл иудеев туда, где находился Христос с учениками. Вот море образов. Одни каялись, а другие были исполнены злобы. И всё это должно понудить нас задаться вопросом: а мы – верны ли Богу? Евангелие заставляет нас всматриваться в себя. Угодна ли моя жизнь Христу? Только сравнивая себя со Христом, мы можем быть угодны Богу.

Бог хочет, чтобы мы прощали. Лучше в милости ошибиться, чем не оказать никакой милости, а оказать жестокость.

В свете вечности прегрешения ближнего ничтожны. Мы должны прощать, не носить зло в сердце.

Вот пример, который берёт за душу. Священник Павел Адельгейм. Один из его товарищей, из тех, кто учился с ним в духовной семинарии, на него донёс – сообщил, что тот не поёт Гимн СССР. Священника отправили в ссылку на три года, где он потерял ногу. А когда вернулся, то написал письмо своему доносчику. Тот к тому времени уже занимал высокое положение в церкви. Написал ему: «Я тебя прощаю, и ты меня прости».

+++

«Следуй за мной» – и сегодня Господь обращается к нам, как и к Матфею-мытарю. Матфей встал и пошёл. Этот призыв согласовался с его совестью. Человек устал от лицемерия. Его душа жаждала очищения.

И сегодня совесть зовёт нас в храм, но житейские заботы перевешивают.

Матфей не только спасает свою душу, но и приглашает в свой дом на встречу с Христом друзей. Чтобы и они спаслись. Фарисеи же злобствуют: для чего учитель ест с грешниками? И сегодня сектанты говорят, что в Православии – грешники, пьяницы. Но Господь пришёл спасать грешников, а не праведников. В церкви мы видим тех, кто скорбит и жаждет Царства Небесного.

Господь сказал: милости хочу, а не жертвы.

Он хочет, чтобы мы и далее распространяли веру.

Задача: сохранить семя, заложенное Христом, и приумножить.

И за наши добрые дела люди славят Господа.

+++

Господь призвал к великому служению Андрея, Петра, Иакова, Иоанна… Рыбаки. Матфей был сборщиком податей, к таким людям относились с презрением. Апостол Павел: Господь избирает немощных и делает их сильными.

Каждый из нас призван к апостольскому служению. Мы должны нести свет своей праведной жизнью. (Но – без навязывания.) Этот свет делает нас христианами.

+++

Во всю землю изыде вещание их.

Апостол Пётр и апостол Павел – эти два человека тяжко согрешили перед Господом, но были восстановлены Спасителем. Господь сподобил их благодати. Вот и мы не должны отчаиваться, если пали. Пётр учит: если мы, делая добро, страдаем, терпим – за это похвала от Бога. Это Ему угодно.

Апостол Пётр в 67 г. в Риме при Нероне распят вниз головой.

Апостол Павел (Савл) – знатного рода. Римский гражданин. Исполнитель иудейского закона. Имел полномочия от Синедриона и водил на казнь христиан. Но пламенел любовью к Богу. На тридцатом году жизни Павел встречается со Христом.

За Христа претерпевает гонения.

Им основано много поместных церквей.

Он владеет истиной, хотя и не владеет ораторским искусством. «Любовь не гордится, любовь не ищет своего, любовь не мыслит зла…» Это гимн любви.

Таинственную глубину души может видеть только Бог.

Пётр и Павел помнили о своём недостоинстве всю жизнь. Хотя Бог их простил.

На примере их высокой жизни видно, что и нас зовёт Господь к особой миссии. Мы должны нести свет веры другим людям.

+++

Апостол Павел в послании к коринфянам: если бы сами себя судили – не были бы судимы. А когда мы судим других – наказываемся от Господа. Это о беспорядках в Коринфской церкви во время агапы.

Слова «если бы мы судили себя сами» перекликаются со словами апостола Петра. Он также указывал на то, что мы должны сами себя судить.

Этот самосуд для каждого христианина важен. Если мы судим себя, то начинаем исправляться, и тогда не осуждаемся Господом

Но мы злоупотребляем милостью Господа. Если человек не смотрит в своё сердце, не оценивает свои поступки с точки зрения Евангелия, не судит себя сам, то будет его судить сам Господь. Такой человек подобен слепому. И тогда Господь по-другому говорит с ним, пытаясь его пробудить.

Так действительно ли мы Е го ученики? Носим внешний благоговейный образ, а внутренней Его силы в нас нет.

Каждый день мы должны начинать с мысли: что Христос ждёт от меня сегодня? И заканчивать день надо вопросом: что сегодня мы смогли сделать для Христа? Таким образом надо себя постоянно проверять.

Если кто хочет следовать за Мной, возьми крест свой и иди, так говорит нам Спаситель (Евангелие от Матфея). Так, Сергей Радонежский подавал пример, как следовать за Христом.

Будем ли мы в скорби, будем ли мы плакать – а Господь всегда с нами. Вот это надо помнить.

Всё, что у нас есть – это безразлично Богу. Ему важно, как мы к Нему относимся, как относимся к ближнему.

Возлюбить того, кто делает тебе зло, это тяжело. Да. Но именно этого и хочет от нас Господь. Ради нашего спасения Христос Свою жизнь отдал. Он сделал всё. И за тех, кто его распинал, молился. А мы не можем ближнего потерпеть. Нужно с любовью, с уважением относиться ко всем, и к близким, и к чужим.

Чаша спасения – это наше, через Причастие, спасибо Богу. Сегодня мы, люди, можем принимать Тело и Кровь Христа. Такого великого дара даже Ангелы не имеют. Да. Даже Ангелы не имеют возможности к Нему прикоснуться. А нам, грешным, позволено через Причастие соединяться со Христом. При этом ничего взамен не давая.

Бог говорит: возлюбите ближнего, как Я возлюбил вас.

Бог просит: придите ко Мне, и Я вас успокою.

А успокоит нас Бог – через Причащение.

Принимаем Бога в себя – и Он нас очищает. Нужно причащаться как можно чаще. И хранить в себе ту Кровь, ту частичку, которые Он дарует. Не забывать то, что говорим на исповеди – это тоже смирение перед Богом.

Искушения – каждый день. Но будем молиться, чтобы всегда мы пребывали в любви, покрывали всё любовью, и тогда на душу через вот такое пребывание в любви будет нисходить мир, и искушения просто будут таять.

+++

По каноническим правилам за грех прелюбодейства – пятнадцать лет отлучения от Причастия. За колдовство – двадцать лет. Но сейчас эти мерки не работают.

Многие умирают, так и не поняв, что такое Причастие, но при этом причающаются.

Много церквей сейчас. Люди тянутся к церкви.

До революции в церкви всё было пропитано духом бюрократии. В каждом приходе были книги, куда записывали, сколько в какой день и кто причащался. Казёнщина. Сейчас – по совести. В Русской Православной Церкви осталась традиция исповедоваться перед Причастием. А в других Церквях – нет. Там это особое, отдельное от Причастия, таинство. В Греции молодые священники не исповедуют. Там специально есть священники, к которым люди идут на исповедь.

+++

Христос обличает израильских законников. Горе вам, книжники и фарисеи, что вы извратили правильное понимание закона, а суть скрываете от людей. Христос говорит о том, что неправильно толкуют закон, подстраивают под чью-то идеологию, наполнялют ложными мыслями. Христос послал учеников: идите, научите. Феофан Затворник: священники должны учить людей. И сколько ошибок совершает человек от того, что его не научили Закону Божьему. Именно Церковь должна образовывать людей. Большевики, и это настоящее бедствие для общества, первым законом отделили церковь от государства. И это – по сей день. И по сей день в школу священнику далеко не просто попасть.

В обществе есть мнение, что духовное образование – самое лучшее, ибо в духовных семинариях, академиях не только дают знания, но и присутствует воспитательный элемент, это сегмент высокой нравственности. Но государство узурпировало эту власть – власть воспитания, власть духовного совершенствования. В итоге в школе говорят о чём угодно, только не о Боге. Зато говорят о том, что человек произошёл от обезьяны.

Господь обвиняет книжников в том, что обирают домы вдов. Сребролюбием может страдать любой человек, и священник, и мирянин. Из-за сребролюбия Иуда предал Христа, а иудеи не приняли Христа. Во времена Христа ветхозаветные церковь и общество заражены сребролюбием. Находят человека, которого хотят обратить в веру, и делают хуже себя. Многие наши соседи знают, что мы ходим в храм, и мы своим поведением их соблазняем. Христос пламенно обличал фарисеев.

Умер наш отец Мирон. Когда умирает священник, над ним читают Евангелие. И когда мне вчера довелось читать над его гробом Евангелие, это было Евангелие от Луки, то моё сердце коснулись строки, где Христос говорит – кто любит мать и отца больше Меня, не достоин Меня. Христос говорит о том, что пришёл, чтобы разделить дочь и мать… Он пришёл, чтобы принести человеку мир с Богом, и отделить грехолюбцев от боголюбцев.

В этом свете показательно будет пришествие Антихриста – оно станет тем средством, с помощью которого Бог отделит своих от не своих. Тех, кого любит, тех, кто любит Его, Бог оградит, сделает их существование безопасным.

Ходит человек, с лёгкостью говорит, что верит в Бога – а коснись его тела, как это было в истории Христианства с мучениками, останется ли верен Богу? И поэтому Христос предстаёт как великий разделитель людей. Он пришёл принести не благостную мораль –он ревностен. Он – жених нашей душе, и она, душа, не должна засматриваться на других.

Само чтение Евангелия попаляет наши страсти. Всякий христианин, который равнодушен к Божьему слову – равнодушен к Богу. Если мы отбросим наше учение о Христе, то превратим веру в мораль. Если мы говорим, что вера – это только мораль, значит, мы не верим в то, что Христос – Сын Божий и спас нас через Своё добровольное распятие, через жертву за нас, не верим в то, что Он воскрес. А дела наши – не чисты, человекоугодны. Ему нужна живая вера. Ему нужно, чтобы в нас было доверие Богу.

+++

Из переписки Веры Монастырской и Кати Небылицы ВКонтакте:

 

Катя:

На вечерней службе в неделю святых праотец услышала замечательную проповедь из уст нашего с тобой брата, архимандрита Богдана.

Попробую пересказать своими словами смысл сказанного.

Священник указал на особую важность читаемого в этот вечер на Всенощной Евангелия. «Ведь это не просто путники, не просто ученики Христа спускались по дороге из расположенного на возвышенности Иерусалима в Эммаус. В этом шествии фактически запечатлены все мы, охвачена с тех далёких позиций зарождения христианства вся будущая многовековая история нисхождения по наклонной вниз этого самого христианства. Сколько горения, сколько титанов духа дарили нам былые века расцвета христианства. А что потом. Медленно, постепенно, но, увы, всё тише, всё слабее горение. Отчего? Не оттого ли, что люди стали привыкать жить без Христа, подменяя участие в таинствах церкви ритуалами и разговорами об этих ритуалах, чтением каких-то книжечек, обсуждением каких-то достаточно необязательных, а быть может, и пустых, газетных статеек.

Сколько великих обителей истинной святости и сколько святых знала история Православия, но уже к 19 веку мы видим разве что Оптину пустынь, где вокруг прикованного к постели Амвросия Оптинского собиралась чуть ли не пол-России. Тут и писатели, и философы, знаменитые и незнаменитые, тут, в конце концов, Достоевский. Все одинаково тянулись к этому светильнику земли Русской. Почему? Как мог больной тяжёлым недугом человек, обездвиженный в течение двадцати лет, притягивать к себе сердца человеческие, почему не утихал к нему людской поток тех, кто жаждал влаги живой для иссохшей души?

А тайна здесь, рядом, так же близко, как близко оказался вдруг в евангельском тексте к шедшим по дороге путникам из Иерусалима в Эммаус Христос. Это Он духовно оплодотворяет всех, кто жаждет жизни вечной. Только через Него мы способны измениться. Случается, был обычный человек. Но вот он стал священником. И это уже не Ваня, не Миша. Это другой, это новый человек, и он вдруг может произносить какие-то наставления, давать советы… Это почему так? Да потому, что Христос его духовно оплодотворил, дал ему уста, дал ему премудрость. Так, как изменились ученики, узнавшие вдруг своего Учителя после преломления им хлеба, вкусившие этой неожиданной Пасхи, этого Причастия. «Не горело ли в нас сердце наше?» Это восклицание из уст прозревших вдруг учеников Христовых свидетельствует о внезапной трасформации их духа, об осиявшем их свете, том самом свете, который не знаком людям плотским, и который способен проникать в самые глубины нашего духа и менять его, и возвышать, и поднимать к небу, ко Христу.

Это и есть духовное оплодотворение. И получить его человек не может больше нигде, а только в храме, но не в дежурном простаивании на службах, а через живое участие в церковных таинствах, в Причастии, в исповеди, в соборовании, в таинстве венчания, в таинстве рукоположения в священный сан, в таинстве крещения.

Я знал одну супружескую пару, которая на протяжении своей семейной жизни претерпела множество ссор и раздоров. В общей сложности они разводились семь раз. Их жизнь, как сами они признавали, была в браке ужасна, но лишь до тех пор, пока не пришли к пониманию необходимости повенчаться. И вот что произошло. «Мы увидели заново жизнь. Мы взглянули друг на друга новыми глазами. Мы увидели друг в друге нового человека». Почему такое с ними случилось? Потому что через таинство венчания сам Христос приближается к человеку, и духовно оплодотворяет его, просветляет, изменяет, наполняет его новым качеством, даёт ему новые очи, новый слух. Сам человек себя изменить не может. И вот такие сверхъестественные метаморфозы присущи всем церковным таинствам, а самое главное из них – это, конечно, Причастие Христовых Таинств.

И вот здесь я хочу обратиться ко всем. Как много среди людей воцерковлённых тех, кто привычно посещает службы, привычно читает молитвенное правило, и так же привычно избегает Причастия, исповеди. Некоторые доходят до того, что причащаются два или три раза в год. Так о каком тогда общении со Христом могут говорить такие христиане, о каком покаянии, о каком духовном росте и изменении себя, об очищении себя? И вообще могут ли они называть себя христианами, если они сознательно избегают общения со Христом?

Когда Христос на Литургии призывает к Себе, идите, ядите, а все стоят, и не горят сердца, как горели они у учеников, встретивших Христа на дороге, и не стремятся эти сердца ко встречи со Христом, как желали того ученики Христа там, в первом веке. Так, как шёл Христос рядом с ними и не был ими поначалу узнан, так и сейчас Он идёт рядом с каждым из нас, но Его не узнают, и не просто не узнают, но и не хотят узнавать, потому что закрыли себе уши и глаза обрядовыми надуманными представлениями о каком-то искусственно навязанном подходе к Причастию и к другим таинствам.

Но на самом деле все эти разговоры и оправдания редкого Причастия называются другим словом, и это слово – равнодушие. Равнодушие ко Христу. Потому что как можно быть рядом с Ним, когда Он призывает к Себе, и – не идти, и не откликаться, и не желать этого?

Вот такое же придуманное, навязанное людям, отношение существует и к таинству Соборования. Бытует ложное мнение, что собороваться надо исключительно перед смертью или разве что только тяжкоболящим. Да нет же, нет! Собороваться надо хотя бы раз в год всем христианам. Соборование – это то таинство, которое проникает в первую очередь в глубины духа, в глубины сознания, очищает, поднимает пласты памяти о похороненных где-то в подсознании давних и давно забытых грехах, требующих раскрытия их на исповеди. Нельзя понимать соборование в узком смысле как средство только от недуга телесного. Наши телесные недуги – это проявление недугов внутренних, духовных. И вот на них-то и направлено таинство соборования. А через духовное исцеление, через духовное очищение дарует Господь и облегчение на физическом уровне. Случается, человек здоров, и вроде нет ему нужды ни во врачах, ни в таинстве соборования. Но сколько змей невидимых гнездится в душе человека. И вот уже подтачивает его червь зарождающей болезни, о которой он пока не ведает. А если прибегнет такой человек к таинству соборования? Сколько блага принесёт ему оно, поможет по-новому увидеть себя самого, оценить другими глазами свои поступки, и на физическом плане, быть может, избегнуть той болезни, которая уже стояла на пороге.

Вот так же, кстати, требуется и таинство исповеди, как больному человеку требуется врач. Больной показывает врачу горло, жалуется, где болит. Так куда важнее пожаловаться Христу, ведь Он ждёт, ждёт каждого из нас, чтобы мы принесли ему свои духовные недуги, назвали их, и только тогда Он сможет нам помочь. Без этого нашего прихода к Нему, через исповедь, через покаяние, Христос не будет нас врачевать. Нужен с нашей стороны шаг навстречу. К Нему. А Он ждёт. Ждёт нас неделями, месяцами... А мы не идём. Мы мнёмся, топчемся, стоим зачем-то на службе из раза в раз, но под епитрахиль не идём, о покаянии не помышляем. Мы говорим себе: часто исповедоваться ни к чему, часто причащаться неправильно. А разве может быть любовь неправильной? А разве может быть неправильным стремление к очищению души, к обновлению духа, к соединению с Источником нашей жизни – Христом?

Наше общение со Христом через соединение с Ним в Причастии – это не галочка в графе выполнения треб, а это именно Любовь, наша любовь к Нему, и Его любовь к нам, это живое соединение с Творцом душ и телес, живое Богообщение, это сокровенный таинственный акт восхождения души человеческой на небо, это дорога в царство небесное уже тут, на земле, и обретение этого царства небесного у себя в душе. И вот этого мы добровольно, равнодушно, от Литургии к Литургии, себя лишаем. Мы лишаем себя Бога. Мы не хотим сказать, что нам лень прочесть больше молитв. Нам лень принести малую жертву, потрудиться для Христа. Мы говорим: о, частое Причастие опасно, ведь можно потерять благоговение. А кто же даст это благоговение, как не Его источник – Христос? Он ради нас добровольно взошёл на крест, он за нас пролил Свою кровь, он за нас претерпел нечеловеческие муки, отдал жизнь. И вот наш ответ на это: неблагодарность. Если бы это было не так, то мы летели бы на Литургию на крыльях ради того, чтобы приобщиться Христовых Таинств, и именно это и является смыслом Божественной Литургии. Для этого все песнопения молитвенные, для этого вся служба, чтобы в конце её каждый из предстоящих мог вкусить вечной жизни, вкусить Тела и Крови Христа».

Вера:

Зд`орово!

Катя:

А вот что запомнилось из другой недавней проповеди нашего брата. Батюшка в связи с вечерним Евангелием говорил об особом складе женской души, и в том числе рассказал историю из жизни. В конце 19 века церковный деятель, архимандрит Антонин Капустин построил в Иерусалиме колокольню. И привез для неё колокол. Эта колокольня до сих пор стоит и её называют свечой. Она очень высокая и видна со всех сторон издалека. Так вот, когда привезли колокол, то от пристани в Яффе (так мне послышалось название этого местечка) до храма на высокой горе колокол тащили на себе СТО (!) русских женщин. И несколько мужчин. Поглазеть на это чудо собрались зеваки из местных мужчин – евреи, греки и другие, но – только смотрели, не помогали. А женщины более десяти километров (!) этот колокол тащили. Вот, сказал о. Богдан, вы представляете, что такое женщина! В женщине быстрее, чем в мужчине, воскресает Христос.

Вера:

Да, женщины в русских селеньях. Но и другая сторона – когда без Христа – это свойство женской натуры переворачивается, и она на себе всю жизнь мужиков тянет, а они и гвоздя не забьют поэтому.

Катя:

Он сказал это в связи с тем, что когда мироносицы шли ко Гробу, то ведь всё было безнадёжно. Стража стоит. Христос распят. Умер. А они все равно шли. Такова женская душа. И Господь вознаградил этих женщин. Явился им.

Вера:

Точно. Он вообще женщинам первым явился.

Из проповеди архимандрита Богдана Монастырского:

Литургия предполагает преображение каждого здесь присутствующего. Трисвятое – Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмерный: во время этой молитвы (перед чтением Апостола), мы, молящиеся в храме, как бы восходим вместе со Христом на Горнее место в Иерусалиме. Это наш символический Фавор, где должно состояться наше духовное преображение. Ученики не хотели уходить с Фавора, им –хорошо. То, что там явились вместе со Христом пророки Моисей и Илия, означает, что Христос одновременно и здесь, и – за пределами тварного мира. Он – владыка неба и земли. Он – источник жизни и вечности.

В праздник Преображения главное – не виноград с яблоками, как думают многие. (В Евангелии ничего нет в данном контексте о винограде с яблоками.) А главное – поблагодарить Бога. Освящение фруктов – это лишь традиция, благодарение Бога после сбора первых плодов. Оскорбительно, когда человек приходит в церковный двор кропить святой водой фрукты, но даже не заходит в храм. Если человек не хочет зайти в храм, значит, он не хочет соединиться на Литургии со Христом. И таким отношением он оскорбляет Господа. Приходя на Литургию, на праздник, мы благодарим тем самым Господа. Бог послал Сына, Тот пострадал за нас. Через таинства актуализируется наша духовная жизнь. Богу важно не то, что в корзинке, а что в сердце человека. Милость, благость, милосердие, любовь, кротость – эти плоды ждёт от нас Господь.

+++

Христос указывает нам, что основное средство в борьбе против дьявола – пост и молитва. Только этим мы можем бороться с врагом. Мы не вступаем напрямую в эту борьбу, ибо силы не равны. Враг, как опытный психолог, ищет наши слабые места, а это всякие пожелания, всякая похоть, слабости человеческого естества, и вот через это ввергает человека в погибель. И человек должен противостоять. К сожалению, не каждый чувствует силу поста. Не получает пользу. Почему? Что-то не так в нашем делании. Не кушая какие-то продукты, мы часто заведённые, и – напролом: не трогай, оставь, я пощусь.

Не всегда наш подход к посту правилен. Современный человек уделяет много внимания внешнему посту. Но ведь воздержание в пище – это не самоцель. Есть много людей, которые вообще не могут поститься по состоянию здоровья, по причине тяжёлого физического труда.

А главное в посту – отречение от своей воли! Работая над собой, я воздерживаюсь от гневного слова и прочее. Да, у меня масло на столе, но я скажу себе: а смогу ли себя ограничить? Всё это – внутреннее состояние, когда человек воздерживается совместно и во внешнем, и внутреннем. Вот это уже – пост. Молитва – то средство, которая преображает человека. И вот – Господь преобразился на Фаворе. Тем самым Господь нам открывает: все могут преобразиться.

Человек в молитве растёт, становится более восприимчивым и к людям, и к тому, что говорит Господь, понимает, что обстоятельства и людей вокруг нас посылает Господь. Работая над собой, человек утончается, его эгоцентризм уменьшается.

Молитва должна быть не обрядовой, а внутренней, цельной. Тогда это беседа с Господом. И эта встреча не формальная, не принудительная. И тогда человек осознаёт, что все мы – Божие творение, и какие есть у нас таланты, способности – всё это не наше, а Божие. Всё это – от Господа дары.

Многие по опыту знают, что при посещении скорби молиться легче, тогда молитвенное прошение со слезами, с сокрушением сердечным как бы само изливается из сердца. Необыкновенное состояние. Неужели только скорбь надо, чтобы по-настоящему молиться?

Чтобы молитва была действенной, услышанной Богом, надо примириться со всеми, и примириться не только словом, а – сердцем.

Святые были овеяны светом, когда молились. Моисей, который ходил на Гору и которому Бог дал скрижали завета, изменился внешне, от его лица исходил такой яркий свет, что на него не могли смотреть. И поэтому до конца дней своих носил на голове покрывало. И это – преображение. И это говорит нам, что преображение – это результат тяжёлого молитвенного труда. Сколько враг нас искушает! И тут без молитвы не обойтись, если не хотим оказаться в сетях врага.

Но, бывает, человек и акафисты, и каноны читает, и молитвенное правило утром и вечером, а пересказать, о чём читал, не может. Способна ли такая молитва, доведенная до автоматизма, преобразить? Это празднословие, а не молитва. А Бог ждёт от нас не формального исполнения правила, а нашего искреннего расположения к Нему. Он знает наперёд всё, что нас беспокоит, чего нам хочется, что волнует, но Он ждёт, когда мы сами, по велению сердца, придём к Нему и поделимся, что чувствуем, и попросим. Если мы любим Бога и желаем преобразиться, то должны подумать о своей жизни, и духовной, и физической. Может, мы и не сможем светить, как Моисей, как Серафим Саровский, но уже сама работа над собой, это стремление к приобретению чистоты сердца будет Богом вменена нам во спасение. Главное – трудиться, не останавливаться. А то – один светит, а другой коптит и говорит с ропотом: а что я могу поделать… Хочется, чтобы душечка чувствовала, что цель жизни – спасение. А Господь уже всем приготовил вечное место, надо лишь потрудиться.

+++

Из записок архимандрита Богдана Монастырского:

Апостол Иаков, первое соборное послание. Не должно быть лицеприятия. Но кому честь – тому честь. Не должно быть панибратства.

Сейчас это утеряно. Надо видеть в каждом человеке его достоинство, но не либезить. Не лицемерить, не заискивать. А надо со всеми – ровно.

Вера без дел мертва. Мы должны Богу плодоносить.

Евангелие от Марка. Ученики спорили, кто из них больше. Христос: кто из вас хочеть быть большим, пусть будет слугой всем…. Писатель сказал: тот достоин быть правителем, кто говорит – я не достоин. Чем выше поднимаешься – тем больше должен служить другим. Христос – нам пример. Не возноситься, не гордиться. Узкий путь ведёт в Царство Небесное. Узкий путь надо найти и держаться его. Ибо можно ратовать за ревность, а идти широким путём. Может и благочестивая идея увлечь на широкий путь.

+++

Был конкурс песни. Победил иеромонах. Но с точки зрения церкви, это ни в какие ворота не лезет. Всё перемешано. Взять хотя бы идею коммунизма. Вроде бы столько хорошего, но копнёшь глубже – гнилость.

Иоанн Златоуст писал: в эту ночь наш город сходит с ума. Речь о языческом празднике зимнего солнцестояния. И то же самое – сейчас.

Ширится практика ночных Литургий в Новогоднюю ночь. У нас в Москве множество храмов, где служат на Новый год ночью. Но это не по уставу! А по уставу ночная Литургия положена только на Пасху. 1 января – это подмена Рождественской ночи, праздника никакого на самом деле нет. А мы ждём, мы хотим Богослужение подогнать под человека. Христианин не может праздновать 1 января Новый год, а может, ну разве что отмечать. Это техническая дата, но не праздник. Можно на Новый год молебен отслужить.

+++

Да. Есть сегодня проблема молодых священников. Идёт отрыв от традиций.

По своей неопытности молодые священники допускают ошибки. Но им зачастую некому подсказать, поправить.

Пророк Исаия – Бог говорит: Я дам вам молодых князей…

Это в наказание, народ недостоин.

Дьявол сеет нас. Подкидывает ложные помыслы. Живём в такое время. Люди едят неправду, и им это нравится. Им нравится, если батюшка разрешает, напрмер, предохранение. Появляются проповедники, причём, авторитетные, которые утверждают, что все спасутся. И это нравится. Этот абсурд начался с приходом коммунистов. Надо держаться за каноны, за святые писания. Но не за батюшек. Не за письма старцев. Ни вправо, ни влево не уклоняться, а идти золотой серединой. А таких – единицы.

Советская власть разрушила веру. Общество, вслед большевиков, не живёт по христианским ценностям. Большевики уничтожили высший цвет общества, благороднейших людей, семьи священников, учёных, знатных людей. Семьдесят лет советского плена Господь попустил за отступление народа от веры.

Христианство предполагает постоянное сражение с дьяволом, с бесами. Вот наша видимая жизнь, а рядом – невидимый мир духов, и всё это – поле битвы, битвы в сердце человека и вокруг человека. Мы сражаемся с бесами, которые постоянно искушают. Только этим объясняются те издевательства над церковью, что были при советской власти. Эти люди, пришедшие к власти после революции, были одержимы духами ненависти. Многие советские руководители были причастны к оккультизму.

Двенадцать миллионов погибло после убийства царя Николая Второго. Дьявол сражается с церковью. Христианство не учит только нравственности, а учит тому, что мы – Божий народ, мы должны вырваться из плена дьявола. Многим этого не понять. Потому что когти дьявола в мягких перчатках. Люди этого не чувствуют, ибо им Господь попустил дух усыпления. А что надо делать? Надо ежедневно молиться. Этим мы сражаемся. А за мужество в сражении с дьяволом Господь уготовил венцы в небесном царстве, но для этого надо сохранить верность военачальнику Христу.

Христианство не для слабых людей, а для мужественных. Поистине слабаки, если не можем побороть страсти. Наше оружие тонкое и духовное. Будем воинствовать Богу на славу, а дьяволу на вечную погибель.

Мы, христиане, не просто хорошие люди, это вторично. Господь ворвался в мир как посланник света, чтобы забрать своих из когтей дьявола, и Крестом мы искуплены.

Наши духовные очи закрыты, и мы не видим, что живём в окружении падших духов. Вот, на меня гневается брат. Что это означает? Означает, что моего брата кто-то невидимый агитирует. Люди должны задаваться вопросом каждый о себе, какого он духа?

Мы, христиане, воины на вражеской территории. И когда будем умирать, тоже должны прорваться и вырваться верой в искупительные заслуги Господа. Мы должны жаждать, чтобы кровь Христа нас омыла. Христос пролил за нас кровь. И только этим мы спасаемся.

Мысль, что мы воины и ежесекундно должны сражаться – эта мысль в нас не вмещается.

Феофан Затворник: мысль о смерти улетучивается.

Нужно читать святых отцов, это будет возобновлять память о смерти. Не забывать, что мы смертны и находимся в ужасной компании. Через эту призму смотреть и на историю, и на свою жизнь.

+++

Когда чествуем преподобных, исповедников, юродивых, мучеников, говорим: они уподобились Богу. А ведь все эти служения прошёл Христос: проповедничество, странничество, святительство. Венец страстотерпца (страдал без сопротивления, добровольно!), подвиг мученичества, подвиг юродства.

Христос стал юродивым: будучи Богом, умер позорной смертью.

Вот, мы удивляемся, когда высокий чиновник выполняет низкую работу. А тут, вдуматься, Бог добровольно принял на себя образ юродивого, пошёл по своей воле на крест.

Тот образ спасения, который проповедует церковь, это камень соблазна для многих людей. Мы проповедуем, по их мнению, безумную веру – веру в умершего Бога, и при всё том наша вера покорила Вселенную. Потому что она – истинная. Мы проповедуем Истину.

И это безумие, как о нас говорят, продолжилось и после смерти Христа. Миллионы людей стали «безумными», не от мира сего, пошли на Голгофу, понесли крест, и несут по сей день, и идут по этому пути. Наша вера уникальна, скандальна. Сила от креста низвергает любой повод похвалиться. От креста трепещут демоны, от креста исходит сила. Мы спасаемся кровью Христовой.

Сами своё спасение мы заработать не можем, ибо наши грехи оказываются сильнее всех наших дел, перевешивают их, и наши дела растворяются в нечистоте. И лишь кровь Христова сильнее и могущественнее всего на свете, и лишь кровь Христова спасает нас.

В теле Христа нет различий по национальности. Это единственный путь ко спасению. Это универсальный путь.

Во вневременных судьбах Святая Троица предопределяет крест орудием спасения. Вот на то примеры из Ветхого Завета:

– Иаков крестообразно благословляет сыновей

– Змей на кресте

– Проклят всяк, висящий на древе

– Бог повелел Моисею бросить дерево в воду, и источник стал сладким

– Давид: пронзили руки Мои и ноги Мои

Мы чтим Древо, потому что на нём виело Тело Христа. За словом «крест» видим жизненный путь, скорби. Носим крест на себе, осеняем крестом себя, пищу, одежду. Потому что, повторяю, от креста исходит сила. На кресте умер невинный Агнец. Это – жертвенник, который освящается Даром, а Дар – это сам Бог.

Два пути у человека: сам себя смиряет. И тогда Бог не посылает скорби. Если не смиряет себя человек – ему Бог посылает скорби.

Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит.

Трости надломленной не переломит.

Дьявол имеет доступ к нам через глаза, обоняние… Кто нарушает внешние заповеди, тот внутренне уже нарушил. Семь святых мучеников Маккавеев, до Рождества Христова, исполнили Моисеев закон, не ели свинину. (Ветхий и Новый Завет – это откровение Единого Бога. Псалмы открывают смысл Евангелия. Человек, который прикоснулся к Ветхому Завету, увидит, что он не противоречит Новому Завету.) Мать этих семи братьев Соломония видела, как на её глазах умирают дети. Она знала, что стоит им отведать запретного по Закону свиного мяса, как они предадут верность Богу, его заповедям, то есть нарушат внутреннее. Поэтому она ободряла детей, благословляла их на подвиг, это был мученический подвиг верности Богу. (Учить надо детей, чтобы выбирали Божественное, вникали в Божьи заповеди.) Мать Соломония нашла в себе силы превзойти естественные чувства. Это нам в назидание: когда сталкиваемся с какими-то, казалось бы, труднейшими, неразрешимыми ситуациями, надо выбирать Божье.

Царь Сирии Антиох IV Епифан, который за 160-170 лет до Рождества Христова насильственно насаждал языческие нравы среди еврейского народа и возбудил гонения на исповедников чистоты веры в Бога, – это прообраз Антихриста.

+++

В притче о неправедном домоправителе Христос похвалил сынов века: сынове века сего мудрейши паче сынов света в роде своем суть. Эту притчу можно понимать так. Мы не можем поститься, молиться... Остаётся вот что: простить долги другим людям – обиды, и присовокупить обильную милостыню, а это приблизит к Богу. Пророк Исаия: накорми вдовицу, выпусти рабов, сотвори милостыню, и тогда, говорит Господь, приди, и мы рассудим. Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю; если будут красны, как пурпур, – как вóлну убелю.

Последние времена на Земле начались с приходом Христа.

Мы живём в последние времена, для которых характерна всеобщая немощь.

Во времена царя Константина люди уходили в пустыни, горели духом в молитве. Сейчас этого нет. И рецепт ко спасению для нас один: обильный плод милосердия.

Не будь судьёй чужих рабов. И тогда убелю пред Богом.

Пред Богом мы в неоплатных долгах.

+++

Не заграждай рта у вола молотящего. Священника должен содержать приход. Он не может работать. По церковным правилам священникам запрещено работать и иметь бизнес. В Ветхом Завете колено Левитово – священнослужители: Бог им даже не дал своих городов. Закон десятины – его подтвердил Христос.

В Европе же священники обязаны работать. Но ведь если священник работает, то ему трудно служить. Священник должен молиться. А церковь должна жить на подаяния. Как и установлено самим Богом изначально, и актуальность этих ветхозаветных установлений затем подтверждена Христом.

+++

Игнатий Брянчанинов: когда мы читаем книгу, то духом сочетаемся с автором. Игнатий Брянчанинов указывает, что неполезно читать те труды, которые не написаны святыми нашей церкви. Есть среди современных богословов лица, которые пишут и говорят на девяносто процентов правильно, но остальные десять процентов их утверждений идёт вразрез с церковью. И эту отраву человек в себя принимает. Именно об этом и предупреждал Игнатий Брянчанинов.

Человек – храм Божества, если живёт с Богом, а если нет – то капище бесов. Игнатий Брянчанинов пишет, что мы были созданы способными к общению с духами. Наше тело в первозданном виде могло проходить сквозь материю. Но грехопадение прародителей лишило нас этих способностей. Мы не просто согрешили, а смесились с падшими духами. «Святые духи уклонились от общения с человеками как с недостойными такого общения, души падшие, увлекшие нас в свое падение, смесились с нами, и, чтоб удобнее содержать нас в плену, стараются соделать и себя и свои цепи для нас незаметными». Падшие духи нас постоянно провоцируют на грех. Все люди заражены грехом. Зная, что падший человек стал беззащитен перед силами зла, Господь дал нам кожаные ризы, оградил от духов. Мы потеряли способность напрямую, в открытую, общаться с духами, видеть, слышать их. И после грехопадения человек низвержен туда, куда и дьявол был низвержен, на землю. Мы живём с некими сожителями, которые держат нас в своей власти.

Самое страшное прельщение сатаны – внушение, что его нет. Мерзкая рука сатаны – в мягкой перчатке. И человек думает, что он свободен.

Грешным людям не свойственно видеть Ангелов. Если Ангелы и приходят, то к благочестивым людям. Исключение – случай с Валаамовой ослицей.

+++

Многие в безумии сердца говорят: не верю. Но Христос говорит: очисти сердце, чтобы лицезреть Бога.

Его на Втором Пришествии все увидят.

Великие подвижники (Серафим Саровский) просиявали светом, как Христос на Фаворе. Этот свет нечувственный, духовный, и для духовных людей этот свет не пожигающий, а просвещающий.

+++

Златоуст: среди нас немного знатных, нет таких, которые вершат судьбы.

Это отражает тендецию. Для знатных христианство – камень преткновения.

В точных науках всё ясно, а в Богословии – всё наоборот. Учёные даже не могут тайну человека разгадать. А вместе с тем Богословие – точнейшая из наук. Человек – Бог: инструкция даётся Богословием пошагово, как спасаться. Для людей, имеющих учёную степень, евангельская простота кажется зачастую дикостью. Человек привык, что знания и ум – первичны. Самое страшное, когда человек думает, что он вполне может существовать над церковью, вне её. Главное для него – это ум. Во все времена учёные люди смущали Христово стадо. Но сила – в вере. Бог даёт силы жить, и свой ум надо покорить вере. Были замечательные священники (Сергий Булгаков, Павел Флоренский), но они заблудились в догматах – и сколько за собой потянули.

Знания надмевают. Можно всё знать и с гордостью смотреть сверху на людей. Кичиться, что мы такие вот православные, а те, неправославные, нам и в подмётки не годятся.

Перед Богом нам нечем хвалиться. Мы рабы ничего не стоящие.

Праведность ваша как верхние одежды блудника (из Ветхого Завета, по памяти).

Людям не хватает перед Богом честности. Знает, как надо, а не делает.

Мы – слабое, худородное, и нам Бог дал милость, приблизил к Себе, нам нечем хвалиться. Мы можем только пребывать в Боге и благодарить Его за милость.

Современному христианину нужно быть внимательным. Прямо сказать, что Христос – не Бог, сегодня никто не дерзнёт. Но наш ум хотят пленить иными способами. Например, сказать, что причащаемся не Тела и Крови, а хлебом и вином, соединённым с Божеством. Стоит нам согласиться – и в нашем уме сделана брешь. Зачем тогда собирались отцы Вселенских Соборов, которые мы празднуем? Лукавый действует на разных уровнях. Через ум – ереси. Человеку не искушённому легко в этом заблудиться. Проповедники выступают с амвона, через средства массовой информации, и это часто талантливые люди, просвещённые, и их дар очаровывает, мы попадаем под их обаяние, и вот – в наше сердце проникает в том числе и зараза. Сатана сказал Еве 95% правды, и чуть-чуть – лжи. И съеденная правда с крупицей лжи породила в Еве – что? А то, что Бог – не честный.

Человек говорит: я читаю Библию. Да. Читаешь. Но вместе с тем ты поверил лжи. Ибо если дерзнёшь копаться в тайнах Божиих, то и падёшь. А тебе, человек, надо смиренно и разумно довериться опыту церкви, и не брать на веру утверждения новоиспечённых философов-богословов, искажающих суть святотеческого учения.

+++

В книге Давида: хорошо дела Божии прославлять.

Можно хвалиться делами Божиими.

История – дело рук не только людей, но и тех невидимых сожителей – духов поднебесных.

Дух творит себе форму. То, что у человека в голове, то он реализует.

Христос: вы – дети дьявола.

Человек убирает перспективу духовной брани. Захотелось – и сделал это, сделал то. А почему так сделал? Да потому что падшие духи агитируют.

Мы не видим, не знаем этой брани, не знаем, что идёт внутри нас и вокруг нас сражение. Ходим, а вокруг нас прилипалы, злые сожители нам нашёптывают. Мы как слепые котята, нами игруют сущности, которых мы не видим.

Христос: я пришёл разрушить державу дьявола.

Златоуст: Христос через Павла сказал больше, чем Христос на земле.

Не надо считать человека навсегда падшим. Мы, сильные, должны немощи носить других, это по Евангелию. Сильный – это тот, кто всем служит. Мы это забываем по отношению к родственникам, что они – слабые, и мы свысока к ним относимся. И принимаем на себя вот такой дух высокомерный.

Слабый разве может смириться, потерпеть? Это может только сильный. А слабый будет как бодливое животное.

Христианство для многих повод к славе: я надутый, скоро лопну.

Христос ноги мыл другим, ничего не имел, остался один, похоронили чужие люди, которые даже роднёй ему не были. А когда в гробу лежал – все прятались.

Мы научены Христом быть сильными – мы научены прощать.

У святого спросили: увидишь, что брат спит днём, а ты? – Я подушку подложу ему.

Свысока – это отношение озлобленного. Кто сильный – должен уступать.

Писание нам дано, чтобы мы утешались и имели надежду.

Надо поступать так, как поступали праведники. Надо поступать по Богу – по Святым Писаниям, а не по своему здравому смыслу.

Единодушие – всё можно стерпеть, кроме ереси, кроме еретических учений.

В вере нужно блюсти единство. Дьявол сеет соблазны под видом ревности мнимой.

+++

Когда человек яростно грешит, когда его натура страстно увлекается грехом, то и такому человеку Господь даёт шанс исправиться, и вдруг этот грешник со всем пылом своей увлекающейся натуры осознаёт степень своего падения. И так же, как страстно грешил, теперь с такой же силой начинает искренне каяться и встаёт на путь исправления.

Но вот иной пример. Человек живёт ровно, не пьёт, не курит, не совершает противоправных поступков, внешне – благочестив. А Бог – не нужен. И он всем доволен. Вот это – страшно. Таким людям по промыслу Божьему часто посылаются страшные недуги – рак и прочее.

+++

На исповеди мне одна прихожанка говорит: я не могу в платке молиться, он меня раздражает. Я ей советую: покоритесь мужу. Она: а я не могу его слушать. Или другая говорит: а меня от ладана тошнит. Но это, надо заметить, вовсе не физиология. И не надо долго думать, чтобы понять духовную причину таких явлений.

+++

Нам, падшим, не свойственно общаться с Ангелами.

Умершим не дано власти приходить к нам.

Христос: Я от бесов не принимаю свидетельств.

Ни снам, ни голосам верить нельзя. Это одержимость.

Когда умрём – откроются наши глаза.

Нам нужно приготовить душу для перехода в иной мир. В этом и есть цель этой земной жизни.

+++

Митинг был в Москве: против строительства храма. Объединились коммунисты и либералы. Чтобы Христа погубить, враги готовы объединиться. В Евангелии от Матфея: фарисеи объединились со своими противниками – саддукеями, чтобы искушать Христа. Мир борется со Христом и по сей день враги готовы объединяться против Христа.

Христос исцелял всех, и люди толпились, бежали за ним, бросались к нему, такая сила исцеления исходила. Даже Христу пришлось пересесть в лодку, ибо на суше люди устраивали буквально давку в борьбе за то, чтобы броситься ко Христу в жажде поскорее исцелиться. Христос не хотел этой пустой славы. Христос никому себя не вверял. Даже бесы кричали: Ты Сын Божий!

Но мало воздавать славу Богу. Исцели душу свою. Без жизни по Богу все славословия в адрес Бога будут пустым сотрясением воздуха. Слава человеческая – пустышка, которая тешит слабую и немощную душу.

Мы должны думать, что подумал о нас Бог, а не ближний.

Сердце человека – это тайна, которую знает только Бог.

+++

Приходят люди в церковь, жалуются священнику – не ладится семейная жизнь. А почему? Да потому что брак по страсти. Выбирают себе жён мужчины не по факту, верующая девушка или нет, а по внешней красоте.

Поколение, рождённое в безбожии, это результат коммунистического гнёта. Сознание этого поколения пропитано духом безбожия. Эти люди не вмещают слова Божия. Вот итог того, что сделали коммунисты с тем народом, который имел когда-то врождённое благочестие по Богу, жили большими семьями и об абортах не помышляли.

Во время гонений сколько Господь прославил мучеников

Тихон Задонский (его сравнивают с Иоанном Златоустом) – родился в Новгородской губернии, в семье четыре мальчика и две девочки. Рано умер отец. Бедно жили. На пашне весь день бороздили. Пример Тимофея той эпохи (будущего Тихона Задонского) показывает, что по обычаю люди не убивали детей во чреве.

К матери ямщик подошёл и хотел забрать на воспитание Тимофея. Мать отдала сына, но старший брат уговорил её забрать обратно Тимофея и сам выучил брата. Вот какие были отношения в семьях.

В Новгородской семинарии ученики в шутку кадили лаптем перед Тимофеем: величаем, святитель!

Ему досталась огромная епархия, куда убегали раскольники, сектанты. Они напивались на масленицу. Тихон обличал их склонность к почитанию языческих праздников. Это нам пример, что ум свой надо просвещать, не для того, чтобы надмеваться, а для правильного понимания веры без суеверия.

Многие святые молодыми уходили из жизни. Тихон вследствие того, что не щадил себя на ниве служения Богу, рано посадил здоровье. Ушёл в Задонский монастырь на покой. И просиял как святой человек перед Богом. А ведь начиналось всё с воспитания, он, обычный деревенский мальчик, был воспитан в христианских традициях. (Часто взрослые обрубают крылья молодым, которые хотят уйти в монастырь или начинают ходить в церковь.) Как вспоминал Тихон: мне давали стипендию, которой хватало на хлеб. Половину я тратил на свечу и читал книги.

Учёные провели эксперимент. Посадили мышей в закрытое помещение, кормили. Итог: самцы начали похотно восставать на самцов, а самки уклонялись от зачатия. К чему это я? А параллель с нашим государством, когда коммунисты отвергли Бога и решили сами свой земной рай выстроить. Но построить на земле Царство Божие нельзя, иначе грозит вырождение. Как у тех мышей. Слава Богу, что Господь трясёт наш народ разными бедствиями и скорбями, и мы чувствуем свою зависимость от Бога. Здесь уместно вспомнить Ветхий Завет: пророк обличает царя, которому Бог говорит – твой дом из слоновой кости, а мой дом (то есть храм) – в запустении.

Если мы решили построить свою жизнь не по двойным стандартам, то наша жизнь – в Евангелии. А так, на деле, сердце большинства людей, даже ходящих в храм, двойственно. И мало кто живёт с позиции: главное, чтобы в очах Божиих не казаться безумцем. Нет, большинство людей живёт с оглядкой, кто и что о нём подумает. А уже потом на Бога оглядываются.

+++

Церковь – это общество не идеальных людей. Это общество кающихся грешников. Так сказал святой. Мы видим слабости друг друга. Но выносить сор из избы нельзя. За церковной оградой и вовсе другие, далёкие по духу, люди. Им дай повод, чтобы напасть на церковь. А люди часто выносят, рассказывают про священников. А зачем это делать. Это соблазняет.

+++

Апостол Павел призывает, чтобы милостыня была добровольной. Это приложимо ко всему, не только к милостыне. Ключевой вопрос в том, с каким сердцем, с каким намерением совершает человек то или иное дело. Да. Ты можешь дать Богу большую сумму. Но если не доброхотно, или с подозрением, то это не зачтётся или почти не зачтётся. Известно, милостыня нужна не тому, кто просит, а тому, кто даёт. А давать милостыню надо с радушием. Но надо давать не так, что всё своё отдал, а потом пожалел.

Милостыня окрыляет душу и привлекает благодать.

+++

В Евангелии от Марка говорится, как Христос избирал апостолов. На горе призвал, кого Сам хотел.

Мы недоумеваем, почему тот – священник, а другой стал просто верующим. Да потому что не от нас, а от Бога всё исходит. Мы призваны Богом каждый на своё дело. Он предузнал нас. У Христа было много учеников, а избрал двенадцать. Есть у Бога своя иерархия там, на небе. И на небе, и на земле нет всеобщего равенства, как хотели сделать коммунисты. И среди этих двенадцати учеников были три ученика, которые были всегда со Христом, а один из них – самый любимый. Одному даётся больше, другому – меньше. У каждого своя мерка.

Феофан Затворник: кто призван проповедовать Евангелие? – Иерархи, священники, а мирянин – своей жизнью.

Но себя надо очистить сначала, и тогда жизнь станет проповедью Евангелия. В этом – обязанность христианина.

Христос избрал Иуду в ученики. Некоторые думают, что Иуда выполнил праведную функцию козла отпущения. Такое мнение – богохульство. Иуда избран, потому что Господь благой Бог, он всех напитает, всех милует. Это его долготерпение послужило к ещё большему осуждению со стороны Иуды, который теперь на дне ада. На американской эстраде исполняется песня «Иуда, иуда», и эта песня является популярной. Есть книги, где Иуда – положительный персонаж. Даже есть Евангелие от Иуды. Всё это и подобное надо открыто порицать. А то получается, ни о чём нельзя сказать однозначно «да» или «нет», а надо не ходить вокруг да около, а высказывать конкретное мнение. Также как и прямо порицать так называемые европейские «ценности» – гомосексуализм, аборты…

Многие оправдывают товарища Сталина. Говорят, построил страну. Крепкий лидер. Сильный человек. Это – страшные мысли. В очах Божиих душа человека выше системы, государства. Режим, какой выстроил Сталин, подавляет личность. Это страшный режим.

А в церкви Христовой не так. В шестом псалме: Обратися, Господи, избави душу мою, спаси мя ради милости Твоея: яко несть в смерти поминаяй Тебе, во аде же кто исповестся Тебе?

Что толку человеку, если приобретёт мир, а душе повредит. Вот и Сталин. Построил на костях государство, а толку?

Бог общается на личном уровне, а не со стадом.

+++

Лев Толстой учил, что злу нужно сопротивляться только в себе. Но это лишь отчасти правильно. Иначе можешь оказаться трусом, мерзавцем.

+++

Почему родные по крови люди могуть быть врагами друг другу? По Евангелию – наши сродники могуть быть врагами нашего спасения. В Церкви Христовой мы вкушаем с одной лжицы и чаши, в Церкви восстанавливается единство человеческого сообщества, это как раз то единство, о котором человек мечтал в утопиях (Платон), и что пытались создать коммунисты. Но люди без духа святаго порождают в конечном итоге извращение. Одно время коммунисты договорились до того, что провозглашая всё общим, в эту же категорию стали включать женщин.

В Церкви Христовой мы соединяемся в семью, но не растворяемся, мы остаёмся личностями. Да, мы стадо Христово, но Бог наш знает по имени каждого.

Толпа, пролетариат – там смерть одного ничего не значит, там важно, куда идут все. Оболочка та же, а наполнение другое. И люди в это уверовали. Коммунизм для них стал религией: свои мощи, свои заповеди, свой вождь, своя иерархия… Но без духа святаго всё извратилось.

+++

Нам, грешным, вкусившим горечь порока, трудно говорить о Божьей Матери. Божья Матерь – плоть и кровь от Богоизбранного народа. Божья Матерь была предочищена поколениями праведных людей.

Юридически дети не несут ответственности за грехи родителей. Но несут наследственность с точки зрения греховной наклонности. Но и праведность передаётся по крови. Когда, например, твои предки, служившие Богу, предочистили свой род. До революции наши предки при вступлении в брак интересовались, из какого рода их избранник. Понимали, что потом может страшно аукнуться…

В период советского безбожия были уничтожены благородные люди. Урон нанесен на поколения вперёд, урон всему народу. Нет сейчас той основы, которая когда-то держала Святую Русь. Господь терпит грешный род до третьего-четвёртого поколения, а потом пресекает.

Святость материнства – это особое служение Божьей Матери. Она олицетворяет всю Церковь. Она была воскрешена Сыном. Она первая, кто во плоти, после Сына, стала Богочеловеком.

В материнстве заключается жертва.

Не почитание земных родителей делает человека извергом.

Кроме матери по плоти ещё у нас есть две Матери – Матерь Божья и Церковь.

В период советского безбожия происходили в церкви шатания: кому сохранить верность – патриарху Тихону? Уйти в зарубежную Церковь? Митрополит Вениамин Федченков метался, с кем быть? Долго молился, чтобы Господь открыл ему, как быть. И остался в лоне Русской Православной Церкви. Он рассуждал: если мать станет продажной женщиной – она не перестанет мне быть матерью. И те, кто дерзнёт стать над Церковью, – погрешают.

Важная добродетель – послушание Церкви.

Невозможно быть угодным Божьей Матери, если не послушен Церкви.

+++

Когда душа разлучается с телом – приходят Ангелы и возносят душу. Откроются глаза и мы увидим совсем другой мир, где нас смогут спасти только праведные мысли и молитвы, ибо ополчатся на нас духи тьмы. Господь даёт нам вечную жизнь.

+++

Душа грешит посредством тела. Грехи против тела (блуд и т. д.) страшны. Тело – это храм. Одежда, походка – всё выражает сущность человека. Не может быть благочестивым человек, который одевается и ведёт себя вольно. В описании Христа, Божьей Матери мы видим людей очень скромных. Христос ни разу не хохочет. Божья Матерь была тишайшая женщина. Божья Матерь не ходила на площади, не созывала комитеты. Она просто праведно жила. Жизнь христианина глубоко сокрыта в сердце. Божья Матерь прославляется за её внутренние добродетели. Нам, грешным и грязным, кому молиться, у кого просить чистоты? Молиться – Божьей Матери. Просить чистоты – у Божьей Матери.

+++

Мы должны познавать слово Божие. Каждый раз новое открывается. Неправильно, если человек не продвигается в познании веры. Христианин должен каждый день читать Свяшенные книги, чтобы просветиться светом. В Европе в средние века первым было образование – богословие.

+++

Признак того, что наше общество исцеляется: Господь будет посылать верующих вождей.

+++

Счастье – когда встал в ту колею, которую уготовал тебе Господь.

+++

Феофан указывает на то, что не нужно отгораживаться от жизненных обстоятельств. Всюду Господь ставит пути ко спасению.

Бог предстаёт в Святом Писании как властелин истории, а не группы людей.

+++

Из переписки Кати Небылицы и Веры Монастырской ВКонтакте:

Катя Небылица-Монастырская:

На Правмире очень интересная статья про нищих и рабство: «Участники «Альтернативы» настоятельно рекомендуют не подавать милостыню никому на улице, а особенно мадоннам с детьми».

 

Вера Монастырская:

Да, сегодня нищие на городских улицах – это особый ракурс... Прочитала статью. Ужас, конечно. Дно.

 

Сегодня утром я была в монастыре. Так сложилось, что всю неделю я не была в храме. Заметила, что если причащаться не каждый день, а один-два раза в неделю, то нервы (страсти) спокойнее, и удается обходить спокойно волнения на море (искушения). И классика: если часто причащаться, то тяжелее переносить искушения. Срывы чаще и самих искушений больше. Отец Арсений мне на это сказал вчера, что когда человек причащается, то он ближе к Богу становится. Это не нравится дьяволу. И тогда ситуация напоминает следующее, если образно: дьявол сидит на горе, держит тебя в поле зрения, и если ты причастился, то он начинает в тебя кидать камни. А в те дни, когда ты не причащаешься, дьявол ходит вокруг тебя кругами, но камни не бросает. Поэтому, сказал отец Арсений, тут ситуация двоякая. С одной стороны – здорово, когда причащаешься, к Богу приближаешься. С другой стороны – ты оказываешься под более мощной бомбардировкой со стороны дьявола. 

 

Слова батюшки подтвердили мои мысли. Да и раньше не раз я слышала и от священников, и из православных СМИ, что Причастию сопутствует искушение (или – до, или – после), духовный закон. Поэтому нужно держать ухо востро. Это мы с тобой уже не раз обсуждали. Я просто размышляю. Не для того, чтобы тебе «глаза открыть».)))

 

Катя Небылица-Монастырская:

Отец Богдан Монастырский говорит, что для ежедневного Причастия нужно жить, как схимник.

 

Вера Монастырская:

Да. Я это хорошо запомнила.

 

Что интересно. На днях (позавчера) было вот что. Дьявол, видно, почуял, что я скоро пойду причащаться, как никак, оставалось лишь два дня до воскресенья, и устроил мне засаду. В магазине. После того, как продавец пробила мне чек, я в этом чеке нашла помимо купленных мною продуктов – конфеты, на 80 руб., их я не покупала. Стали выяснять. Кассир новенькая (в этот магазин, возле нас, я постоянно хожу, и всех там уже знаю). Кассир стала причитать, что уже второму клиенту выбиваются эти конфеты, а люди их не покупали. Пришли ей на помощь другие работники, в том числе заведующая (с ней я уже имела раньше общение, когда возвращала обратно вонючую селедку. Заведующая – приятная дама, вежливая). Так вот, я анализирую это искушение с точки зрения моей реакции. В другой раз я, может быть, более христиански себя повела. Но в этот раз на меня нашло, то есть я проявила невнимание к духовной стороне дела. Это классическая ситуация, о которой размышляет авва Дорофей, – нужно не реагировать на обстоятельства, а следить за своей душой и молиться. Я же не молилась (забыла!), и результат: я тут же погрузилась в конфликт. Моего терпения хватило на три-четыре минуты. Работники магазина анализировали данные компьютера, потом стали отпускать образовавшуюся очередь, а я рядом стояла, ждала. Ну, мне надоело, я сказала: вы допустили ошибку, так сами и решайте свою проблему, а не за счёт моего времени. Заведующая говорит: «Все допускают ошибки» (логично, на это ответить нечего), далее она вежливо пыталась оправдаться проблемами компьютера и банка (я расплачивалась картой через терминал). Говорила, что это старый товар завис в компьютере и отпечатался в чеке. А дальше я опять допускаю духовный провал. Я иду на поводу своих подозрений, хотя св. Паисий Святогорец не рекомендует поддаваться плохим помыслам, даже если они имеют под собой основание. А что делаю я? Начинаю косвенно уличать (обвинять) кассира во лжи, так как я сказала: «Впихиваете продукты, которых я не брала». Заведующая обиделась, сказала – сама купит эти конфеты, чтобы не думали так о них, а кассиру велела вернуть мне деньги.

 

А почему ещё я не поверила в то, что старый товар завис в компьютере и отпечатался в моём чеке. Так вот, товар, который я не покупала (конфеты), в моём чеке отобразился как третья позиция из четырёх. И их охранник со мной согласился. Он сказал, действительно, если бы товар из предыдущей покупки другого клиента завис в компьютере, то он первым должен был отобразиться в чеке, а не внутри списка. Но даже если и так, то всё равно мне нужно было простить кассира и ждать молча разрешения ситуации.

 

Катя Небылица-Монастырская:

У меня такие ситуации каждый день с чеком, всегда есть куча наличных благодаря возвратам. Или товар лишний, или, чаще, цена выше ценника. Тебе надо больше таких ситуаций, и будешь проще относиться. Мы же в миру живём.

Вера Монастырская:

Но что интересно. Ведь я себя считаю христианкой... Вот урок. И сразу видишь внутри себя «г».

 

Правда, я той заведующей сказала, что не о ней лично идёт речь. И это как-то меня успокоило. Чтобы та не обижалась.))) Как осторожно нужно ходить вдоль обрыва в нашей жизни, чтобы никого не обидеть ни словом, ни вздохом.

 

 

Катя Небылица-Монастырская:

Это все дело житейское, а торговая система по большому счёту – вор на воре. Так что ничего, что Бог вспышку попустил. Раскаялась и дальше живи, чего в таких мелочах копаться, выискивать глубины.

 

Вера Монастырская:

Да, правильно. Нам о. Арсений говорит, что когда мы вот так падаем, мы познаём себя лучше, падения даются нам для смирения.

 

 

Катя Небылица-Монастырская:

Это такие пустяки. Гораздо труднее мир с домашними. Вот если там рай да лад, то можно и стычку в магазине за падение считать. А если нет, то и падать неоткуда.

 

Вера Монастырская:

Да. Дома это особое поле для дьявола. Когда дома мир, то очень хорошо на душе. Полностью с тобой согласна.

Катя Небылица-Монастырская:

Митрополит Антоний Сурожский духовнику жаловался, что пал: поел в Великий пост курицы. А тот ему сказал: да ты и так настолько падший, что если бы эта курица тебе повредила, то Бог бы до тебя её не допустил.

 

Вера Монастырская:

Ха-ха… Мда. Так почему ещё я описала эту ситуацию. Что когда все дни дома был мир, и нечистому не удавалось меня подловить, он зашёл с другого бока, где я не ожидала. Так что надо везде быть готовым к той войне, которую ведут нечистые духи. 

 

Катя Небылица-Монастырская:

Ничего страшного, эти люди в магазинах вполне взбучку заслуживают, это не повод для загрызения себя.

 

Дома мир – признак того, что человек правильно идёт. А всё внешнее во внешем миру – больше маска, не показатель духовности. У прохожего и прощения попросить раз плюнуть. 

 

 

Вера Монастырская:

Это точно. Потому что гораздо тяжелее там, где общение идёт с одними и теми же людьми изо дня в день, а это обычно и есть домашняя обстановка. Да ещё без посторонних – человек раскрепощается и показывает своё истинное лицо, а это именно дома. Когда уже назубок знаешь слабости своих ближних, и нечистый дух тебе внушает пристрастные помыслы и чувства.

 

Ты пишешь: «Это не повод для загрызения себя». И всё же, не вредно и себя погрызть, а не только лесные орехи. ) Чтобы извлечь урок из урока ) 

 

Катя Небылица-Монастырская:

Хорошо, что ты из смирения не простила им эти конфеты.

 

Вера Монастырская:

Да. Ха-ха. В следующий раз так и сделаю ))) Гы-гы.

Я, кстати, потом жалела, что не простила им эти конфеты. И даже думала, ну, вот, надо было мне просто купить их, и дело с концом. Потом бы на панихиду отнесла.

 

А ещё, что уже мне смешно. Я к вечеру, когда это в магазине случилось, стала жалеть ту заведующую, которая обиделась и сама купила те конфеты. И когда уже было почти девять часов, я решила пойти в этот магазин и сказать чего-нибудь доброе этой заведующей и подарить ей (купить ей) шоколадку. Но, к моему счастью, уже магазин должен был закрываться, пока бы я оделась… Утром этот замысел мне представился излишним.

 

Катя Небылица-Монастырская:

 

Это у тебя интеллигентство и ложное христианство. Они (работники магазина) вообще по закону должны быть за такое оштрафованы.

 

Вера Монастырская:

А кстати. Ведь одно искушение идет параллельно с попутчиками: это помыслы. Потому что мне нечистый дух тут же подсунул помысел, я и его рассматривала, что, мол, кассир хотела эти конфеты себе присвоить. Вот то, о чём говорил св. Паисий, что нужно избегать дурных помыслов о людях. 

 

Катя Небылица-Монастырская:

А вот если бы ты купила те конфеты, то положила бы монетку в кошелёк зла, там же воровство тотальное.

 

Вера Монастырская:

Хорошо, если ты права – насчёт ложного христианства. Я не умею различать всё это. И в иных случаях предпочитаю идти по пути, когда пусть ложное христианство, но не причинить никому обид. Но это уже, наверное то, что называют толстовством.

 

Да, может, и так, насчёт тотального воровства. Но не хочется же думать плохо о людях. Вот закавыка.

 

Катя Небылица-Монастырская:

Это типичное искушение справа. А настоящих грехов уже и не замечаешь.

 

Вера Монастырская:

 

Да. Пожалуй.

 

Катя Небылица-Монастырская:

 

Отец Богдан Монастырский нам запрещает анализировать помыслы.

 

Вера Монастырская:

О, правда? Как интересно. А как это он объясняет? Чтобы не общаться с нечистым? Не заблудиться?

Катя Небылица-Монастырская:

 

Говорит, что приходишь к ложным грехам. Что такой путь (разбор помыслов) – только для монахов с ежедневным исповеданием помыслов старцу.

Галина

Вера Монастырская:

Надо взять на заметку.

 

Катя Небылица-Монастырская:

И ещё отец Богдан Монастырский запрещает духовным чадам вываливать священнику свои помыслы, а только чётко – грехи или намерения согрешить.

 

Вера Монастырская:

Да, помню, когда доводилось бывать у него на исповеди. Он требует ясного и краткого перечня грехов, без разглагольствований.

 

Катя Небылица-Монастырская:

Когда отец Богдан Монастырский слышит такие разглагольствования, он обрывает: «Не надо этих византийских плетений словес. Кайтесь, в чём согрешили».

 

Вера Монастырская:

У нас на исповедях чего хошь говори, всё выслушают. Молодой отец Евгений (после семинарии у нас) мне как-то сказал, что он на исповедях учится терпению, потому что нередко приходят бабульки и начинают рассказывать свою жизнь день за днём, целые повести и о других, и о себе. Отец Евгений признался: хочется остановить, потому что бывает такая «исповедь затягивается на полчаса, а то и на добрую половину службы. Но, сказал, надо терпеть. И что – «стою, слушаю». Я, правда, вспомнила подворье Оптиной, где монахи обрывают подобные саги о жизни, и требуют чёткий перечень грехов. Видно, пока священник молодой, он учится терпению. А со временем будет уже и сам учить, как надо исповедоваться, а не сводку новостей излагать. Я помню, когда ещё ходила в ваш храм, то и отец Николай (Царствие ему Небесное), и отец Богдан Монастырский не раз говорили прихожанам, чтобы не устраивали из исповедей басни.

 

Катя Небылица-Монастырская:

Молодые батюшки в этом плане лажают. Слушают всё подряд, и там уже не исповедь, а сплошная жалоба.

 

Вера Монастырская:

Мне запомнился во время паломничества пожилой священник N. Как только услышит первые витиеватые фразы у какой-нибудь тётушки, решительно говорит: матушка-матушка, пройдите вон к тому столу, там лежит образец исповеди, напишите на листочке конкретно свои грехи. А потом подойдёте. Или о. Александр, которого мы с тобой не раз отмечали, как весёлого и классного батюшку. Он когда идёт принимать исповедь, то по пути собирает у своих духовных чад бумажки с грехами. Потом их читает подряд, не зная, какая от кого. Потом все эти люди по одному подходят, и он по очереди отпускает грехи, уже без устных собеседований.

 

Катя Небылица-Монастырская:

Опыт.

 

Вера Монастырская:

 

А в Харькове, знаю по своей паломнической поездке (несколько лет назад), исповедуют в духе Иоанна Кронштадского. Я тебе рассказывала. Общая исповедь. Причем, во всех церквях у них это принято (там, где мне удалось побывать, это несколько церквей и монастырь). 

 

Катя Небылица-Монастырская:

Кстати. По поводу истории в магазине. Вспомнила случай из жизни. У всех на глазах менеджер отчитывала молодую кассиршу. Прямо ругала сильно. Та плачет. Наконец, менеджер грозно и громко вопрошает: «Да у тебя, вообще, совесть есть???» На что кассирша, всхлипывая, отвечает: «Есть немного, я ещё недавно работаю».

Вера Монастырская:

 

Прикольно)). Мда.

 

 

 

Из переписки Кати Небылицы с братом, архимандритом Богданом (Монастырским) ВКонтакте:

Архимандрит Богдан (Монастырский):

Сегодня говорил с N, она сказала, что NN ещё хуже, жуткие боли, она кричит. Муж держится, в хоспис отдавать не хочет, хотя тяжело очень.

 

Катя Небылица (Монастырская):

 

О-о....

 

Это значит, наступил тот период, когда лишь наркотики помогают.

Как тяжко ей... Когда вот слышу о том, как мучаются онкобольные, то каждый раз вспоминаю, как Бог миловал нашего папу. Да. Кончину папы можно назвать милостью Божьей. Да ещё если вспомнить потом знамение на небе над могилой в день погребения. Хотя отцы церкви не рекомендуют обращать внимания на «знаки», но.... Как-то греет всё равно душу... – те буквы на небе: БМ

 

Архимандрит Богдан Монастырский:

Главное, конечно, не знамение, а то, что Господь даровал ему Причастие Таин Христовых перед смертью. О такой кончине мечтает каждый священник.

 

Катя Небылица (Монастырская):

 

И то, как он умер, помню, ты рассказывал: открыв глаза и глядя в небо-потолок.

 

Архимандрит Богдан Монастырский:

Он ведь не просто открыл глаза. Его глаза стали, образно говоря, на пол-лица. Он смотрел с таким изумлением. Он ЧТО-ТО видел. Это было очевидно. И то, что он видел, его не испугало. В его глазах вовсе не было ужаса. Там было огромное изумление. 

 

Катя Небылица (Монастырская):

Моей маме тоже было хорошо. Три раза в течение последней недели жизни она причастилась, и за три часа до кончины причастилась. Я на всю жизнь помню последний взгляд мамы – за несколько минут до кончины. Это взгляд был прямо в мои глаза. Взгляд абсолютно всё понимающего, мужественного человека. Спокойный, серьёзный, и даже торжественный (может, насчет торжественного я уже по-писательски преувеличиваю). Но это был особый взгляд. Взгляд человека, который осознаёт, что уходит в Вечность. И она прощалась со мной. И при этом в её взгляде не было страха, паники. Там было мужество. Этот взгляд мне дал урок на всю жизнь, как надо умирать, как надо НЕ бояться.

Архимандрит Богдан (Монастырский):

Зд`орово.

 

Катя Небылица (Монастырская):

Да. Вообще, смерть нашего папы, моей мамы – это по-христиански хорошее воспоминание.

 

Архимандрит Богдан (Монастырский): 

Отец Андрей Ткачёв говорит, что смерть в жизни человека – самое интересное. У него, кстати, есть передача «Смерть замечательных людей». Рекомендую.

Катя Небылица (Монастырская):

Какое интересное название: смерть замечательных людей. Это интереснее даже, чем ЖЗЛ. Надо будет добраться.

 

Архимандрит Богдан (Монастырский): 

Передача интересная, выпуски всего по пять минут.

Катя Небылица (Монастырская):

 А ещё, я не помню, кажется, говорила тебе, мне был сон один, очень яркий. (Хотя ты не сторонник обсуждения снов, извини). Мне показали, где мои родители ТАМ, их место. Сначала мне показали большой дворец (напоминает санаторий), а на первом этаже келья, маленькая уютная комната, там кровать узкая, застелена аккуратно, рядом тумбочка, на ней лежит Евангелие. Мне дали знать, что это келья моего папы, но папа сейчас на службе в церкви. Потом мне показали небо (не наше небо, а иное). Внутри этого неба на воздухе церковь, вся сияет, из неё льется свет. Изнутри доносится красивое церковное пение. Там идёт служба. И мне сказали, что там – дом моей мамы.

Митрополит Антоний Сурожский

Архимандрит Богдан (Монастырский): 

Из воспоминаний митрополита Антония Сурожского: «Я помню, как кто-то мне сказал: “Мы живем так, будто говорим Спасителю: Тебе — крест, нам — воскресение...»…

 

Из рукописей Кати Небылицы:

Рассказ «Мир спасёт покаяние»

Предыстория написания рассказа – из записок Кати (не для публикации): «Вера увидела в храме друга юности, Константина, того самого чекиста, убийцу её отца, и отца её дочери. Он пришёл под конец службы, чтобы встретить свою воцерковлённую супругу. И тут, носом к носу, встреча с Верой. Старое вспоминать не стали, говорили о настоящем. Вера рассказала Косте о гибели их дочери. Костя – о своей жизни. Жена Константина позвала Веру к ним в гости в Подмосковье на дачу, при этом смущённо предупредила, что живут они по соседству с той самой дачей, которая раньше принадлежала семье Монастырских. Теперь же дача Монастырских по распоряжению властей принадежит известному писателю, другу их семьи. Вера не подала вида, что это её расстроило. И приняла приглашение. А потом пригласила и меня проветриться. Я не без писательского интереса поехала, тем более анонсировали присутствие того самого соседа-литератора. Позже мы ещё пару раз наведывались в эту гостеприимную семью, что дало мне пищу для написания рассказа про интеллигентов.

PS Конечно, мне хотелось бы в этом же контексте набросать и повествование про несостоявшееся убийство. Но разве я могу так подвести Веру. Чудом удалось убедить её не мстить. А ведь она была в шаге от роковой ошибки. Конечно, это сам дьявол вложил ей в голову мысль отравить Константина крысиным ядом. Она взяла отраву с собой. За столом она нервничала. Я решила, что Вера пожалела об опрометчивом согласии подружиться с убийцей своего отца. И тут она шёпотом открыла мне истинную причину нашего присутствия на званом обеде. «Око за око», – сказала она. «Но если сам Христос просил у Отца милости для своих убийц, то что тогда говорить о нас, Вера? Неужели ты хочешь себе присвоить власть Бога? Разве есть право у человека делать то, на что имеет право только Бог? Ветхозаветная заповедь мести отменена, насколько тебе известно из Евангелия. И не отменён, Вера, Страшный Суд. И вот там, на Страшном Суде, Вера, ты разве не боишься оказаться в одном ряду с убийцами?»

– А я вам говорю, наш народ и дальше будет терпеть. Ему абсолютно на всё начхать.

– Да, наш народ ленив, вне сомнения. Однако, когда мужик прозреет, да завопит, что сползаем на либерально-западнические позиции, то…

– Ой, дружище, не смешите. И слушать не хочу! – Константин Олегович подцепил на вилку кусок копчёной колбасы, задвигал бровями, глазами указал на рюмки. – Правдолюбство привело к революции. Увы, это всё гордость, это проявления ницшеанства. А наши деревни? Поглядите, вон, туда…

Ткнул колбасой в занавеску, спугнул кота. Послышалось кудахтанье кур.

– Там же пьянство, натуральное пьянство круглыми сутками. Вот что такое наши деревни. А вы говорите, мужик прозреет. Да ему, мужику, на эту самую власть начхать, начхать и ещё раз начхать. Ему, мужику, и на всё остальное тоже начхать. И на то, что бабы аборты делают, и на то, что село скоро без коров, без земель останется. Ему даже клубы не нужны. Или там чтобы кино посмотреть культурное, а не эти киллеры-звёздные войны- санты-барбары. Или там заинтересоваться отечественной классикой. Пушкины. Чеховы. Чайковские. Левитаны. Не надо это нашему мужику. Вся культура для него вот тут…

Константин Олегович окунул палец в рюмку с водкой, показывая, где для мужика находится культура, и выпил. Фёдор Степанович тоже выпил. Посмотрел на тарелки. Пластинки сыра сохли, по копчёностям ползала муха. Взял из миски с присохшими травинками огурец. Соскрёб ногтем грязь. Обтёр о застеленный газетами стол. И захрустел, подсыпая в разинутый рот зёрна влажной, с крошками яичного желтка, соли.

– Да никто, собственно, с вами не спорит, – сказал, дожёвывая. – Правильно по телевизору говорят: грех и безбожие, прошу прощения за банальность, разъедают человечество как раковая опухоль. Большинство христиан находится в густопсовом мрачном язычестве. У нас верят в астрологию. Только дикий человек может веровать, что от положения небесного тела что-то меняется в судьбе. О Боге у людей примитивные представления. Мда… Зато благие желания на коленках оползти все святыни. Сейчас пассионарный этап истории. А потом люди будут резать последний огурец. Всё это очень болезненно. Вы задумывались над тем, что происходит на Украине? А что такое болотное движение в Москве? Или марш писателей? Слава Богу, что у нас это вроде остановилось. Но пахнет плохо. Борьба за правду, эйфория. А образование? Выросло поколение, которое не читало… Да что там Хемингуэя! Пушкина с Чеховым на читало. Надо читать книги, а не выковыривать булыжники из мостовых.

– Вы меня простите, но и другие тоже в интернеты с телевизорами ходят. Пересказываете чужое, хотите умнее казаться, – Константин Олегович приложил горлышко бутылки к глазу как театральный монокль. – Чёрт знает что. На свет – полная. Внутрь заглянешь – пусто. Грустно, грустно жить, это так. Да и сколько той жизни осталось. А вы, кстати, давно были на кладбище?

– На Пасху. Да мы же с вами там и сидели. У Виктора Константиновича. Забыли? – в голосе Фёдора Степановича досада. – А зря вы так агрессивно. Столько передач, статей, сайтов, книг каждый день впихивается в наши мозги, в голове всё перемешано – где своя, а где чужая мысль, пойди разбери. Уж поверьте, никаких намеренных плагиатов нет. Впрочем, даже если кого и процитировал, так что же здесь плохого.

– Да зачем вы оправдываетесь. Да ещё нудно и длинно. Тьфу, не люблю.

– А кстати, насчёт Виктора Константиновича, о покойниках плохо не говорят, но... Я всё хотел расспросить вас. Он же когда-то с вами в одной конторе работал. С чего его жизнь под откос пошла? После таких высоких должностей, это ведь неспроста.

– Могу сказать лишь в общих чертах, то, что слышал от него самого во время пьяного откровения. Совесть его мучила. Это ведь никто другой, как он лично приложил руку к нашумевшему аресту Монастырского вам приснопамятного, того самого высокопоставленного партийца, чью дачу когда-то вам государство отдало. И жена Монастырского руки на себя якобы наложила – тоже не без участия Виктора Константиновича, а если говорить прямо – по его личному указанию к ней были командированы убийцы. Так же как позже и к самому Монастырскому тоже по приказу Виктора Константиновича убийца явился… Но... Не будем о плохом.

– Весьма любопытно. А за что же Монастырского убили?

– Сами знаете, в то время коммунисту в Бога уверовать – равносильно было самоубийству. А Монастырский, более того, ещё и в монахи надумал постричься. По примеру своего двоюродного брата, того самого попа Антония Монастырского, которому Сталин с детства покровительствовал и от репрессий берёг.

– Мда… Жуткое время было, что и говорить. Выпьем.

– Выпьем.

– А вы сами с Монастырскими почему прервали отношения? Всё же они имели отношение к вашему спасению там, на Кутузовском проспекте. Если я правильно запомнил из вашего давнего рассказа, во время перестрелки между чекистами и милицией вас ранили. Ну, тогда, в восемьдесят втором, когда министр МВД Щелоков выкляничил у генсека Брежнева разрешение на арест председателя КГБ Андропова.

– Да. Тогда чекисты профессиональнее поработали, нежели милиция. Две из трёх групп спецназа милиции нам удалось заблокировать – это на площади Дзержинского и на Старой площади. Но третья группа милицейского спецназа прорвалась к дому 26 на Кутузовском проспекте. И вот тут они просчитались. Мы вступили в перестрелку, и выиграли бой. Андропов был спасён от ареста.

– Однако, вы получили ранение. Как вам вообще удалось выйти на Монастырских в ту минуту? Вы были с ними знакомы?

– Нет, ну что вы. Я звонил во все двери, но открыли только у Монастырских. Люди видели из окон наше сражение, слышали выстрелы, и боялись открывать двери.

– Монастырские поступили благородно. Что же вы всю жизнь игнорируете своих спасителей?

– Вы, Фёдор Степанович, подозрительно любопытный. Если бы я не был чекистом и не исследовал по своему профессиональному долгу подноготную вашей биографии, то заподозрил бы вас в стукачестве.

– А, сели на любимого конька. У многих из вас, чекистов, уровень профессионализма пропорционально равен уровню паранойи. Для многих людей вашей профессии цинизм – мать родная. У таких – ничего святого за душой, потому как профессиональный долг не позволяет жить в святости. Но возьмите идею христианства. Нет разделения по национальным признакам в христианстве. Нет разделения и по признакам половым или профессиональным. Все – единое тело во Христе. Вот где оазис святости. Не зря вы, чекисты, гнобили православную церковь, начиная с самой революции. Вам христианство поперёк горла. Христианство укутывает человека. А грех его раздевает. Семьдесят лет демоническая власть раздевала людей. Освобождала от всего святого. Этот процесс освобождения себя от всего святого грозит привести нас в дохристианские времена. Любой народ может откатиться. Никто не имеет гарантии вечной святости. Созданию Божьему нужно вернуться к себе. Это самая большая задача. Мы, русские, сильны тем, что имеем духовную скрепу. Наш вековой фундамент – национальная идея святости. Надо молиться, вот что. Египтяне, вавилоняне и иже с ними, были стёрты эпохальными потрясениями. А почему? Бога забыли. Пройти по историческому пути и не сойти с арены истории, выжить, сохраниться возможно, если в памяти народной будет жить Бог. Почему наш народ не сломали ГУЛаги? Ведь не сломали же. Вот вы как считаете?

Константин Олегович похлопал себя по карманам, нащупал бумажник. Задумался. Посмотрел на приятеля:

– Вы всё телеораторов пересказываете. Это не ваши мысли. Занудно. В ГУЛаге никогда не был, сказать не могу ничего по вашему вопросу. Лучше бы нам с вами сложиться и послать Митьку в магазин. За беленькой. Эй, Митька!

Прислушался к звукам с улицы. Проблеяла коза. Прокукарекал петух.

А там – звон церковных колоколов.

Фёдор Степанович привстал, перекрестился на образа в красном углу.

Константин Олегович, присев на край стола, высунулся в окно. Цветник, беседка, банька, курятник… Посмотрел на солнечное небо с бельевыми верёвками. Крякнул.

– Наберите, будьте так любезны, меня. Телефон надо найти.

Фёдор Степанович пожал плечами. Ему казалось странным, что он стоит зачем-то в этой комнате, зачем-то пьян, с кем-то ссорится, и это всё тогда, когда так божественно только что пели колокола, так сильно и глубоко потрясали душу. Ему было душно. С оскорблённым лицом он зевнул. Нащупал айфон в кармане льняного пиджака, накинутого на боковину спинки стула. Набрал номер Константина Олеговича. Через секунду телефон Константина Олеговича нашёлся под газетами.

– Митька, ты где? А… Тьфу ты…

И, обращаясь к Фёдору Степеновичу:

– Ну, блин, забыл. Митьку Екатерина в храм взяла. Уж не знаю. Как там ему. Скучно, поди. Нет, я ничего против вашего христианства, за которое вы заступаетесь, не имею, и против вашего Бога ничего не имею, я даже не исключаю, что Он есть. Вот только в церкви мне неинтересно.

Услышав про церковь, Фёдор Степанович сказал:

– А я завидую вашей святой супруге, Константин Олегович. Подняться над суетой, беседовать с Богом – такое право надо заслужить. А мы, грешные, всё по земле на брюхе, а куда, спрашивается? Да всё к водке, к ней, проклятой. У меня, знаете, тоже порывы случаются. Бывало, приду к обедне, постою, погляжу вокруг, услышу возгласы, вдохну ладан, и вдруг так мне на душе станет не по себе. Что и слов нет. Вот, думаю, это не люди, это ангелы вокруг. А я посреди них грязь грязью. Так и пойду вон.

– Как же без водки… Хоть не приезжай сюда вовсе. Не отдых, а наказание. Ладно. Вместе сходим, а, Фёдор Степанович?

– У меня денег нет, сразу предупреждаю.

– Я так и знал. Вы специально ко мне приходите без денег. Вы, Фёдор Степанович, скупердяй.

– Ошибаетесь. У кого око чистое, у того и всё тело будет светлым. А у вас око худое. Я нарочно не беру деньги. Но не жадность тому причина. А чтобы избежать соблазна пойти в магазин и затем напиться, как свинья.

– Да вы и так уже как свинья. Куда больше.

– Вам хочется повздорить, как в прошлый раз. Не дождётесь. Больше никогда не поведусь на ваше скотство. Я, кстати, раскусил вас!

– Да что вы говорите!

– Да. Говорю.

– И что же вы говорите?

– А то. В вас сидит бес!

– Это кто вам сказал? Гоголь с Достоевским? Или баба Ванга?

– На днях вы орали на вашу дорогую и очень мною уважаемую супругу. Вы даже её гоняли вокруг дома. Мне было хорошо видно.

– Да у вас заборище вон какой. Не могли вы ничего ни видеть, ни слышать, чёрт побери.

– С моей мансарды всё видно.

– Подглядываете, значит?

– Мансарда ценна для меня как возможность наблюдения через подзорную трубу за звёздами.

– Вы любите в подзорную трубу за бабами подглядывать, вот это вы называете «звёздами». А моя-то дура-звезда не подозревает, что рядом с нами подлец живёт, а она по своей бабьей безмозглости по ночам в беседке уединяться привычку имеет. Видите ли, Богу молится. А сколько пьяных под заборами. Что о ней подумают, зачем стоит, кого поджидает… За то её и гоняю.

– Я мог бы сейчас вступить в прения, но опускаться до вашего уровня ниже моего достоинтсва. У меня мораль и совесть. А у вас наглость и беспринципность. Говорю же, обмельчал народ, выродилась интеллигенция.

– Если о вырождении, то следует начать с вас, Фёдор Степанович. Пишете несусветную муть. Антихристы, черти, ангелы, русалки… На ваш сайт заходить тошно. Что ни текст, то белиберда. Взять последний опус. Я так и понял, что писатель, подсматривающий за русалками, это вы сами и есть. А сюжет спёрли. У кого-то, ей-богу, спёрли. В нашей литературе любят всякое подобное. Писатели вырождаются так же активно, как и, в целом, вся остальная культура.

– Ага, вот как заговорили. Так это вы – подлец, а не я. Вы думаете, покойный Виктор Константинович только с вами пускался в пьяные откровения? Думаете, я не знаю, что лично вы, по его указанию, отравили Монастырского?

–У вас доказательства есть? Нет. А значит, ахинею несёте. За клевету я могу и в суд на вас подать. Я затронул ваше гнилое писательство, задел вас за живое, вот и не знаете, как укусить.

– Я себе знаю цену. Мои книги в магазинах продаются, и люди их покупают.

– Творчество таких, как вы – это не творчество, а бессовестная, наглая коммерция. «Вампир появляется в полночь», «Глаз дракона», «Смертельная любовь до гроба»… Серость, убогость – нынешняя массовая литература. И вы из той же гоп-компании. Рубль длинный покоя не даёт. А печётесь о духовных идеалах. С себя начинать надо! Тогда и другим легче дышать станет.

– Я, уважаемый Константин Олегович, про-фес-си-о-нал. И этим всё сказано. У меня диплом Литературного института. Билет Союза писателей. Я плачу взносы. Моё имя известно. У меня берут интервью, на мои произведения критики пишут отзывы…

– Так вы им отстёгиваете за это, ха-ха.

– Всё. Хватит. Гусь свинье не товарищ.

Он наклонился за упавшим пиджаком, и вдруг лицо его просияло. С криком «ага!» вынул из кармана бутылочку коньяка и выпил до дна.

Константин Олегович молчал.

Фёдор Степанович сказал:

– Вот напишу про вас фельетон, тогда посмотрим, что будет.

Константин Олегович ноги положил на стол, толкнув посуду. На колени гостю посыпалась соль.

Фёдор Степанович взглянул на пятки перед собой и сказал:

– Правильно по телевизору говорят: наш народ – богатырь. На лошадках освоил седьмую часть суши. Князь Юрий Долгорукий – на коне. Это были железные люди. Мы живём генами. И хотя стали более хилыми, а стоять насмерть, если понадобится, сможем.

Фёдор Степанович показал Константину Олеговичу дулю.

Когда во двор вошла умиротворённая после воскресной Литургии, закутанная в белый платок, Екатерина Михайловна в сопровождении долговязого внука, в доме шаркали и кряхтели, будто танцевали вальс. В цветнике лежал выброшенный из окна пиджак, рядом валялась пустая бутылка из-под коньяка. «Вот вам по-чеховски, по-гоголевски!» – слышался голос Константина Олеговича.

Екатерина Михайловна перекрестилась. Мите хотелось смеяться. Екатерина Михайловна велела позвонить маме, чтобы выезжали с отцом, – дед снова уходит в запой.

Мужчины, увидев Екатерину Михайловну, перестали душить друг друга и принялись подбирать с пола осколки посуды.

Константин Олегович икал и говорил «пардон».

Фёдор Степанович сказал:

– Епитимью надо, вот что!

Вечером приехали дети, допоздна сидели в летней беседке, пили чай. Екатерина Михайловна рассказывала истории из своего детства.

Меня поставили в угол, а я обещала остаться там до старости – в качестве мести.

Митя смеялся. Таня в мамином махровом халате носила из кухни горячую воду для чая, тоже смеялась и поглядывала на мужа, в него она была до сих пор влюблена. Николай Павлович, представительный, с интересной, как у артиста, внешностью, в нарядном светлом костюме, в этот вечер был склонен к философии, ему хотелось молчать. Он ценил такие редкие минуты отдыха. Он был доволен тем, что достиг высот известного в городе часовых дел мастера и по совместительству ювелира, но работу свою без выходных считал изматывающей. И когда, как не в гостях у тёщи, можно отключиться от всего и вся и, если повезёт, подремать. Он курил, смотрел на звёздное небо и размышлял о точности вселенского времени и неточности некоторых моделей современных часов.

Пели сверчки, из спальни доносился храп. По столу прыгали тени мотыльков. Шепталось, вздыхало, шелестело за забором. Вспыхивал и замолкал девичий смех, проплывали огоньки сигарет. Резкий женский голос сказал: «Ну, пьянь болотная! Тащить теперь лешего, все руки оборвал, шевели ногами, скотина, а то брошу на дороге, пусть комары жрут до утра». Кто-то прокашлялся в ответ и запел: «Хороша страна моя родная! Много в ней лесов, полей и рек!» – «Заткнись, Шаляпин!»

Митя снова засмеялся.

Всем было хорошо от того, что Константин Олегович спал, никому не хотелось вспоминать о минувшем конфузе.

Николай Павлович сказал:

– А вы знаете, что изобретены самые точные квантовые часы в мире? Благодаря лишь одному атому алюминия можно будет сохранять точность вплоть до одной секунды в течение трёх миллиардов лет.

– А как было раньше? – спросил Митя. Он радовался, что его не отправили спать.

Ещё буквально вчера работа самых точных часов в мире опиралась на атом цезия, но теперь такие часы считаются не просто неточными, а в высшей мере неточными! Ведь их погрешность приравнивается аж целой одной секунде на сто миллионов лет!

Утром долго спали, а потом Константин Олегович «устраивал театр» (выражение его супруги). Он подходил к каждому, извинялся, а Мите показывал кулак.

Ближе к обеду пришёл Фёдор Степанович с астрами, отряхнул землю с корешков и раздал цветы дамам. Он не мог смотреть в глаза, не знал, куда деть руки. Говорил, что сегодня слишком жарко и что надо проведать могилу Виктора Константиновича, но сначала – «к попам», каяться… Принюхивался к съестным ароматам, отказывался сесть со всеми за стол, а потом с жадностью обсасывал косточки.

А когда все насытились, переместились из гостиной на воздух.

Таня сервировала в беседке стол для чаепития.

Николай Павлович заново рассказывал про квантовые часы и атом цезия. Екатерина Михайловна вежливо кивала, отпивала чай маленькими глотками, а потом вспомнила, что сегодня не музицировали и ушла. А за ней следом дочь с внуком.

Фёдор Степанович и Константин Олегович нашли новость о квантовых часах полезной, разговор оживился.

Фёдор Степанович волновался и вставал с места. «Человек создан для вечности, человек существо вечное!» Он говорил о кратковременности бытия, «вне того времени, которое мы привыкли измерять стрелками часов».

Константин Олегович развивал темы вымирания села, вырождения культуры, равнодушия мужика к искусству, говорил, что аборты и разводы душат общество, и это пострашнее коррупции, а один раз перебил себя, придвинулся к зятю и попросил денег на ремонт крыши.

Николай Павлович очнулся, выпил стакан минеральной воды и сказал:

– Так уже два раза давал, а крыша так и течёт.

Взглянул на тестя и вынул бумажник.

Константин Олегович испытал сердцебиение и вместо «благодарю» сказал «драгоблагю».

Фёдор Степанович сказал, взглянув на взволнованное лицо Константина Олеговича:

– Мелко плаваем.

– Вам просто завидно, – ответил Константин Олегович.

Но Фёдор Степанович говорил не только о деньгах, но и о вечном. Ему сейчас была видна вся история Руси, за которую, как он вдруг понял, у него и болит сердце. «Вот о чём надо писать!» – думал он, и ему казалось, что впереди ещё так много лет жизни, и он успеет всё изменить, всё сделать, о чём мечталось в молодости.

– Вы, Константин Олегович, поверхностно судите о процессах исторических, видите факты, но не можете распознать глубинных причин. Для вас проблема абортов – не более, чем демография.

– Да что вы говорите, – добродушно сказал Константин Олегович. 

После получения денег он испытывал умиротворение.

– Что взять с человека, которому в церкви неинтересно. А ведь оттуда наши корни.

– Так вы на себя сначала посмотрите. Не вы ли признавались, что не можете и пяти минут выстоять на службе?

– Вы, как это вам свойственно, искажаете мои слова, затемняете первопричину. Вы не хотите сказать, что вот, есть потомок Адама, который стремится к святости, стремится к правде Божьей, но грех давит, грех тянет назад, связывает по рукам и ногам, гонит из храма, губит христианские устремления… Увы, это так, и это общая беда нашего народа. Но я хотел заявить ещё вот о чём. Когда-то церковь сельская для наших людей была и школой, и центром культуры. А самым грамотным человеком на селе был поп, учил детей читать, писать, и даже знал начатки медицины, агрономии. В семьях воспитывалось по пять-семь и более детей, поэтому у нас и была земля от Аляски до Польши. А почему так? Люди помнили Бога, поэтому и Бог помнил их. А сейчас? Потеряли Бога! Потеряв Бога, мы потеряли самих себя. И, как следствие, убиваем в семьях детей. Вымираем, хотя на нас никто не нападает. Аборты превращают страну в кладбище. Кровавые младенцы идут и идут по России, и их всё больше, и этот марш протеста ужасен. А общество, в том числе интеллигенция, делает вид, что ничего не происходит. Затыкают уши, чтобы не слышать воплей. И поверьте, рано или поздно, но у Всевышнего закончится запас терпения, и Он отвернётся от нас. Вот тогда мы и исчезнем. Как это произошло с ассирийцами. Они рассеянны по планете, не имеют государственности. А ведь до Рождества Христова Ассирия славилась могуществом на протяжении двух тысяч лет, это была империя с богатейшей культурой. Царство, разделившееся само в себе, не устоит. Так же и Россия может исчезнуть с лица земли. Не потому, что кто-то вздумает бросать на нас бомбы, а потому, что русские убивают русских по несколько миллионов в год. Это я об абортах. Земли, на которых пахали сотни лет, обезлюдели. Корень наших бед – в наших грехах. Вот откуда плясать надо. А вы, Константин Олегович, твердите про вымирание села, а рецепта, как исправить ситуацию, не знаете. А рецепт – вернуться к Богу. Вернёмся к Богу, вернётся и Он к нам. А с Богом русскому народу чёрт не страшен.

– Послушайте, Фёдор Степанович. Вот Николай Павлович не даст соврать, год назад всё это уже мы слышали. Не только от вас, а и от попов в телевизоре. Вам пора записываться в их пресс-секретари.

– Да ладно вам. Главное – лететь, а не ползти. А вы ползаете.

– Мне лень отвечать. Не до вас. Жизнь-то прекрасна.

Было слышно, как на втором этаже в четыре руки играют «Смелого наездника». Голоса, смех.

«С голубого ручейка начинается река, ну а дружба начинается с улыбки!» Митя с мамой и с бабушкой громко пели.

Николай Павлович прислушивался к веселью и молчал, это обижало Фёдора Степановича. У него после вчерашней выпивки в голове кружилось. Ему хотелось рыдать и биться лбом об стол. Ему казалось, что его не слушают, и он кричал, что всем пора каяться и ехать на кладбище, потому что Виктору Константиновичу там одиноко.

– Грех разъедает всё и вся. Часовой механизм планеты заржавел. Вы, Николай Павлович, хоть и зять Константину Олеговичу, а как от часовщика от вас толка нет.  Неужели вам безразлично, что часовой механизм человечества безнадёжно испорчен?! Что вы можете сказать на это? Гаджеты вытесняют не только вчерашний день, но и нас самих с арены мировой истории. Но ещё более страшно то, что время идёт вспять. Мы вымираем. Человечество возвращается в первобытное состояние. Часовые стрелки крутятся в обратном направлении. Мир спасёт только покаяние!

Часовщик скользил взглядом по Фёдору Степановичу как по пустому месту.

Фёдора Степановича это возмущало, ему казалось, что его презирают, и он стучал кулаком по столу.

Часовщик взглянул на свои золотые часы и крикнул Тане, что пора возвращаться в город.

Конец рассказа

Послесловие. Из записок Кати, не для публикации:

«Наши поездки в Подмосковье на дачу к Константину Олеговичу и его супруге не прошли бесследно. Однажды во время пьяного застолья Константин Олегович заявил, что на самом деле Виктор Константинович Шуев вовсе и не умер, а его похороны были инсценировкой. Якобы это была спецоперация, причины которой в интересах следствия засекречены. Шуев жив. Слушатели нашли подобную новость следствием белой горячки. Эта история просочилась в прессу (подозреваю, не без участия моей Веры). Журналисты принялись за собственное расследование. В средствах массовой информации замелькали рассказы о бриллиантах, завещанных Виктору Константиновичу загадочной незнакомкой. В завещании якобы было условие, что бриллианты смогут получить лишь его дети и только в случае смерти его, Виктора Константивича Шуева. «Какое странное завещание! Так вот для чего понадобилась эта постановочная смерть!» – восклицали газетчики. Вскоре дал знать о себе и сам Шуев, скрывавшийся за границей. Он подтвердил, что его сын, вступивший в права наследника, передарил полученные богатства воскресшему отцу. Что касается законности подобного, то воскресение Шуева получило трактовку как летаргический сон. Гроб был якобы и с телефоном, и с вентиляцией на случай медицинской ошибки, что и помогло несостоявшемуся покойнику связаться с внешним миром. В эту фантастическую версию мало кто поверил, но дело замяли. Не за «спасибо» замяли-то, толковали обыватели. Имя внезапно разбогатевшего Шуева вскоре утвердилось в списке богатейших людей.

«Катя, мне звонил Шуев», – сказала однажды Вера. Я тут же собралась и поехала к ней за подробностями. Писательсткое чутьё подсказывало мне интригующий сюжет. Я не ошиблась. Виктор Константинович рассказал Вере, что полученные им по завещанию драгоценности принадлежали её матери. «Чего он хотел добиться этим признанием?» – сказала я. Вера покачала головой: «Представь себе, его замучила совесть. Оказывается, он знал о бриллиантах, спрятанных на даче моей матери. После ареста моего отца он ездил к нам на дачу. Искал драгоценности. Ну, и убедился, что опоздал. А опередила его, кстати, я. Вот чью машину я видела там, возле нашего дачного дома. Кстати, ты же помнишь, я тогда вам домой привезла на сохранение коробки с брюликами. А вскоре у него состоялся разговор с моей мамой. Она не отрицала, что страшно богата. Да ещё присовокупила к сказанному, что помимо дачных бриллиантов у неё есть и иные припасы – в том числе и за границей. Она может поделиться с ним своими накоплениями, но пусть взамен он обеспечит ей безопасную жизнь за океаном. На этом условии она и составила завещание. Под честное слово. «Да, я дал ей честное слово. И она поверила. Но я был подлецом. Я жаждал получить завещание, но не более того. И, увы, впоследствии не стал мешать тем, кто намеревался её убить. Да и вряд ли бы я сумел это сделать, – так успокаивал я себя. Но хотя бы попытаться, – говорила мне совесть. Но у меня и на это не хватило силы духа. Это была сделка с совестью. Правда, я предупредил твою мать, что на неё открыта охота. Да, я предупредил её. Она умоляла меня помочь ей скрыться. Но разве можно спрятаться от советской спецслужбы. От нашей спецслужбы скрыться невозможно нигде, ни в своей стране, ни в любой другой». Он выпил рюмку коньяка. Продолжил: «Но вот что произошло дальше. Она сыграла со мной дьявольскую шутку. В завещании, как стало известно после её кончины, было написано такое, что я готов был кусать локти. Она завещала своё состояние отнюдь не мне, а… моему первому ребёнку по достижении им совершеннолетия. Но самое неприятное, так это выдвинутое ею особое условие. Она распорядилась отдать свои накопления моему старшему сыну лишь после смерти отца, то есть после моей смерти. Ни ранее». Он снова помолчал и добавил: «Впрочем, надо отдать ей должное. Она сдержала слово, и наследство в любом случае досталось моей семье. Да, она сдержала слово. В отличие от меня». Потом он говорил, что многое пересмотрел в своей жизни, ему стыдно за себя и свои поступки, ну и так далее. И вот, смотри…» Вера открыла «дипломат»: он был утрамбован стопками денежных купюр».

 

 

  

Из рукописей Кати Небылицы:

Рукой Кати, не для печати: «…написала что-то типа повести. Предварительное название: Шалопайка – под впечатлением приключений бывшего друга семьи Монастырских – «замечательного Шуева Виктора Константиновича» и Вериной правнучки: Екатерины Монастырской. Вот как бывает. В детстве – ангельское создание. В юности – уход «на страну далече». Не так ли у многих из нас… Но, мне кажется, в случае с правнучкой Веры не всё так однозначно.

PS Мне хочется показать контраст между детством и юностью, между юностью и старостью одного и того же человека. Я верю в доброе начало в человеке. В самом пропащем человеке это доброе начало может победить, если того захочет сам человек. А если обратится за помощью к Богу, то даже при недостатке собственных сил он победит в себе зло. Почему эта трансформация столь интересует меня? Не потому ли, что я сама – доказательство не только противоречивости человеческой натуры, но и заложенной в ней возможности к преображению? Да, я полагаю, что в каждом человеке есть некий резерв нерастраченного добра. И если человек опомнится, то всё в его руках. И никогда не поздно, даже в конце жизни, за счёт этого запаса добра измениться, и стать тем, кем и должен был быть изначально.

Кстати, слышала как-то на радио то ли притчу, то ли рассказ, как художник нарисовал ангела, ему позировал для этого очаровательный малыш с милым, светлым ликом. Спустя много лет этот же художник решил нарисовать демона и в поисках модели нашёл в тюрьме человека, превосходно подходящего для такого замысла. Его мрачный тяжёлый взор, весь облик показывали, как сильно порок завладел душой. Этот человек был убийцей. А вскоре выяснилось, что тот, кто позировал художнику в детстве и когда-то был запечатлен на картине как ангел, и взирающий теперь на художника преступник – один и тот же человек».

Шалопайка

На полях запись рукой архимандрита Богдана: «Катя, оценок давать не буду. Поскольку читал твою повесть в незаконченном виде, то о дальнейшей судьбе архимандрита могу лишь предположить. Не исключаю, жизнь его оборвётся трагически. Ведь у меня всё к этому идёт. Ты знаешь, как разворачиваются события. Но на всё воля Божья. ps забавно, как ты изобразила нашу юную Катю, всё узнаваемо, метко».

Часть I

– Что у нас на сегодня? – взгляд Повелителя упирается в угол с напольными часами.

«Бим-бом!» – стрелки подрагивают и перепрыгивают на новое место.

У нас, Сергей Петрович…

Сейчас она должна сообщить, сколько раз в течение дня ему придётся пожимать руки, открывать рот, смотреть в телекамеры. Послы, министры, журналисты. Сволочи, коррупционеры, лицемеры. Интриги. Войны. Борьба за власть. Повелитель устал. Нужно бы поставить точку. Но что потом.

Он смотрит на неё. «Белокурая юная красавица в строгом костюме», – так бы написал о ней великий классик графоманства, пресс-секретарь Перцов», – думает он и морщится.

Он не даёт ей договорить.

– А что так часы скрипят?

Палец Сергея Петровича опускается на пульт прямой связи.

– Доброе утро, Сергей Петрович, – откликается вежливый мужской голос.

Взгляд, минуя красавицу, перемещается на задрапированное тяжёлыми зелёными шторами окно:

Почему часы скрипят?! Тут не сельсовет! К вечеру чтобы был порядок. Кстати. Сколько на сегодняшний день в нашей «Империи» числится предприятий?

– Минуточку, поиск, Сергей Петрович. Минуточку… Извините, Сергей Петрович, интернет завис. Подготовить справку по странам, или по городам тоже?

– А ну их к ядрёной фене… Впрочем, подготовь. Проверь, есть ли тенденция к плюсам. Если заметишь сползание Синдиката, тут же доложишь.

Не поднимая глаз на девушку, он бурчит:

Оставь бумаги. Не стой над душой.

Массивная, украшенная рельефными узорами, дубовая дверь тихо закрывается, поглощая стук каблуков.

Рука Повелителя щёлкает по пульту:

– Я не переношу духи, одеколоны, дезодоранты… Говорил?

– Да, Сергей Петрович.

– Провел инструктаж с работниками аппарата?

– Да, Сергей Петрович.

– По секретарю этого не скажешь.

– Её муж любит крепкие парфюмы, Сергей Петрович.

– Запретить!

– Бессилен, Сергей Петрович.

– Да ты му…, ё…., я тебе….

Неприличные выражения, что-то в них есть... Неприличие помогает создавать видимость человеческой мощи. Это как коньяк для больной головы. Сомнительная философия, нда… Он глубоко вздыхает. А коньячка не мешало бы.

Указательный палец с отполированным ногтем цокает по клавише «1». Кабинет снова заполняется запахами секретаря. В тишине слышно, как пальцы Повелителя барабанят по столу.

– Почему окна зашторены?

– Сергей Петрович, по смене передали, вы сказали, чтобы без вашего разрешения шторы не трогали.

– Я – старый склеротик?

– Нет. Вы не такой уж и старый.

– Раздвинь шторы. Иди.

Солнечный свет ослепляет.

– Стой. Подойди.

Стук каблуков приближается.

– Ты могла бы отказаться от благовоний? Чёрт возьми, я ничего не вижу теперь без штор.

– Простите. Этот парфюм не мой.

– Да прям. От тебя разит за километр…

Повелитель он откинулся на спинку кресла и застыл с закрытыми глазами. Господи, так хорошо, так удобно, вот бы уснуть и проснуться где-нибудь в лесу возле костра, рядом с друзьями детства, чтобы песни, печёная картошка, анекдоты и ныряние в реку, и прежняя мощь былого единого государства. Ноги он вытянул на ковёр и с удовольствием шевелит пальцами ног. Снятые нога об ногу начищенные итальянские туфли вместе с чёрными носками валяются рядом под столом.

– Это муж употребляет. Французская туалетная вода после бритья.

– Ну-ка, ну-ка… После бритья, говоришь?

Подобие улыбки на его лице. То, что не по протоколу, ему нравится. Поэтому и Перцова любит. Этот старательный пресс-секретарь настоящий клоун. Нда… Он крутит головой. Разминает шейные позвонки. В затылке хрустит. Ослабляет узел галстука.

– Присаживайся. Сколько здесь работаешь уже?

– Третье дежурство.

– А я тебя впервые вижу.

– Мои первые дежурства, Сергей Петрович, выпали на период вашей зарубежной поездки.

– По чьей рекомендации ты здесь?

Не дожидается ответа, давит пальцем на клавишу пульта:

– Почему кандидатура нового секретаря со мной не согласована?

– Сергей Петрович, я оч-очень прошу извинить, но вы собственной рукой подписали приказ о назначении на пост секретаря первой приемной Екатерины Павловны Шуевой.

– Шуевой? Тебе сколько лет?

– Пятьдесят два.

– Тьфу. Не тебя спрашиваю. Шуева, тебе сколько лет?

– Семнадцать.

– Только не говори, что твой прапрадедушка – это НАШ Шуев.

– Нет. Не прадедушка. Он мой муж.

– А твоя девичья фамилия как?

– Монастырская.

– Монастырская? Ты родственница архимандриту Богдану Монастырскому?

– Да. Он родной брат моей прабабушки.

– Ага. А Шуев, значит, муж.

Повелитель обеими руками упирается в стол. Поднимается. Массирует спину. Идёт к окну. Рука подрагивает на пояснице. Смотрит на небо, щурится, солнце слепит.

– Ну да, ну да…

Возвращается. Нависает над пультом:

– Ты бы с этого и начинал, ЧЬЯ жена, чья правнучка...

Отключает связь. Поворачивается всем туловищем к секретарю:

– Екатерина Павловна, и все же попросил бы вас поаккуратнее с духами.

– Постараюсь. Но...

– Но?

– Можно?

– Можно.

– По утрам он выливает на меня пол-флакона своего лосьона.

Она нажимает на «он». Подразумевается, что Повелитель как бы может домыслить и сам недосказанное.

– С какой целью?

– Н-ну…

Повелитель прикрывает глаза и пишет в мыслях пером своего пресс-секретаря продолжение начатого повествования о «белокурой красавице»: «Он ревновал её просто зверски. Ещё бы. Такая разница в возрасте. А посему по утрам выливал на неё свои личные, баснословной цены, заграничные лосьоны-одеколоны. Он успокаивал себя, что уж теперь никто не дерзнёт покуситься на его возлюбленную, унюхав в ней ароматы самого Шуева».

– Понятно…. Нет… Слепит. Шторы надо задёрнуть.

Вновь стук каблуков. Шелест штор.

В сумерках голос Повелителя:

– Идите.

 

Оставшись один, он долго молчит, потом резко стучит ладонью по спецсвязи. Прежде чем отдать распоряжение, выкрикивает грубые слова.

Ему кажется, что эти, грубые непечатные слова помогают внести какую-то ясность в ту муть, что наполняет душу.

– …Ко мне! Быстро!

Кулаком – по столу, ногой – по полу. Вот так, он удовлетворён. Бумаги со стола – веером на пол. Дребезжание стёкол в шкафах. Ага, так ещё лучше.

Наконец-то, на пороге – запыхавшийся седовласый. Бросает взгляд на красное, в пятнах лицо шефа. Поспешно приседает на корточки, подбирает разбросанные документы. Это развлекает Повелителя. «Нда… Как они боятся. Если бы меня так же боялись и в других государствах, во всех этих трестах, корпорациях. Нет, что ни говори, а наш Синдикат всё сильнее трещит по швам. Я всё больше уподобляюсь свадебному генералу». Его, как обычно в последнее время, мучают сомнения. Его настроение неустойчиво. Он быстро раздражается, по пустякам впадает в ярость. Юмор, вот что необходимо. Это последнее, что осталось. Этим хоть как-то можно поправить то равновесие, которого так не хватает душе. Да, именно так, думает он. На всё надо смотреть с юмором. И на свою призрачную власть, и на эту девицу Шуеву, выскочившую замуж за нашего знаменитейшего старикана. Ему хочется выпить. Но пить так часто нельзя. Он вспомнил, как на страстной седмице бросил в кого-то стул, но стул оказался сломанным, и в подчинённого улетела спинка. Он видел чёртика на этой спинке. И чёртик вроде как приплясывал. Вот тогда он испугался и решил, что надо оставить симпатии к спиртному, и срочно созвать генеральный совет всемирного Синдиката. Но так до сих пор ничего не созвано, а он по-прежнему утешается коньяком. Но как они смеют ставить сломанные стулья в кабинет Повелителя. А может, это диверсия. Кто-то подпилил, чтобы Повелитель сломал спину. А может это он сам покалечил тот стул в припадке бешенства? Или…? Тьфу. Как всё осточертело. Пора на пенсию. «От моего могущества ничего не осталось, кроме этого глупого словечка «Повелитель». Теперь это больше походит на кличку», – он хмурится. Этот чёртов титул ему придумал пресс-секретарь. Сергей Петрович в минуту хорошего настроения шутя согласился, но на всемирной Ассамблеи Синдиката это несуразную инициативу Перцова неожиданно поддержали все партнёры по торговой коалиции.

Он понимает, что должен всё-таки срочно выпить.

Его палец – на пульте.

Жду Михайлова, Прыткина, Потапова, Ступиненко… И пресс-секретаря. Плюс кофе.

Тишина ну просто гробовая. А каково будет в гробу? Что там? Фу… Ужасные мысли.

Дужкой от очков он ковыряет в ухе. Рассматривает дужку. Надевает очки. Проглядывает бумаги. Про седовласого как бы забыл.

Всё как всегда. «Всё как всегда!» Повелитель замечает, что сказал это вслух. Седовласый стоит. Ждёт.

– Присядь.

Наманикюренная рука Екатерины Павловны. Переносит с подноса на стол чашки.

– Чай с лимоном ещё.

Народ рассаживается. Кто на стулья, кто в кресла. Поглядывают на шефа. Кого уволят? Под кем загорится земля? Отпивают горячий чай. Кто-то душит кашель носовым платком.

– У-нас-чэ-пэ.

Повелитель сказал это медленно, по слогам, подчёркнуто без интонации, и обвёл пристальным взглядом сидящих.

– Мы – команда. Уйду я – уйдёте вы. Мы одной веревкой связаны.

Пауза. Снова взгляд в глаза.

– Вы прекрасно осведомлены: я подписываю документы каждое утро тоннами. На перечитывание этих кип макулатуры жизни не хватит. Подписываю, и все это тоже знают, не читая. Решающий фактор – политическая чистоплотность подчинённых…. ВанВладимч. Кто провёл кадровую перестановку в первой приемной? Кто подсунул МНЕ приказ на подпись по Шуевой?

– Сергей Петрович. Дело в том, что отдел кадров, как и я тоже, этот приказ увидели постфактум. Уже с вашей подписью.

– Мне осточертели все эти ваши аппаратные игры. Проведите служебное расследование.

– Сергей Петрович. Служебное расследование уже провели. К сожалению, ничего не прояснилось.

– Так-кккхххх…. Ах, вы… (непечатные слова).

Повелитель снимает пиджак. И размашисто вышагивает по кабинету. Он ходит мимо подчинённых, от стола к центральной двери, потом к окну, от окна к напольным часам, от часов назад, мимо подчинённых, к дальней, позади стола, потайной двери.

– Почему никто не уведомил меня?

– Сергей Петрович. Мы тоже были в большом удивлении. Мы пришли к выводу, что это ваше личное решение, – глаза ВанВладимыча в очках увеличены в два раза, он говорит медленно, осторожно, каждое слово аккуратно проговаривая.

Пресс-секретарь Перцов смотрит с тайным неодобрением на ВанВладимыча. Перцов никому не верит, тем более ближайшему окружению. («Не удосужился подняться! Может, и правда дело к перевороту идёт? Они уже не боятся ничего!») На памяти Перцова за семь лет работы в аппарате Повелителя три попытки свержения шефа. Заговоры, интриги, и, подозревает Перцов, даже колдовство. За все годы существования всемирного Синдиката Генеральные директора удерживались на посту не больше полутора-двух лет. Сергей Петрович разрушил этот стереотип. Перцов уверен, что именно переименование должности Генерального директора в «Повелителя» и принесло шефу успех. Перцов гордится собой и уважает шефа. Он уважает в людях харизму.

Он говорит:

– Сергей Петрович. Пронюхает пресса – скандала не миновать.

Повелитель останавливается возле потайной двери. Смотрит издали на пресс-секретаря:

– Зачем Шуеву понадобился спектакль с женой? А?

Пресс-секретарь не знает, что сказать. Но отвечать надо. Он говорит:

– Шпионаж?

Сергей Петрович скрывается в потайном кабинете. Оттуда доносится его голос:

– Жду здесь.

Напряжение исчезает, люди двигают стульями.

Водку без сигнала не пьют. Слушают Повелителя.

– Если мои предположения верны – Шуев затеял двойную игру. А это означает, что на следующую предвыборную кампанию денег нам от него не видать. Кстати, ВанВладимч, пробейте через службу безопасности, точно ли Екатерина Павловна ему супруга, или это очередной гражданский брак. Однако, это не шутки. В девяносто четыре года жениться… Определённо, у этого человека нет возраста. С таким азартом жить могут разве что бессмертные.

– Уже проверял, Сергей Петрович. Да, точно. Официально – супруга.

– Ясно… И как нам теперь от неё избавиться?

Пресс-секретарь:

– Перевербовать.

Повелитель:

– Я не Штирлиц. Но и Шуев не Мюллер.

Пресс-секретарь:

– И тем не менее вы под колпаком.

Повелитель:

– Мда… СанСергейч, жду твоих мыслей.

– Мы должны пылинки с госпожи Шуевой сдувать.

– А может её сразу в моё кресло? Более умных мыслей нет?

– Мыслей нет, Сергей Петрович. Шуев для нас – это всё. Его телевидение, его банки, его правительство, его энергетика…

– А то без тебя не знаю, рассказываешь секреты шанель… нет… Юра, шинель или шанель?

Перцов вскакивает:

– Секрет полишинеля.

– Ладно, сядь. И вообще, не так страшен чёрт. Шуев не настолько могущественный. Это я тебе говорю, многоуважаемый руководитель Секретариата Повелителя Прыткин СанСергейч…

Тот бледнеет. Встает, руки по швам.

– Сядь. Или совесть не чиста? Шучу. Доверяю как себе…. Почти. (Смешок). Повторяю. Для паникёров (взгляд на руководителя секретариата Прыткина). Шуев далеко не так страшен. Кстати, Прыткин, с чего ты взял, что правительство его? Ну-ка…

– Э… Выпил лишнего, Сергей Петрович. Но осознал: наговорил лишнего. Мне пить нельзя. Заносит.

– Прыткин, ты не такой и пьяный. Или ты слишком много знаешь? (Смешок)

Пауза. Поднимает рюмку.

– За наших дам.

Пресс-секретарь:

– И за Шуеву в том числе.

Смешки.

– Михайлов, что думаешь?

– Убрать из приёмной – путём продвижения по карьерной лестнице. На пост министра культуры.

– Знаешь, сколько ей лет?

– По данным СМИ у молодожёнов возрастная разница – семьдесят семь лет.

– Ну и? Как ты себе представляешь министра в семнадцать лет?

– Это я для разрядки… Ситуация неординарная.

Пресс-секретарь:

– Уволить по сокращению штата.

Повелитель:

– Портить отношения с Шуевым? Зачем? Ты, Юра, как пресс-секретарь так себе, а как советник – и вообще никудышный. Если бы не заслуги твоего отца, давно бы турнул …

Пресс-секретарь:

– Но если Шуев намерен на следующих выборах раскручивать другую кандидатуру, какое нам теперь дело до него?

Потянулся за бутылкой.

Повелитель:

– Тебе, Юра, противопоказано много пить.

 

(Передвигает бутылку на другой конец стола).

Пресс-секретарь снимает ножом чёрную икру с хлебного ломтика, слизывает икру с ножа:

– Мне, честно скажу, непонятно, зачем жена здесь? Если Шуеву нужна утечка информации, он мог бы подсадных уток заслать. А жена… Не вижу логики.

Повелитель наблюдает, как пресс-секретарь съедает чёрную икру, хлопает его по плечу:

– Заберёшь домой то, что мы тут не допили-не доели… Подсадные утки, Юра, дело ненадёжное. В общем, так… Чтобы до завтрашнего утра выход был найден.

Ночью Повелителю не спится. На рассвете он забывается. Первая мысль после пробуждения – о вчерашнем сюрпризе. В плохом настроении, без завтрака, в кольце охраны идет к ожидающим возле президентского особняка машинам.

В пути поступает прямой звонок от Шуева.

– Сергей Петрович. Забыл предупредить, у вас Катенька моя в секретарях. Вы пока в Нью-Йорке вели дебаты, у меня свои дебаты возникли. С Катенькой. Уж вы её не обижайте, пусть потешится, попробует себя в большой торговой политике… Она у меня ну как ребёнок, хочет самостоятельности, дома не желает сидеть. А мне ультиматумы, шалопайка такая, выдвигает: не буду дома сидеть клушей, и всё тут, на людях хочется быть. А куда еще я мог её пристроить, везде сплошные соблазны и соблазнители, разве что в приёмную Повелителя.

– Ну, о чем речь, Виктор Константинович. Для вас ни в чём отказать не могу. Так, может, её лучше в институт устроить, пусть учится, раз непоседа такая ваша шалопайка?

– Так этого теперь уже Я не хочу, зачем мне образованная жена, ха-ха… Ещё карьеру себе пожелает сделать, да будет со студентами знакомства разводить, а потом и меня, старика, забудет… Я, собственно, потому и звоню тебе, Сережа… – перешёл на доверительное «ты». – Мы же с тобой пуд соли съели… А ведь удивительно нас с тобой судьба сводит, то ты мне, то я тебе плечо подставляем по жизни. Ну и слава тебе, Боже, как говорится. А я в долгу, сам понимаешь, никогда не останусь. Мне надо точно знать, что она на привязи. А у тебя это гарантированно. С тобой моя Катенька будет в полной сохранности. Уж ты не позволишь никому на неё глаз положить. И моя душа будет спокойна.

«Он многословен. Правду говорит или прикидывается?» – думает Повелитель.

 

Часть II

 

Сссс… Сергей Петровиччч… – в щёлке дубовых двустворчатых дверей с вырезанными по дереву гербами всемирного Синдиката «Империя» показалось белое лицо Екатерины Павловны, на нём читались ужас и изумление.

Высокий рыжеволосый журналист-немец со жвачкой во рту скользнул взглядом по сторонам и ногой подтолкнул телеоператора. Один глаз его многозначительно прищурился. Телеоператор, длинный и худой, с острым подбородком и быстрыми глазами, оживился. Мешковатый холщовый пиджак заколыхался. Камера развернулась.

– Судебные процессы против высших функционеров – это неизбежная закономерность нашей действительности… – ровным и скорбным голосом читал с листа Повелитель.

Мужчины преклонного возраста, склонив лица, быстро писали на розданных обслугой листах формата А-4. Представители прессы скучали. Текст речи накануне был разослан из пресс-службы Повелителя для «своих» по электронной почте с грифом «Опубликовать после совещания».

Сергей Петрович постучал отполированным ногтем по одной из бутылок с минеральной водой. Помолчал, вслушиваясь в позвякивание стекла, и в такт чтения стал раскачивать бутылку.

Телекамеры переключились на бутылку. Вот она опрокинулась, вода впиталась в сукно.

Пресс-секретарь Перцов Юрий Сергеевич, импозантный, с брюшком, сравнительно ещё молодой человек лет тридцати, которого все, начиная с Повелителя, звали просто Юрой, встрепенулся, прокашлялся, закусил губу и с отчаянием на лице вскочил с места. Взмахнул руками, но опоздал: Повелитель сам поднял бутылку.

Уровень коррупции в «Империи» достиг наивысшего пика за последние десятилетия. Ситуация становится чрезвычайной… – интонация из трагической перетекла в пафосно-героическую.

В дверях повторно послышалось бормотание, в котором угадывалось имя Повелителя. Сергей Петрович оторвал глаза от бумаги и продолжил речь уже в виде вольной импровизации, сосредоточив взор на блюде с фруктами. Из плавной речь стала отрывистой.

– Я категорически поставил внутренним силовым структурам «Империи» задачи в очень чувствительной плоскости – обеспечить то, что с точки зрения порядка называется глубочайшей ответственностью перед народом… Это моя принципиальная позиция …

Красивая секретарша притягивала к себе взгляды. И игнорировать её мало кому удавалось. Взгляды скользили в её сторону. Особенно трудно не замечать Екатерину Павловну было Перцову, влюбившемуся в госпожу Шуеву с первого взгляда. «Пишу тебе стихи. Тебе, моей отраде. Тебя одну люблю. Ты боль души моей», – примерно так сочинял в своём гаджете Перцов уже не один день.

Не обращать внимания на скандал стало бессмысленно, и Сергей Петрович замолчал.

– Что произошло, Екатерина Павловна? Началась мировая война? – сказал, наконец, после паузы Сергей Петрович.

Он глядел мимо секретаря в угол, откуда от старинных напольных часов исходило приятное «бим-бом».

Эти мелодичные звуки навевали воспоминания о детстве в деревне, о бабушкиных сказках перед сном и о раннем пробуждении под перезвон колоколов с деревенского кладбища. Там, в иной (и как сейчас грезилось, настоящей) жизни остались мечты стать лётчиком. Там похоронены первая любовь, прогулки до рассвета вдоль реки, под многоголосый хор лягушек, перекрываемый грохотом поезда… Банально, мило, и как дорого сердцу…

Часы зашипели и затихли. Сергею Петровичу удалось совладать с гневом, и такая победа привела его в хорошее расположение духа. Он оглядел собравшихся и достал из вазы яблоко, жестом приглашая последовать его примеру. Сквозь хруст, с набитым ртом, заговорил:

– Жизнь есть жизнь, и мы все соприкасаемся с ней в разных проявлениях, не так ли… Никто не застрахован от тех или иных сюрпризов, согласитесь! Так что не будем строго судить нашу юную и пока не опытную в высоком искусстве протокола Екатерину Павловну, работающую на этой должности без году неделю…

И добавил, довольный собой:

– Шерше ля фам!

Мужчины оценили стремление сгладить острые углы. Деликатные улыбки обозначились на лицах. Общество зашевелилось, захрустело яблоками. Министр Внутренних Дел Синдиката «Империя» Ступаков, страдающий хроническим гайморитом, высморкался в носовой платок. Глава Службы Безопасности Синдиката Крайнев прокашлялся, и что-то зашептал сидящему рядом Генеральному Прокурору Синдиката Синице. По лицам пробежало подобие улыбки.

– Шуева убили! – вдруг громко сказала Екатерина Павловна.

Стук каблуков за приоткрытой дверью быстро затих….

 

Смерть Шуева

 

В плотном кольце охраны Шуев пересекает церковный двор. Рука олигарха сжимает в кармане пистолет. Головы телохранителей крутятся в разные стороны в поисках угрозы. Кажется, что туловища плывут отдельно, а головы парят над плечами. Снег густой живой стеной движется перед глазами, забивает ресницы, набивается за воротник пиджака.

Пресс-секретарь раскрывает зонт над головой Шуева, но натыкается на поднятую в предостережении руку. Этот жест хорошо известен Ивану. Он отступает в сторону. Настороженно оглядывается. Тихо. Людей нет. К приезду высоких гостей проход на церковную территорию перекрыт. Раскрасневшийся дворник в фуфайке усердно взмахивает метлой, расчищая от сугробов дорогу к церкви. За высоким каменным забором не слышно машин. Церковь расположена далеко от центральных кварталов. Шуев вновь поднимает руку, сгибает указательный палец, подзывая пресс-секретаря. Вполголоса говорит: «Ваня, сегодня может быть заваруха. Прямо сейчас поедешь ко мне домой. Из сейфа заберёшь портфель. Вот ключи. Если что случится – необходимые документы с моими распоряжениями в портфеле». Иван сжимает Шуева за локоть, отпускает. Больше ни слова.

Снежная влага стирает с губ вкус утренней любви. В мыслях Шуева всё ещё царит смеющаяся Екатерина.

– Виктор Константинович, что-то случилось? На вас лица нет. Или ошибаюсь?

Выросшая в проёме церковных дверей фигура архимандрита Богдана Монастырского приводит Шуева в чувство.

– Отец Богдан, благословите.

– Бог благословит.

Архимандрит перехватывает метнувшийся по сторонам взгляд. Шуев прячет глаза, наклоняется, касается губами руки владыки.

Здесь, как всегда, вы в полной безопасности, Виктор Константинович, – голос над головой Шуева.

Не сомневаюсь, отец Богдан.

Они обнимаются, по-братски обмениваются поцелуями «щека о щёку».

Смотрят друг на друга. Один – испытующе, другой – внимательно.

Надеюсь, сегодня мы с вами сможем спокойно посидеть за отменным обедом.

– Узнаю вас. Голодным не отпустите. Да и я не с пустыми руками. К тому же никуда не спешу.

– О, это редкий случай. Если, не сказать, единственный за всё время.

От сгруппированных возле ворот бронированных Mercedes-Benz телохранители рысцой несут коробки со снедью.

В ярко освещённой трапезной празднично сервированный стол, накрахмаленная синяя с золотистой тесьмой скатерть, множество больших и малых блюд с закусками, сверкающие фужеры в окружении выстроенных льняными пирамидками белоснежных салфеток. Дурманящий запах белых лилий, выглядывающих из расставленных по периметру стола хрустальных ваз, смешивается с ароматом грибного супа. Мёртвая тишина и отсутствие людей – свидетельство вовсе не пустоты дома, а – подтверждение вышколенности его обитателей, никакими звуками не выдающими своё присутствие. Да ещё, разве что, и хорошей звукоизоляции благодаря вложенным Шуевым средствам в ремонт храма и церковных пристроек.

 

Шуев вслед за архимандритом проходит в красный угол, где за горящей лампадой висит икона Тайной Вечери. Взгляд притягивает к себе скрюченная за спинами апостолов фигурка Иуды. «Кто из моих – Иуда?» – этот вопрос третий день, после полученной информации о предательстве, не позволяет расслабиться. «…но избави нас от лукавого», – последние слова предобеденной молитвы отдаются в Шуеве тяжёлыми предчувствиями. Архимандрит, развернувшись, смотрит в глаза гостю, широким жестом приглашает к столу.

– Дорогой Виктор Константинович, как вы: говеете или побалуетесь горячей бараниной?

– Отец, говею. Но, каюсь, подключился к посту только три дня назад.

– Тогда грибной суп, он у нас, если не забыли, отменный. Вы ешьте-ешьте, девчата старались, когда узнали о вашем приезде.

Шуев согласно кивает. Руку из кармана так и не вынул.

Это не уходит от внимания архимандрита. Но по этому поводу он ничего не говорит. На этот счёт ему уже всё известно. В одной из исповедей Шуев признался архимандриту в страсти к оружию. Без ощущения под ладонью любимого пистолета с резьбой по слоновой кости Шуеву неуютно, словно охотнику без ружья. Кураж? Прихоть? Неважно. Шуеву просто так хочется. Он привык жить так, как ему нравится, и делать то, что нравится. Но в последние три дня отношения с пистолетом претерпели изменения. На смену браваде пришло осознание необходимости иметь шанс на самозащиту, порождённое не страхом, а недоверием к телохранителям.

– Отведайте-ка жареных окуней, я вот вам сейчас подложу на тарелку, ну-ка... Это действительно вкусно. Национальное блюдо финских рыбаков. Да вот и наши мастерицы…

Молодые женщины в косынках, в строгих длинных платьях, спрятанных под ситцевые фартуки, с подносами в руках, вызывают у Шуева улыбку. Это то самое доброе чувство, знакомое с детства, когда по приходу в церковь, держась за руку бабушки, он рассматривал лица молящихся. Сосредоточенные на внутренней молитве люди – что может быть прекраснее?

– Ваши сотрудницы, отец Богдан, благолепны, хоть икону с них пиши. Где вам подбирают такой персонал, уж не из монастыря ли?

– Виктор Константинович, любите вы женский пол, смотрю, по-прежнему. На исповеди давно были?

– Слава Богу, послушницы очаровали с иной стороны. Что-то в их лицах такое, чего не встретишь у людей мирских... А по поводу исповеди… Да, давненько.

– И что мешает?

– Уже ничего. Если бы Вы согласились, то после застолья – готов.

– Виктор Константинович, родной, великодушно прошу понять меня, но после обильной трапезы этого лучше бы не делать.

– Церковь настолько принципиальна? А если бы эта исповедь оказалась последней в жизни? Даже в этом случае никаких скидок?

– Что-то не нравится мне ваш пессимизм.

– И всё же, дорогой отец Богдан...

– Хорошо. Но тогда мы это сделаем прямо сейчас. А обед будет ждать нашего возвращения.

«Что можно сказать, а что нельзя?» Этот вопрос Шуев задаёт себе каждый раз перед исповедью. Церковное таинство покаяния повергает его в страх. Страх перед Богом, которого Шуев с некоторых пор остерегается. Но поделать с собой ничего не может в своей жизни, где места Богу оставлено совсем мало, разве что в момент редких исповедей. И чем они реже, тем сильнее страх перед Богом. Исповедь не приносит освобождения его душе, как невысказанная до конца. Для таинства отпущения грехов им отсортировываются только те факты, которые не могут нанести ущерб его авторитету. Наиболее же постыдное, неприятное, страшное, сокровенное, остаётся в тёмных уголках души, нависая над Шуевым, как сам ощущает, дамокловым мечом.

Ещё с тех времён, когда он состоял на службе в органах безопасности и позволял себе очень многое из того, что теперь вспомнить страшно. Самое тяжёлое – это воспоминания, связанные с известной в городе семьёй Монастырских, к которой принадлежит архимандрит Богдан. На совести Шуева – смерть обоих супругов. А их дочь Вера... Тогда она была красивой девочкой. Ещё красивее, чем её мать Ольга Ивановна, девичья фамилия Боголюбова, 1934 года рождения. В воспоминаниях у Шуева #сохранилась профессиональная привычка к анкетной точности. То, что с матерью Веры у Шуева был роман, его не могло остановить перед влечением к её дочке. Он был готов закрутить и с этой девочкой. Не получилось. Так. Досадная случайность – и всё испорчено. Шуев не любит вспоминать, как его выгнали из дома Монастырских. Но зато потом события разворачивались именно так, как он того хотел. Он сделал всё, чтобы отомстить. И у него получилось. И самое главное – бриллианты Ольги Ивановны Монастырской стали для него, как он сам говорил, путёвкой в новую жизнь. В ту жизнь, в которой он теперь известен как могущественный олигарх. Память о девочке Вере Монастырской, любви которой ему так и не удалось добиться, поднялась в нём, когда теперь, уже более чем в преклонном возрасте, он увидел её правнучку, Екатерину. Крутить роман ему показалось на этот раз делом ненужным. И он женился. Препятствий для этого никто не чинил. Взрослым сыновьям было всё равно. А жена Надя – в могиле, в которую отправил её когда-то сам Шуев в приступе ревности.

Сегодня под епитрахиль архимандрита Богдана он склонился без страха. А – с облегчением. Надеясь, что на этот раз откроет всё.

Архимандрит Богдан был для Шуева тем человеком, который мог даже в короткие эпизодические встречи одним своим взглядом, несколькими фразами внести в душу порядок и восстановить утраченный в жизненной суете душевный мир. Несмотря на то, что когда-то в юношестве, ещё и не помышляя о священническом сане, Богдан Монастырский, защищая честь сестры, выгнал из отцовского дома чекиста Виктора Константиновича Шуева. Но то было так давно.

Находясь в алтаре во время праздничных богослужений, Шуев чувствовал себя мальчиком рядом с архимандритом Богданом, который ему по мирским меркам годился в сыновья.

По завершении исповеди они присели на удобные мягкие стулья, расположенные вдоль стен алтаря. Сидели молча, словно в ожидании гостей. Глаза архимандрита были прикрыты, руки на коленях. Чётки подрагивали под пальцами.

– Вероятно, отец Богдан, я вас задерживаю, – первым нарушил молчание Шуев.

– Что у тебя стряслось, Виктор? – рука архимандрита легла поверх руки Шуева.

– Скоро узнаете, отец…– спокойным голосом ответил Шуев, но голос дрогнул, рыдания сотрясли плечи.

 

Закрыв голову руками, Шуев плакал, мотая головой, сгибаясь к коленям, как это делал в далёком прошлом во время детских истерик.

– Ну-ну, ну-ну, – тяжёлая рука архимандрита похлопывала Шуева по спине. – Скоро Рождество. Вместе отпразднуем.

Наконец, овладев собой, Шуев замолчал. Сидел неподвижно, в согнутом положении, со спрятанным в коленях лицом.

– Мне уже за девяносто… А всё будто двадцать…

На выходе внутри храма ожидали в неподвижных позах телохранители. Выглянув из алтаря, Шуев отметил про себя, сколько человек, кто куда смотрит, какое выражение лица у каждого. Ничего такого, что может насторожить.

– Отец Богдан, хотел вам вручить.... Собственно, это главная цель моего визита сюда.

– Что здесь?

– Это на предъявителя. Практически всё моё состояние. Пусть идёт на нужды церкви. И ещё. Простите, дорогой отец Богдан, меня, охламона, но я не в состоянии возвращаться в трапезную, аппетит пропал намертво. Мы с вами завершим наш несостоявшийся обед, наверное, уже на Рождество, если Бог даст дожить. Побудьте тут, пока не уеду. Не провожайте. Очень прошу.

Возле дверей, окружённый мужчинами в бронежилетах, Шуев оглянулся. Встретился со взглядом священнослужителя, застывшего в дальнем углу церкви, под большой иконой Христа.

Они ещё раз обменялись взглядами, и Шуев шагнул навстречу выглянувшему солнцу. Свет очистившегося от снежных туч неба и многократно отражённый в сугробах засиял перед Шуевым, на мгновение ослепшим после церковного сумрака.

Стрелять начали сразу же.

Восстание

 

....Что-то происходило странное. Небо медленно опрокидывалось над головой, словно кадры испорченного фильма.

«Смерть или не смерть? Если смерть, то почему не страшно?» – рука шевельнулась, пальцы заскребли по холодному льдистому снегу. Небо завладело широко открытыми глазами. В неподвижные зрачки посыпалась снежная крупа и поплыла по радужной оболочке зигзагами. Мысли медленно затухали. Последняя вспышка воспоминаний о пережитом за последние дни вместилась в долю секунды, но этого хватило для повторного осознания случившегося.

 

Иное…

Моя печаль изогнулась бровями. Испортила глаза. Посыпалась морщинами. И лицо уже не лицо, а коряво разрисованный лапами чаек песочный берег. И слёзы всё бьются и бьются своими горькими волнами об этот глупый берег.

Моя боль побежала множеством псов впереди по дороге. Моя боль окружила со всех сторон. И вот она влечёт куда-то, не даёт идти, путается под ногами. И облака, они такие же солёные, как и море. Они так близки. И они закрыли мои глаза, кусают, уносят в далёкое никуда.

Что-то горькое и такое ненужное утянуло за собой в сердцевину шёпотов и щебетов леса странного, диковинного, непонятного. Всё в нём обычное, зелёное, тягучее и плавное. Переливается из сердца в сердце, из глаз в глаза птичьих и звериных, курлыкает и свищет о чём-то угрюмом и радостном, безумном и недоступном. Всё в нём как-то странно для сердца, как-то тягостно.

Вот кто-то тёмный проскользнул перед глазами. Уж не баба ли яга в ступе. Или там, за кустами, всплеснуло в болоте. Кто там… Жаба унылая, а может, чудище гнусное…

Уж не здесь ли сердце понадеялось обрести, наконец, утерянный смысл.

Вот только смысл чего? Жизни? Или своих глупостей, любовей, мечтаний, разочарований, радостей. И всё таких суетных, и всё таких нелепых…

Как так получилось, что я, подумать только, Я!, остался ни с чем. Как много мне обещала жизнь. Как много сулили таланты, которыми щедро одарил меня Бог. Я держал их в руках, как цветные шары. Красивые, воздушные, они парили над моей головой, и верёвочки трепетали в моих руках. Я держал эти шары и был уверен, вот, я достиг уже цели. Я уже важное и великое нечто. Я это я!

Седой от звонких, тягучих, как сон, паутинок, живой от солнечных зайчиков, бегающих в кудряшках листвы, пень, такой маленький и никому не нужный, кроме самого себя, у меня под ногами. Он такой же, как и я, бесприютный, затерянный, никем не найденный. Мы родственники, и поэтому я должен присесть на него. Дать ему своё тепло. Пусть он почувствует, что хоть кому-то ещё нужен. Я ощутил твёрдое седалище под собой. Мои ноги вытянулись. И трава – сухая, горькая, приятная, поглотила грубые босые ступни в пыльных сандалиях.

Терпкий, густой столб пыли, которую я щедро зачерпнул ногами, поднялся величественной колонной до неба, засветился на солнце янтарным сыром, набился в рот. И красота из сыра посыпалась на меня пылью сахарной, пушистой, и тут же превратилась в обычную, серую реальность. И нечто грустное заструилось, побежало по членам тела, осело на душу, охватило тяготами. И мне захотелось вдруг безумно чего-то сладкого, вкусного – пирожного или шоколада, кофе или чая, как привык я это делать в минуты печали. Заглушить, отбиться, превратиться в карамельное послевкусие, слиться со чревом, раствориться внутри пищевого блаженства, отодвинуть свои мраки и туги в никуда.

И вот бегут уже навстречу моим желаниям весёлые девочки в белых фартуках с рюшками. Протягивают свои белые ручки. И тоненькие пальчики с красными точёными ноготками серебрятся в солнечных лучиках. И серебряная кожа девочек блестит так же ярко, как серебряные подносы в их ручках. И они тянут ко мне свои угощения. И я вижу с радостным вожделением всё то, к чему так привык в жизни. Апельсины, бисквиты, кофе с ромом, медовые пряники, шоколадные зверюшки. И… о, эти восхитительные соблазны женских тайн. И прохладная роса счастья уже зреет в ярких женских улыбках. И девочки окружают меня безумными, быстрыми хороводами, безумными, быстрыми поцелуями. Ах, с каким аппетитом я готов сейчас пить знойный кофе, и пить, пить эти поцелуи принцесс. Я тянусь к счастью. Но только пыль, пыль, пыль… Она сочная и жаркая, близкая и реальная. И только она обозначается перед глазами.

«У-у-у!» – страшное, громкое, заунывное желает вырваться из меня.

Но глядит вдруг сквозь времена и сквозь небо на меня Бог. И я не могу говорить. И пальцы понимают в этот момент, что их главное предназначение не в привычном обыденном, а в молитвенном жесте. И молитвенной щепотью накладывают на меня крестное знамение. И в изумлении мои глаза вопрошают что-то у Бога. И я вижу себя Его Очами. Вижу свою неприкаянность. И всё во мне вдруг проявляется и становится видным для моего взгляда, пронзённого Очами Бога. И приходит понимание, что всё во мне было всегда на самом деле таким земляным, ветхим, непрочным…

Боже, Боже, что я, где я, почему я стал не тем, каким Ты меня задумал. И вот горечь морская захватывает моё зрение. И ресницы качаются рыбами. И плавниками острыми бьют наотмашь по глазам. И поднимается буря пощёчин на тот стыд, что всю жизнь покрывал моё жалкое и такое жадное к утехам тело. И щёки омрачаются скользкими бурями слёз, а может, просто ветра, не знаю, я ничего не знаю.

Но вот кто-то окликает меня. Я оглядываюсь. Нет, показалось. Разве что пичуга быстроглазая подсматривает за мной из зелёного убежища. «Я тут, тут, тут…» – слышится отовсюду. Я озираюсь. Тихо, величаво поют свои элегии могучие мрачные тени. Они покачивают призрачными ветвями. Метут ими землю. Мечтают превратиться в своих хозяев, великанов-деревьев, которые с той же жадностью тянутся к своим теням, взирают на них с любопытством. Они хотят превратиться друг в друга. Тень хочет стать лесом. Лес желает обратиться в тень. Но ничто и никто не властен над своими желаниями. Всё призрак. Всё дым.

Рождается и умирает роса. Плачут и смеются птицы. Тоскуют о чём-то своём, многовековом, под завесой иного мира огнеглазые мрачные демоны, пожигаемые пламенной завистью к роду человеческому. О, как им хочется удавить, уничтожить всё вокруг, светлое, мирное, торжественное, всё, что с такой заботой создано Творцом на радость человеку в этом мире.

В густом мраке лесной чащобы шевелится, вздыхает, стонет… Кто там? Живой или неживой? Может, чья-то совесть рвёт чужую грудь, не даёт угаснуть воспоминаниям о минувших тяготах? Может, дух убийцы взывает из преисподней, навеки отданный на терзание червю неусыпаемому? Или из будущего подают весточку те, кому только надлежит прийти в этот мир, прикипеть к его страхам и радостям?

– Эй, да кто же там, наконец? Выходи! – говорю я нетерпеливо и кидаю в сумрак листьев пригоршню земли.

– Кхе, кхе, – отзывается сухой голос, и вот уже моим глазам открывается неприятное зрелище: то ли демон, то ли оживший сучок дерева. Его внешность так же неопределённа, как небо в сетях дождя. Он как будто не имеет лица. Весь он будто тут, и одновременно его нет. Одно мне ясно, что с ним не радостно быть рядом. Мне хочется уйти. Ноги не слушаются. Я жду чего-то. Мне любопытно. Хочется думать, что это во сне.

– Нет, это не во сне, – отвечает он. – Сны закончились, мой мальчик. Начинается самое главное.

«Что же?» – думаю я.

– А я скажу, что именно начинается, – слышу ответ. – Начинается конец света. Вот что. Ещё немного, и всё будет для нас с тобой кончено. Всё!

Он хлопает в ладоши, и пыль липкая, гадкая забивает дыхание. Мы оба с ним кашляем.

– Неужели и правда всё кончено? – говорю я вслух, и холод бежит по спине.

 

+++

Новое…

На третьи сутки после своей смерти, в Рождественскую ночь, за два часа до рассвета и за шесть часов до отпевания, Шуев воскрес.

Он услышал голос архимандрита Богдана Монастырского.

Архимандрит читал над гробом с телом олигарха заупокойную псалтирь.

Гроб был размещён по распоряжению священнослужителя не в главном соборе, где проходило праздничное Богослужение, а во втором, меньших размеров, храме, расположенном внутри двора, возле высокого каменного забора, в окружении древних елей.

Шуев увидел в радужных отблесках оконных стёкол еловые лапы, обнимающие небесные лоскутки.

– Пришлец аз есмь на земли: не скрый от мене заповеди Твоя. Возлюби душа моя возжелати судьбы Твоя на всякое время. Запретил если гордым: прокляти уклоняющиися от заповедей Твоих, – читал отец Богдан.

1.

Главным ощущением после разлучения души с телом было обретение внеземной отрешённости. Сознание того, что минувшая жизнь оказалась пустой и никчёмной. И теперь здесь, на Небе, в предстоянии Ангелов, его душа трепетала, горела и была бессильна что-либо изменить из оставшегося за жизненной чертой. А изменить там можно было не просто много чего, а, пожалуй, всё требовало коренной ломки, или попросту уничтожения.

Шуев опустил взгляд и увидел под ногами тьму, озарённую тёмным, страшным, зловещим огнём. Этот огонь исходил из бурлящего варева, внутри которого копошилось, извивалось, вопило и просило пощады бесчисленное множество человеческих душ. Точно таких, как его душа. Таких же тёмных, смрадных, изуродованных грехом. Тем самым грехом, которому каждая из падших душ поклонялась и служила всю свою земную жизнь.

При более пристальном рассмотрении той или иной души взору Шуева являлась, как в кино, летопись минувших дней данного человека. На печальных страницах её практически не было белых пятен. Каждый из тех, кто кричал сейчас там, в огненной лаве, при жизни был опутан, словно змеями, страстями.

О. Духовная катастрофа умирающего мира. И над всем этим бесовским пиром человеческих немощей гигантским монументом возвышалась царица падшего человечества. У неё было много злых глаз. У неё было много острых зубов. У неё было много рук, и на каждой руке по сорок пальцев с чёрными ногтями. Она клокотала ядом. Она дышала ненавистью. Она раздувалась от гордости. К ней тянулись тысячи других жадных рук. На неё были устремлены миллионы завистливых очей. К ней ползли, шли, бежали те, кто был когда-то пресыщен, и теперь изнемогал. «Жаждем!» – вопили едиными устами, и не могли напиться. «Хотим!» – и не могли достичь желаемого. «Дай нам!» – но не было никого, кто бы напоил, кто бы утишил эту вселенскую скорбь.

Шуев содрогнулся. В растерянности посмотрел ввысь. Там было светло. И глаза его закрылись от слепящей чистоты, с которой немыслимо было соприкасаться даже краешком зрения. Но самое главное, что произошло с душой умершего, это пережитое потрясение, источником которого стала встреча с Любовью. Шуев, превратившийся после смерти в маленькое, ничтожное подобие уродца-ребёнка, вдруг понял, что его, такого никчёмного, загубившего свою жизнь, растоптавшего всё доброе, что было заложено в нём при рождении, и взлелеявшего в себе инородное, грязное, – несмотря ни на что, здесь, на Небе, в родном Отечестве, любят и ждут. Его любят, невзирая на постигшую его катастрофу. И этой катастрофой была его минувшая жизнь.

Душа Шуева в трепете взирала ввысь, не смея отвлекаться.Там, в неприступном свете, было необыкновенное ощущение родного, близкого, умного и любящего Высшего Существа.

Шуев без сомнений точно знал, кто там. Там был Бог. И Он, Бог, его ждал. Любил. Как любят на земле отцы своих детей. Не различая, плохие они или нет. Просто любят.

Теперь, на Небе, это понимала душа Шуева.

Позор, покрывающий Шуева зловонием, был здесь преградой на пути к Богу.

Тма, окутывающая душу, не пускала её к Источнику Света.

Душа, ставшая производителем пороков, сама не пускала себя к Отцу.

«Сколько же Он страдал за меня. Сколько Он плакал, когда я распинал Его своими грехами».

– Вот что ты сделал. И что заслужил, – услышал Шуев добрый и укоризненно-сочувствующий голос.

Мягкая тёплая волна повлекла его, крыло Ангела приютило душу.

Он –у подножия гигантской, пылающей огнём, горы. Это гора из денежных купюр.

– Мы ждали от тебя покаяния. Но… Вот плод твоей жизни. И даже во время своей последней исповеди ты не смог быть по-настоящему искренним. Хотя тебе и казалось, что ты всё рассказал. Твоя душа на Земле не родилась во Христа, не напиталась слезами истинного раскаяния, не насытилась Тела и Крови Спасителя. Но так и ушла из жизни, отягощённая земными пристрастиями, без любви к Отцу, без стремления к очищению. Твоя душа не трудилась над собой, не стремилась к очищению, и не заслужила ни спасения, ни Любви, оставив Любовь Отца без взаимности сыновней. Отец звал тебя всю твою жизнь. Вспомни. Сколько раз он стучал в твоё сердце. Когда ты, случалось, подавал напоказ милостыню, отравленную самолюбованием, когда ты, бывало, ронял доброе слово, но вскоре жалел о сказанном, когда ты испытывал жалость к больному человеку, но не решался положить душу ни за него, ни за други своя. Ты заглушал в себе благие порывы бесчисленными грехами, огрубевая в них, и затмевая Голос Отца. Ты добровольно, при жизни, при живом Отце Небесном, выбрал удел сироты. И блуждал по жизни как неприкаянный, бездомный, одичавший. Тебе казалось, что ты богат. Но ты был нищ. Тебе казалось, что ты нужен людям. Но ты был никому не нужен. Тебе казалось, что тебя любят окружающие. Но тебя презирали и боялись. Тебе казалось, что ты важен и значим. Но ты был жалок и пуст. Твоя жизнь представлялась тебе значимой, но это была иллюзия. Твои земная известность, политическая слава затмевали твоё сознание, не давали понять суетность и бессмысленность призрачных целей – мёртвых и слепых. Этот перечень продолжать можно долго. Но нет смысла. Как и нет смысла в твоей жизни, которую тебе дал Отец, и которую ты растоптал.

«О, Боже мой! О, Боже мой!» – вырвался вопль. Он, Шуев, предал Отца. Он распял Христа. Он плевал Ему в очи, когда Его распинали. Он, Шуев, бичевал Его. Весь жизненный путь свой достигал единственной цели – отвержения Отца.

2.

«Я всю жизнь отвергал Тебя». Скажи это он там, на Земле, и его услышали бы здесь, на Небе. А теперь, когда эти слова он произносит на Небе, они уже никому не нужны.

Ничего не изменить.

Лишь теперь, когда он умер там, на Земле, и родился здесь, на Небе, Шуев осознал, что такое настоящая смерть.

И никакими безумными криками уже не докричаться, не достучаться к Тому, кто кричал и стучал в сердце человека всю его земную жизнь.

–Я не хочу быть там! Там нет Его! Мой Отец! Я хочу быть с Тобой! О, Боже мой, о, Боже мой! – он кричал изо всех сил, но не слышал сам себя, будто ватой наполнило горло и уши. Внизу, в лаве огня, где колыхались и корчились в муках души грешников, хохотом отозвались тысячи тысяч бесов. И чёрные тени с рогами замелькали вокруг съежившейся, плачущей души.

– Наш, наш, наш! – кричали вокруг мерзкие рыла, корчили рожи Шуеву, протягивали к нему когтистые лапы.

Остервенелая пляска духов тьмы стала засасывать душу Шуева в глубокую воронку. Это был смерч дьявола. Это зияла отверстая адова пропасть.

– Оставьте его, – властный голос изменил ситуацию. Наваждение исчезло. Душа Шуева не различала ангельского облика. Но точно знала, по теплу, по красоте голоса, по сиянию, окружающему это доброе существо, что это Ангел.

Ангел увлёк ввысь, и вот они на дивной поляне. Она сверкает изумрудом, дышит как живая, она поёт ручьями, нежит шёлком диковинных по красоте трав и цветов.

И там, далеко-далеко вверху, Царица Небесная. Пречистая молится со слезами Господу, Сыну Своему.

– Ты помилован, – слышит Шуев мягкий, добрый голос. – По молитвам твоего духовного отца, архимандрита Богдана Монастырского. Смотри, не растрать впустую отпущенное тебе время, это единственное, что тебе осталось. Готовься к исходу.

3.

До слуха архимандрита Богдана донеслись шелестения из гроба.

Так бывает, подумал он. Будто ветры зашумели и промчались своей дорогой. Это были воспоминания. Смерть мамы, похороны отца. Какое светлое и печальное чувство было в душе. Как сердечно молился.

Сколько пришлось отпевать в своей жизни. И простых смертных, и сильных мира всего.

Продолжая читать Псалтирь, он поднял глаза. Увидел сидящего в гробу покойника с погребальной повязкой на лбу.

– Руце Твои сотвористе мя, и создасте мя: вразуми мя, и научуся заповедям Твоим. Боящиися Тебе узрят мя и возвеселятся, яко на словеса Твоя уповах. Разумех Господа, яко правда судьбы Твоя, и воистинну смирил мя еси. Буде же милость Твоя, да утешит мя по словеси Твоему рабу Твоему, – чтение Псалтири не остановилось.

Архимандрит осенил себя крестом, опустил глаза к книге. Главное средство от нечисти – молитва.

– Отец Богдан. Я жив, – услышал архимандрит голос Шуева.

Их взгляды встретились. Архимандрит возвысил голос, не прекратил чтения Псалтири.

После ещё одного восклицания из гроба архимандрит Богдан широко перекрестился и, молитвенно поборов дьявольское приражение страха, ушёл в алтарь.

По духовному опыту он знал степень коварности духов злобы поднебесных.

«Наша брань не против крови и плоти, а против духов злобы поднебесных», – пришли на ум строки из послания апостола Павла. «Помни последняя своя, и вовеки не согрешишь». Вспомнились архимандриту примеры из житий святых, о явлениях бесов в образе человеческом.

Шуев пошевелил руками и ногами. Обнаружил с удовлетворением, что они не связаны. Это было одно из его желаний в составленном заблаговременно завещании. Согласно этому завещанию, при нём должны были оставить заряженный пистолет.

Нет, он не рассчитывал на мистический эпилог своей жизни. Просто частицей его бытия был привычный пистолет с резьбой по слоновой кости, с которым он, по своим земным понятиям того периода, не желал расставаться даже на том свете.

Он опустил руку в карман брюк. Не подвели, ребята.

Перед глазами поплыла картинка из событий последнего дня его жизни. Вот он, окружённый телохранителями, выходит из храма, оглядывается напоследок. Встречается взглядом с архимандритом.

На крыльце видит того, кто стреляет в него. Один из телохранителей оказался предателем. Об этом Шуева предупредили заранее. Но вопрос был лишь в том, кто? Теперь вопросов не оставалось.

Убийца сидел в джипе, припаркованном вплотную к крыльцу.

В памяти появляются кадры, которые его душа запечатлела уже после разлуки с телом. Вот его тело на заснеженной паперти. Машина с убийцей срывается с места. Ворота заранее открыты. Стрельба охраны бесполезна. Эти парни оказались не готовы к наиболее сложному варианту угрозы – со стороны своих.

Шуев смотрит на руку. Да. Молодцы. И часы оставили. Итак, сколько времени в моём распоряжении?

Мозг работает чётко и хладнокровно. Шуев ещё не знает то, что будет далее, не знает, куда идти, и как дальше потечёт вся его жизнь. Сейчас он знает одно: необходимо что-то вспомнить, и это «что-то» крайне важно для него, это то, что случилось с ним за чертой, в ином мире. Но в памяти пусто. Он ничего не помнит. И это мучает. Сердце подсказывает, что ему остаётся скрыться навсегда и из этого храма, и из этого мира. Но почему?

Надо вспомнить то, в запредельном.

Без помощи архимандрита не обойтись.

«Господи, помилуй!»

4.

Хоронили Шуева в закрытом гробу. Это породило слухи. Распространённая в СМИ копия судебно-медицинской экспертизы рассеяла сомнения. Да, олигарх погиб от пулевых ранений в область сердца.

Правду знали несколько человек. Архимандрит Богдан Монастырский. Повелитель. А также супруга Виктора Константиновича Шуева, родственница архимандрита Богдана Монастырского, семнадцатилетняя Екатерина Павловна Монастырская, в замужестве Шуева.

В тот миг, когда воскресший Виктор Константинович Шуев сказал из гроба «Я жив», его супруга на цыпочках вошла в церковь.

Внутрь храма архимандрит велел никого не впускать. Но Екатерина Павловна сумела договориться с охранниками.

– Меня вызвал мой прадедушка, архимандрит Богдан. Он пошёл навстречу моей просьбе прочесть кафизму у гроба мужа. Моя беседа с ним состоялась перед ночным Богослужением.

Несмотря на то, что Екатерина Павловна Монастырская, по мужу Шуева, имела среди своих родственников немало священнослужителей и просто воцерковлённых людей, она не была набожным человеком. С религиозной атмосферой она была знакома с детства, но частые стояния на церковных службах ей страшно наскучили, а вместе с ними и вера в Бога.

Сейчас, после известия о смерти мужа, ей казалось романтичным – прийти на рассвете в церковь, и как у Гоголя, пошептать над гробом. «Вий» она не читала, но смотрела фильм. Когда ей сообщили, что её двоюродный прадед архимандрит Богдан Монастырский, в Рождественскую ночь, после праздничной службы, сменит чередующихся у гроба псалтирщиков и будет сам читать кафизмы над телом покойника до самого утра, вдова загорелась желанием испытать, что это такое. А вдруг и ей привидится что-то особенное, как в том кино? Но самое главное, беспокоило наследство. Супруг отписал его в пользу церкви. Надо всё выяснить во время личной встречи с архимандритом. А где, как не в ночном уединении у гроба.

Войдя в храм, Екатерина Павловна увидела сидящего в гробе покойника. Выпитое перед поездкой успокоительное удержало от паники.

Помимо вдовы за ситуацией в храме наблюдал Повелитель.

Он был доволен тем, что дал команду «установить веб-камеры на объекте» и не жалел, что пожертвовал своим ночным отдыхом. В кабинете Повелителя было сумрачно, и только гирлянда на рождественской ёлке в дальнем углу возле старинных часов переливалась цветными огоньками.

5.

Кортеж Повелителя мчался по пустынным, специально к этому часу освобождённым от транспорта, дорогам – мимо заснеженных лесных массивов, придорожных кафе с яркими вывесками и виднеющихся вдали многоэтажных жилых комплексов.

Повелитель на заднем сидении дремал. Его голова иногда падала на грудь, он подхрапывал.

– Перцов, что так долго едем? – сказал, не открывая глаз.

Пресс-секретарь тоже, как и шеф, дремал. Ему снилась Екатерина Павловна Шуева-Монастырская. То, что она овдовела, воодушевляло влюблённого Перцова.

Вдоль высокой каменной монастырской стены прохаживались молодые мужчины в чёрных полупальто. Первая группа охраны Повелителя прибыла за час до появления кортежа.

Повелитель не торопился выходить из машины. Он задумчиво смотрел на группу людей в монашеском облачении. Монахи стояли молча, в терпеливом ожидании появления гостя. На их лицах были отрешённость и доброжелательность. Всякий раз Повелитель отмечал для себя в людях духовных их надмирность. Он признавался себе, что завидует, но в размышления вдаваться времени не было. В который раз он задавал себе вопрос, правильно ли сделал, что организовал эту встречу.

– О чём задумались, Сергей Петрович? – услышал он.

Говорил незнакомый седобородый старец-схимонах. Его умные, спокойные глаза располагали к себе. «С таким человеком можно иметь дело», – подумал Повелитель. «Я ничем не рискую. Ничем», – сказал он себе и решительно шагнул из машины.

6.

– Я могу вам изложить хронику событий после того, как воскрес Шуев. И вам станет понятно, от меня ничего скрывать не стоит. Мне всё известно. Простите, как к вам обращаться?

– Отец Антоний. Можно – отец игумен.

– Отец Антоний. Мне нужно встретиться с вашим новым иноком. Тем самым, которого взяли по рекомендации покойного архимандрита Богдана. Мне доподлинно известно, этот инок находится в вашем монастыре….

Игумен молчал.

Не дождавшись ответа, Повелитель продолжил:

– Понимаю… Я поставил вас в затруднительное положение. Тогда сделаем так. Вот диск, здесь видеозапись того, как некий новопреставленный господин N встал из гроба.

– Позвольте встречный вопрос. Это по вашему указанию расстреляли архимандрита Богдана Монастырского?

– Нет. Почему вас это интересует?

– Архимандрит Богдан приходится мне родственником. Сын моего покойного двоюродного брата.

– О, так вы и есть тот самый Антоний Монастырский! Интересная встреча. Наслышан о вас. Давно хотелось с вами познакомиться. Примите мои соболезнования. Была бы иная ситуация, я не преминул бы расспросить вас о вашей жизни. Она достойна описания пера романиста. Одна история вашего знакомства со Сталиным чего стоит. Что касается вашего вопроса. Вы можете поверить мне на слово? Я действительно не имею к этому отношения. Это двойная игра определённых кругов… назовём их, как принято говорить, «некими силами». Идёт борьба за власть в Корпорации «Империя». Близятся выборы. И, скажу откровенно, есть параллельно ещё более важный фактор. По нашим данным, подтверждаются худшие прогнозы: мировая война может начаться уже в ближайшие недели, если не дни. И в этом случае крайне важно позаботиться о дальнейшем, послевоенном прогнозе развития событий вокруг Корпорации. Ведь даже если речь, как понимаете, идёт об уничтожении человечества, то в любом случае останутся избранные. И те, кто останутся, захотят построить единое государство с мировым правителем во главе. Ко многим, ранее бытовавшим пророчествам, добавились новые. Тему третьей мировой затёрли до того, что она представляется чем-то сказочным. Однако реальность такова: идут последние приготовления. И вот эти, тайные силы, те, кто управляют в том числе в нашем государстве, основными процессами, и они тоже включились в борьбу за богатства Шуева. Это уже почти смешно. Хотя мне не до смеха. Началась охота. Идут по трупам. После того, как отец Богдан удостоверился в действительности воскресения Шуева, у них состоялся непростой разговор. Вот на этом втором диске полная запись беседы. Если вкратце, архимандрит Богдан Монастырский уговаривал Шуева отказаться от идеи захоронения пустого гроба. Вернул ему денежные векселя. Они так и не смогли найти общий язык. Договорились продолжить беседу через два часа на другой территории. Архимандрит предоставил ему свою машину, чтобы тот мог добраться до вашего монастыря. Созвонился с вами. На второй машине выехал он сам, спустя час. В дороге его «Волга» была расстреляна. Из этого, кстати, очевидно, что не только мой кабинет, мои телефоны, но и телефоны архимандрита, и вся его резиденция прослушивались. Организацией инсценировки похорон я поручил заняться надёжным людям. Шуева те, кого мы договорились называть «некие силы», трогать не стали. Им нужно, чтобы он отдал векселя и переписал завещание задним числом. К тому же, есть сведения, что у Шуева остались также и неучтенные богатства – драгоценные камни, золото… И где всё это хранится? Его намерены, как и архимандрита, впоследствии также убрать. Теперь вам понятно, почему мне нужно с ним лично переговорить. Имейте в виду, дорог`а каждая минута. Наши враги могущественнее, чем институт Повелителя. Эти люди вездесущи. У них выход на первых лиц влиятельного государства (условно назовём его С). С помощью покровителей из государства С у нас готовится переворот. Не исключаю, что мои дни на этом посту сочтены.

– Хорошо. Вы сможете его увидеть. Скоро он будет здесь….

7.

 

– Екатерина, твоё дело сложное. Моих сил недостаточно.

Душистая струйка табачного дыма поплыла по комнате, миновала карты, разложенные на круглом, покрытом скатертью, столе, обошла бутыль с водой, воск в тарелке, уплыла за открытую дверь.

– Почему?

– Ты видишь вот это? – указательный палец с длинным загнутым лакированным ногтем постучал по бутыли. На поверхности воды плавали восковые фигурки.

– Ну…

– То-то и оно. Тебе закрыта дорога. Стоит церковная защита. Человек, которого ты преследуешь, под защитой церкви. Всюду крест и молитва. Против этого крайне трудно идти. Практически невозможно.

– И что же мне делать? За оплатой я не постою. Мои финансовые возможности позволяют...

– Это мне известно, – тонкие накрашенные губы ворожеи искривились в улыбке, зажатая в зубах длинная сигарета съехала набок, чёрные глаза остались безучастны. В глазах ворожеи было холодно, злой блеск в зрачках. Это устраивало Екатерину Павловну, решившуюся на визит к ведьме. Именно такими ей и представлялись дамы этого круга – загадочно-бесстрастные, жестокие, жадные и коварные. То, что требуется для выполнения поставленной задачи. А чтобы добиться решения этой задачи, Екатерина Павловна готова на всё.

– Да я готова на всё. Готова душу продать дьяволу, ха! – сказала Екатерина Павловна.

– Душу продать… Очень хорошо.... Вижу, ты в этом деле глупа как пробка. Но это как раз и хорошо.

Екатерина Павловна пожала плечами. Ей всё равно, глупа она в глазах ведьмы или не глупа. Чёрная магия, белая магия, колдуны, ведьмы, прорицатели, гадалки – всё это представлялось интересным и увлекательным путешествием в потусторонний мир. Если с помощью потусторонних существ можно стать властелином несметных сокровищ, то о чём речь.

– Я должна связаться с одним важным человеком.

Длинные ногти ведьмы застучали по клавиатуре ноутбука.

Екатерина Павловна привстала. Любопытство разбирало.

– Не прыгай. Тебя это не касается. Сиди там, где сидишь, если не хочешь лишних проблем на свою голову.

 

– Что ты хочешь? – сказал мужской голос.

– Есть клиентка. Крупная игра.

– Что ей надо?

– Любыми путями воздействовать на мужа. Он ушёл в монастырь, отписал свой капитал в пользу православной церкви. Жене досталась некоторая часть, но гораздо меньше, чем она рассчитывала. А рассчитывала она…

– Понятно, можешь не продолжать. Она рядом?

– Да.

– Пусть подойдёт, я должен поглядеть на неё.

– Иди сюда, Екатерина.

– Вижу. Сколько тебе лет, детка?

– Уже восемнадцать.

– Ты готова подписать контракт с сатаной? Да или нет? Других слов не говори.

– Да.

– Завтра в полночь. На кладбище. Согласна?

– А…

– Да или нет. Других слов не говори.

– Да… А можно спросить?

– Спрашивай.

– А вы точно поможете мне?

– Детка, князь тьмы всесилен. Если ты в этом не уверена, то завтра воочию убедишься.

– А можно ещё один вопрос?

– Последний.

– Если князь тьмы, как вы его назвали, такой всемогущий, то почему он не может одолеть христиан?

– С чего ты это взяла?

– Это она мне сказала, вон, она, – Екатерина Павловна кивнула на ведьму.

– Христиане христианам рознь. Церковь церкви тоже рознь. А князь тьмы один на всех. И он всем и вся руководит и владеет в этом тупом и грязном мире. А этой ведьме не верь. Ведьма наша мелковата, вот и не в силах понять таких важных истин. Давай мне её сюда. Ты опять пургу гонишь. Зачем подрываешь наш авторитет.

– Ничего не гоню. Её муж под защитой православной церкви. И тут, сам знаешь, одной моей силой не обойтись. Тут нужен прямой выход на твои каналы.

– Ладно, не оправдывайся. Ты всегда была слабовата. Завтра с девчонкой приедешь ко мне в половине двенадцатого ночи.

8.

Глухая ночь показалась Екатерине дном ада, когда вслед за ведьмой она вылезла из мерседеса. Покрытое тучами небо клокотало и бежало над головой, будто готовясь обнажить потусторонние миры. Кресты, надгробья, силуэты могучих деревьев – всё казалось жуткой сказкой, в которой Екатерине предстояло сыграть главную роль. Безучастный водитель откинул сиденье и вскоре уснул. Екатерина вздохнула. Взять с собой телохранителя колдуны ей не разрешили. А водитель спит. Наверное, ведьма его заколдовала. Будь что будет.

Екатерина постукивала каблуками по асфальтовой дорожке между рядами могил, и этот стук её пугал. Она пыталась идти на цыпочках, но уставала и снова принималась стучать каблуками. Ведьма шла быстро, не оглядываясь, она что-то бормотала. Порою она останавливалась, плевала на землю, и с её языка срывалась тарабарщина. Екатерине становилось всё страшнее. «Зачем я в это ввязалась», – думала она, но мысли о наследстве отвлекали, и страх отступал. Она думала о возможности блестящего будущего, в котором не надо будет искать себе работу, а только отдыхать, ездить за границу на горячие пляжи, и жить как в раю.

В кармане ведьмы запиликало. Посовещавшись со своим начальником, она указала Екатерине рукой:

– Дальше иди сама. Возле вон тех елей остановишься.

Идти Екатерине не хотелось, она смотрела под ноги и не решалась сделать первый шаг.

– Иди же, раздумывать раньше надо было. Тебя уже ждут.

Её толкнули в спину, и она пошла на ватных ногах. Тусклый свет луны пробивался сквозь мятущиеся тучи, и в этом слабом сиянии, среди поблескивающего снега в другое время было бы даже уютно.

Возле указанных елей Екатерина ожидала увидеть того самого колдуна, с которым ведьма выходила на связь. Но людей не было. И только перед глазами разрытая могила. Оглядываться Екатерина боялась. Ей помнилось из давних, прочитанных когда-то сказок, что вроде бы рядом с нечистой силой оглядываться нельзя. А то, что здесь где-то присутствовали духи тьмы, она не сомневалась. Что-то было такое вокруг, что говорило о присутствии посторонних. Холод бежал по спине. Чёрная птица ухнула и взмыла с веток. Днём Екатерина признала бы в ней ворону, но только не сейчас. «Наверное, это ведьма в образе летающего чудовища», – подумала она. Её глаза уже привыкли к темноте, она стала успокаиваться. Ничего не происходило, ветер тихо шелестел по снежному настилу. «Может, ничего не будет. Дело не состоится. Князь тьмы проспал встречу», – к ней стало возвращаться чувство юмора. Тут она только осознала, что стоит перед разрытой пустой могилой, приготовленной, вероятно, для какого-то скорого погребения. Она с опаской заглянула внутрь. Изнутри на неё смотрело что-то живое и неприятное. У этого существа была мерзейшая рожа. Оно поманило девушку скрюченным пальцем, и тут же Екатерина, зажмурившись, помимо своей воли быстро прыгнула внутрь могилы.

Открыв глаза, она увидела себя на широкой равнине, заполненной множеством огней. Приглядевшись, она поняла, что это горели глаза бесовских полчищ. На Екатерину никто не обращал внимания. Страх в ней исчез, и она обрадовалась, что сможет стать свидетелем сверхъестественного зрелища. «Вот это аттракцион. Фильмы ужасов отдыхают!» – изумлялась Екатерина. Она видела вдали на троне сатану. Бесы кричали «Слава сатане!» и падали ниц, стукаясь рогами о землю.

Сатана протянул жезл в сторону Екатерины:

– Приведите её.

Екатерину подхватили два беса и по воздуху перенесли к подножию трона. Трон и убранство вокруг показалось девушке изумительным по красоте. Великолепие драгоценных камней, очарование живых зелёных побегов, причудливых цветов. Всё колыхалось и двигалось, как живая картина. Но цветы ли это? Она пригляделась. О, нет. Это извивались змеи, они обвивали, наподобие виноградных лиан, трон, струились по телу сатаны. Взор огненный и мрачный был устремлён на Екатерину.

– Что ты хочешь от меня, – сказал князь тьмы.

– Я хочу денег. Мой муж надул меня, он отписал практически все свои богатства в пользу церкви.

– Сначала ты должна подписать контракт.

И тут же лист бумаги примчался к девушке. Бес уколол когтём палец Екатерины. Кровь заструилась.

– Подпиши хартию кровью.

На листе она прочла: «Я, Екатерина, больше не раба Божья, а раба сатаны. Отрекаюсь от Христа. Продаю душу дьяволу добровольно и на вечные времена».

Она заколебалась. Но в мыслях снова появились картины безбедного будущего, горы золота сияли и манили.

Как только она подписала кровью хартию, всё исчезло. И она увидела себя снова на краю разрытой могилы.

Водитель крепко спал в закрытой изнутри машине. Ведьмы не было. «Наверное, она в ступе домой улетела», – Екатерина засмеялась. У неё было отличное настроение. Она была уверена, что теперь всё пойдёт как надо.

9.

ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ…

Когда машина выехала на дорогу, что-то случилось. Всё задрожало и внутри машины, и внутри самой Екатерины. Водитель чертыхнулся.

– Что-то случилось, – сказал он…

Навстречу им мчалась машина. Резко затормозила, и Екатерина с изумлением увидела искажённое в тревоге знакомое лицо Перцова.

Он что-то кричал и махал руками.

«Перцов, как всегда, в своём репертуаре», – подумала с насмешкой Екатерина.

Последнее, что они увидели – яркое небо. Из чёрного – небо вдруг стало белым.

– Это война, – сказал водитель.

– Какая ещё война?!

– Третья мировая!

– Катя, выходи за меня, я люблю тебя! – услышала она крик Перцова.

+++

Слава Веры Монастырской

Ко мне пришла слава. Я этого ждала всю жизнь.

Книга с моей фамилией на обложке завоевала Премию.

Моя фамилия всюду. Монастырская!

Журналисты записываются в очередь на интервью.

Вера Монастырская – читаю я в интернете на известных сайтах. Вижу себя в телепрограммах. Вера Монастырская – в квартире пирамиды из книг с моим именем на обложке. Вера Монастырская – меня зовут в союзы писателей, за границу, на выставки.

По ночам я закрываю глаза и вижу славу. Ту славу, о которой мечтала с детства. Ту славу, которая, наконец, пришла ко мне. И приходит теперь каждый день. Я лежу с закрытыми глазами и чувствую, как слава множится тысячами тысяч, как её много, этой славы. Она густая, вкусная как мороженое, сочная как арбуз. Она обступает меня чужими поцелуями, горячими прикосновениями, рукопожатиями, объятиями, восторженными возгласами. А следом я ощущую лёд. Это движутся ко мне чьи-то зависти, неприязни, злобы. И это напоминает вкус лимона из морозилки. Кому-то тоже хочется славы, той, которой у него нет, и которая есть теперь у меня. Ещё недавно я была никому не известной. И теперь моя известность кого-то восхищает, а кого-то тревожит.

Я открываю глаза, вижу ночь, темноту, но теперь я не думаю о смерти, как в детстве, – я думаю о славе. Зачем думать о смерти, когда есть слава. Слава сделает меня бессмертной.

Я смотрю в темноту, мне не хочется смотреть в темноту.

Я снова закрываю глаза, и снова вижу славу. Она приходит ко мне, и я становлюсь молодой девушкой. Мои глаза сверкают так же ярко, как бриллианты на моих пальцах. Я запрокидываю голову и смеюсь, и мои новые белые вставные зубы кажутся настоящими. И я вся будто настоящая – искренняя, радостная, добрая.

Но тень чёрных крыльев за моей спиной обнаруживает иное. Это мешает моему счастью. Я хочу летать. И я лечу. Я такая красивая, свежая, чистая! Но почему крылья чёрные? Это мешает моей красоте. Это не вяжется с моей радостью. Я хочу освободиться от чёрных крыльев. Я стряхиваю их с себя. И чёрные крылья лохмотьями опадают, они улетают в никуда. И уже ничто не мешает мне быть такой чистой, такой радостной. Но что это? Без крыльев я больше не могу лететь. Я падаю. Я падаю.

«Ты можешь вернуть себе их, и будешь спасена!» – шепчет некто. Этот голос мне знаком. Я его знаю с детства, я к нему прислушивалась всю жизнь. Этот голос лживый, как и эта красота сейчас вокруг меня. Нет, лучше я разобьюсь, но без этих чёрных лохмотьев! Я мчусь вниз. Я превращаюсь в тяжёлый камень. Этот камень возвращается в ту землю, из которой когда-то был взят. И Некто Сиящий с горящими очами восходит над миром. И сонмы светлых, чистых окружают Его. И я слышу Голос наисладчайший: «Всякая плоть – как трава, и всякая слава человеческая – как цвет на траве: засохла трава, и цвет её опал; но Слово Господне пребывает вовек».

Я просыпаюсь в ужасе. Мне страшно. Я смотрю по сторонам. Комната залита солнечным светом. Телефон поёт свои песни, это звонят журналисты в ожидании моих интервью. Всюду кричит с обложек моя фамилия. Книги, они всюду, ими завалены столы, кресла, диван…

Я иду к иконам и смотрю с надеждой на Бога. Только Он может помочь мне. Больше никто.

– Господи, – говорю я, и слёзы говорят вместе со мною. – Пусть будет не так, как я хочу, а как Ты хочешь!

Сегодня я буду после пресс-конференции раздавать свои книги, и на каждой будет мой автограф… А завтра мне будут вручать Премию.

Заполненный людьми зал обрушивается на меня шумом бурь и штормов. Пустыни и хляби разверзаются вокруг и исчезают, и на их месте появляются новые пустыни. Вздымаются горы с водопадами и стрекочут из-под земли леденцовые родники, пока я иду с прямой спиной, в новом дорогом, наглухо закрытом, чёрном, под монашку, платье. Я не слышу никого вокруг, я только слышу голос Апостола, он возгревает моё сердце: «Итак, отложив всякую злобу и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие, как новорождённые младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, дабы от него возрасти вам во спасение; ибо вы вкусили, что благ Господь. Приступая к Нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, и сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный».

Под моими ногами качается море, но я знаю – это не море, это время, и качается оно всё быстрее. Перед моими глазами что-то яркое, ослепительное. Я знаю – это сияет то, что было целью всей моей жизни. Это сияет слава.

– Я отказываюсь от Премии, – говорю я в микрофон и улыбаюсь.

Мне аплодируют.

Они улыбаются. Им это кажется оригинальным.

– Вы хотите отдать премию на благотворительные нужды? – подсказывает чей-то голос.

– Нет. Я ничего не хочу. Потому что я не имею права хотеть. Я не имею права на эту премию. На самом деле всё это написал другой человек. Этот человек не захотел славы. И передал её мне. Но и я больше не хочу её.

Я ухожу.

Меня фотографируют, всё вокруг вздыхает, колышется… Людское море… Восторг, проклятия, одобрение, негодование… Море добрых, злых, честных, лживых. Море волнуется, раз. Два. Три. Детство закончилось. Жизнь – тоже? Нет. Жизнь только начинается.

Кажется, я по-настоящему счастлива.

«Вы – род избранный… народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет; некогда не народ, а ныне народ Божий; некогда непомилованные, а ныне помилованы».

 

Из рукописи, найденной в келии монахини Серафимы (Кати Небылицы) после её кончины:

Покаяние

+++

Души в церкви рыдают, грехи свои хороня,

С болью народ стенает: Боже, спаси меня!

Тихо парят молитвы под куполом в блеске свеч,

Архангел грозно заносит над сатаной свой меч.

 

Падаю на колени, падает весь народ,

Молится громко священник, что-то случится вот-вот.

Где-то спадут оковы, кто-то к свету взойдет,

Жизнь бежит всё быстрее – Время Суда грядёт.

 

+++

Мне уже не сказать сколько лет,

Я давно должна быть у Бога,

Но грехов накоплено много,

Заслужить ещё надо тот свет.

 

Где-то Небо – из песен, из птиц,

Где-то там есть Любовь и Счастье,

Но всё это – другим, настоящим,

но не мне, шепчу, падая ниц.

 

Мне остались молитва и боль

Жизни, прожитой в грёзах напрасных,

Всё, что сделала – это ужасно,

За спиной только дым, только сон…

+++

 В руке холодной, в руке страшной

Моя душа. Там смерть, там стон.

И кто там, чёрный, кто там, мрачный,

Владычествует, управляет мной?

 

Вот, хочет он, и мысль смятенья

Влагает в мой послушный ум,

И шепчут губы: «Нет спасенья!

Погибель ждёт. Нет смысла тут!»

 

И душно, душно, нет отрады

Нигде, ни с кем, ни там, ни здесь,

Всё ближе топот бесов, гадов,

всё яростнее жизни спесь.

 

Мятеж страстей в душе усталой

Так странно мёртв, так тихо слеп,

Но ей всё надо, ей всё мало,

Как тесен ей короткий век.

 

А Бог уж рядом, и всё громче

К душе звучит призыв небес,

Очнись, несчастная, опомнись,

Ещё чуть-чуть, и кончен век…

+++

Враги, враги вновь окружают,

Убийцы вновь вокруг меня,

И в бездну, в бездну всё толкают,

В отчаяньи уже душа.

 

И нет просвета, нет отрады

Той, кто во тьме жизнь провела,

«Умри же. Нет тебе пощады.

Геенны пламень ждёт тебя», –

 

О, этот шёпот слышен ясно

Мне каждый, каждый Божий день,

Пророчат бесы конец страшный

Моей душе. Душа, не верь.

+++

Всё ближе день, когда душа

умчится вон из тела,

Все ближе, ближе к нам земля –

костей покой дебелый.

И плачет кто-то в тишине

среди полей угрюмых,

всё в думах горьких о себе,

о жизни своей глупой.

Как страшно знать, что всё не так,

Всё глухо, пусто в сердце,

Страстей кипящих злой расклад,

И холод глаз неверных.

Куда вы, силы, дни – ушли,

На что вас разменяли?

Рассеялись как пыль мечты,

Желания завяли.

Молчат засохшие цветы

В страницах пожелтелых,

Давно там умерли стихи

Под снегом белым-белом.

И только шёпот всё в губах

Дрожит, зовёт Кого-то,

«Прости, помилуй!» – крик впотьмах

Последней, скорбной нотой.

+++

Что мы скажем Богу, когда предстанем на Суд?

Как мы трудились много, и был непосилен наш труд?

 

Как мы роптали на долю, как жалели себя?

И хотя ели вволю – мало было всегда?

 

Так это, что ли, расскажем, глядя Христу в глаза?

Об этом, что ли, заплачем, надеясь на милость Христа?

 

А что же молвит Спаситель, Тот, Кто нас в храмах ждал,

Каждое воскресенье с Чашей к Себе призывал?

 

Каждое воскресенье Он воскресал для нас,

Ждал до последнего часа, но вот и последний час.

 

Вот и смертная мука, вот и тело во льду,

Душа отлетела. Глухо. Умчалась Туда, к Творцу.

 

В одно мгновение ока, не на земле уже,

Как коротка дорога, как страшно, страшно душе.

 

Что же она расскажет Тому, Кто напрасно ждал,

И ни «прости», ни «спасибо» так и не услыхал.

 

Вот и настало время пред Богом ответ держать,

В чём застал, в том и будет судить и осуждать.

 

+++

Рыдай душа моя, рыдай,

Настал час горького прозренья,

Всё ближе ад, закрыт мне рай,

Всё ближе страшное забвенье.

 

Куда ушла ты, жизнь моя,

Куда исчезли все надежды,

Стоит над пропастью душа,

В грязи страстей её одежды.

 

Позор и тьма – итог всех дней,

Сожжённых без стыда, без страха,

Горит, горит душа в огне,

В предчувствии проказы мрака.

 

О Боже, Боже, пощади,

Исторгнет сердце вопль последний,

Помилуй грешницу, прости,

И свет в глазах моих померкнет.

 

+++

Народы маленькой планеты,

Без Бога вздумавшие жить,

Увы, на зло руки воздеты,

Увы, весь мир во зле лежит.

 

О горе нам, забыли Бога,

Отдали душу сатане,

Опасно, страшно и убого

Живём, не видя: мы на дне.

 

Давно на дне мы жизни страшной,

Давно на смерть обречены,

И пьём обман как будто сладкий,

Целуем ноги сатаны.

 

Смертельный яд страстей питает

Наши разбитые сердца,

И ангел смерти уж витает

Над всяким в мире. Жизнь прошла.

 

Жизнь кончена на этом свете.

И каждому из нас – конец.

Пора очнуться. Стать как дети,

Вернуться к Богу. Он – Отец.

 

Он наш Отец, Он наш Создатель,

И Сын Его за нас распят.

О, возрыдаем, о, заплачем,

Ведь Он нас любит. Он – за нас.

 

Он – рядом с каждым, слышит, смотрит,

И плачет каждый миг о нас,

И Дева о нас Сына просит,

И молится о нас сейчас.

 

Так кто же мы, кто? Люди? Звери?

Зачем слепы наши глаза?

Зачем врагам Христовым верим,

Не слышим своего Христа?!

 

+++

Зарёй сияет день весёлый,

Дыханьем движется восток,

Рождает Бог предвечный Слово,

Грядёт с небес священный Слог.

 

Живит Он горы и долины,

И птиц стремительный полёт,

Морей бездонные пучины,

И рек сверкающих поток.

 

Царь Славы. Свет. Владыка пира,

Везде и всюду – вечный Бог.

Любовь. Судья. Хозяин мира,

Он ждёт нас. Мы – Его народ.

+++

Я червь земной, я пепел мрачный, в мечтах истлела жизнь моя,

И вот теперь, над бездной злачной я слёзы лью, одна, одна…

Одна заслужена мне участь, болит, болит моя душа,

И никакой счастливый случай мне не поможет. Обречена.

Но всё же, с тайным умиленьем, я вновь и вновь Ему кричу:

не погуби своё творенье, прости меня. Я жить хочу.

Я не хочу гореть в геенне, я не хочу быть там, где тьма!

Туда, где горний мир нетленный, устремлена моя душа.

Прости меня, мой Бог, Создатель, всю жизнь бежала от Тебя,

Я виновата, я предатель, но всё равно – прости меня!

+++

Горит над миром свет нетленный,

Восходит к небу благодать

Молитвенных печальных пений,

Никто не может их отнять

У тех, кто плачет безустанно

Над жизнью прожитой пустой,

И кто-то в рай стучит как званый,

А кто-то в ад бредёт с больной

Душой заблудшей, мрачной, злобной,

Не знавшей Бога и Любви,

Которую принёс Создатель

За наши мерзости, грехи.

Себя отдал на поруганье

Слепцам коварным и глухим,

Восстал над злом, и мирозданье

Легло пред ним, Творцом своим.

Судить придёт Он нас и скоро

Пойдём к Нему из тьмы могил,

И кто-то будет вечно с Богом,

А кто-то там, где ужас, дым…

И новый мир вдруг засияет,

В него пойдут чада Любви,

Здесь тишина, прохлада рая,

Наш царь – Христос. Ему верны.

+++

Моя любовь, моя отрада,

Ты всюду есть, Твоя рука

Лежит над каждым и пощаду

Даёт обильно и всегда

Всем, плачущим в страданьях тяжких,

Познавшим смысл Твоей Любви.

Ты слышишь вопль их несчастный,

Их слёзы на Твоей груди.

+++

Молния блестит на небе,

Гром за тучками гремит,

Словно кто-то в гости едет,

Колесницей тарахтит.

Вот и кони уже близко,

Громче, громче стук копыт,

Дождик сладкий, дождик быстрый

В гости к нам уже спешит.

Мы носы свои подставим

Струям быстрым и смешным,

И ладонями поймаем

Белый, чистый, влажный дым.

Всё вокруг дождём дымится,

И на лужах пузыри,

Это счастье к нам стучится,

Дождь поёт нам о любви.

О любви большой, высокой,

Нам её сам Бог принёс,

Пишет, пишет дождь нам строки,

И зовёт к себе Христос.

Дождь и солнце, небо, ветер,

И заря, и ночь, и свет,

Птицы, звери, всё на свете

Бог создал на много лет,

Чтобы пользовались люди,

Чтобы жили как в раю,

Славили за это Бога,

И об этом я пою.

И гремит, гремит над нами

Голос неба, звон дождя,

Само небо Бога славит,

И о Нём поёт Земля.

+++

Очнитесь, восстаньте, народы слепые,

Нас Бог призывает на битву с врагом.

И враг этот – дьявол, в сердцах наших, в силе,

И с ним мы, о горе, в дружбе живём.

 

Ему продаём каждый день свою душу,

Под игом страстей на брюхе ползём,

Куда же? Не знаем. Глас совести глушим,

И Бога не помним и не зовём.

 

Восстаньте же, люди, наш век на исходе,

Огнём уж объята планета Земля,

И дьявол хохочет, и бесы в почёте,

Они нам присвоили свои номера.

 

И каждый из нас у них на примете,

Готовят для каждого место в аду,

А мы всё гуляем, беспечны, как дети,

В мечтах всё пустых, и всё как в бреду.

 

О братья, о сёстры, час страшный уж близок,

Жизнь сыпется, рушится, словно песок.

И Ангелы Смерти летят словно птицы,

И небо на землю вот-вот упадёт.

 

Очнитесь, восстаньте, народы слепые,

Нас Бог призывает на битву с врагом.

Кто глух – пусть услышит, кто слеп – пусть увидит,

Отвержемся дьявола. К Богу пойдём.

+++

Бабушки красят губы,

Дедушки курят и пьют,

Зрелища, яства любят,

Весело в ад идут.

 

С песнями, с плясками, лихо

Спешат на бал к сатане.

Тихо на кладбище, тихо,

Души стонут в огне.

 

Матери, сёстры, братья,

Бабушки, деды, отцы,

Что же мы Бога забыли,

Веру не сберегли?

 

Молимся на телевизор,

Живём в пустой суете,

А смерть ведь всё ближе и ближе,

А Бог всё зовёт к себе.

 

В будни иль в воскресенье

Он хочет Себя нам отдать,

Но страшное Богозабвенье

На нас будто печать.

 

То сатана запечатал

Наши сердца и умы,

Мучит души, проклятый,

Горе, беда, увы.

 

Слышите – колокол плачет,

Мать-Церковь о нас скорбит,

А жизнь всё скачет как мячик,

Будто в пропасть летит.

+++

Какая боль опять в груди,

Какая горечь, воздыханья,

Душа болит, душа болит,

И нет лекарства от страданья.

 

И нет таблеток, нет врачей,

Нет ничего от этой боли,

В аптеке скажут: «Что? Зачем?»

И дверь на улицу откроют.

 

Посмотрят с удивленьем вслед,

Где силуэт больной и странный,

Бредёт по городу скелет

В рыданьях, в муке несказанной.

 

Та мука, о, страшнее всех,

Что есть на свете этом белом,

Та мука… ей так много лет,

Седая тень души без тела.

 

Душа без тела и без грёз,

Без сердца и без слов знакомых,

И только боль верёвки вьёт,

И только боль душе знакома.

 

И слёзы камнями летят,

Бьют лёд в глазах сухих и строгих,

Вслед ветры что-то всё кричат

Душе заблудшей в путях многих.

 

Зачем, откуда эта боль,

И почему такая рана,

И жизнь, Боже, вкривь и в кровь,

О, что тебе, душа, всё надо?

 

К иконам мёртвой подползу,

В горячем блеске свеч растаю,

Но, Боже, душечку мою

Вдруг не узнаю, не узнаю…

 

Вдруг тихо, тихо так в душе,

и счастье вдруг, и детский лепет,

И слёз невыносимый свет

На всё ответит, на всё ответит…

 +++

Зачем, душа, ты плачешь много,

Зачем скорбишь и день, и ночь,

Молчаньем отвечаешь долгим,

Мои вопросы гонишь прочь.

 

К тебе, душа, я всё взываю,

Узнать хочу, что есть в тебе,

Увы, увы, тебя не знаю,

И всё как будто не в себе.

 

И вот как будто жизнь снова

Всё начинается… опять…

и вкривь, и вкось дорогой новой

вперёд, вперёд, но вспять, но вспять.

 

и лишь в молитве строгой, долгой

вдруг оживёт душа моя,

навзрыд заплачет перед Богом,

о Боже, жизнь как сон прошла.

 

Как страшный сон, как мрачный лепет,

Вот весь итог ушедших дней,

Как много их, но всё – на ветер,

О, пожалей, о, пожалей…

+++

Жизнь затерялась под снегом, под ветрами,

книги забытые, чувства раздетые...

Плачет душа одинокая, всеми давно позабытая.

Старость подкралась как нищая, дряхлая бабка беззубая,

И не отстанет, поганая, и никуда не спрячешься.

Вот и сижу на лавочке, жду своей смерти отчаянно,

Где ты, змея подколодная, что ты мне скажешь без памяти.

Мне бы сплясать на дорожечку, песенку спеть забубённую,

Только нет смысла, кудрявая, жизнь моя беспокойная.

Что же теперь здесь поделаешь, Богу молиться осталось мне,

в церкви стоять на паперти, в надежде на подаяние.

Только не денег мне надо бы, и даже не счастья обычного.

Мне бы прощения вымолить за свои годы прошедшие.

Боже мой, Боже мой, Боже мой, сколько я прожила без толку,

Как же мне вымолить всё это…

+++

Небо сыпало грустью,

швыряло в меня печалью,

Было зачем-то пусто,

Жизнь застыла...

Вначале

Было То самое Слово,

Были пророки. Воды

Сходили. Много

Грехов потопило. Громы

 

Гремели сильно. Снова

Хотели люди

жить начинать сначала.

Заново строить вечность.

 

Заново звать к себе Бога.

И начинали снова,

И начинали плакать,

жизнь свою заново делать,

 

И умолять Бога.

Господи, будь же с нами,

Господи, мы твои дети,

Мы не хотим брани,

Мы не хотим смерти…

 

Но оказались слабы.

Но не сдержали слова.

Вновь греху они рады.

Вновь зачеркнули Бога.

+++

Прости меня, Господь, что я была плохой

Там, в детстве столь уже далёком и весёлом.

порою я была чужой

для матери родной,

порою ей грубила и тяготилась домом.

О, как сейчас хочу вернуться вновь туда,

Обнять, расцеловать свою родную маму,

И рвутся из груди те добрые слова,

Которых было мало, так мало, Боже, мало!

О, мамочка, прости, прости меня, прости,

И папочка любимый, прости, прошу и плачу,

Как сильно, Боже, так

болит, болит в груди,

как поздно я кричу, зову, но нет отдачи.

И улетают ввысь моя любовь, мой плач.

Усопших души там, у Господа в ладонях.

«Мы не в обиде, эй, ну, выше нос, не плачь», –

Услышу вдруг. Кто? Где? Лишь ветер ветки клонит.

+++

Я закрываю глаза и уши,

Я не хочу тебя больше слушать,

Я не хочу тебя, я не хочу тебя,

Знать не хочу тебя.

Вот, посмотри, сколько звёзд на небе,

Их увлекает куда-то ветер,

Там где-то наши с тобой дороги,

но нам не по пути.

Нас зовёт к свету и счастью небо,

Там наша родина, море света.

Там нет ни зла, ни слёз, и это

Я хочу до тебя донести.

Ты же твердишь одно упрямо,

Ты о земле мечтаешь рьяно,

Здесь твоя жизнь и твои мысли,

Мне тебя жаль, увы.

Сколько прожить нам всем осталось,

Это ведь самая, самая малость,

Что ты расскажешь скоро Богу

О том, как жил на земле?

Надо ли там, на небе, это,

Все твои жизненные приметы,

Маленькие мечтанья быта,

Тленной земной любви.

Звёзды в ночи зажигают свечи,

Ангелов хор сбирает вече,

Чья-то душа уходит на небо,

И кто-то за ней в пути…

+++

Нет, не спит больше сердце, тихо

и в душе, и в мире вокруг,

ничего мне больше не слышно,

моё тело в гробу лежит.

 

Что ты, сердце, всю жизнь проспало,

И душа всю себя изожгла

На пиру страстей без отрады,

Над огнём изо льда и зла.

 

Надругались злобные силы

Над моею беспечной душой,

оппоили грехом насильно,

сделав маленькою рабой

 

тех страстей бездонных и страшных,

что ворочаются в аду,

ими мир земной опутан,

люди корчатся в них как в бреду

 

и бредут вслед за ними вслепую,

вместе с ними и я жизнь прошла,

затащили страсти в могилу,

здесь найдёте теперь вы меня.

 

Мою душу давно забрали,

Унесли злые ангелы в тьму,

И никто обо мне не рыдает.

Заслужила такую судьбу.

+++

Прошу прощения у всех,

кого обидела когда-то,

Кого любовью обожгла

и убежала безвозвратно,

Кого забыла навсегда,

забывшись радостью унылой

Той жизни временной, пустой,

к которой лишь теперь остыла.

Прошу прощения у тех,

кому сказала слово злое,

Кого презрела свысока,

желая лишь себе покоя.

Кого не видела в упор

в превозношении высоком

души надменной и слепой,

грядущей в путь совсем нелёгкий

Туда, где скоро будем все,

где Суд и Совесть станут рядом,

и Голос с Неба рассечёт

народов тьму, отдав награду

лишь тем, кто знал, любил и ждал

Творца, Спасителя и Бога,

геенна злая поглотит

хулителей Христа... О горе,

горе мне, пустой,

прожившей в слепоте духовной,

о, пощади меня, Отец,

о, пощади, пока не поздно…

Пока жива моя душа,

пока она всё ещё в теле,

Не дай погибнуть до конца,

и доведи до светлой цели…

+++

Горбатая лошадь, горбатый мужик,

Горбатая площадь, горбатый язык,

Горбатая совесть, горбатая жизнь,

Господи, Боже, нас пощади!

 

Господи, Добрый, мы так пусты,

В адову пропасть тянут горбы,

Полные гадов, полные тьмы,

Это страданья, это грехи.

 

Плачут народы, стонет земля,

Всё приготовлено, ближе война,

Горем заполнены тёмные дни,

Громче, всё громче чьи-то шаги.

 

Ближе, всё ближе горечь и тьма,

Рушится мир. Доживает Земля.

Мира конец приближается к нам,

Скоро Отец воздаст по делам.

+++

Зачем спешить и суетиться,

когда без нас всё решено,

Летит, летит над небом птица,

Бежит река на неба дно.

За сводом свод, небесный воздух

так бесконечен и хорош,

дерзай, душа, не плачь безмерно,

на небо, верь, пойдёшь! пойдёшь!

туда, где вечность и отрада,

где жизнь кипит огнём любви,

и счастья райская услада

ждёт всех, кто с Богом жил в тиши.

+++

Моё сердце стенает в аду,

Моя кожа горит в огне,

Умираю, но не умру,

Потому что горю в аду.

Потому что навечно мой крест

За грехи погибать во тьме,

Где кричат о пощаде те,

Кто навечно в огне, в огне.

+++

О, мы – убогие, о, мы – калеки,

На сердце нашем крест лежит,

Привыкли к злу, блуду и сплетням,

И в ад душа всю жизнь спешит…

 

Увы-увы, я в этом списке,

Позор и стыд – вот жизнь моя,

И книги жизни горят листья,

И дым спешит на небеса.

+++

Плачет сердце чьё-то от боли,

И душа рыдает навзрыд,

Уж не Родина ли моя стонет,

Не страна ли моя горит?

 

Кто там косит сердца серпом острым,

Кто сметает души с Земли?

Улетают, не задав вопроса,

И сгорают….

Но почему?

+++

Как долго я дружила с вами,

Мои проклятые враги –

Бесовских мыслей яд и пламя.

О, Боже, Боже, помоги!

 

О, Боже, Боже, помоги мне

Подняться над самой собой,

Жизнь прожита в бреду событий

Пустых, нелепых – сон дурной.

 

И нет уж сна, и нет мечтаний,

И ужас только как огонь

Горит в душе – душа в изгнании,

Зачем я так жила, Бог мой!

+++

Мой храм покосился,

Мой храм весь в пыли,

Как страшно, как пусто,

И голос: умри!

 

И совы летают

Со смехом глухим,

И стонет всё кто-то,

Всё шепчет: умри!

И нет сил, нет радости,

Нет ничего,

И только вот солнце

Всё светит в окно.

И только вот Ангел

За дверью стоит,

Он рядом всегда,

Он – мой, он не спит.

+++

Эпилог

Встреча.

/рассказ неизвестного автора, опубликован в соцсетях, пользовался популярностью, разошёлся в перепостах/

Из цикла «Фрески. Последние времена»

«Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете. Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны, ибо Дух Славы, Дух Божий почивает на вас. Теми Он хулится, а вами прославляется. Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если как Христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь. Ибо время начаться суду с дома Божия; если же прежде с нас начнется, то какой конец непокоряющимся Евангелию Божию? И если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится? Итак страждущие по воле Божией да предадут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро».

(Первое Соборное послание св. Ап. Петра, гл.4:12)

 

1 глава

По возвращении из командировки вместо своего города я обнаружил развалины. С того момента я стал жить по закону послевоенного мира – закону одиноких людей. Пусть со мной не соглашаются натасканные на лжи государственные репортёры, но именно одиночество стало символом нового времени. В этом можно удостовериться, стоит заглянуть в глаза первому встречному.

Впрочем, не всё так уж и плохо. Когда есть те, кого принято называть белыми воронами, разве это не есть повод для радости? Эта информация закрыта для общества, как всякая государственная тайна. Но всё же отрадно знать: не все превратились в молчаливое нечто. И на этой мёртвой земле где-то ещё живёт особое, живое, настоящее человечество – девственное меньшинство.

К этому малому стаду мне хочется быть поближе. Я понимаю, что подобные желания безумны в нынешние времена. И можно угодить в чёрный список мировой полиции. А чем это грозит, могли бы рассказать многие, очень многие. Но для этого им нужно вернуться с того света.

+++

Они утверждали, что у них есть свой Пастырь, и поэтому они не признают ни Мирового правителя, ни его бесчеловечных указов. В их глазах – радость. Таким, как я, это кажется диким. Эти люди излучали нечто такое, что обнадёживало. Они знали некую тайну. Так всегда казалось мне, когда я ходил к ним в пещеры. Там они имели обыкновение прятаться от облав.

Я ходил к ним, как ходят олени на водопой. Я привык черпать в их речах то, что не хватало душе. Это то, что необъяснимо. Они смотрели на меня с любовью. И эту любовь я ощущал так же сильно, как в детстве, когда родители любили меня таким, какой я есть, и не нужно было притворяться хорошим. Вот и эти, из малого стада. Они принимали меня без расспросов, они не принуждали меня поклоняться их Богу. Они просто сочувствовали моим проблемам. Я пил их горячий чай из листьев мяты, мне хотелось его пить бесконечно.

– Ты почему всегда молчишь? Ты что, очень много молишься, и тебе поэтому некогда разговаривать? – этот вовсе не странный вопрос мне задала та самая девчушка, на которую я засматривался.

 

Я знал, что ей уже за двадцать. Но на вид я бы ей дал не больше шестнадцати. У неё такие хорошие глаза. Но нет, говорил я себе, это ничего ровным счётом не означает. Ну, подумаешь, красивые глаза. Разве в этой жизни остался смысл думать о ком-то или восхищаться кем-то... Просто с этой девушкой мне хотелось сидеть рядом у костра, смотреть, как в золотистых бликах оживают черты её лица. Она улыбается, что-то рассказывает, все вокруг смеются. Меня снова угощают чаем. Я смотрю, как она протягивает кружку с чаем, беру из её рук, и в памяти какое-то время сохраняется её взгляд.

 

Когда она уходила собирать травы, я сидел у входа в пещеру и ждал её возвращения. Я не считал для себя возможным идти вместе с ней. Я не решался? А может, боялся привязаться? Кто знает… Надо мной звенело, копошилось поднебесное царство пташек. «Создания Божьи!» – слышал я голос Софии. Она чувствовала моё настроение и умела отвечать на мои мысли. Я с ней соглашался – да, именно создания Божьи. Всё правильно. Этот мир принадлежит Богу. Мы тут лишь гости.

 

Я смотрел, как она карабкается с камня на камень, влезает на скалу, машет мне, смеётся и скрывается где-то там, куда убегают тропы, где кривые деревца, зелёные побеги, откуда тихо спрыгивают и стучат по камешкам холодные горные ручьи. Карманы её длинной юбки переполнены пучками ароматных трав. Её волосы, наверное, тоже пахнут травами. Её голос звонкий, весёлый. Я слушаю её голос. Я не вникаю в то, что она говорит. Это не важно. Важно другое. Совсем другое. Она смеётся. Я смотрю на небо. Мне кажется, что эти синие просторы с белыми волнами облаков только потому и существуют до сих пор, что на земле есть ещё люди, которые умеют по-доброму смеяться.

 

Я знаю, она жалеет меня. Она хочет, чтобы я улыбался. Она хочет, чтобы я стал таким же простым, как она, как все эти люди вокруг. Я пока не научился быть таким. Что-то сжимает моё сердце. Будто камень лежит на мне. Давит и не позволяет ни вздохнуть, ни заплакать. «Всё зависит от Бога. Просто всё зависит от Бога», – отвечает София на мои мысли и смотрит на небо. Мы вдвоём смотрим на небо. «Там нет ни слёз, ни горя, ни болезней, ни воздыханий», – говорит она, указывает рукой на небо. «София, а что ты там видишь?» – говорю я. Мне не нужен от неё ответ. Потому что мой вопрос бессмыслен. Но она всё равно отвечает. «Разве я могу видеть, – говорит она. Она не считает мой вопрос бессмысленным. – Да и кто, скажи, может видеть…» «Да, конечно», – соглашаюсь я. Теперь я и сам думаю, что в моём вопросе заложен особый смысл.

 

Мой взгляд опускается туда, где боковое зрение уловило движение. Я вижу человека. Он пока далеко. Он идёт в нашу сторону. Он в чёрной одежде. И это мне кажется плохим предзнаменованием.

 

Вот уже слышно, как хрустят под его башмаками камешки.

 

Наконец, мы смогли разглядеть лицо незнакомца. Он молод. Кроме усталости в чертах его лица – отпечаток скорбей. И я бы поверил этому первому впечатлению, если бы у этого парня не было глаз. Но с парнем всё в порядке, и у него всё на месте. Глаза, уши, нос с горбинкой, тонкие губы, выпяченный подбородок. Он не красавец, но не это главное. Главное, что в его глазах я увидел ложь. Может, я ошибаюсь, сказал я себе. Но недоверие неприятная штука. Если оно закралось в сердце, то избавиться от него непросто.

 

Парень сказал, что его зовут Виктор, и ему нужны христиане. Мне не понравилось, что он заговорил о христианах. А ещё то, что он смотрел на Софию. По мне он скользнул внимательным взглядом, и больше я его не интересовал. Если бы он ушёл, подумал я, наблюдая за его оживлённым лицом. Он говорил с Софией так, будто знал её давно, и шёл именно к ней. Он рассказывал о своих приключениях, называл себя верующим. Объяснял, что его ищут, что он очень долго, может, неделю, а может, две недели, плутал в горах, чтобы выйти на христиан. Он пил воду из ручьёв, ел ягоды и траву, прятался от вертолётов-наблюдателей. И он не доверяет мировому правительству.

 

Его поспешная откровенность меня ещё больше насторожила. Но я предпочёл молчать. Зачем говорить, когда есть София. Она лучше меня всё видит. Она разберётся, что к чему. София – сильный человек. Стоит ей улыбнуться, и всё становится на свои места.

«Это не мы – сильные. Мы, люди, просто глина. Бог каждый день снова и снова лепит из нашего глиняного материала людей. Сколько бы ни длилась наша жизнь, всегда всё у Бога в отношениях с нами, глиняными человечками – заново. Надо лишь помнить об этом и не мешать Ему. Он наш скульптор. И нам ли сопротивляться», – так говорила мне София.

 

София повела его к своим. А я ничего не мог сделать. Я хотел ей сказать: «София. Не делай этого. Не спеши». Но София улыбнулась мне, в этой улыбке я нашёл ответ своим мыслям. «Не переживай. Мы никого не боимся», – объясняла она мне своим взглядом. Они ушли. Я остался наедине с посвежевшим к вечеру ветерком и своими нехорошими предчувствиями.

 

Этот парень так и не ушёл. И теперь он был всегда рядом с Софией. Я видел, как они устремляются в горы за травами, слышал, как звучат их голоса, я видел их спины. Наверное, они счастливы, думал я. Но разве можно быть счастливым с тем, в чьих глазах ложь…. Я недоумевал и никак не решался заговорить с Софией о её новом товарище.

 

Однажды они задержались. И я пошёл их искать. Если бы я доверял этому парню, я не двинулся бы с места. Но я ему не верил и всегда был в тревоге, когда они уходили. Его я встретил одного, без Софи.

 

«Она сказала, скоро вернётся», – объяснил он. Я взял его за плечо: «Ты, как всегда, врёшь, а, парень?» Мне не хотелось его называть по имени. Он попытался освободиться. В его глазах мелькнула насмешка, он изобразил приветливость и посмотрел мне в глаза взглядом «смиренного христианина», этому взгляду он успел научиться за время своего пребывания в пещерах. Так думал я, и таким мне представлялся этот человек. «Или ты мне скажешь правду, где София, или я сейчас тебя придушу», – пообещал я ему. «Я же тебе говорю, она скоро придёт. Кажется, она пошла в город. Отпусти, хватит», – сказал он. «Как она могла пойти в город, что ты мелешь. В город ей нельзя. Её там схватят!» Напоследок я крикнул ему в спину грубое слово.

 

Я ждал до позднего вечера. Мои друзья уже ушли на ночную молитву. Здесь молятся круглые сутки, они сменяют друг друга, и на беспрестанных молитвенных бдениях славят Творца.

 

В город я пошёл с самыми мрачными мыслями. На улицах, как всегда, было безлюдно. После войны люди перестали любить друг друга. (Впрочем, и перед войной особой любви я тоже не замечал. Любовь ко греху, вот что объединяет людей. И до, и после войны, думал я. Я это понял гораздо раньше, чем началась война). Никто не желает лишний раз появляться на улицах, а тем более гулять в безлюдных парках. Все боятся. Боятся друг друга, боятся доносов, слежки, радиации, плохого воздуха, плохой воды, отравленной пищи. Отпечаток страха повсюду. А вот котов и собак нет. Для меня это загадка. Нет, правда, почему они исчезли, и, главное, куда? Для меня это стало почему-то одной из главных трагедий.

 

София поскреблась в мою дверь, когда я уже крепко спал. Ещё толком не проснувшись, я уже был уверен, что это она. «Да-да, это я, я», – она говорила радостно, её детские глаза как всегда сияли. Мы говорили шёпотом. Я не зажигал свет, луч фонарика освещал наши лица. «А я молился о тебе», – признался я и пожалел, что раскрыл свою тайну. «Прости. Я не хотел это говорить». – «Наоборот. Ты меня очень обрадовал. Ведь я тоже за тебя молюсь. И это важно. Мы молимся друг за друга. Остальное не важно». – «Как хорошо, что я дал тебе свой адрес. Ты знаешь, об этом я вспомнил именно в тот момент, когда услышал, как ты царапаешься в мою дверь. Я совершенно забыл, что у тебя есть мой адрес». – «Да. Это меня спасло. Слава Богу за всё. Но, Олег… Если узнают, что я у тебя, то…» – «Перестань».

 

Я постелил ей на диване, и вернулся в свою кровать. Какое-то время мы ещё через стенку переговаривались, и вскоре уснули. Во сне я вместе с Софинй стоял на высокой горе, к нам карабкался Виктор, но когда достигал цели, вновь катился кубарем вниз, и кричал что-то, и не мог попасть наверх.

 

– Я ушла в город из-за Виктора, – сказала она утром и подула на горячую кофейную пенку.

 

Я смотрел, как возле её блестящих от кофе губ скользят змейки горячего пара. Она сидела, склонившись над столом, и изредка поглядывала на меня. В её глазах я не мог ничего прочесть. Да и как читать по глазам, когда нет сил в них смотреть. Я не знал, как мне удалось выдержать эту ночь и даже заснуть.

 

Но вот теперь – розовое утро за окном, и такая чистенькая, вымытая под прохладным душем, розовая добрая девочка передо мной. И её губы так сладко блестят. В них мне чудилось невысказанное обещание счастья. Разве можно сильному, смелому мужчине смотреть на это чудо без риска для себя? Конечно, нет. Я отвернулся. В окне плавало розовое солнце.

 

– И что дальше? – сказал я и привычно поискал глазами голубей.

 

Когда-то там, в другой жизни, голуби любили сидеть не на этом, а на другом моём подоконнике в ожидании хлебных крошек. Но ни голубей, ни божьих коровок, ни тем более «моего подоконника». Увы. Проклятая война. Этот чужой для меня многоквартирный полупустой дом с тенями незнакомых соседей, с чужой мебелью, с чужими призраками, как и другие многоэтажные коробки, достались нам, уцелевшим, в наследство от тех, кто так же, как и мы, надеялся уцелеть. Каждый верил, что третья мировая война коснётся многих, но только не его лично.

 

– Ты напрасно думаешь о нём плохо, – сказала она.

 

Да, я думаю о нём плохо, согласился я, но вслух этого не сказал. И, конечно, это очень плохо – думать плохо о другом человеке. Но поделать с собой ничего не могу.

 

– Тебе надо научиться бороться с плохими мыслями, – пояснила она с улыбкой в голосе.

 

Я люблю, когда она улыбается. Но я не взглянул на неё. Я молчал и смотрел в чашку.

 

– Понимаешь, Олег, – моё имя она произнесла таким мягким голосом.

 

Я стиснул зубы и пожалел, что бросил курить. Сейчас самое время. Руки деть некуда. Желания – тоже. Какие желания? Наверное, они написаны на моём лице, я усмехнулся, я ненавижу свои желания. Я сделал глоток кофе. Стало легче. Но не отпустило. Может, пойти в душ? Это уже будет пятый приём душа, если начать отсчёт с ночи.

 

– Понимаешь, Олег, я не могла сделать по-другому. Виктор сказал мне, что влюбился в меня. А потом рассказал о себе. Правда, я перед этим сама ему всё это рассказала. Я видела, что Виктор не тот, за кого выдаёт себя. Я знала, что его прислали к нам. Просто знала, и я об этом ему сказала. А он тогда сказал, что любит меня и согласился, что я правильно поняла его тайну. А тайна его та же, что и у других, которых присылали к нам. Очередной разведчик. Ему, как и тем, другим, поручили узнать наши связи, тайники, пароли, ну, обычный набор. Им, там, в центре, непонятно, почему никто из разведчиков не вернулся обратно. Они решили, что мы их убиваем.

 

Она засмеялась.

 

– Эти люди просто не знают, что наш Бог не выдуманный, а настоящий и живой. Им не понятно, как это может быть – «какой-то Бог» помогает человеку, и помогает до такой степени, что человек становится недоступным даже для спецслужбы. Они не могли и не могут поверить, что их разведчики попали под «влияние христианского Бога» и перешли на Его сторону.

 

Она снова засмеялась. Её смех проникал внутрь меня и превращался в плач. Я покачал головой. Я соглашался с ней. Мне хотелось сидеть так долго-предолго, слушать её смех, и слышать, как её смех плачет внутри меня. И снова соглашаться с ней, и кивать головой, освежать пересохшее горло остывшим кофе, думать о Боге и никуда, никуда не спешить.

 

– С Виктором всё ясно. Но зачем ты ушла в город? Зачем этот риск.

 

– Он сказал, что хочет быть со мной. Ну, понимаешь, да? Я сказала ему «нет». Тогда он сказал, что не может больше быть со мной рядом. И что ему надо или уйти в город, но тогда от него потребуют отчёт, или оставаться в пещерах, где «всюду я», и оба варианта для него невозможны.

 

– И тогда ты решила совершить благородный поступок, – я покачал головой и взглянул ей в глаза.

 

Она улыбнулась мне. Её белые зубы мелькнули перед моими глазами, но я больше не смотрел на неё. Мне казалось, что я пил кофе. Но кофе в чашке уже не было. Мои зубы стукнули по чашке.

 

– И что, теперь ты пойдёшь вместо Виктора на эшафот? – в моём голосе, кажется, прозвучала ревность.

 

Я рассердился на себя. И стал прохаживаться по кафельному полу, по этой огромной кухне современной планировки, с красивыми белыми встроенными шкафами.

 

– Я пришла в город, чтобы найти здесь кого-то из христиан, и с ними отправиться на поиски новых пещер, ведь у нас много и других мест, о которых Виктор не знает.

 

– А ко мне тогда зачем ты пришла?

 

– А ты и есть тот самый христианин, которого я искала и нашла. Но ты слишком много спрашиваешь, – она снова так мягко (и мне почудилось – ласково) улыбнулась.

 

– А ваши люди знают, что Виктор – агент?

 

– Таких, как Виктор, мы обычно видим сразу.

 

– Но ведь вы можете и ошибиться.

 

– Выводов однозначных никто не делает. Но мы молимся за них. И Бог, если хочет, касается их сердца, и они каются, и остаются с нами.

 

– Мда… А вот Виктор мне всё равно противен, – сказал я и остался недоволен своими словами.

 

– Вот поэтому я и говорю тебе – надо бороться со страстями, потому что, на самом деле, наши страсти – они не наши, они от дьявола. Мы или с Богом, или с дьяволом. Третьего не дано. Помнишь Марину?

 

Ну как не помнить Марину. Если женщина умеет шипеть и убивать духом уст своих, такую не забудешь никогда. Марина действительно умела это делать. Её боялся весь город. Когда люди стали после войны выползать из своих нор, у многих теплилась надежда, что уж Марины они теперь никогда не увидят. И действительно – её не было нигде. Она сгинула, как все думали, вместе с остальными тысячами тысяч жителей. Шайки разбойников, появившиеся как грибы после дождя, тоже были рады такой новости. Чёрные глаза Марины, её прямая худая спина, покрытая лохмотьями длинных смоляных волос, её быстрая походка, босые тёмные ступни, выглядывающие из-под длинной, заляпанной уличной грязью, юбки – всё наводило ужас на горожан.

 

– Помню, конечно. Как Марину не помнить, – сказал я и вопросительно взглянул на Софию. – А что?

 

– Да так… Марина – сестра моя родная. В неё в детстве бес вселился. Родители возили её на отчитки по монастырям. А Марина шипела по-змеиному и шипела. Люди наш дом обходили стороной. Но в последние годы Марина почти не появлялась дома. Не знаю, где она ночевала. Сколько мы с родителями слёзных молитв за неё возносили, сколько горевали. А больше всех мама убивалась. По ночам кланялась Спасителю и Царице Небесной, вымаливала старшую дочь. А потом мои родители ушли, папа – в Новоспасский монастырь, мама – в Воскресенский, и мне, уже взрослой, завещали то же сделать. Я желала этого, но вот, ядерная война. Моих родителей не стало вместе с монастырями…

 

София замолчала. Её глаза были не здесь. Она молилась. Я молчал.

 

– Ну, а Марина нашлась в горах, у отшельников Серой долины – сказала она. – Той самой, куда все боятся теперь ходить. Мне рассказали о ней два старика-инока, они бродят по миру и молятся о всём мире. Они знали всё, что нужно сказать мне и каждому из нас, кто укрывается в горах. «Марина здорова», – сказал один из них. «Бес вышел из неё», – сказал другой. «Она молится и помогает людям». Они не сказали, кто освободил мою сестру от одержимости, но, думаю, это произошло по их молитвам. Это были духоносные старцы. Они прожили у нас месяц. И каждую ночь до утра они стояли на горе с воздетыми к Богу руками. На моих глазах ими был исцелён бесноватый отрок.

 

– Вероятно, ты теперь намерена уйти к Марине? Но в Серой долине опасно находиться. Там смерть.

 

– Да. Опасно. И ты прав. Я хочу найти Марину. Вот для этого я и пришла к тебе. Я предлагаю тебе разделить это путешествие.

 

– Я согласен.

 

2 глава

 

Марина встретила нас не одна. Вместе с ней по глухим, выцветшим под обжигающим солнцем, склонам спускались с гор те самые старцы. София узнала их. Я видел по её лицу, что она рада. Чтобы встретить нас, они прошли несколько километров. Они не хотели, чтобы мы попали в Серую долину. Там, где-то высоко в горах, эта долина чудом существует. Ходит легенда, что люди больше недели прожить там не могут. Или их настигает смерть, или они сходят с ума из-за привидений.

«Никаких привидений нет. А есть страхования от бесов, но разве могут христиане бояться всякую нечисть», – говорила мне София, пока мы пробирались сквозь лесные чащи, переступали через ручьи и ныряли в овраги.

 

Опасения монахов и Марины за нашу жизнь нас не радовали. Это означало одно: нам предлагают уйти в любое другое, более безопасное, место. И такое место Марина вместе со старцами вызвались нам показать.

 

– Нам не хочется больше никуда идти, мы останемся с вами! – сказала София и взглянула на меня.

 

В её взгляде я прочёл извинение, что она высказалась и от моего имени тоже. Она надеялась, что я поддержу её. И она не ошибалась. Я хотел её поддерживать в любом вопросе.

 

– Хорошо, пусть будет так, – сказал один из старцев и внимательно посмотрел на нас.

– Давайте тогда знакомиться. Меня зовут отец Антоний Монастырский. А вон он… – монах кивнул на своего спутника. – Мой сын. В миру – Артемий Монастырский. Теперь – схимонах Анатолий.

 

– Монастырские… – повторил я и замолчал.

 

Моя фамилия тоже была Монастырский. Я знал, что в моём роду когда-то было много монахов и священников. И первым в этом списке значилось имя схимонаха Антония Монастырского, моего прапрадеда. Ходила легенда, что схимник до сих пор жив. Но в это мало кто верил.

 

– Моя фамилия тоже Монастырский, – сказал я.

 

– Да, Олег, твоя фамилия тоже Монастырский, – утвердительно сказал старик.

 

Он знает моё имя. Но моё имя вслух не называли. Значит, он знает и мои мысли. Я был в растерянности и молчал.

 

Я не стал спрашивать их ни о чём. Если это будет нужно, они сами скажут, и о нашем родстве, и о своей жизни.

 

София с интересом смотрела на меня и на монахов.

 

Старцы встали на молитву.

 

Через полчаса мы отправились в путь, и к вечеру оказались в глухой, укрытой в горах, долине серого цвета. Тут были камни, мало растений, и всё было таким серым, будто покрыто пеплом. На большом плоском камне мы увидели ещё монаха, он молился.

 

– Это тоже мой сын, – кивнул на него отец Антоний. – В миру его звали Иван, сейчас – Амфилохий. Когда-то он воевал в Афганистане, потом занимался политикой. Всё оставил, пришёл ко мне в монастырь.

 

– Но у вас, отец Антоний, мне известно, было много сыновей? Какова их судьба?

 

– На Севере, где я похоронил свою супругу матушку Ирину, сыновья-священники остались служить. Я вернулся в Москву, принял монашество. Судьба моих сыновей… Они уже предстоят перед Богом. Вот это могу сказать. А те, кто живы, они здесь, со мною. Их двое.

 

Между валунами, под открытым небом, мы грелись у костра и пили травяной чай из железных кружек. Траву заваривал третий, вскоре подошедший к нам монах. Его отец Антоний представил, как однопартийца сына Ивана.

 

– Это монах Гавриил. В миру его звали Виктор. Вместе с моим Иваном политической деятельностью занимался. Ну, а потом, как-то, приехал Виктор к нам в монастырь. Хотел увидеть прежнего Ивана, а вместо него монаха Серафима встретил. Господь коснулся сердца Виктора, остался он в монастыре.

 

Больше не говорили. Лица старцев были скрыты схимническими капюшонами. Их пальцы перебирали чётки.

 

– Отцу Антонию уже больше ста лет, – шепнул я Софии.

 

Подумав, добавил:

 

– Сто десять, пожалуй….

 

Она взглянула на меня, кивнула, но удержалась от вопросов.

 

Стало стремительно темнеть, мы разожгли перед входом в пещеру второй костёр и стали устраиваться на ночлег. Внутри пещеры я увидел ещё двух монахов. Они молча поклонились нам и продолжили молитву.

 

– Судьба этих людей тоже представляет интерес с точки зрения Божественной милости, – вполголоса сказал мне отец Антоний. – Один из них когда-то в миру начинал карьеру в КГБ, затем разбогател и превратился в могущественного олигарха. Его фамилия была в своё время весьма известной. Шуев Виктор Константинович. Последним пристанищем в этой жизни для него стал наш монастырь. Его покаяние бесконечно, он плачет день и ночь. Второй монах – не менее легендарная личность. В той жизни он возглавлял всемирный торговый синдикат «Империя». По случайности в момент начала третьей мировой Сергей Петрович оказался в нашем монастыре. Он хотел побеседовать с Шуевым, для этого приехал. Но та пропасть, в которую полетело человечество, перевернуло представления о жизни в душе «Повелителя», так называлась его должность.... Оба эти монаха приняли обет молчания.

 

Монахи молились. Марина и София – тоже.

 

Я свернулся на камнях и уснул.

 

Засыпая, я думал о своих родственниках–монахах.

 

О них там, в прежней жизни, рассказывала моя прабабушка…

+++

Меня разбудили на рассвете.

 

– Сюда скоро придут, надо уходить, – сказал отец Антоний.

– Кто?

– За вами следили.

– Как им это удалось? – сказала София.

– Тот парень, из-за него ты покинула прежний лагерь. Его зовут Виктор. Он вмонтировал в твою одежду микрочип.

– О! – сказала София.

– Тебе надо переодеться. Возьми у Марины в торбе. Но надо спешить. У нас мало времени.

+++

 

Нас обнаружили. Прятаться было некуда. Вертолёт летел над нашими головами.

 

В городе нас отвели на площадь. Площадь была заполнена людьми. В центре площади горел костёр. Этот костёр был приготовлен для нас. Так обычно делают с христианами. Без суда.

 

Монахи запели: «С нами Бог, разумейте, языцы, и покаряйтеся, яко с нами Бог…»

 

Я посмотрел на Софию. Она сказала мне:

 

– Всё будет хорошо.

 

София и Марина запели вместе с монахами: «Яко с нами Бог!».

 

Я поднял голову к небу. Я пел: «Яко с нами Бог!».

 

Огонь обступил нас.

 

Сквозь пламя видна площадь, там люди. Кажется, что толпа объята огнём.

 

Мы горим, но не сгораем. Нам хорошо и прохладно, как трём библейским отрокам в печи Навуходоносора. На сорок девять локтей поднималось пламя над вавилонской печью, догоняло и поедало убегающих от печи обезумевших от страха халдеев, а святые отроки воспевали Бога Живого посреди прохладного для них, как роса, пламени.

 

«Гласъ Господа, пресѣцающаго пламень огня!» – слышу я голос. Это схиигумен Антоний Монастырский. Это он возвышает голос, это он вслед за пророками славословит Господа. «Благословите, Ангелы Господни… благословите, солнце и луна, Господа… звёзды небесные Господа… Благословите, сыны человеческие, Господа…»

 

И вот – молния раскалывает мироздание.

Небо колеблется грозно.

Шум небывалый поднимается над планетой.

То Царь Жизни грядёт с несметным войском Ангельским.

Суд начинается Страшный.

 

Конец романа

 

 

 

Проголосуйте
за это произведение

Русский переплет

Copyright (c) "Русский переплет"

Rambler's Top100