Чухлинское детство, часть третья

Чухлинское детство, часть первая
Чухлинское детство, часть вторая

Посвящается моей маме,

Панариной Марии Анисимовне.

 

Золотая наковальня

В соседнем Чухлинском дворе жила у нас одна семья. И было в этой семье двое детей: Ольга и Шурик. Моя мама дружила с этой семьёй, а я дружил с Шуриком. Дядя Петя, глава семьи, работал на 48-ом заводе разнорабочим. В послевоенное время страна много строила, но приходилось много и ломать, чтобы на расчищенном месте построить что-нибудь новое. С дядей Петей в тот период случился прелюбопытнейший случай.

Пришёл на завод заказ на снос старого особняка бывшего крупного заводчика, занимавшегося производством мануфактуры. Заводчик имел в нашем районе до революции несколько фабрик, поставлявших мануфактуру царской армии и двору Его Императорского Величества. Заводчик был очень богат, как писалось тогда в газетах. Он делал добротные ткани, которые были нарасхват в царской Росси. Имел тот заводчик великолепную усадьбу, которая к нашему времени сильно обветшала. Его основной дом, доставшийся ему по наследству, был сделан из крепкого красного кирпича с толстыми стенами, доходящими до метра. Стоял бы этот дом ещё добрых сотню лет, ан нет: реставрировать дом не захотели и решили его сломать, чтобы окончательно разделаться с пережитками прошлого. К тому же этот особняк не вписывался в современный архитектурный ландшафт.

На снос особняка послали группу рабочих с 48-го завода, где работал дядя Петя. В эту группу вошёл и он. С техникой в те времена было плоховато, поэтому дом сносили кувалдами. Дядя Петя был здоровенным мужчиной с мускулами Геркулеса, но с головой полуграмотного мужика. Он лихо со своей бригадой раздолбал толстые стены за неделю. Сколько они при этом выпили бутылок водки никто не подсчитывал, но домашние этих работяг подсчитали, что каждый из них принёс в конце этой местной командировки по тяжёлой болванке, отлитой из меди. Болванки вывалились из очередной разбитой ими стены, больно ударив одного из них по коленям. Болванки по форме напоминали кирпич, только уж были очень тяжелы. Этакие тёмно-коричневые, ровненькие, все одинаковые. Очень удобны были эти болванки для выпрямления гвоздей при постройке сараев.

Каждый из рабочих принёс по одной такой болванке к себе домой и бросил её кто в сарай, кто под кровать, а кто и в сад под окном. Болванок было больше, чем рабочих, поэтому остальные болванки стали вывозиться вместе с мусором на свалку.

Но, тут выяснилось, что эти болванки не из меди, а из чистого червонного золота. Это обнаружилось случайно на свалке, где на них наткнулись утильщики по металлу. Тогда вокруг нас было очень много палаток утильсырья, куда народ стаскивал всё железо, медь, латунь, чугун и так далее. За этот металлолом можно было получить хоть и небольшие, но вполне приличные деньги. Сборкой металлолома занимались и мы, мальчишки.

После того, как обнаружилось, что в палатке утильсырья появились золотые болванки, - это сразу же стало известно работникам НКВД. Люди в форме арестовали в одночасье всех наших работяг, которые производили снос старинного особняка.

Пришли и к дяде Пете, спрашивают:

- На сносе старинного особняка работали?

- А как же, - отвечает дядя Петя, - работал. За ударный труд всей нашей бригаде выписали премию. А пострадавшему при обвале медными чушками, дали путёвку в санаторий.

- А сколько было этих чушок, не припомните?

- А чёрт их знает, сколько! Мы не считали. Штук 20, наверное, и было. А может и все тридцать.

- А не припомните ли Вы, как эти чушки выглядели?

- А что тут припоминать, - говорит им дядя Петя. - Пойдём в сарай, я одну из них прихватил, - уж очень она удобна при выпрямлении гвоздей. Отличная наковальня!

Пошли. В углу дровяного сарая, закрытого на щеколду, нашли на видном месте золотой слиток в несколько килограммов со следами выпрямленных гвоздей.

Дядю Петю забрали на Петровку 38, как и всех, кто был причастен к этому случаю. Там их допросили, а затем поместили в Таганскую тюрьму. Несколько месяцев жена дяди Пети носила туда ему скудные передачи. Так как все болванки были найдены и переданы в золотой фонд страны, следствие не нашло в этом случае злого умысла, и всех в конце концов выпустили. С тех пор у дяди Пети частенько жители нашей бедной улицы спрашивали:

- Петро! Расскажи-ка нам, как ты выпрямлял гвозди на золоте в своём сарае.

Дядя Петя хмыкал, чесал в затылке и говаривал, дыша перегаром:

- Кто бы мог подумать, что это золото? Если б я знал, то прихватил бы несколько слитков. Может, один бы и припрятал, - только вряд ли - засудят. Слава богу, что выпустили, - ведь у меня ребятишки.

 

Миллионы в сарае

Жила наша улица в страшной нищете и невежестве. В то время ломали не только старинные особняки, но и старинные церкви. Ломали безжалостно, борясь с пережитками прошлого. Атеизм стал основной политикой государства. Взрывали не столько сами церкви в их виде, сколько архитектурное наследство Великой России. Пропадали великолепные росписи, бесценные иконы, - основы веры, надежды и защиты россиян. Иногда кое-что из этого удавалось спасти...

На соседней с нами улице, в типовом бараке, постоянно протекающем в дожди, тихо обитала одна богомольная семья. Отец семейства, бывший поп, вскоре после войны умер. Его жена, - попадья, - ненадолго пережила своего супруга. Осиротевший сын их, в духе того времени, не поддерживал взглядов своих родителей и в церковь никогда не ходил. Был он комсомольцем, активным строителем социализма. Вскоре он стал вожаком местной комсомольской организации, а чуть позже вступил в партию. Жил он скромно, на одну свою зарплату, как и все в то время. Был у него, как и у всех, сарай. Большой такой сарай, обширный. В сарае он хранил дрова, которыми и обогревал свою комнату зимой.

Время шло. Партия потребовала от своего члена повысить своё образование. Если партия потребовала, то её воля для партийца закон. Поступил наш партиец в институт. Повысил образование и свою культуру. А когда его культура поднялась до должного уровня, то он выяснил, что в его сарае, тоже заливаемом по щиколотку в проливные дожди, находится бесценное сокровище: старинный иконостас 18-го века, который входил в список величайших художественных ценностей не только всей России, но целого Мира. Это был один из семи знаменитых иконостасов, описанных во всех каталогах музеев Мира.

Пять этих знаменитых иконостасов погибли во время революции, Гражданской войны и Отечественной. Был на то время известен только один из семи иконостасов, который хранился в Киево-Печёрской Лавре. И о, чудо! Нашёлся второй иконостас, который оценивался в несколько десятков миллионов рублей золотом. Это была мировая сенсация, о которой писала вся тогдашняя пресса! И случилась она у нас в Чухлинке.

Когда наш поумневший партиец понял всю значимость своей находки в собственном протекающем сарае, то он тут же доложил об этом своему руководству. Нашлись люди, которые оценили находку по достоинству, невзирая на её религиозную принадлежность, с точки зрения курса партии. На правительственном уровне было решено, что лучше всего продать этот культурный шедевр за границу, - стране нужны деньги, - а нашему партийцу выплатили премию, на которую он смог купить себе легковую машину.

Вот так-то. А не заглянуть ли нам с Вами в наши сараи? Может и у нас лежат там, в углу, миллионы?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Один из иконостасов Киево-Печёрской лавры.

Юрка-Кугин

Учился я плоховато. Некогда было. Шлялся по местным помойкам, да свалкам военной трофейной техники, которая находилась рядом с платформой Чухлинка. На такой свалке была любая военная техника: винтовки, пулемёты, реже пистолеты, зенитки и танки всех мастей. Бывало, залезу с такими же, как и я, шалопаями в немецкий танк утром и "воюю" до самого вечера, пока не проголодаюсь.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Место, где в 1945 году была свалка.

 

Как-то выломали мы переднюю смотровую щель танка вместе с её толстым стеклом, принесли её к себе во двор, пристроили к ней разные части от военной техники, добавив доски, и получился почти настоящий танк. Вот было здорово! Потом стало модным приносить во двор немецкие винтовки и играть с ними в войну, щёлкая курком во всех, кто попадётся под прицел. Опасное занятие. Один оболтус вот так щёлкал, щёлкал, а винтовка возьми да и выстрели! Заржавел в ней патрон и не сразу выстрелил. Так что вы думаете? Убил наповал! Целиться умели потому, что был опыт: играли в войну всё свободное время. Хоронили парнишку всей улицей.

Но не всегда урок усваивается впрок. Юра Царёв, у которого была кличка Кугин, и который плохо выговаривал букву "р", как-то стал баловался охотничьим ружьишком у себя в сарае. Тут заходит к нему его дружок, - тихий такой мальчик. А Кугин спрашивает:

- Хочешь, застрелю?

Тот отвечает, этак с радостью:

- Конечно! Чего спрашиваешь?

Кугин также радостно нажимает на курок. Всегда нажимал и ничего. А тут ружьё возьми, да и выстрели! Дробью. Кугин, конечно, был опытный "охотник". С ружьём не расставался. Даже спал с ружьём в руках. И откуда ему было знать, что ружьё заряжено его старшим братом Толиком, который собирался пострелять воробьёв на помойке, да отложил отстрел. Выстрел произошёл почти в упор, в голову. Зачем же целиться мимо? Это не интересно. Дружку Кугин разнёс все зубы справа. Зашить губы врачам удалось плоховато. Мальчик стал ещё тише, рот скривился. Он стал уродом, но претензий к другу не имел, - он же ведь не нарочно.

Юрка-Кугин жил со своим братом Толиком на втором этаже нашего барака. Мы частенько собирались вместе то у меня, то у него. Как-то уселись мы с Юркой на его подоконник, свесив ноги вниз. Юрка был очень непоседлив. Он спокойно сидеть на одном месте долго не мог. Я сижу, болтаю с ним языком, а он больше крутится на подоконнике и болтает ногами. Болтает он ногами, болтает, и смотрю я: Юрки со мной рядом нет. Где Юрка? Куда он делся?

- Юрка, ты куда пропал? - кричу я.

- Да тут я, тут. - отвечает мне Кугин откуда-то снизу.

Всё ясно. Доболтался! Хорошо, что внизу огород с картошкой. Земля рыхлая - она смягчила падение, а то перелом ног мог бы быть гарантирован.

- Раз уж я внизу, - добавляет Кугин, - давай пойдём в яму.

Рядом с домом была потрясающе интересная яма, наполненная водой, - эдак метров в пятьдесят диаметром. Как усидишь дома, когда в яме водятся в изобилии лягушки и головастики? Мы бежали в яму, прихватив с собой по стеклянной трёхлитровой банке. Наловить полбанки головастиков не составляло никаких трудов. Потом мы бежали домой и любовались ими.

Головастики были удивительны: все они были разными. Самые маленькие имели туловище, в виде раздувшегося пузыря, и длинный хвост. Которые были покрупнее, имели сзади лапки. Эти лапки были на разной стадии развития; у кого они только обозначились, а у некоторых они были настоящими лапками, как у взрослых лягушек. А самые крупные из головастиков имели уже и передние лапки: ещё немного, и они станут взрослыми лягушками.

Головастики сначала плавали по всей банке и были очень подвижны, а потом все всплывали на поверхность, давясь от тесноты. Они жадно глотали воздух своими маленькими ртами и вскоре подыхали. При этом вонь от них становилась невыносимой. Жаль, что любоваться этим чудом природы мы почему-то долго не могли. Мы этакому развитию событий удивлялись и тут же бежали за новой партией головастиков, которые тоже скоро подыхали от голода и недостатка кислорода.

А что тут удивительного? Ведь мы их ничем не кормили. А аквариумных компрессоров у нас не было. Отчего головастики не хотели жить, понять мы тогда не могли. Вообще-то лучше было бы завести аквариумных рыбок, только за ними требовался уход, а усидчивости у нас тогда не было.

 

Володя Красин

Хорошие отношения у меня были со многими, например, с Володей Красиным. Мы с ним были совершенно разные люди, но дружили. Он был отличник в школе, а я еле тянул лямку. Он был старательный и усидчивый, а я был нетерпелив и непоседлив. Он всегда был спокойным и уравновешенным, а я нервным, импульсивным и вспыльчивым. Он чуть что - краснел, как маков цвет, а мне тогда хоть кол на голове теши, я и не моргну. Он был старательным, а я всегда всё делал кое-как. Володя играл на гармони, много читал и был среди нас одним из самых интеллигентных и воспитанных мальчиков.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Володя Красин.

 

Под окном у Володи был разбит сад-огород, где сажались не только овощи, но и цветы. Вся его семья этот участок обрабатывала, порой, с утра и до вечера. Росли в этом саду-огороде картошка, свёкла, огурцы, помидоры и, что меня особенно приводило в восторг, - морковь. Морковь у них росла очень сладкая и вкусная. Сорт был под названием каротель. Толстая сверху, морковь была почти такой же толстой и снизу, но короткой.

Хранили они всю продукцию в погребе, благо, что жили на первом этаже. Почти все жители первых этажей, если они были деловыми и не ленивыми, копали себе погреб. Жители верхних этажей такой возможности не имели и постоянно завидовали своим нижним соседям. Очень полезно и удобно было иметь погреб. Погреб осенью набивали картошкой и всякой там всячиной, и хорошо жили до следующего урожая, не голодая. Летом меня изредка Володя угощал морковкой прямо с грядки, за что его строгий отец постоянно ругал. Зимой Володя приглашал меня в погреб, - там морковка хранилась засыпанной песком, где прекрасно сохранялась. Погреб имел вентиляцию в виде деревянного воздухопровода, выходящего наверх. Поэтому в погребе всегда было сухо, что помогало хорошо хранить продукты.

Жаль только, что у него с раннего детства были больны ноги, поэтому он передвигался, почти не сгибая колени. Особенно это было заметно, когда он пытался передвигаться бегом. Володя неуклюже двигал свои больные ноги, помогая себе руками, которые он сгибал в локтях, высоко их задирая, и старался ими помочь ногам. Со стороны это казалось смешным и неуклюжим, поэтому его прозвали Козлом, хотя более хорошего "Козла" в своей жизни я до сих пор и не знаю.

- Смотри, - говорили злопыхатели, его сверстники, - Козёл опять полет сорняки на своём огороде. Особенно он хорошо ухаживает за своей морковкой. И не удивительно, - ведь все козлы очень любят морковку.

По этой причине Володя почти никогда не принимал участия в наших подвижных играх.

Бывало, иду я весной мимо володиного садика, где он ковыряется в земле, а Володя меня спрашивает:

- Славик, экзамены на носу! Ты готовишься?

- Да нет, ещё успею. - отвечаю я беспечно.

Через несколько дней он меня вновь спрашивает:

- Начал подготовку к экзаменам?

Я опять говорю:

- Пока не начинал подготовку. А ты?

- Второй раз все билеты "прошёл". - отвечает он.

Через недельку я опять мимо него прохожу:

- Володя, как ты там готовишься к экзаменам? Наверное, третий раз "прошёл" билеты?

- Ты что? Я уже четвёртый раз их проштудировал. А ты как?

- Да я только собираюсь.

Ещё через недельку я опять его спрашиваю:

- Который раз "прошёлся"?

- К седьмому заходу приступил, - отвечал он, - а ты?

- Я только что начал.

- Кода же ты успеешь, ведь экзамены через два дня?

- Ещё успею, - отвечал я.

После экзаменов встречаемся.

- Ну, как? - спрашиваю я его?

- Все пятёрки, а у тебя?

- Все тройки и одна переэкзаменовка на осень, - отвечал я.

- Так я же тебе говорил: поднажми! - а ты всё успею, да успею. - Вот и "успел". Надо было поменьше играть в волейбол да футбол, до которых ты уж очень горазд. После экзаменов и наигрался бы вволю.

За крайним нашим бараком было достаточно большое пространство, где мы и построили волейбольную площадку. На ней и был сделан этот снимок:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

На снимке слева направо: Валя Волков, Володя Красин, четвёртый слева Володя Зезелёв, далее Майя и правее Слава Сергеечев. Последний справа Толя Волков. Остальных не припоминаю.

 

Сам Володя тоже не прочь был иногда поиграть и в то и в это, но всему знал меру. А учёба у него была в первую очередь. Поэтому он и был круглым "пятёрочником". А мне оторваться от волейбола было трудновато. Моим амплуа было нападение. С моим ростом это удавалось мне лучше всех. А играть в защите и в распасовке я не умел. Мне часто говаривали товарищи по игре:

- Велика фигура, да дура.

Со мной рядом чаще проигрывали, чем побеждали. Любовь к волейболу прошла через всю мою жизнь. Однако к сорока годам я научился играть в защите. Меня стали принимать в сборную, где я был не на последнем месте. Одно время был даже капитаном команды.

А тогда, в детстве, я мог только выпрыгнуть высоко над сеткой, да и дорваться до мяча так, что он трещал по швам, поднимая пыль с площадки. А потом пять раз терял мяч при защите и распасовке. Но меня это мало огорчало: зато в нападении я был ас, что доставляло мне большое удовольствие.

Бывало, наиграюсь в волейбол, все разойдутся по домам готовиться к экзаменам, а я продолжаю играть сам с собой, подбрасывая мяч над сеткой и вгоняя его в площадку отсутствующего противника.

Придумал Володя телефон. В то время появились пьезо-наушники. Володя быстренько сообразил, что если в один наушник говорить, то в другом наушнике всё слышно. Тут же я подхватил эту идею и проложил воздушную связь с Толей Волковым из барака напротив и с самим Володей Красиным. Пытался провести "линию" через два барака к Володе Шаповалу, у которого было прозвище "Шпрот", но из этого ничего не получилось, - уж очень далеко. Володя Шаповал получил своё прозвище за свою высокую, но крайне худую фигуру.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Володя Шаповал (слева)

и Володя Красин.

 

 

"Телефон" к Володе Красину и Толе Волкову работал достаточно долго и успешно. Вызывали друг друга очень просто, - нужно было постучать наушниками друг об дружку. На другом конце наушники передавали стук отчётливо и громко. В один наушник мы говорили, а в другой всё отчетливо слышали. Это был первый "телефон" на все наши бараки. И никаких платежей.

В Володином сарайчике узеньком, но длинном, при входе справа был топчан, где всегда можно было прилечь и отдохнуть. В глубине сарая было отделение для кур. Иногда с Володей я на том топчане ночевал, что являлось для меня экзотикой. Топчан был жестковат и узок, но он казался мне предпочтительней моей комфортной кровати в бараке. Рядом с другом на топчане было веселее и удобнее.

Спишь, после задушевных разговоров с Володей на топчане до звёзд, а рядом с тобой чутким сном спят куры. Время от времени куры во сне потихоньку квохчут, переминаются с ноги на ногу на своих шестках, - от этого на душе становится как-то тепло и приятно. А с первыми проблесками рассвета, из куриного отсека сарая раздаётся громкое петушиное кукарекивание. Тут уже не до сна. Мы с Володей поднимаемся, сладко потягиваясь, и выбираемся из сарая на улицу.

Володя выпускает кур из сарая. Куры рассыпаются по небольшому пространству между сараем и Володиным садиком. Между ними гордо расхаживает петух. Время от времени он гоняется то за одной, то за другой из своих подопечных, выполняя одну из своих основных обязанностей. Выбранная курица при этом поднимает невообразимый шум, кудахча так, будто это последний миг её жизни. Но через несколько секунд она, отряхиваясь от принятой акции, как ни в чём ни бывало, продолжает спокойно разгребать своими лапками землю, поклёвывая из неё всё то, что бог послал.

Вторая обязанность володиного петуха состояла в том, чтобы защищать куриную семью от всяких внешних угроз, которыми являлись: собаки, кошки и посторонние прохожие. Петух вихрем налетал на пробегавших собак и кошек, садился им на спину и начинал хлестать их крыльями по морде и клевать по голове, издавая при этом гортанные свои петушиные воинственные крики. Делал он это неожиданно из засады. Перепуганные собаки и кошки, испуганные таким напором, тут же с позором всегда ретировались, а петух начинал гордо крутиться на одном месте, продолжая издавать угрожающие звуки возмущения. Куры, на несколько секунд отвлечённые от своих занятий происшествием, затем продолжали привычно заниматься своими делами, воздавая, наверное, в своих куриных сердцах должное их защитнику и обожателю. Эта деревенская идиллия в городе мне очень нравилась.

Всё бы хорошо, но петух также отчаянно нападал и на немногочисленных прохожих. Он налетал на прохожего из-за сарая, где был незаметен, садился на голову бедолаге и начинал с шумом проделывать свою обычную процедуру, как с собаками и кошками. Прохожие улепётывали, как могли, но это стало для них проблемой: как проскочить мимо Володиного сарая и не быть обклёванным и избитым петухом? После многочисленных жалоб, пришлось отважного петуха, - красу и гордость окрестности, - пустить под нож и сварить из него суп. Мораль тут только одна:

 

Будь атлетом ты плечистым,

Петухом будь голосистым.

Как шампанское не пенься,

Будь скромней, не ерепенься.

 

Дюля и кастрюля

В самые первые годы после войны, моя мама устроилась работать воспитательницей в детский сад. Детский сад находился в пятиэтажке, расположенной рядом с семиэтажкой на первом этаже.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Это было в то время оправдано, так как работники детского сада имели право на трёхразовое питание кроме зарплаты. Мама моя была человеком интеллигентным, и ей работа с детьми подходила и нравилась. К тому же, на праздники моя мама умела устраивать всевозможные представления, в которых её никто не мог превзойти по фантазии.

Помню, что на одном из новогодних представлений я был "столом". Зрители, то есть дети всех возрастных групп, собрались в огромной зале, где моя мама оформила заранее ёлку из цветной бумаги. В то время игрушек практически не было, и мама всё делала сама из бумаги. Это были гирлянды, разрисованные зверюшки, вырезанные по контуру, дед Мороз, Снегурочка, изготовленные из ваты и покрытые лаком. Всё размалевано, да так красиво, что все вокруг ахали и восхищались маминому таланту.

В тот день я впервые стал артистом. Кто бы мог подумать, что я в далёком будущем стану сочинять песни, рассказы и выступать с ними в концертах, в которых иногда я был коллегой профессиональных артистов уровня заслуженных артистов СССР, а иногда даже и народных?

Но, то будет ещё не скоро, а сейчас я залезаю под стол на четвереньках. Меня накрывают скатертью, чтобы скрыть мои ноги, на скатерть ставят всевозможные гостинца и новогодние подарки. Под звуки патефонной пластинки я изображаю стол-самоход и торжественно въезжаю в новогоднюю залу. Аплодисментам зрителей не было конца. Наверное, такого успеха в дальнейшем я никогда не имел.

Однажды моя мама захотела сделать макет кремлёвской Спасской башни. По памяти сделать это было трудно. Тогда мама поехала на Красную площадь, встала на углу переулка напротив Спасской башни и стала её зарисовывать. Тут же к ней подошёл милиционер и запретил ей это делать. В то время всё руководство страны всего боялось: как бы чего не вышло. Везде мерещились шпионы и диверсанты. Всё же кое-какая схожесть с оригиналом у моей мамы получилась. Макет был великолепен, и он долго украшал наш детский сад.

Моя мама никогда не забывала, что её сорванец Славик где-то там далеко от неё, и всегда голоден, - на мизерную зарплату не слишком-то много накупишь продуктов, да и не набьёшь ими холодильник, хотя холодильника в то время ни у кого на нашей улице не было. Поэтому моя мама всегда отдавала свой детсадовский обед мне.

Был у нас один такой паренёк: нахальный и шкодливый. Звали его Вадим, а по прозвищу Дюля. У Дюли была великолепная родинка между глаз величиной с пятак, покрытая густыми волосами. Он остро, с озорцой поглядывал из под своей внушительной родинки, и был самым экзотичным, по внешности, среди нас.

Я ждал момента, когда можно было наконец-то пойти за маминым обедом с самого утра, - голод не тётка. Вот и наступал час, когда можно было идти к маме. К этому времени Дюля - мой друг - которого днём с огнём надо было искать, всегда (чисто случайно) оказывался рядом со мной, никогда не опаздывая. Был он по натуре острый, насмешливый, пренебрежительный, задиристый, уважающий только себя, но в эту минуту он всегда преображался. Преображался гениально! Не имея ко мне совершенно никаких симпатий, он становился таким ласковым, внимательным и заботливым:

- Привет, Славик! Что-то надоели мне эти наши друзья-недотёпы и недоумки, не то, что ты. Ты такой умный, начитанный, смышлёный. Расскажи-ка мне ещё раз про ботик Петра Первого.

Я всё это принимал за чистую монету и говорил:

- С удовольствием, Вадим, только ты не против, если я тебе о ботике буду рассказывать на ходу. Мне сейчас нужно зайти к матери на работу. Давай пойдём вместе.

Вот только этого Дюле и было нужно, ибо он знал, что будет дальше.

Мы отправлялись в дорогу. По дороге Дюля внимательно меня слушал, не перебивая, задавал вопросы и проявлял ко мне всяческие знаки внимания и уважения, чем я был горд. Мы подходили к детскому садику со стороны кухни.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Подъезд детского садика со стороны кухни.

 

Выходила моя мама и выносила две кастрюльки, - в нижней был незатейливый супец, а в верхней второе с котлеткой. На третье был чай или компот, который я тут же выпивал, делясь с другом.

Надо было признаться, что маму в детском садике все очень любили, уважали, ибо она проделывала огромную творческую и организационную работу по проведению всевозможных мероприятий. Поэтому ей сердобольная кухарка всегда немного на обед давала больше, чем следовало по распорядку, зная, что у неё на руках малец, и она этот обед отдаёт ему. Еды в моих кастрюльках всегда было несколько больше, чем на одну порцию. Супец погуще, картошечки или кашки немного побольше, а иногда даже была и лишняя котлетка. Спасибо ей я говорю сейчас, хотя следовало бы это сделать в то время.

Я подходил к Дюле, показывал, что у меня в кастрюльках, и мы отправлялись обратно. На обратной дороге Дюля становился ещё более добрейшим и милейшим ко мне. Он заглядывал в мои глаза, вежливо предупреждал о появившейся впереди машине, переводил меня под руку через дорогу, клялся в вечной и преданной дружбе. Я был наивным простофилей, ибо всему этому верил.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дюля. Рисунок автора по памяти.

Карандаш.

 

Наконец-то мы возвращались в мою комнату. Я доставал кастрюльки, ставил их на стол и начинал есть. Дюля при этом вежливо отворачивался в сторону и не смотрел, как я ем. Весь его вид говорил о том, что это ему совершенно безразлично. Съев половинку первого, я вежливо предлагал доесть остатки Дюле. Тот без всяких жеманств, сразу же приступал к еде. Если я ел не торопясь, смакуя каждую ложку, то Дюля пожирал это с быстротой молнии. Затем я переходил ко второму. Съев половину второго, я оставлял полкотлеты Дюле, или даже целую котлету, если их было две, которые он проглатывал с такой жадностью, будто его мать никогда и не кормила. Хотя чем было его кормить, когда мать Дюли работала уборщицей, отец пил, а маленьких ртов было трое.

Как только Дюля заканчивал есть и понимал, что от меня теперь никакого проку нет, он тут же, не прощаясь, уходил, вспомнив, что у него накопилась масса дел. Совсем, как в современном мультфильме про Вини Пуха и Пятачка, которые ходили в гости к Зайцу. Эти герои хоть и немного, но своим присутствием после трапезы уважили гостеприимного Зайца.

А Дюля так воспитан не был. И если, выйдя после еды на улицу, меня начинали бить, что было дело обыденным, то Дюля отводил глаза в сторону, хотя в его возможностях было и заступиться за своего кормильца, ибо он был забияка и драчун по своей натуре, и спуску за свои обиды никому и никогда не давал.

Но, на завтра в обеденное время он был точно на своём месте, и с невинной миной на лице спрашивал:

- Славик, как твои дела? Не помочь ли тебе в чём-нибудь? Может вынести помойное ведро?

И не дав мне опомниться, он деловито выносил помойное ведро, даже если мусора в нём было на донышке. Затем, не спрашивая моего согласия, он следовал за мной в детский сад, где всё начиналось и кончалось по раз и навсегда заведённому сценарию. И этому сценарию я был искренне рад, потому, что я Дюлю считал своим другом.

А может, он был артистом по призванию? Возможно, только, повзрослев, он спился, пойдя по стопам отца. А через какое-то время его выселили из Москвы за 101-ый километр, где он вскоре бесславно закончил свой век.

Жаль. Я любил его в тот период с утра и до обеда.

Воняловка и Кусково

Кроме военных свалок, много времени отнимали другие "важные" занятия. На помойках нужно было ставить мышеловки на воробьёв. В соседней яме, наполненной водой - пронзать лягушек пикой. Особенно считалось большой удачей, когда удавалось пронзить сразу двух. У бедных лягушек в это время был счастливый брачный период. Несчастные, беззащитные лягушки!

Потом собиралась ватага, и все бежали купаться в Воняловку. Так звали неглубокую, но длинную канаву вдоль окружной железной дороги, простирающуюся от Рязанского шоссе до платформы Чухлинка. Её звали Воняловкой, ибо в неё втекали нечистоты из всех ближайших уборных и мусорных ям, которые практически всегда были переполнены и редко освобождались специальными машинами с толстыми шлангами, с помощью которых зловонное содержимое ям с шумным бульканьем засасывалось в цистерну с круглым, крохотным окошечком для контроля заполнения. В это окошечко, конечно, нам обязательно было нужно смотреть, ибо кто же, кроме нас подскажет золотарю, что цистерна уже полнёхонька, и содержимое её, того и гляди, польётся к нам прямо под ноги через край?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Место у окружной дороги, где раньше была Воняловка.

 

Воняловка к середине лета так зарастала тиной, что в ней ещё надо было найти место, которое позволяло нам искупаться. Вода была мутной и зловонной, но в жару было не до тонкостей, - главное освежиться и поплавать по-собачьи. Кто постарше, могли и кролем и без рук. Но для нас, мелкоты - это было недоступно, но страшно завидно. Подумать только - без рук! Тут с руками-то почти тонешь, что с некоторыми и случалось.

Зимой Воняловка быстро покрывалась льдом. И тут было вольготно покататься на коньках. По первому льду это было очень опасно. Лёд сразу прогибался, и надо было торопиться быстро перемещаться, иначе лёд не выдержит и ты в воде. Но смельчаков находилось много.

Катится такой оболтус, а за ним волна из прогнувшегося, потрескивающего льда. Тонули, но трагедии никого не останавливали. Это было престижно, - это был шик. Лёд при этом прогибался, чуть ли не до дна. А сзади смельчака лёд дыбился горой. Остановка грозила обвалом. Зеваки на берегу смотрели с восторгом. Некоторые не выдерживали и бросались повторить увиденное. Не всем это удавалось. Чаще всего их чуть живыми вытаскивали из воды взрослые.

Воняловка была рядом с бараками, что было очень удобно. У нас же было так мало свободного времени! И ходить далеко мы себе могли позволить только очень редко. Но, всё же иногда душа просила чего-то большого и чистого так сильно, что приходилось с ней считаться. И тогда мы отправлялись в Кусково на пруды. Это было очень далеко. Ну, очень. Ну, просто страшно далеко! Минут

30-ть ходьбы. Такое можно позволить себе не часто.

Начиналась дорога в Кусково от наших домов и шла немного в гору к платформе Плющево.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорога на Плющево зимой.

 

Перейдя через переезд на Плющеве, мы двигались в сторону Кусково по довольно-таки открытому пространству, поросшему редкими соснами и кустарниками. К 2009 году это полупустое пространство изрядно позаросло.

Проходили мы мимо стадиона "Урожай", который имел превосходную футбольную команду, наводившую ужас на наш родной "Трактор". В наше время 2000-ых годов стадион "Трактор" не сохранился, а его собрат "Урожай" и поныне процветает:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Стадион "Урожай"

 

После "Урожая" до Кусково было не так уж и далеко. Измождённые долгим путём под солнцем, мы приходили к Кусковскому пруду:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В этом месте мы обычно переплывали этот узкий, но глубокий аппендикс пруда, держа свою одежду в одной руке, поднятой над водой. Это считалось шиком. Кому это было тяжело, то он привязывал одежду и обувь на голову, но это было уже не солидно. Над таким недотёпой смеялись. Этот путь был самым близким.

В принципе, можно было сразу выйти на торец аппендикса, но это было намного дальше. Каким путём идти решалось сразу же у "Урожая". Если было много среди нас недотёп, то им делались скидки и шли наискосок к торцу аппендикса пруда.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Зато в Кускове была чистая вода. И не пахла. К тому же можно было наперегонки, если, конечно, ты "могёшь", переплыть на тот берег здоровенного пруда, на котором находился старинный дворец графа Шереметьева.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Иногда к нам присоединялся калека, инвалид войны. Одной ноги у него не было выше колена. Скрипучий протез, голубые, внимательные глаза. Мы любили его. Был он человеком спокойным, интеллигентным, никогда не повышающим голоса. Разговаривал с нами, как с равными. Это нравилось. К тому же у него была необыкновенная сила в руках. Он мог подтянуться на турнике одной рукой, правда, без протеза.

А Кусковский пруд он переплывал запросто, причём туда и обратно. Зачем ему только туда, ведь протез он с собой не брал. А мы могли только туда. Возвращаясь, мы уже огибали пруд стороной. А он туда и обратно. Здорово! Это впечатляло. Для нас он был Константин Семёнович - непререкаемый авторитет во всём. Конечно, - это сейчас я понимаю, что был он тогда ещё молодым парнем, не более 25-ти, и уж никак не более 30-ти лет, хотя может и чуток поболе, - на самую малость.

Мы его часто расспрашивали о войне, он охотно рассказывал. Но сам эту тему он никогда не поднимал, - наверное, тяжело было вспоминать. И зачем навязываться, если никому, к примеру, это не нужно. Не всем же это интересно слушать. Не болтай, что ни попадя, от скуки. Окружающим это не интересно. Иные мелют не останавливаясь, рассказывают подробно о себе, конечно, всякую там чушь. Но это же тоска слушать то, что тебе не интересно, а интересно только рассказчику...

Это я осознал, но значительно позже. Конечно очень на много позже. Этак лет на 20-ть. Нет, на 30-ть. Хотя возможно и на все 50-ят. И уж совсем точно, если говорить наверняка, то на 60-ят. А потому точно, что сейчас мне 70-ят ...

Бывало, иду я, малец, по одной стороне широченной улицы, как мне тогда казалось, что ведёт к платформе Чухлинка.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

"Широченная" улица к платформе Чухлинка.

Фото 2009 года.

 

А Константин Семёнович хромает с тросточкой по другой стороне. Вроде бы можно меня и не заметить. Ну, кто там идёт? мелюзга, не стоит внимания. Но Константин Семёнович был истинным интеллигентом! Он всегда поворачивал голову в мою сторону, показывая этим, что он меня, конечно же, заметил, ценит и уважает. Я этому, естественно, был очень рад, поднимал руку вверх, приветливо махал ему и кричал на всю улицу:

- Здрасьте, Константин Семёнович!

Хотя, что там было сильно кричать? Улиц-то в Чухлинке широких не было. Он мне отвечал на приветствие вежливым поклоном головы, как взрослому, не останавливался и проходил далее.

И всё! Как вежливо! Как просто! Как достойно! Уважай даже ребёнка, ведь это так не трудно. Я это ценил и был счастлив! Меня замечают, меня уважают. И даже ценят. Хотя за что? Я ещё ничего не сумел сделать хорошего. Но, не важно! Это только пока. Ведь дальше-то можно сделать. А пока ты достоин уважения ни за что. Это должно стать аксиомой для всех. Но, пока почему-то не становится...

Сам Шереметьевский дворец-музей в Кускове нас почему-то не интересовал. Ну что там может быть интересного? Однако от скуки мы с приятелем туда всё-таки однажды заглянули.

Поднявшись по брусчатке во дворец сбоку центрального входа, открыв тяжеленную высокую дверь, мы остановились у огромного ящика, заполненного шлёпанцами с завязками: нужно было нацепить их на наши грязные башмаки, чтобы не испачкать великолепный цветной паркет.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Шереметьевский дворец.

Поразил, прежде всего, сам паркет: такое мы увидели впервые в своей жизни. Он был великолепно начищен. В паркете, как в зеркале, отражались многочисленные картины, занавески, окна, да и сами немногочисленные посетители. Сверху были великолепные расписные потолки с огромными люстрами. На стенах были укреплены канделябры с имитацией под свечи.

Мы проходили по пустынным залам, великолепно оформленным, полным зеркал, картин и старинной мебели.

Всё это великолепие удивляло нас, привыкших к досчатому, облупившемуся полу, маленьким окнам с грязными стёклами и примитивной мебелью.

С огромных полотен на нас смотрели бывшие обитатели этого дворца. На них были дорогие, красивые одежды. Некоторые мужские портреты были со шпагой и орденами. Портреты дам были украшены атласом, шелками и кружевами.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Надо же, - думали мы, глазея на них, - жили вы так богато, что нам такое и не снилось. Сколько же крепостных вы имели, чтобы обеспечить себе такую жизнь? Сотни, тысячи? Однако спасибо вам за великолепный пруд, который ваши крепостные, по преданию, выкопали всего за одну ночь. И мы без сожаления оставили всю эту роскошь, пойдя купаться в пруд, выкопанный два столетия назад.

Хорошо лежать на травке у Кусковского пруда. Но ведь так можно от тоски и помереть. Надо что-то новое придумать. И удумали. Видно долго думали всё теми же цыплячьими мозгами, что были у нас на всех одни:

- Что это мы всё Кусковку переплываем только туда? Надо и туда и обратно, причем наперегонки! На отдых там время не тратить, - сразу же обратно. Уже не маленькие. Вон, какие дылды все стали. Некоторым уже по тринадцать, а они всё ещё маменькины сынки. Пора стать уже и мужчинами. Решено: сразу же и обратно без отдыха. Это только кажется, что пруд широкий. Каких-то там паршивых метров пятьдесят, не более. Ну, если и более, то метров на сто.

Да! Все знают, что если ногу или руку сведет судорогой, то нужно колоть её иголкой? Все? Это хорошо. Орлы! Гордиться потом будем всю жизнь этим подвигом. Всем будем хвастать, что Кусковку туда и обратно одним махом одолели. И без отдыху. Красота!

Но, на обратной дороге один из нас чуть не утонул. Свело ногу от перенапряжения. Видно не было у него иголки, а побоялся признаться. Засмеют. И поплыл без иголки. Надо же, чуть не утонул! Разорался на всю округу! Спасай тут его! Сам виноват! С иголкой в наше время не расстаются. А тут на тебе! Наглотался воды, трясётся от страха, весь позеленел. И нечего такого растяпу жалеть. Так ему и надо. В следующий раз пусть иголку не забывает...

 

Недоеденный супчик

Сразу же после войны к нам в гости приехала наша дальняя родственница тётя Варя из Ленинграда. Она стала рассказывать про ужасы жизни в блокадном Ленинграде. Как съели всех кошек и собак, потом крыс и мышей, а потом стали есть даже и трупы умерших соседей. Об этом слушать было очень больно и страшно. Мама сидела и слушала со слезами на глазах и постоянно пыталась перевести разговор на другую тему, но тётя Варя забывала о блокаде и голоде только ненадолго, а потом снова начинала бесконечные рассказы о голоде и холоде. Мы чем могли успокаивали её, говоря, что всё позади, давай поговорим о чём-нибудь другом, но ничто не помогало.

Мама испекла блинчиков, потом вкусных ржаных лепёшек на маргарине. Поели супчику с картошкой и вермишелькой, потом попили чайку с сахарком вприкуску, и вроде бы разговорам о голоде должен был придти конец, но тётя Варя опять стала рассказывать о том, как на её глазах умирали её дети от голода, а она им дать ничего не могла. В конце концов, мама взмолилась:

- Варюша, дорогая, хватит об этом, умоляю тебя! Не хочешь ли ещё супчику?

- Спасибо, Маша, я наелась до отвала, - отвечала тётя Варя. - Боюсь, как бы не лопнуть.

На том и порешили, - все легли спать. Мы с мамой быстро уснули, а тётя Варя заснуть так и не смогла. Она ворочалась в своей постели, ворочалась, но сон к ней не шёл. Мы с мамой досматривали уже второй сон, когда тётя Варя вдруг неожиданно включила свет.

- Ты что не спишь, Варвара? - спросила её мама.

- Понимаешь ли, - отвечала та, - в кастрюльке осталось немного супа, и это не даёт мне возможности уснуть.

- Ну, так доешь его, - сказала мама, - да давай спать.

После того, как тётя Варя доела супчик, она тут же сразу и заснула.

Погостив немного, тётя Варя уехала к себе в Ленинград, а мы с тех пор никак не могли забыть эпизод с недоеденным супчиком. Сами мы в те времена, конечно, так не голодали, как тётя Варя во время блокады, и нам было непонятно, - как можно было после сытного ужина ещё и доедать супчик.

 

Проходимцы и пришельцы

В то послевоенное время по нашим дворам ходили различные предприимчивые люди. Чаще всего по утрам слышались призывные, монотонные возгласы:

- Чинить, паять, стёкла починять.

Это значило, что во дворе появился, если по-современному, представитель малого бизнеса - умелец, который нес с собой на плече огромный короб с оцинкованной жестью и стёклами. Короб у него был плоский, но широкий. Нёс он свой короб на ремне, как охотники носят свои ружья. Из окон высовывались страждущие, хватали свои прохудившиеся вёдра, кастрюли, корыта и тащили всё это жестянщику. Он тут же, во дворе, всё это быстро чинил, паял и починял.

После кастрюль и корыт он всем нуждающимся вставлял в окна стёкла, ибо стёкла в наших домах очень часто бились. А отчего им не биться-то? Ведь спортивная площадка у нас, ребятни, была именно под окнами. И обшарпанный мяч почему-то чаще всего летел не в импровизированные ворота из двух кирпичей, а норовил попасть именно в стёкла. Наверное, мячу больше нравились звуки разбивающегося стекла, чем наши споры о том попал ли мяч в створ ворот, или он прошёл мимо правой штанги, то есть кирпича, на два сантиметра правее.

Но нас, ребятню, больше интересовали другие "пришельцы". Эти появлялись в наших дворах без монотонных, призывных возгласов. В их руках всегда торчали замусоленные мундштуки, из которых вырывались восхитительные звуки:

- Уди-уди.

Эти звуки были обворожительные. Они нас, как магнитом, вытягивали на улицу. Не было у нас тогда никаких более важных дел, чем услышать эти волшебные звуки. Мы гурьбой окружали издавателя этих сказочных звуков. Заворожённые, мы смотрели, как издаватель удивительных звуков с равнодушным, ничего не выражающим лицом дул в мундштук: при этом у него раздувался цветной шарик. Мужик зажимал мундштук пальцем, периодически открывая и закрывая выход воздуху, который и создавал надрывный, пронзительный и визгливый звук, далеко разлетающийся на всю округу.

Это был старьёвщик. Он не нёс на своём плече тяжёлого короба, как жестянщик. Он пришёл к нам с настоящей повозкой. В повозку была запряжена старая кляча. В повозке горой дыбилось тряпьё. Утильщик, не останавливаясь, дул в свою свистульку. Собиралась огромная толпа. Детишки хором клянчили:

- Дядь, дай подудеть.

Утильщик свистульку подудеть не давал, но предлагал поменять её на старое тряпье. Мгновенно около него не оставалось ни души. Через несколько минут все ребятишки снова собирались у старьёвщика. Каждый из них в руках имел то, что удалось стащить из дому. Найти в доме старое, ненужное тряпьё удавалось не всем, - некоторые дети выносили хоть и старые, но вполне приличные и дорогие по тем временам вещи, вплоть до костюмов. Утильщик за каждую вещь давал по "Уди-уди". Счастью детишек не было предела. "Уди-уди" раздавалось с утра и до позднего вечера целым оркестром со всех сторон. Счастью родителей предел был: кто-то недосчитался кофточки, кто-то пиджака, а звуки "Уди-уди" не давали покоя порою даже ночью, когда ребёнок просыпался на горшочек. Хорошо, что это быстро надоедало и самой ребятне. Через несколько дней, во дворах воцарялся покой, но не надолго. Через месяц утильщик снова появлялся со своей кобылой, и начинался новый "Виток вооружений".

Появлялись в наших бараках и аферисты. Как-то сижу я дома и не знаю чем себя занять. Раздаётся стук в мою, никогда не закрываемую на защёлку дверь. Я радостно открываю дверь, ожидая какого-нибудь своего приятеля. На пороге стоит незнакомая мне женщина и ласково спрашивает меня:

- Здесь живёт Мария?

Я отвечаю, что здесь. Женщина мне говорит, что у неё к моей маме очень важное дело.

- А где твоя мама? - спрашивает она.

Я отвечаю, что моя мама на работе. Женщина спрашивает:

- А скоро она придёт?

- Да примерно через часик, - отвечаю я.

Тогда женщина говорит мне, что вынуждена будет дождаться моей мамы, на что я даю радостное согласие. Женщина усаживается на стул, ведёт со мной малозначительный диалог, рассматривая окружающую обстановку. Спрашивает, есть ли у меня отец, сколько зарабатывает моя мама. Я добросовестно, по-деловому, обстоятельно и подробно ей докладываю, что моя мама инвалид второй группы, но работает в меру своих сил воспитателем в детском садике. А зарплата у ней целых 38-мь рублей в месяц, только часть денег у неё вычитают за питание.

Женщина меня внимательно слушает, говоря, что она моей маме приятельница по прошлой работе и давно её знает, а потом говорит:

- Что-то семечек захотелось. Я тебе дам пятачок, а ты сбегай, да купи семечек. Далеко ли у вас тут семечки продаются?

Я отвечаю, что почти рядом - у Чухлинки. Я быстренько. Но тут входит моя мама.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Вид из нашего окна во двор. Мама возвращается с работы.

 

Мама видит у нас эту женщину и строго спрашивает её:

- Гражданка, кто вы и по какому поводу здесь?

Гражданка резко встала со стула, спросив маму: - "Здесь ли живёт Николай Иванович?" - И моментально покинула нашу комнату, не дождавшись ответа.

Мама стала расспрашивать меня об этой женщине, знаю ли я её, и какие вопросы она мне задавала. Когда мама получила от меня исчерпывающие ответы, то объяснила мне, что это была аферистка, и если бы она ещё немного задержалась на работе, то эта женщина утащила бы из комнаты то немногое, что у нас было на то время...

Избытков в питании у нас с мамой, да и у всех жителей бараков, конечно же, не было, поэтому все вокруг были худыми и поджарыми, что несомненно шло на пользу нашему здоровью - никто никогда не болел. Жаль только, что наша пища была очень однообразна. Колбасу или мясо мы практически не видели, а так хотелось. Желая поправить свой бюджет, мама взяла на постой мужчину. Этот мужчина вставал рано утром, завтракал чаем с бутербродами, намазанными самым настоящим сливочным маслом, а не маргарином, которым пользовались мы. За завтраком или ужином у нашего постояльца порой была даже и колбаса, но он ею нас никогда не угощал. В таких случаях мама меня под разными предлогами выводила на улицу, чтобы я не смотрел постояльцу в рот.

Чаще всего постоялец съедал все свои деликатесы за раз, ибо холодильника у нас не было. Но однажды, он купил огромную треску горячего копчения. Постоялец позавтракал, завернул треску в газету и положил её на подоконник, уйдя на работу. Мы с мамой остались дома. От копчёной трески исходил такой аромат, что я отвести взгляд от неё не мог. Мама занималась своим хозяйством, а я кругами ходил по комнате, не отрывая своего взгляда от трески. Затем, не выдержав, я сказал маме:

- Мам, купи мне такой же трески - очень хочется.

Мама, отвечала:

- Сынок, я тебе такого деликатеса позволить не могу, но если мы от этой трески немного отрежем, то, наверное, это будет незаметно, хотя, конечно, - это нехорошо.

Она взяла рыбину и отрезала один небольшой кусок, передав его мне. Я съел его в мгновенье ока, затем стал канючить, чтобы мама ещё немного отрезала. После некоторых колебаний она ещё отрезала мне кусок покрупнее. После этого она сказала, что вопрос на этом исчерпан: дальше отрезать будет уже заметно. Я в слёзы. Вкус свежекопчёной рыбы показался мне слаще мёда. Кроме этой рыбины, я уже ничего видеть не мог. На мои уговоры отрезать мне ещё немного, мама отвечала категорическим отказом целый час, но, наконец, сжалилась и отрезала мне ещё один кусок, после которого от рыбины остался практически один хвост. После этого мы с ужасом стали ждать нашего постояльца.

Постоялец пришёл, мать услужливо подала ему чай. Постоялец развернул газету, увидел, что от его рыбы осталось совсем немного и долго смотрел на остатки недоумённо. Затем он, молча, доел рыбу, а на следующее утро съехал с квартиры...

 

Футбол

Ну и когда готовить уроки, если во дворе начинается футбол - двор на двор?! Тут уже пулей вылетаешь из дому, на ходу дожёвывая то, что мать тебе с большим трудом сумела достать. С круглыми глазами доказываешь, что ты сегодня будешь центральным нападающим, ибо в прошлый раз ты милостиво согласился стоять на воротах, и теперь твоя очередь быть центральным. Но центральным нападающим хотят быть все. Каждый приводит веские аргументы в свою пользу. Поднимается невообразимый гвалт, будто бы игра уже началась. Но до игры было ещё далеко. Нужно было составить команду и распределить в ней места. Речь идёт, конечно же, только об одном месте в команде, - месте центрального нападающего. Остальные места не распределяются. Исключение составляет разве только место вратаря. Во внимание принимались не вратарские способности, а голосовые. Кто умел кричать тише всех, тому и доставалось место на воротах.

Затем игра! До одурения! Время не ограничено. Играют до упада. Счет бывает огромным: 18 на 24 и более! Конечно, судьи нет. Откуда взять? Каждый хочет только играть, поэтому полный беспредел. Противник ставит подножки, летит на тебя, выставив вперёд локти, бьёт по ногам. Хорошо, что играли не в бутсах, а кто в чём. Чаще всего босиком, ведь ботинки ты уже давно разбил, и отец тебе за это надрал уши, если, конечно, он у тебя был. Чаще всего вокруг бегала безотцовщина. И говорил отец при этом, что новые ботинки ты получишь только после смерти, не уточняя, чьей.

Мы были страстными поклонниками футбола, и не только своего собственного, дворового. Мы были в курсе всех проходивших матчей первенства страны и кубков, знали всех игроков поимённо, и кто где играл. О некоторых игроках ходили легенды. Например, о Боброве говорили, что у него на правой ноге была красная ленточка, обозначающая, что его удар по воротам был смертельным для вратарей. Находились "очевидцы", утверждавшие, что сами видели, как Бобров ударом мяча ломал штангу напополам.

Играли чаще всего во дворе между бараками. Окна бараков были за маленькими палисадниками. Мы были далеко не мастера кожаного мяча, к тому же чаще всего играли в кирзовый мяч, латанный-перелатанный, и поэтому частенько попадали не в ворота, а по стёклам бараков. Тут же из окна высовывалась голова и начинала ругаться на нас не в слишком деликатных выражениях. Кожаный мяч был очень дорог, - родителям не по-карману. Да и кирзовый-то упросить купить бывало очень трудно. Нищета.

Как-то пришли в наш двор ребята с Симоновки, что у Воняловки. Говорят, что намерены задрать нас. Конечно, им это просто. У них все великовозрастные здоровяки. Один только Тоша чего стоит: метр девяносто. Толя Обухов в будущем станет настоящим, известным и узнаваемым артистом театра и кино. Он снимется во многих фильмах, а его знаменитая фраза из гайдаевской кинокомедии

"Я Гриша!", после которой он проходил сквозь стену веранды, стала летучей.

А сейчас он, как и все - голодрань. Майка в дырах, шаровары в заплатах, на ногах облезлые башмаки. Но гонору-то, гонору сколько! Будто бы он уже артист сейчас, а не через много лет спустя.

Вот Тоша прорывается по правому краю. Кто его удержит? Кугин, что ли? Этот хлюпик? Конечно, его этот верзила сейчас сомнёт. Но Кугин, каким-то чудом, прижимает Тошу к палисаднику. Тоша решает сильно пробить по воротам именно с этой позиции. Что ему Кугин, помеха что ли? Но помехой становится штакетник палисадника. Нога вместо мяча попадает на доски штакетника. Доски вылетают из штакетника поломанными, а ботинок Тошин сказал "мяу". Тоша волчком закрутился на месте, воя при этом так, как никогда ему, по-видимому, в будущем, т.е. на профессиональной сцене, изображать драму уже не удастся. Держась за ногу, Тоша захромал к писсуарам, хотя если честно, то где в то далёкое время у нас были писсуары? Если только под каждым деревом. Но его никто не замечает, и мячом уже завладел Кугин. Пас, другой пас, и уже мяч в воротах противника. Конечно, мы всё равно проиграли, но с достойным счётом. Зато Тоша на ближайшее время отдыхает. А без него мы наверняка отыграемся.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

- Я Гриша!

Кадр из комедии Гайдая "Семь стариков и одна девушка".

В будущем, когда я стал пописывать стихи, я спросил у Толи:

- Какое из моих стихотворений тебе больше нравится?

- Шарманщик, - ответил он.

- Тогда тебе его я и посвящаю, - сказал я.

Шарманщик

посв. Анатолию Обухову.

Хоть нищ и бос, но весел я.

Ищу по свету счастье.

Людей по сёлам веселя

И в вёдро, и в ненастье.

Мне хлеб крестьяне подают

За песни под шарманку.

Стакан вина, тепла приют,

И медь в мою жестянку.

 

И пусть напев мой не мудрён,

Но тот, кто обездолен,

Надеждой будет ободрён

И верой, если болен.

 

В озёрах рыбу я найду,

В лесу грибов и ягод.

Куда хочу, туда иду,

И жизнь моя без тягот.

 

Со мною рядом друг идёт,

С ним дни летят быстрее.

И если горе к нам придёт,

Его мы одолеем.

Анатолий Обухов.

Во всём всегда мы наравне,

Нет преданнее друга.

Его любовь в пути ко мне,

Поверьте, не услуга.

 

Пусть он лохмат, всего лишь пёс, -

Он мне дороже злата.

И чтобы день мне не принёс,

Пёс мне дороже брата.

 

Хоть нищ и бос, но весел я, -

Нашёл своё ведь счастье.

Людей по сёлам веселя

И в вёдро, и в ненастье.

 

Последние годы мы с Толей Обуховым долго жили в одном доме и даже в одном подъезде. Я на третьем этаже, а он на первом. Мы частенько встречались у меня, или у него. Он тогда работал в театре Гоголя, а я в НИИ Прикладной Физики. Неожиданно Николай Губенко, из театра на Таганке, пригласил Толю по-совместительству поработать у него в театре. Ставил тогда Губенко "Вишнёвый сад" Чехова. Толя соблазнился. Несколько месяцев он, перенапрягаясь в двух театрах, тянул эту тяжёлую лямку, часто мне жалуясь:

- Славик, трудно: Утром в "Гоголе" репетиция, днём на "Таганке", вечером снова в "Гоголе", но спектакль. Устаю, нет сил. С памятью стало плоховато. Иногда неточно скажу на репетиции в "Таганке" только одно слово, так Губенко проходу не даёт: "Никакой отсебятины, - это же Чехов".

К этому времени у Толи стала солидная комплекция в 150 килограммов. Появилась одышка, он часто жаловался на сердце, но терпел, ведь работа на "Таганке" была очень престижна и интересна. И вот, возвращаясь после очередного тяжёлого рабочего дня, Толя Обухов упал в метро от сердечного приступа и скончался. Театральное искусство понесло большую утрату, о чём говорили многие на траурной панихиде, в том числе и Николай Губенко.

Киноискусство понесло также весьма ощутимую утрату, ибо Анатолий Обухов снялся почти в 20-ти фильмах.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Кадр из комедии Гайдая "Не может быть".

 

Я понёс личную утрату, ведь Толя был мне другом ещё с Чухлинки. Под впечатление такого печального события, я вскоре написал своё самое трагическое стихотворение:

Сизой дымкой

Я пропал, не существую,

Погружён в небытие.

Сизой дымкой в ночь глухую

Растворился в темноте.

Но, любимая, родная,

Ты не верь, что сгинул я,

Хоть судьбина роковая

Так закончилась моя.

Я вернусь, как только грозы,

Отгремев, сойдут весной,

Когда алой лентой розы

Опояшут мир земной.

 

И однажды сядет солнце,

Шалым ветром постучусь.

Отвори своё оконце,

Сизой дымкой я вернусь.

 

Я влечу к тебе незримо,

Стрункой скрипки пропою.

Боль объемлет нестерпимо

Душу хладную мою.

На заветном сядь местечке, Лида Шохина.

Свечку ставь и не спеши.

Возгореть поможет свечке

Пылкий жар моей души.

 

Извини, что в этот вечер

Не смогу тебя обнять.

Я всего лишь с дымкой ветер,

У меня иная стать.

 

И прошу, не плачь напрасно.

С моей скрипки сдуй лишь пыль.

Я любил вас двух всечасно,

Да поправь свечи фитиль.

посв. Лидии Шохиной.

Ни я, ни мой покойный Толя Обухов, так никогда и не были женаты, хотя возможностей сделать это было много. Рядом с нами было много прекрасных женщин, любая из которых могла создать нам семейное счастье, но этими возможностями мы не стремились воспользоваться. Кутежи и гулянки в обществе прекрасных дам, - всё это нам казалось лучшим продолжением нашей жизни. После многочисленных загулов ничего хорошего, кроме головной боли, да синяков под глазами, не было, но мы продолжали эту непутёвую жизнь без сожаления.

Потеряв Толю, я больше стал уделять внимание поэзии. Наш с ним образ жизни, - холостяцкий, - имел много хорошего, в виде полной свободы, но и имел много минусов, которые наводят не на слишком праздничные мысли.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Анатолий Обухов и автор с друзьями.

 

Находясь в депрессии, у меня появилось печальное настроение, которое мне удалось достаточно точно отобразить в стихотворении:

 

 

Домовёнок

Поместья мирного незримый покровитель,

Тебя молю, мой добрый домовой.

А.С. Пушкин.

посв. Вере Павловне Головиной.

Намаявшись от дел и суеты,

Домой я возвращаюсь, с ног валясь.

Кофейник ставлю, греясь у плиты,

И прочь гоню тяжёлых мыслей вязь.

 

По стенам пляшут тени от свечи,

В чулане вдруг раздастся чей-то стон.

Тогда за печкой слышу я в ночи,

Сквозь дрёму: шорох, шёпот, тихий звон.

 

Мой милый домовёнок, не шуми.

Что хочешь, у меня себе возьми.

Тревожит колокольчик твой мне сон,

Но ты звонишь динь-дон, динь-дон, динь-дон.

 

Я так устал, в заботах день-деньской. Вера Павловна

Дай мне забыться, душу успокой. Головина

Зачем залез, таясь, в пустой бидон?

В ответ лишь звон динь-дон, динь-дон, динь-дон.

 

Когда-то многолюден был мой дом.

Мои воспоминанья так свежи.

Беспечно жизнь текла здесь чередом:

Балы, приёмы, встречи, кутежи.

 

И вот сейчас совсем мой дом пустой -

Ни говора, ни смеха не слыхать.

Осталась лишь мечта о жизни той,

Да боль в груди не хочет утихать.

 

Мой милый домовёнок, от беды

Ты дом хранишь, спасибо за труды.

Наводит колокольчик твой мне сон.

Ну что ж, звони динь-дон, динь-дон, динь-дон.

 

Я нынче, так уж вышло, одинок.

И я люблю тебя и твой звонок.

Откройся, друг, покинь ты свой бидон.

В ответ лишь звон динь-дон, динь-дон, динь-дон.

 

Стадион "Трактор"

Рядом с нами был стадион "Трактор". На нём проводилось первенство Московской области по футболу, где участвовала наша местная команда "Трактор". Конечно же, самыми преданными зрителями были мы, мальчишки этой округи, - причём бесплатные. Вход на стадион во время матчей был платным. Безусловно, - это были копейки, но даже этих денег у нас не было. Поэтому, как только матч начинался, мы делали подкоп под забором стадиона, и мы на матче. За подкопами следили специальные люди, но разве за нами уследишь? Стоило обнаружить один подкоп и поймать за шиворот тебя, чтобы вывести со стадиона, как тут же делался другой подкоп твоими друзьями, и ты уже снова стоишь в очереди, чтобы проползти на спине под забором и посмотреть футбол.

Во время матча болели азартно, шумно, с улюлюканьями и криками:

- Вперёд! Обводи слева! Отдай пас направо! Куда бьёшь? Ворота не там! Мазила! Судью на мыло!

И так далее. Гул на стадионе стаял такой, что слышно было на всю округу, хотя зрителей было не так уж и много.

В воротах нашего "Трактора" стоял Турай. Забить ему мяч было делом не простым. Все нападающие других команд его боялись, ведь он бесстрашно "рыбкой" бросался в ноги нападающих, не беспокоясь о своей безопасности. В современном футболе все вратари бросаются на нападающего ногами вперёд, что, конечно же, безопасно для вратаря.

Это был великолепный вратарь, но только до первого гола. Как только ему забивали первый гол, то у нашего Турая пропадало всякое вдохновение, и далее ему закатывали мячи все кому не лень, вплоть до защитников. Но до первого гола он был непробиваем.

Как-то к нам приехал знаменитый московский "Спартак" на розыгрыш кубка СССР. Наша маленькая деревянная трибуна на несколько рядов чуть не лопнула от перегрузки. Ещё больше зрителей сидело на травке за воротами и на гаревых дорожках. Яблоку упасть было негде. Ажиотаж был такой большой, что весь матч проходил под постоянный рёв трибун. Ещё бы, - ведь на нашем захудалом стадионе впервые выступала команда мастеров, в которой были такие звёзды, как Сальников, Симонян, Нетто.

Первый тайм прошёл, как ни странно, в почти равной борьбе. "Спартаку" никак не удавалось создать стопроцентную голевую ситуацию, ибо Турай хорошо работал на выходе и всё перехватывал. К тому же наши тракторские защитники показывали чудеса мужества, вдохновлённые такими знаменитыми соперниками. Это всех очень удивляло, ибо наши игроки были простыми работягами, то есть токарями, фрезеровщиками и прочее, и являлись всего лишь любителями, а не профессионалами.

На левом краю нашей команды иногда играл мой сосед по дому, столяр по профессии Борис Сидоров. Он был намного старше меня. Его все звали: "Электричка", ибо он, как только получал мяч в центре поля, развивал такую скорость, что его никому догнать не удавалось. Его чаще выпускали в конце второго тайма, так как сил у него на такие рывки было не так уж и много. К тому же с техникой владения мячом у Бориса было не всё в порядке. Часто он просто запутывался со своим мячом в собственных ногах, и сделать передачу на ворота не мог. Но, его броски впечатляли, - он был очень быстр, ну как электричка. Как только мяч попадал к нему, он молнией проходил по левому краю и оказывался в углу штрафной площадки противника. Трибуны при этом всегда кричали:

- Э-ле-ктрич-ка! Э-ле-ктрич-ка! Э-ле-ктрич-ка!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Борис Сидоров-электричка.

Но вот начался второй тайм. Кубковый характер матча заставил "Спартаковцев" навалиться на ворота "Трактора". Наши только изредка били по воротам спартаковцев издалека, без шансов забить. Защитники "Спартака" были на высоте. Вот и после очередного промаха по воротам, наши отошли к центру. Спартаковский вратарь выбросил мяч своему полузащитнику, тот сильно пробил на выход своему нападающему, но мяч попал в пах нашему полузащитнику Пете-голубятнику, оказавшемуся в центральном круге.

Отскочивший мяч подхватил один из спартаковцев, и игра переместилась на половину нашей команды, только в центре круга остался наш неудачник Петя. Он, не обращая никакого внимания на зрителей, оттопырил свои трусы, залез в них обеими руками по локоть и стал болезненно потирать ушибленное место. При этом на его лице были все муки ада, не менее. Его игра уже не интересовала. Он был занят только своими болезненными ощущениями. Судья матч не остановил, ведь нарушения правил не было, но на трибунах раздался оглушительный свист. Простояв в такой необычной позе минут пять, Петя-голубятник дальше забегал, как ни в чём не бывало.

А спартаковцы всё наседали на наши ворота и наседали. Вот Игорь Нетто, получив мяч в центре поля, направил его Сергею Парамонову, тот сделал точный пас Никите Симоняну. Симонян, виртуозно обыграв двух защитников "Трактора", вышел один на один с Тураем. Стадион замер. Турай молнией выскочил из ворот и сделал свой фирменный прыжок в ноги Симоняну, но тот не стал силой пробивать нашего вратаря, а тихонько пустил мяч под пролетавшим ласточкой Тураем. Мяч закатился в наши ворота.

Красиво летел Турай в ноги Симоняна. Так красиво и долго, что пролетел он по воздуху примерно метров пять. При этом он, как всегда, был вытянут в струночку, выставив руки вперёд. Он, летя параллельно земле, в принципе, был беззащитен. Протолкнуть под ним мяч опытному мастеру не составляло труда. Турай таким прыжком работал на публику, чем срывал кучу аплодисментов, ради чего он и старался. Весь его предыдущий успех был рассчитан на любителей, которые перед таким демаршем просто терялись, но тут этот номер не проходил. Наш Турай сразу сник и пропустил вскоре подряд несколько мячей. После этого матча он ушёл из футбола, а напрасно. Ему просто был нужен квалифицированный тренер.

Хорошо было летом на нашем "Тракторе", но не хуже было и зимой. Зимой футбольное поле заливали водой, превращая в каток. Вход был тоже платным, но, конечно же, только не для нас. Мы перелезали через колючую проволоку. Откуда нам было брать деньги? Ведь на катке мы были каждый вечер.

Любимой игрой для нас были салочки. Считались, кому водить. Это была процедура. Договаривались с кого начинать. Далее предлагались считалочки. Каждый предлагал свою, ибо он заранее знал, что при этом раскладе участников он не проиграет. Чтобы начать считаться, нужно было получить согласие каждого из игроков. Каждый, зная чужую считалку, быстро в уме просчитывал её, и если она попадала на него, то он не соглашался, предлагая свою считалку. Его сосед тут же ориентировался и предлагал свою. Так дело долго толкалось на одном месте, пока кто-либо не предлагал такую длинную считалку, что так сразу и не сообразишь, на кого она попадёт. Считалки говорились в стихотворной форме и были забавными. Откуда брались считалки, никто не знал.

Наконец, считалка указывала на одного из нас. Он оставался на месте, пока все игроки не разбегались по огромному катку. Задача водившего состояла в том, чтобы среди праздно катающихся посетителей катка найти своего игрока, догнать его и "осалить". Теперь тот становился водящим. Найти игрока в массе катающихся было не просто, а догнать ещё труднее. К тому же, если долго гнаться за одним и тем же игроком, то тот мог крикнуть:

- За одним не гонка, - человек не пятитонка.

И тогда ты должен был оставить этого игрока и поискать другого, который где-то в стороне набирается сил, посмеиваясь над тобой, а когда он бывал тобой замечен, то развивал такую скорость, что тебе, уставшему от предыдущей погони, было тяжело его догнать. Если водивший был слабаком, то игра проходила в одном ключе: один бегал за всеми по очереди, высунув язык, а они быстро уходили от него, покрикивая прибаутку, если ты его догонял не сразу.

Разрешалось кататься не только в одном направлении, как все катающиеся, а и навстречу их движению. Это было опасно, так как скорости у нас были довольно-таки большими, однако наездов было мало, ведь мы были виртуозно-ловкими конькобежцами. Но, однажды я так сильно столкнулся на встречном ходу с кем-то из посетителей катка, что на несколько минут потерял сознание.

Среди нас один парнишка вскоре вошёл в сборную СССР по скоростному бегу на коньках. Репортажи с его участием мы частенько слушали по радио с международных соревнований на первенство Европы, и даже Мира.

Время шло, и мы взрослели. Потихоньку все ребята стали приходить на каток уже не поиграть в салочки, а покататься под руку с любимой девушкой. Но, когда на катке иногда подбирались особенно большие мастера салочек, то ребята частенько бросали своих любимых, к их огорчению, и начинали отчаянно бегать друг за другом, - так велика была тяга к этой азартной игре.

Но чаще всего мы катались спокойно под руку со своими любимыми, наслаждаясь великолепными словами и музыкой популярного певца Виноградова:

 

Я возвращаю Ваш портрет,

И о любви Вас не молю.

В моём письме упрёков нет:

Я Вас по-прежнему люблю.

 

Прозвища

Володя, Саша, Николай, - это скучно. Мы пользовались кличками. Это интереснее и, к тому же, точнее. Если кто-то, к примеру, высокий, то его называли - Жердь, если кто-то худой, - то в лучшем случае он - Дохлый, а то могло быть и похлеще: Глиста. Одного парня все называли не иначе, как Катых. На это никто не обижался, а вообще-то его и не спрашивали.

Как прозвища давались? Очень просто. Как-то ранней зимой мы все высыпали в яму, которая только что замёрзла. Яма находилась рядом с нашими бараками. Другие мальчишки да и девчонки из других дворов нам завидовали, так как это была наша достопримечательность. Летом в яме можно было по колено в воде ловить головастиков и лягушек, а зимой было просто раздолье для нас. Яма сама по себе была достаточно большой и глубокой. С двух сторон её окружали крутые обрывы, с которых можно было кататься на лыжах, играя в салочки. По замёрзшему дну катались после первых морозов на коньках. По первому снегу можно было кататься на тарантасах с пологих спусков.

Тарантас - гениальное изобретение того времени. Берёшь водопроводную трубу, сгибаешь её пополам с небольшим округлением, оставшиеся две загогулины сворачиваешь ещё раз тоже пополам и получаешь тарантас. На него можно было встать ногами на две полозьи, руками ухватиться за первый изгиб, и ты уже катишься с горы. Восторгу-то, восторгу-то сколько! И никаких затрат. Делались тарантасы чаще всего на одного. Но иногда удавалось достать трубу подлиннее, и тогда на полозьях можно было поместиться уже целой компанией. Восторга было ещё больше. Устраивались соревновательные заезды: кто дальше уедет на своём тарантасе. Санки были редкостью, так как их надо было покупать, а тут дармовщина - труб-то вокруг завались.

Так вот, в тот день яма впервые замёрзла. Ледок был тоненький, но нас он выдерживал, если не скапливаться кучей. В руках у нас были палки. Мы стояли на льду и дубасили палками себе под ноги, проверяя, толстый ли лёд. Очень нравились гулкие и звонкие звуки от ударов по льду наших палок. Некоторым сразу же не везло, и они оказались в лучшем случае по колено в воде. Кое-кто провалился по пояс и пошёл сушиться домой, ожидая тумаков от матери. Другие благополучно колотили по льду палками, радовались звукам и появляющимся трещинам.

Мы уже были большими ребятишками: этак лет по 10, 12, но к нам подошёл совсем юный малец Витя. Он принёс с собой самую большую палку, какую только смог поднять. Размахнулся посильней, намереваясь ударить по льду, да и упал на скользкий лёд. От его падения по льду пошли во все стороны трещины. Одна из трещин была побольше, и она ему так понравилась, что он обратился к нам с радостным возгласом, картаво не выговаривая букву "р":

- Смотлите, какая тесинка!

- Сам ты Тесинка, - заржали мы.

С тех пор все забыли, как его зовут по имени, и стали звать: Тесинка.

Я сам, начитавшись о деяниях Петра Первого, построившего ботик на озере Великом, расхаживал меж приятелей и без всякого повода безумолку повторял:

- Ботик Петра Великого, дедушки русского флота.

С тех пор для всех я стал Ботиком. Издевательствам не было предела:

- Ботик, расскажи нам о Петре и его ботике. Ботик, а не построишь ли ты нам свой ботик? Ботик, как? Ты ещё не приступил к строительству своего ботика? Может у тебя досок нет? Ребята, поможем Ботику с досками?

У меня с рожденья был ровный разрез глаз, но прикрытый слегка извне верхней складкой век. Поэтому меня часто звали татарином:

- Смотри, Татарин пришёл. Хочет с нами поиграть в чехарду. Нам что? трёхсотлетнего татарского ига не хватает? Иди, Татарин, поиграй с Гогой.

Я обижался, но не очень. Не принято было. Всех звали по кличкам, и это было нормой. Поводов получить кличку было много. Например, твоя фамилия Чайников, значит ты Чайник. Если у тебя рыжие вихры на голове, то однозначно ты Рыжий. Володю Шаповала звали Шпрот. Володю Зезилёва звали Зюля, и так далее. Но иногда прозвища давались непонятно от чего. Например, Толю Обухова все звали - Бурэ или Тоша.

Прозвища давались не на день, или два, - давались они на всю жизнь. Через сорок с лишним лет идём мы с Толей Обуховым по Новому Арбату. Многие встречные узнают Толю, ставшего известным артистом театра и кино, и на него оглядываются.

- Ботик, - говорит мне Толя, - помнишь, как в детстве мы с тобой бегали по помойкам и свалкам? Кто бы мог подумать, что в будущем я стану узнаваемым артистом, а ты давать сольные концерты своих песен?

- Тоша, - отвечаю я, - смотри, как на тебя пялится вон та блондинка?

- Ботик, - говорит Толя, - хочешь я для тебя "закадрю" эту чувиху, ведь ты сам этого делать так и не научился.

Толя развязно манит девушку пальцем, та, стесняясь, подходит. Затем Толя представляет меня поэтом, я застенчиво подаю девушке руку, оправдываясь, что я не профессиональный поэт. Толя себя не представляет, ибо его обязаны знать все и так. Девушка восторженными глазами смотрит на Толю, тот не останавливаясь, балагурит. Девушка на меня и не смотрит. Толя пытается привлечь внимание девушки ко мне, но я, как в рот воды набрал. Толя приглашает девушку к себе в театр на завтра, говоря ей, что для неё будет оставлена у администратора театра Гоголя контрамарка. Немного постояв около нас, счастливая девушка отходит. Толя говорит мне:

- Ботик, когда ты поумнеешь? Чувихи любят артистов и поэтов. Учись, пока я жив. Пойдём-ка, заскочим в мою любимую булочную: там такие вкусные булочки продают, что пальчики оближешь! Булочки свеженькие, с пылу-жару.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Анатолий Обухов. к/ф "Пистолет с глушителем".

 

Заходим в булочную с самообслуживанием, берём корзинку для покупок. Толя накладывает гору свежих, душистых булочек в корзину и начинает их, не торопясь, есть стоя в очереди к кассе. Ест он со смаком, не таясь, демонстративно облизывая сахарную пудру с пальчиков. Его совсем не конфузит тот факт, что сначала нужно булочки оплатить, а потом есть. На его лице лукавая улыбка. Все вокруг смотрят на него и переглядываются: известный артист ест булочки прямо в очереди, до их оплаты. Толю это не смущает.

Кассирша смотрит на содержимое корзины и говорит, что с нас 50 копеек за две булочки. Я её прошу оплатить восемь булочек. Кассирша мне говорит, что видит только две булочки. Я настаиваю на восьми булочках. Толя при этом стоит с невинным, лукавым видом и поглаживает артистически свой объёмистый живот. Я объясняю кассирше, что мы шесть булочек уже съели. Та возмущённо говорит мне, что сначала нужно булочки оплачивать, а потом их есть. Но тут она переводит свои глаза на Тошу и всё понимает. Толя с подчёркнутым чувством удовлетворения демонстративно смотрит на люстру и делает вид, что речь идёт не о нём. Всё это прошло на таком высоком чувстве артистизма, что все вокруг стоящие покупатели заулыбались...

Рядом с нашими бараками находился большой частный дом с огромным огородом. Жила в нём семья, где среди детей были Коля и Митя. Колю всегда все звали ласково Колюней, а его брата, которого все недолюбливали - Митюхой. Колюня очень плохо учился, с трудом окончив десятилетку. Почти все пошли учиться дальше, а Колюня в институт и не собирался. Многие со временем понаоканчивали там всего разного, обзавелись семьями, Колюня так никуда и не поступил. Нам всем уже стало за тридцать, мы переехали в другие районы Москвы, и тут ко всем нам по очереди стал являться наш Колюня, сияя, как начищенный самовар. С ходу он показывал всем свой новенький, только что полученный студенческий билет, говоря:

- Ты знаешь, старик, я поступил в институт. Вот так-то, - я студент. Он целый вечер мог говорить, но только на одну тему - свою студенческую. Сбылась его вековая мечта, что весьма похвально. Лучше поздно, чем никогда.

 

Самолётная Крыса

На первом этаже моего барака жила большая семья Костроминых. Их сын Борис был улыбчивым парнишкой, склонным к иронии и мелким издевательствам. Если становилось совсем скучно, то это его, в первую очередь, не устраивало:

- А не навестить ли нам с "дружеским" визитом бабку Лену?

И становился в первые ряды издевателей над бедной старушкой, у которой не всё нормально было с головой, а особенно с нервной системой, что приводило в восторг нас, малолетних бездельников. Увидеть бабку Лену в истерике с половником в руке для нас было наслаждением.

Боря Костромин всегда ходил по двору с ехидной улыбочкой на лице, готовый поиздеваться даже над собственным дедом. У него почему-то было прозвище - Крыса. Может именно от его ехидства и мелкой подлости, к которой он был склонен. Что особенно запомнилось, так это его всегда лоснящееся от жирности кожи лицо, которое постоянно блестело. Когда мы его спрашивали, умывался ли он сегодня, он отвечал, что уже два раза и с мылом, но жирность его кожи при этом всегда была повышенной. Кроме этого, его лицо было постоянно изрядно покрыто прыщами. Это производило неприятное впечатление.

Был у него старый-престарый дед, который получал пенсию. У деда был преотличнейший аппетит. У кого в те годы аппетит был плохой вспомнить сложно, так как всем проявить его в полной мере редко удавалось, - просто, есть было нечего. Но деду проявить свой аппетит в полной мере удавалось минимум, как раз в месяц.

Обычно, что мы все ели? Картошка, крупы, макароны, молоко, которое нам прямо в барак рано утром доставляли предприимчивые жители ближайшего пригорода, да и кое-какая мелочь, как, например, щавель в пустых щах. Хлеба ели не вволю, так как хлеб был по карточкам. Семья Костроминых ела не лучше, чем все. Но, не их дед. Дед, как только получал свою пенсию, прикарманивал её часть и покупал себе колбасы.

О, колбаса! Ты была кулинарной мечтой всех жителей нашей улицы, да и, наверное, почти всех жителей нашей страны тех времён. Как ты была вкусна! В то время не было понятий о примешивании в тебя всякой дряни, как это делают сейчас. Ты была натуральным продуктом с необыкновенным вкусом! Ты была пределом всех наших мечтаний! Ты была надеждой, ради которой стоило жить, ибо, когда ты попадала к нам очень редко в рот, то тебя никогда не следовало сразу разжёвывать и глотать. Тебя нужно было положить на язык и долго сосать, как леденец. Тебя следовало нежно покусывать зубками, если они у тебя сохранились.

Но, деду напоминать об этом по последнему пункту было не обязательно, так как зубов у него уже давно не было. Дед расхаживал по комнате, зажав в руке кусок полукопчёной одесской колбасы так, чтобы она была не заметна. Отвернувшись, он незаметно откусывал своими дёснами кусочек колбасы и долго его усваивал по выше указанной технологии, но без последнего пункта. При этом по комнате распространялся такой удивительный аромат, что у всех домочадцев текли изо рта слюни, включая кошку, которая начинала ходить вокруг деда кругами и выпрашивать колбасу, истошно мяукая. Колбасу она чувствовала не только своим тонким обонянием плотоядного хищника, но и всем телом, включая хвост, который в такие моменты вожделенного желания задирался трубой вертикально верх и трепетно подрагивал.

Дед начинал нервничать. Он широко разводил руками в стороны; при этом одна ладонь у него была открыта, а другую ладонь, с зажатой в ней колбасой, он открыть не мог. Затем он обращался к кошке, а не к окружающим:

- Ну, чего тебе от меня надо? Брысь! Видишь? У меня ничего нет.

Борис, внук деда, тоже очень любил колбасу. Иногда от дедовой колбасы и ему немного перепадало. В таких редких случаях он выскакивал во двор с зажатой в руке колбасой и с крыльца кричал:

- Сорок один, никому не дадим.

Так было принято. Мы, детишки, не любили есть дома, - это скучно и не интересно. Да и вкус не тот. Насколько лучше выскочить на улицу к друзьям и врагам твоего детства, которых почему-то у всех было примерно поровну, и показать всем, что у тебя в руках кусок чёрного хлеба, что являлось лакомством. И не какой-то там паршивый кусок из середины буханки, который проскакивает в желудок почему-то очень быстро, а великолепная горбушка, жующаяся долго и смачно, которая полита вкуснейшим подсолнечным маслом и посыпана крупной солью. И что ещё: она обильно натёрта свежим чесноком из собственного огорода. Это были редкие минуты полного счастья, но они были.

Ты стоишь с этим куском на высоком крыльце в три ступеньки; ты уже сказал свою скороговорку, ты только что откусил первый кусок от лакомства, ты держишь высоко эту откусанную горбушку в вытянутой руке, чтобы её все видели, и это у тебя никто не имеет права отнять, ибо ты успел сказать: "Сорок один, никому не дадим".

Но, если ты растяпа, и этого сказать не успел, то тут же к тебе имеет право подскочить любой из твоих приятелей, или даже врагов, и сказать:

- Время просить, дай откусить.

И тогда тебе придётся дать ему откусить от твоего куска один раз. Но, если от такого кусания тебе что-то останется, то тебе повезло, ибо при этом вечно голодный рот открывается так широко, что туда помещается не только вся твоя горбушка, но и пол твоей руки, почти по локоть. Поэтому надо быть очень осмотрительным и не забывать про скороговорку.

И внук нашего деда никогда об этом не забывал. Он выскакивал с куском колбасы на крыльцо, держа её крепко в руке, как свечку. Он ещё только высунул голову из парадной, но этот заветный кличь им уже был произнесён. Нам только оставалось глотать слюни и смотреть, как Борис Костромин неторопливо откусывал от дедовой колбасы, проделывая с ней все полагающиеся при этом процедуры, включая нежное покусывание её зубами, ибо зубов у нашего Бориса было в изобилии. Как после всего этого можно было называть Борю Костромина? Не трудно догадаться.

Были на нашей улице не только артисты, музыканты, поэты, дипломаты, писатели и художники, проявившие свой талант в далёком будущем, но и лётчики. Борис Костромин через несколько лет окончил военное лётное училище и стал настоящим лётчиком, которому мы все завидовали. И когда в небе мы видели самолёт, то всегда задавали себе вопрос:

- А не наша ли Крыса так красиво летит?

 

Баба Лена, дай полено, и Васёк

Не каждый наш удар приходился в ворота во время игры в футбол. Частенько попадали по окнам. Как-то наш мяч угодил в окно бабки Лены. Бабка, как всегда выскочила с кочергой и стала гоняться за нами по двору. Но куда там, - мы увёртываемся от кочерги, да ещё и припеваем:

- Баба Лена, дай полено, нечем печку растопить.

Это её мы каждый вечер доводили до белого каления, распевая под её окном эту прибаутку. Когда бедная старушка с расшатанными нервами, наконец-то, угоманивалась и ложилась спать, мы привязывали к её окну ниточку с камушком и тихохонько постукивали по стеклу камушком. Ну что особенного? Камушек-то совсем маленький. Его почти не слышно. Но бедная старушка выскакивала в одном исподнем и пыталась нас застать на месте преступления. Наивность. Ниточка-то длинная. Мы в кустах, глубокая ночь. Не видно ни зги, темень. Фонарей-то тогда не было.

Наши садистские наклонности не имели предела. Отчего это происходило? Отчасти от скуки, но, наверное, больше всего от отсутствия понятий о добре и уважении к старшим. Нашим воспитанием никто не занимался. Родителям было недосуг, - за день они так уставали на работе, что им было не до нас.

Жила в нашем дворе ещё одна любопытная бабка. Мы звали её Васёк, ибо она так обожала своего кота Ваську, что не могла и минуты просидеть на завалинке, луща семечки, чтобы не видеть рядом с собой своего любимца. А кот её был блудлив и не любил сидеть дома. Она начинала рыскать по всем садам, подвалам, помойкам и свалкам, крича жалобным голосом: "Васёк, Васёк, Васёк! Куда ты запропастился? Васёк, иди домой, я тебе молочка налью".

Но Васёк больше любил свободу и любовные кошачьи приключения, дерясь с другими котами за место под солнцем, чем свою хозяйку. Поэтому жалобное "Васёк" раздавалось по нашему двору, почти не переставая, с самого раннего утра и до позднего вечера.

Васёк часто посещал помойки, где он не столько искал чего-нибудь вкусненького, сколько любил поохотиться на воробьёв. Иногда ему удавалось поймать зазевавшегося воробья, но это было редко. В то время на помойках было много ворон. Васёк на них посматривал вожделенно, но нападать опасался. Но однажды он решился напасть на одну из ворон. Ваську удалось схватить ворону за крыло. Та подняла невообразимый гвалт. Неожиданно, на Васька спикировала другая ворона. Она вцепилась ему в загривок и стала бить Васька крыльями и клевать в голову. Васёк оторопел от такой наглости. Он отпустил свою жертву и повалился на бок. Ворона отпустила Васька, и тот бросился наутёк. С тех пор Васёк стал побаиваться ворон, но продолжал охотиться на воробьёв.

У моего друга Славика Куликова тоже был кот по имени Жмурка.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Славик Куликов на скамеечке моего барака.

 

Попал он к нему ещё совсем маленьким котёночком. Котёнок жалобно мяукал и постоянно жмурился при ярком свете. Поэтому его и назвали Жмурка. Подрос Жмурка и стал взрослым котом. Был он очень ленив. Мышей он не любил ловить, хотя и не давал им спуску, если в поле его зрения появлялась мышь. Но чаще всего он лениво лежал в садике под окном на травке, жмурился, глядя на солнце, и пытался поймать надоедливых мух. Он смешно махал своей лапой на пролетающих мух, но те были увёртливы и ему не поддавались. Жмурка злился, злобно мяукал от неудачи, но продолжал свои бесплодные попытки. Затем он лениво нежился на солнышке, зевал, широко раскрывая свою зубастую пасть, и сладко потягивался, вытягиваясь в струнку.

Но эту идиллию частенько нарушал кот Васёк. Он был покрупнее Жмурки и понахальнее. Несмотря на то, что сад под окном Славика был не его территорией, Васёк нагло заходил в сад, подходил к Жмурке, тот вскакивал, выгибая спину дугой, шипел на Васька, но потихоньку пятился, потому что знал, что с Васьком шутки плохи. Если Жмурка не отступал, то Васёк приближался вплотную и царапал Жмурку по морде так, что у того появлялась кровь на носу, или ухе.

Иногда у Жмурки хватало мужества не отступать, и тогда по садику катался истошно визжащий клубок из двух сцепившихся котов. Ярости этой схватки не было предела. В воздух летели клочья выдранной шерсти и вырванных с корнем цветов. Но силы были не равны. Через несколько десятков секунд Жмурка молнией нырял под крыльцо, ощетиниваясь и шипя оттуда на обидчика. Васёк, злобно поурчав, преследовать Жмурку под крыльцом не отваживался. Походив немного кругами у крыльца, Васёк с видом победителя отправлялся по своим кошачьим делам далее. Жмурка ещё долго сидел под крыльцом, зализывая свои раны.

На соседней улице у нас жила одна аномалия: это был Толя-Голова. Парню было под тридцать, не то, что нам, мелюзге. Была у него очень непропорционально-большая голова, что и предопределило его прозвище. Парень ходил без всякого дела по дворам и ругался экспромтом матом в рифму, да так складно, что ему, наверное, позавидовал бы сам Барков. Было у него с этой головой не всё в порядке, но нас это очень забавляло. Мы, развесив уши, слушали его в три уха, наслаждаясь не только его матом, но и стройностью рифмы и слога. Это удивляло - человек не изъяснялся, как все прозой, а говорил стихами, хоть и матерными. Услышать от него не матерное предложение было трудно. Всё это делалось с юмором и большой выдумкой. Над ним все потешались, а порой и издевались:

- Ну, ты, Голова Садовая! Что, кроме мата, можешь сказать?

Он обижался, хватал кирпич и начинал, на потеху окружающим, бегать с кирпичом за обидчиком.

Впоследствии Толя-Голова работал со мной в НИИ Прикладной Физики. Я работал в одном из научных отделов по электронике, а он в такелажном отделе по перетаскиванию тяжестей. Свой искромётный "талант" он не растерял. Часто его можно было встретить сидящим на лавочке такелажников с папиросой в зубах. И сквозь эти прокуренные зубы он скороговоркой, почти не останавливаясь, матерился в рифму длинными предложениями. Это были не домашние заготовки, а самый настоящий экспромт. Он мог описать с матом в рифму сегодняшнюю погоду, состояние текущих дел по работе, встретившегося ему случайного товарища, или даже друга. И это было не издевательство над собеседником, а его взгляд на событие.

Но его коронкой были праздничные "поздравления". Накануне праздника он "садился" на телефон в окружении своих товарищей и друзей. Набирал номер телефона какого-нибудь начальника отдела и начинал его "поздравлять" в своём духе. Делал он это настолько талантливо и с юмором, что на него никто никогда не обижался и не жаловался. Все считали почти за честь, если Толя-Голова удостаивал его таким "поздравлением". Его фантазии и выдумке, при этом, не было предела.

В начале 90-ых, в Терлецкой дубраве обращал на себя внимание странный старик, заросший бородой. Он производил впечатление неадекватного человека, ибо постоянно, не останавливаясь, говорил талантливыми рифмованными шутками и прибаутками. Иногда я его видел у продуктовых магазинов, смиренно стоявшим у входа. Прибауток он при этом не измышлял. Он стоял не с протянутой рукой, но ему люди подавали то мелочь, то что-нибудь из еды. Он смиренно и с благодарностью всё принимал молча, низко кланяясь. Признать в нём Толю-Голову мне было трудно.

Был в нашем детстве ещё один матершинник, но это была уже бездарная проза. Он через каждое слово в своих примитивных предложениях повторял одно и тоже матерное ругательство. При этом он вёл разговор без всякого возмущения, рассказывая о самых обыденных вещах. Слушать его примитив было неприятно.

Игры и забавы

Игр было много. Просто пропасть: всех за день не переиграешь. Например, в "козла". Карты тут не причём. Просто "козлом" становился один из нас, очертив сзади себя черту. "Козёл" стоял, согнувшись в три погибели, держась за свои широко расставленные ноги, и смотрел из-под ног, как с разбегу от черты прыгали через него такие же, как и он сам недоумки. Последний из недоумков отчёркивал носком ноги, после прыжка, черту, на которую "козёл" и передвигался. И все прыгали снова. Но каждый раз расстояние от черты до "козла" становилось всё больше и больше. Наконец, кто-то уже не мог перепрыгнуть через "козла", и сбивал его. Тогда он сам становился "козлом", и всё продолжалось далее с самого начала.

Трудной задачей "козла" было смотреть из-под ног за прыгающими. Не разрешалось заступать за черту прыгающему. Но попробуй, докажи, что заступ был совершён. Но, если докажешь, то заступивший обязан был стать сам "козлом". Прыгающие старались как можно ближе чиркнуть носком ноги по земле после перелёта через "козла", чтобы расстояние до "козла" росло медленнее. "Козёл" от черты всё более отдалялся и отдалялся. Если кто-то чувствовал, что ему не удастся перепрыгнуть "козла", то он выбывал из игры.

Но были среди нас такие мастера, которым удавалось ласточкой пролетать от черты до "козла" и перепрыгивать через него, пролетая по воздуху много метров. Это было зрелище. Игра затягивалась на несколько часов. Ловкачи чиркали землю ногой по сантиметрам, а "козёл" никак не мог заставить их ошибиться. Некоторые могли пролететь по воздуху метра четыре. Смотреть было страшно, но захватывающе.

Когда надоело играть в "козла", то можно было поиграть в чехарду. Считались с помощью считалочек, которых была пропасть. Тот, на которого указывала считалочка, становился лицом к сараю, немного отступив и упираясь в сарай руками. Остальные с разбегу запрыгивали ему на спину. Постепенно куча росла. Всех запрыгнувших водивший должен был удерживать на своих ногах. Если кто-то запрыгнул на кучу, но упал с неё, то он становился водящим, на которого начинали запрыгивать остальные. Иногда куча увеличивалась до огромных размеров, а количество прыгающих не кончалось. Заканчивалось это всё тем, что кому-то не удавалось запрыгнуть высоко, и он падал на землю. Тогда он становился в основание чехарды.

Популярной игрой на интерес был пристеночек и расшибалка. У всех нас в наших дырявых карманах всегда водились монетки. Мы их или выпрашивали у родителей, или, чаще всего, находили под деревянными платформами Чухлинки и Перово, изобилующими огромными, с палец, щелями между пересохшими досками, куда монетки и проваливались. Это был самый настоящий промысел. Ходили часами, просматривая каждый сантиметр земли под платформой.

В пристеночек играли у кирпичной стены, если такая находилась, где задачей игрока было так ловко ударить по стенке торцом монетки, что она отскакивала от неё далеко. Второй игрок должен был своей монеткой попасть так близко к монетке первого игрока, чтобы можно было своими растопыренными пальцами прижать её к земле одновременно со своей монеткой. От этой постоянной растяжки пальцы у некоторых так сильно оттопыривались, что помогало достать далеко разбросанные монетки, - тогда он забирал эту монетку себе.

В расшибалочку играли, кладя свои монетки стопочкой на черте. Потом отступали от этой черты метров на пять, шесть и отчерчивали вторую черту, от которой бросали специальные биты в виде старинных монет, обладавших большой массой и размером, или кругляшкой, которую находили на свалке.

Таких свалок сейчас что-то не видно. Свалка состояла из отходов, получающихся после обработки металла на токарных и фрезерных станках. Таких свалок было так много, что казалось: в стране токарей и фрезеровщиков больше, чем остального населения. Стружки от этих станков были ядовито-синего цвета, так как выходили из-под резца сильно раскалёнными. Эти стружки были завиты в длинные-предлинные гирлянды. Они в огромном количестве находились как на открытых железнодорожных платформах, так и на самой свалке. Горы этих стружек поднимались порой до уровня трёхэтажного дома.

Вот из-под этих стружек и подбирали мы биты в виде кругляшек для игры в расшибалку. От второй черты нужно было бросить расшибалку так, чтобы она пересекла первую черту. Если не добросил, то твоя монетка пропадала и ты выходил из игры.

Поэтому все старались первым делом перебросить биту через черту, притом не слишком далеко. Тот, кто попадал битой на черту, имел право первым расшибать стопку монет, а который попадал битой чуть далее, - вторым участвовал в игре. Особой удачей считалось, когда бита попадала на стопку и переворачивала монетки, лежащие все решёткой вверх, на орла. Такие монетки сразу же переходили в карман бросившего, и он начинал первым расшибать стопку, стараясь перевернуть монетки на орла своей битой. Если ему это удавалось, то он продолжал лиходействовать, если нет, то вступал в игру следующий, который бросил свою биту ближе к черте со стопкой монет.

Не разрешалось бить монеты битой "под себя", ибо это давало преимущество. Но, попробуй, уследи! Вот тут и начинались споры:

- Ты ударил под себя!

- Неправда, я ударил ровно.

Но, тогда видеозаписи не было, поэтому повтор не посмотришь. Отсюда игра переходила в крики, а порой и драки.

Самой популярной игрой был чижик. Бралась палка, обстругивалась до четырёх граней, концы заострялись. На гранях вырезалось: 1, 2, 3 и крест. На земле рисовался квадрат, который назывался "домом", в его центр ставился чижик, по которому надо было ударить лаптой по самому кончику. После этого чижик взлетал, кувыркаясь, а по нему били лаптой, и чижик мог отлететь от "дома" довольно-таки далеко.

Если он падал единицей вверх, то разрешалось его ещё один раз отправить далее. Особой удачей считалось, когда чижик падал на трёшку, тогда он ещё три раза поддавался. Если же чижик падал на крест, то водивший сразу мог бросать его в "дом", в чём и заключалась игра.

Некоторые специалисты так ловко умели в эту игру играть, что часто им не хватало нашего большого двора, и они несчастную жертву загоняли за угол, откуда и "дома"-то видно не было.

Когда чижик надоедал, можно было пойти в уборную. Это было великолепное творение моего отца. Представьте себе длинный сарай, разделённый на две полвины: мужскую и женскую. Каждая половина предназначалась на пять персон. То есть, имелось в каждой половине по пять здоровенных дыр в полу. Иногда в эти дыры проваливались дети. Каждое такое грандиозное заведение принимало за раз до десяти персон и не простаивало. Этих заведений было не так уж много, - всего по одному заведению на два барака, то есть на восемьдесят семей. И не было, порой, более интересных забав, чем слушать некие специфичные звуки, раздающиеся с женской половины уборной.

Мы ржали во всю глотку над особенно понравившимися звуками, и, смущая чуть живых от неловкости своего безысходного положения жертв, улюлюкали и комментировали события всласть, пока те, не выдержав и не доведя до конца своё действо, не вылетят пулей из заведения. Зимой содержимое уборных замерзало, и из толчков росли кучи. Их обязан был дворник сбивать ломом и лопатой, но он был всего один на нашу улицу, и часто воспользоваться толчком было невозможно. Фамилия у него была, как сейчас помню - Фильчиков. Меня им в раннем детстве часто пугала мама:

- Вот не будешь слушаться, отдам тебя Фильчикову.

Я хорошо знал про Фильчикова. Угроза помогала. Как-то мне, карапузу, подарили воздушный шарик. Ну, - это я был уж очень маленьким. Я не смог его удержать, и он у меня вырвался, улетев в небо:

- Наверное, - думал я, - чем-то его я обидел. Зачем он вырвался? Ведь я полюбил его с первой минуты.

И в слёзы:

- Пойдём к Фильчикову, ведь у него есть длинная лестница. Пусть он достанет улетевший на небо мой шарик.

Но, вернёмся всё-таки к играм. Это было самое интересное в детстве. Вот, скажем, почему бы нам не побегать по длиннющим коридорам бараков, играя в прятки. Лампочек в коридорах не было. У каждой двери стояло по помойному ведру, запахи из которых ужаснули бы даже отпетых уголовников, всю свою жизнь проведших у своей родной параши. Но нас это не смущало. Можно было очень хорошо притаиться за понравившимся ведром и быть незамеченным водившим, с широко открытыми глазами пробегавшим мимо тебя в полутьме.

В коридоре было темно даже в самый солнечный день. Только в конце барака слегка светилось пыльное окно, как лучик света всё в том же тёмном царстве. И было совсем не важно, что при этом опрокидывались вёдра, в которых часто было то, что так неудобно, иногда, выносить в выше упомянутые специфические заведения. А ты порой был облит этим содержимым с ног до головы, а из дверей выскакивали рассерженные обитатели этого барака, которые били тебя по голове чем попадя, при этом выражая своё возмущение не в столь изысканных выражениях, как, например, на рынке, когда кто-то опрокинет корзину со снедью.

 

Гога

Жил в нашем дворе здоровенный парень. Ему было за двадцать. Мы все были намного его моложе. Был он слабоумным, по-нашему - дурачком. Он всегда ходил по двору ухмыляющимся без причины. Покажи ему пальчик и загни, - он заржет, как сивый мерин. Звали его Гога. Он нигде не учился, но был грамотным, так как его мать была педагогом в нашей школе. Она вела у нас немецкий язык.

Все мы были шкодниками. Издевались друг над другом постоянно, как могли. Ведь других развлечений у нас не было. Больше всего издевались над несчастным Гогой. Он всегда принимал активное участие во всех наших деяниях, чаще всего в качестве жертвы. Например: играем мы в "козла". Подходит тут же Гога, со своей бессмысленной улыбочкой, ощеривается так, что показывает все свои 32 зуба сразу. А зубы у него были здоровые, как у монстра. Росли они у него, как казалось, только вперёд. К тому же он их никогда не чистил, - не могли заставить никакие уговоры матери. Ну, что с дурака возьмёшь? Были они у него зелёного цвета. Это впечатляло!

Просится Гога взять его поиграть с нами в "козла". Ну, конечно! Как можно отказать? Предлагаем ему стать "козлом". Сами мы всегда считаемся, кому отдуваться первому. А тут перед нами простофиля, он и так согласен и будет очень рад. Очерчиваем, как положено черту. Гога, со знанием дела, становится в позу нагнувшись. Пока расстояние маленькое от черты, всё идёт нормально. Гога счастлив: с ним играют на равных, хотя он уже взрослый мужчина. Ему далеко за двадцать, а нам, малолеткам, по двенадцать, тринадцать. Но вот расстояние увеличивается, и один из нас со всего разгона нарочно толкает Гогу под зад коленкой. Бедный Гога, не ожидая такого, не успевает вытянуть руки и врезается в землю зубами, которые у него так удобно выступают вперёд, что могли бы, при случае, заменить землеройный экскаватор средней мощности. Встаёт Гога, как ни в чём не бывало с земли, ржёт от счастья, что он в игре, и просит продолжить игру далее.

За такое в другом случае можно было бы сразу схлопотать по морде, но тут перед нами дурачок. Можно, ничем не рискуя, поиздеваться и далее. Но мы, конечно, "джентльмены", притом все сразу. Зачем выделяться? Равенство и братство - вот наш девиз! И понимаем, что быть всё время козлом, да к тому же ещё и отпущения, неприлично. Мы предлагаем и ему попрыгать через нас. Счастью Гоги нет предела. Он, осклабившись до предела своих безграничных возможностей, разбегается, прыгает, летит от черты по воздуху ласточкой, как большой мастер, не переставая ухмыляться на лету, и вот его ладони уже готовы опереться на спину "козла"...

Но не тут-то было. "Козёл" почему-то приседает, и Гога, не найдя опоры, снова вгрызается в землю своими великолепно выступающими вперёд зубами, на том же самом месте, только ещё глубже, чем минутой ранее. При этом он застывает на зубах в немой сцене, как кажется нам, на несколько секунд, картинно прогнувшись в спине и широко растопырив руки. Встает, отплёвываясь, и нет на земле более счастливого человека, чем он, ведь ему несказанно повезло ещё раз, - он снова был в игре. К тому же хорошо почистились зубы: они наконец-то заблестели, будто после зубной пасты. Нет, не "Блендамеда". Тогда его ещё не изобрели. Это будет гораздо позже, когда смотреть телевизор будет совершенно невозможно из-за нескончаемой рекламы и всё того же "Блендамеда", будь он неладен, в частности. Зубы Гоги заблестели так, как только могут блестеть драгоценные бриллианты в лучах заходящего солнца. Блестели от неё, от нашей кормилицы, от земли то есть. Что тут непонятного?

Забавам с Гогой не было предела, но скоро надоедало, ведь были и другие забавы. К тому же Гога пошёл к себе домой послушать свою любимую пластинку, которую он заводил почти всё своё свободное время. Заводил её он самозабвенно, с рвением. Слушал он её подряд помногу раз, ибо в то время это была самая популярная пластинка - гимн Советского Союза.

Нет, Гога не был полным дебилом, - он умел хорошо читать и писать. В принципе, он был самым безобидным человеком среди всех нас, жителей тех бараков. Лично я никогда не издевался над Гогой. Жаль, что в этом взрослом ребёнке, обладавшем добрым, отзывчивым сердцем и мягким характером, не было ясного ума.

 

Володя Самгин

Были забавы и более опасные. Как-то, когда был дождик и на улицу носа не высунешь, как всегда, решили прыгать со ступенек парадной лестницы, ведущей на второй этаж, на поперечную доску под входным оконцем, хватаясь за неё, как за турник. Это за доску-то, которую руками не обхватишь, и которая была тонкой и прогнившей. Прыгали всё с более высокой и высокой ступеньки. Нагрузки на доску все возрастали и возрастали. Мешал выступ сверху. Уже приходилось сильно нагибаться, и прыгать почти горизонтально, иначе с высокой ступеньки за доску не ухватишься. Все уже сошли с дистанции, только Володя Самгин, младший брат Гоги, остался в строю.

Была и него кличка - Бешенный, потому, что он никогда драться, как и было положено всем нам, не умел. Чуть что, он молча свирепел настолько, что становился невменяемым. Он сразу хватался за самый большой булыжник, какой только оказывался в радиусе его бешенства. С таким лучше не связываться, - проверял много раз, притом лично. Каким образом удавалось увернуться от булыжника, я сам себе до сих пор представить не могу, ведь целил всегда Володя в голову. Был он очень самолюбив, и во всём всегда хотел быть только первым. Когда все на шестой ступеньке отпрыгались, Володя сказал:

- Я сейчас прыгну с седьмой ступеньки.

Все недоумевали. Это невозможно. Ноги прыгающего уже были практически почти выше доски, за которую следовало зацепиться. Но он прыгнул. Сложные цирковые прыжки, виденные мною в цирке, до сих пор мне кажутся жалким лепетом. Он прыгнул не вверх, как это все мы делали до этого, а вниз. Иначе было не пролететь: мешал всё тот же нависающий сверху карниз. Руки при этом, в последнее мгновение, он задрал вверх. Каким-то неуловимым движением ему удалось ухватиться за хилую, тонкую досочку. Доска затрещала! И ... выдержала! Он заболтался на доске, но ухватился за неё только самыми кончиками пальцев. И только после этого он сорвался с доски. Но торможение, всё же, состоялось. Он отделался лёгкими ушибами. Все мы просто ахнули от удивления и восхищения. Если бы доска не выдержала, он разбился бы насмерть, сломав себе позвоночник. Но дураков Бог бережёт. Всё обошлось.

А Володя Самгин стал героем на час, даже меньше, потому что дождь кончился. Все высыпали на улицу и вскоре напрочь забыли о "герое". А в остальном-то он хороший парень, если его не задевать. Но, как не задевать, если иногда ну совсем нечем было заняться? Оставалась только издёвка: сегодня над тобой, а завтра, конечно же, надо мной. Володя Самгин хорошо учился, был начитанным мальчиком и вёл себя обычно достаточно хорошо.

 

Лёвка-Рыжий

На первом этаже моего барака жил Лёва Мавродиади. Именно его отец сидел в сталинских лагерях по политическим мотивам. Его мать так много работала, что я её практически и не видел. Лева был евреем, но редкой для евреев окраски. Его шевелюра была огненно рыжей, поэтому его все и звали Рыжим.

Был Рыжий голубоглазым, что сильно контрастировало с его огненной шевелюрой. Особенно впечатляла его постоянная улыбка набекрень. Перекос при этом был настолько большим, что казалось, будто бы его рот находится постоянно на щеке от рождения. Но, когда его ухмылка проходила, то рот занимал ровное положение. А так как Рыжий всегда был в превосходном настроении, близком к шкодливому, то его улыбка набекрень была его основной и постоянной достопримечательностью.

Он был среди всех нас самым шебутным. Если становилось уж совсем делать нечего, то Лёвка-Рыжий всегда находил нам чем заняться. Его фантазия была беспредельна. Он первым вводил на что-либо моду.

Например, на пистолеты. Бралась им за основу пистолета охотничья гильза, в неё он изготавливал и вставлял деревянный поршень, который взводился в боевое положение и имел резинку. И когда нажимался примитивный курок в виде проволоки, то этот поршень устремлялся внутрь гильзы резинкой, и иголкой, находящейся точно по центру, ударял по капсюлю. Раздавался оглушительный звук с дымом, имитирующий боевой выстрел. По его образцу вся наша улица стала делать такие пистолеты. Мы собирались группами и шли на рынок, где покупали пачками эти охотничьи капсюли.

В его комнате на стене висела лосиная шкура с очень длинным мехом. Из этой шкуры Рыжий стал делать чеканки. Отрезался маленький кусок от шкуры. В центре под мехом, пришивалась свинцовая пуговица, а длинный волос воланом распрямлялся до горизонтального положения. Получалась великолепная чеканка. Если такую чеканку подбросить вверх, а затем, сгибая ногу в коленке поперёк и внутрь, ударить по чеканке боковиной ботинка, то она подскочит вверх, но падать будет не так уж быстро. Растопыренный длинный волос шкурки создаёт сопротивление воздуху, как маленький парашют.

Нужно было как можно больше раз ударять по чеканке, пока она не падала. Иным это удавалось сделать до сотни раз. К Рыжему стало приходить так много ребят, прося отрезать от шкуры лося кусочек на чеканку, что в короткое время от шкуры осталось совсем немного, - не больше суповой тарелки, - совсем, как в романе Бальзака с шагреневой кожей. Рыжему влетело от матери.

Вся его дверь была в дырках. Именно в неё он кидал вместе с нами ножи. Эта страсть была очень опасной, ведь дверь никогда при этом не закрывалась. Иногда кто-то входил без стука и чуть не попадал под нож. Но, слава богу, до травм, по чистой случайности, дело не доходило, а могло дойти. Как терпела всё это его мать, было загадкой.

Потом он изобрёл способ, как делать отпечатки на бумаге с фотографий из книг, - прообраз будущего ксерокса. Это держалось им в тайне. К нему приносили книги, он удалялся за ширму, что-то там делал, и через несколько минут выносил копию этой фотографии, правда, в зеркальном отражении, - это удивляло и восхищало.

Именно Рыжий впервые задался вопросом: Как ходить в кино задарма? Он стал собирать оторванные контроли от билетов и сами билеты после сеансов. Затем он склеивал контроль и билет отварной картошкой, проглаживая утюгом. Получался великолепный билет, на который можно было посмотреть любой кинофильм. Контролёры принимали подделку за подлинник.

Именно Рыжий был первым заводилой, когда нужно было подразнить бабку Лену, да и не только её. Поиздеваться над дурачком Гогой он тоже не упускал ни малейшей возможности.

Все шумные и азартные игры всегда начинал Рыжий. Он неплохо играл в футбол, особенно хорошо стоял на воротах. Было у нас увлечение: один из нас становился на ворота, а другой бил по воротам, - кто больше забьёт. Так вот, Рыжего обыграть было невозможно. Бил он всегда по мячу с левой ноги, что для стоящего в воротах непривычно. К тому же он умел послать мяч точно в угол, - впритирку к штанге. А когда он сам становился на ворота, то забить ему было очень трудно: все мячи, даже из угла (шестёрочки), он всегда мастерски вытаскивал. Среди нас он был лучшим игроком, правда, это всеми оспаривалось.

Всех новаций Рыжего сейчас трудно припомнить, но их было очень много. Он постоянно что-то изобретал, - с ним не соскучишься. Рыжий окончит в будущем институт. Много ли он наизобретал при этом, хотелось бы узнать, да неоткуда: все расселились кто куда, и отыскать кого-либо практически невозможно.

Ямы

Одно время стало модным копать глубокие ямы. Такие глубокие, что из них уже без посторонней помощи и выбраться-то было невозможно. Копали их сначала почему-то посреди двора. Прямо на дороге, которая проходила через наш двор и копали ямы. Однажды, ранним утром нас разбудила громкая ругань и вопли из ямы. Ночью кто-то возвращался откуда-то и попал в нашу яму. Стали ямы копать в других местах. Зачем? А кто знает? Просто душа иногда хотела чего-то такого, чего обычно в жизни и не бывает. Грунт сверху был плотный, земляной. Далее шёл жёлтый песок такой прохладный, что в жаркое лето хотелось копать глубже и глубже.

Копаю я, как все, на пересменок. Сил много, ума намного меньше. Не интересно копать яму только вниз. Конечно, надо копать в сторону. Начал копать в сторону. Любому дураку ясно, даже, наверное, Гоге, что песок не глина, на верхнем своде держаться не будет. Сыпуч песок-то. Но я не Гога. Я намного умнее Гоги. Яма-то пока ещё не глубокая: всего каких-то там три, четыре метра в глубину. А в сторону, так и всего чуть-чуть. Так метра на два, не более. Надо в сторону копать побольше. Ну, что-то там слегка стал падать песок со свода. Падает как-то странно. Не сыплется, как ему положено тонкой струйкой, а падает пластами. Не много падает, по чуть-чуть. Так, примерно, по корыту зараз. Пустяки, конечно. Ничего страшного. Можно и это выгрести. Однако, чтой-то притомился. Можно и передохнуть. Чего кишку-то рвать понапрасну. Нечего жадничать. Там, наверху, твои дружаны ждут, не дождутся своей очереди. Надо и им дать выполнить свой долг.

Вылезаю на неинтересную волю. Тут же дружан с радостью лезет в яму. Конечно, только это настоящая жизнь. Как это мы раньше обходились без ям? Ума не приложу до сих пор, а мне-то сейчас уже семьдесят. Но, неожиданно из ямы раздались отнюдь не радостные песни, а приглушённые вопли о помощи. Случился такой большой обвал песка, что дружана засыпало с головой, и он глухо вопит о помощи из-под обвала. Спускаемся сразу все в яму. Лихорадочно копаем лопатами, горстями. Но чем больше копаем, тем больше сыплется. Вот уже и дружан из-под завала голос перестал подавать. Перепугались! Побросали лопаты. Как бы нас тоже не засыпало. Наверх! К солнцу! Как хорошо наверху! Такой чистый воздух! Не то, что в яме. И ничто на голову не сыплется. Благодать! Зачем стали копать яму? Вроде и без ямы тоже неплохо.

Позвали взрослых, хорошо, что не поздно. Надо бы сразу, да разве сразу поймёшь, что к чему? Да и мозгов-то у нас на всех вместе, как у курицы, причём даже не взрослой. Дружана, чуть живого, всё же откопали.

Костришко в дождишко

Снова что-то скучновато.

- Надо бы костришко разжечь.

- Кто же жжёт костры на огородах во время проливных дождей? Ведь не разгорится!

- А как же мы тогда картошку запечём в золе?

- Разожжем в бараке.

- Да ты, что совсем сдурел? Разжигать в коридоре. Сразу накроют!

- Разожжём в подвале, чтобы видно не было.

- Да мы что, маленькие? Совсем ничего не соображаем?

- Кто сказал, что случится пожар? Мы же разожжём совсем маленький костёрчик, - крохотный, только для картошки.

Разожгли. Чой-то он вдруг ни с того, ни с сего разгорелся, а тушить-то нечем. Воды нет ни капли! Надо же, незадача. Бежим поскорее отсюда, пока вместе с картошкой не сгорели. Обгорел угол барака. Еле смогли потушить ведрами уже взрослые. Хорошо, что колонка с водой рядом, - всего каких то метров двадцать от барака. Нет, вообще-то поболе. Да, точно поболе. Метров эдак на двести.

Ишь, как долго бабы бегут от колонки с вёдрами. Это в наши дни всё просто. Звонишь 01 и баста. Тогда не позвонишь, - телефонов не было. Не то, чтобы вообще, а в нашей округе. Хорошо, что все отцы на работе, а то бы быть нам поротыми по всем правилам: широкими солдатскими ремнями. А тут мамани: пошлёпали дуралеев по задницам каким-то там полотенцем, и всё. Легко отделались. Ну, теперь-то точно умишка поднабрались. Теперь никаких шалостей.

Если вот только слазим на единственную в округе семиэтажку, и всё. Только почему её зовут семиэтажкой? Ведь в ней всего шесть этажей. Ну, мы с неё прыгать не собираемся, - ищите дураков. Мы только с седьмого этажа, то есть с шестого, сбросим кошку. Только кошку. Сами мы прыгать не будем.

Сбросили. Надо же, кошка упала с этой шестиэтажной семиэтажки прямо на лапы. Тьфу ты, никак не привыкнем, хотя всю жизнь живём с этой шестиэтажкой рядом, а всё называем её семиэтажкой. Но, крыша этой шестиэтажной семиэтажки была очень крута. По-видимому, чтобы было с неё удобнее скатываться на единственный во всей округе асфальт вокруг дома. К тому же заграждений у крыши не было. Зачем заграждения? Ведь двери на чердак и на крышу были поставлены с замками, и на крышу никто попасть так просто не мог.

Но эти преграды были не для нас, удальцов, которым не только Кусковский пруд был по колено, но и семиэтажка, то есть шестиэтажка, была не выше сараев, с которых мы гоняли голубей. Нет, точно не выше. Если вот только на один этаж, другой. Ну, от силы на три этажа. Но никак не выше четырёх. Ну, в крайне случае, повыше на пять этажей. Да и то, вряд ли. Иначе с чего бы это наш дружан поскользнулся и почти упал с крыши. Еле зацепился за карниз. Хотел посмотреть на кошку с самого края? Это и понятно! Чего тут не понять? И слепому с края, конечно, видно получше. Зачем смотреть с конька, когда можно всё прекрасно увидеть с края. И увидел... Еле вытащили при этом дружана с карниза.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Семиэтажка. Фото 2009 года.

 

А так вообще-то мы ребята тихие. Кошку даже никогда не обидим, ну разве только очень редко намажем ей под хвостом скипидаром, привяжем пустую консервную банку к её хвосту на верёвке, да пустим по дворам. Вот смеху-то. Кошке жжёт скипидар под хвостом так, что она может обогнать машину. Но никогда не обгоняет, так как машины в нашем дворе большая редкость. Звон от пустой банки стоит такой, что проснётся мёртвый на кладбище, но никогда не просыпается. Откуда взяться мертвецу на нашем тихом дворе. У нас же не кладбище. Ну, мы что, садисты, что ли? Разве мы привязываем банку на длинную верёвку? Длинная верёвка может запутаться в кустах и бедная кошка не сможет излить всю появившуюся у ней энергию. Мы привязываем на короткую. Соображать же надо! Да и какое нам удовольствие видеть запутавшуюся в кустах кошку? Пусть даже и истошно орущую. Никакого.

Кошки всё-таки надоедают быстро. Другое дело собаки. Бездомную собаку можно подманить косточкой, найденной раньше собаки на помойке, повесить её за шею на дерево и смотреть, как она хрипит и извивается. Правда хорошие, не гнилые верёвки в те дни были редкость, и собаки часто обрывались. И если они сразу же мгновенно не исчезали, то мы их снова вешали. Не навсегда вешали, а эдак минут на пять, десять. Мы что, садисты? Как только собака перестаёт дёргаться, мы её с петли сразу же и снимаем. Это же не интересно смотреть на висящую собаку, если она не дёргается и не хрипит. Мы не садисты, мы собаку всегда жалели.

Мы никогда собак, у которых есть хозяева, не вешали. Зачем их вешать? Если, например, собака на привязи и стережёт сад от всякой там шпаны, мы её никогда не вешали. Мы ей подбрасывали кусок самой дешёвой ливерной колбасы, и вечно голодная собака проглатывала её, не разжёвывая, прямо с лету. Колбаса не успевала упасть на землю, так собака жаждала её. И откуда этой собаке было знать, что в колбасе этой было и яду-то всего с пол чайной ложки. ДДТ назывался яд, - для опрыскивания от разных там сельскохозяйственных вредителей.

Нет, вообще-то яду было чуток поболе, чем пол чайной ложки. Наверное, целая ложка. И даже столовая. Точно столовая. Может даже две столовых. Что, яду что ли было жалко? Он почти на каждом углу валялся мешками. Ну, не то что бы на каждом углу. Приходилось за ним ездить совсем недалеко - пару остановок на электричке. А может даже и четыре. Точно, - пять остановок было. До совхоза. А там его хоть ложками ешь. Только зачем нам его самим есть? Мы для собачек брали. Зато потом все яблоки были наши. И не только яблоки, но даже и груши. Это уже деликатес. Не какие-то там кислые вишни или даже сладкие сливы, а настоящие сочные груши. Мало того, что сам их объешься, дружанов, что не попали в налёт, угостишь.

Вообще-то мы кошек и собак любили. Действительно любили, только иногда нам совсем нечего было делать, а от скуки мы были мастера на все руки. Но только от скуки, а не по натуре. По натуре мы все были паиньки. Не верите? Тогда слушайте.

Рядом с нашей школой жила Валя Наполова. Вот она действительно любила кошек и собак. Жила у неё маленькая такая собачка, ласковая. Конечно, дворняжка. Породистых собак тогда никто и в помине не видел, если только немецких овчарок. Но кто из нас будет любить немецких овчарок? Разве только Гога. Ведь он не знает, что именно эти немецкие овчарки так досаждали нашим отцам во время войны с фашистами. Поэтому собак мы всех любили, если они были не немецкими овчарками. Как раз у Вали и была самая обыкновенная дворняжка, которую не любить было нельзя.

Так вот. Случилось так, что у этой валиной дворняжки умерли все щенята при неудачных родах. Собачка загрустила, перестала есть, жалобно скулила и лакала беспрерывно только воду, отказываясь от всякой пищи.

И вдруг неожиданное совпадение. У одного из нас умерла кошка в таком же случае, оставив после себя сироток котят на произвол судьбы. Котятам грозила погибель - они ещё ничего не могли есть, кроме материнского молока. Но где взять материнское молоко, если их мать-кошка умерла?

Тут, по-видимому, само провидение пришло котятам на выручку. Нашлись добрые люди в нашем ребячьем сообществе, которые предложили тоскующей собачке, у которой погибли все её щенята, котят, погибающих без своей умершей матери-кошки.

И о, чудо! Собака Вали приняла котят, облизала их всех и предложила свои набухшие соски котятам. Котята стали жадно сосать молоко своей приёмной мамы-собаки и выжили. Мы часто навещали их, любуясь, как котята лазили по Валиной собачке, благо была она небольшой, кусали её за ухо, нос, царапались, не давали покоя ей ни минуты, но собачка всё это милостиво терпела. Мы умилялись этой сценой, а потом бежали на пруд бить лягушек пиками, наслаждаясь их беззащитностью и доверчивостью.

Что с нас было взять? Мы были шалопаями и бездельниками.

 

Голуби

И, конечно же, голуби. Без голубей детство было бы просто невозможно. Если есть деньги, можно было поехать на птичий рынок и купить там голубей. Важно было только не ошибиться и не купить голубей, которых продавали с ближних голубятен, чтобы они через неделю не вернулись назад к своему хозяину. Надо было покупать голубей, которых ты лично не знал, - дальних. Своей голубятни у меня не было, хотя очень хотелось иметь. И поэтому всё свободное время я ошивался у голубятен друзей, что были "побогаче". Побогаче на голубей. Вокруг жила одна голытьба.

О, это было счастье, когда хозяин голубятни давал тебе в руки голубя и ты отходил подальше, чтобы его оттуда выпустить, но не слишком далеко, - ведь голубь мог и не найти обратную дорогу. И ты выкидывал в небо его, драгоценного, конечно, сперва попоив изо рта слюной. Зачем же голубю лететь аж почти двести метров до голубятни, или нет, триста, возможно даже и, трудно себе представить, как далеко, - все пятьсот метров, и не быть напоенным? Ты смотрел, как он тут же находил нужное направление, бегом бежал ему вслед и с гордостью докладывал, что задание выполнено. Хотя и так было ясно, - голубь-то сидел на крыше.

Голубятней было много. Все мы прекрасно разбирались в породах. Чиграши, конечно, не ценились. За них почти ничего не давали. Зато сороки или палевые монахи были в цене. Особенно ценились почтовые голуби. Они имели очень длинную шею. На носу у них были наросты. Чем наросты больше и длиннее шея, тем круче считался голубь. Почтари были не у каждого голубятника. Их старались выпускать только тогда, когда конкуренты в это время свои стаи не гоняли. Потому, что почтаря можно было заманить в свою голубятню с помощью своей стаи, прикормить овсянкой, или ещё лучше коноплей, и накрыть грохотом, дёрнув за верёвку. А голуби эти были на "птичьем" очень дороги.

Почтари летать в стае с чиграшами долго не могли, - у них иная стать. Они имели большую массу, по сравнению с другими голубями, и летали с более высокой скоростью. Шея у них была такая длинная, что когда они летели, то их можно было перепутать с высоко летящими утками, из-за длинной шеи.

Настоящий почтарь, как только его сгоняли с крыши сарая, сразу по-прямой набирал большую скорость, высоту и уходил за горизонт. Он не мог и не хотел летать по кругу с остальными голубями. Почтарь скрывался из глаз и появлялся через час или более. Он по-прямой уходил и по-прямой возвращался. Садился почтарь на родную голубятню и, не суетясь, гордо сидел, почти не шевелясь, вытягивая вверх свою и без того длинную шею, как бы гордясь своим долгим, высоким и быстрым полётом.

Чем голубей в стае было больше, тем лучше. Легче ловить голубей соседа. Некоторые голубятники имели по двадцать и более голубей. Рассказывали, что там-то и там-то имеются стаи, насчитывающие пятьдесят голов, и якобы даже, трудно себе представить, - целую сотню. Но в это трудно было поверить. Байки!

Голуби обходились очень дорого. А их, к тому же, надо ещё и кормить. Это не дикие птицы, как сейчас. Те голуби дальше крыши своего сарая никогда не сядут. Где им найти корм, если хозяин не даст? Умрут с голода. А овсянка дорогая, не говоря уже о конопле, что являлось лакомством для голубей, и им её давали очень редко. Только тогда, когда нужно было подманить чужака к грохоту, хозяин подбрасывал коноплю. Тогда можно и поклевать, а так ни-ни.

 

Ворона Варвара

Сразу же после постройки бараков в начале тридцатых годов, перед каждым окном были посажены тополя. Мы росли, росли вместе с нами и наши тополя. К тому моменту, как я появился на свет, тополь под моим окном был чуть выше первого этажа. Этот тополь был самым заметным в череде остальных тополей, - он имел развилку, напоминая детскую рогатку. Других таких тополей на нашей улице не было. Нам, жителям этих домов, тополя очень нравились.

Во-первых; они были очень пахучими, особенно весной, когда появлялись первые только что распустившиеся листочки. Можно было сорвать тополиную веточку, потрогать липкую смолу, выделяющуюся на молодых листьях, и долго восхищаться ярко-зелёными маленькими, клейкими лепесточками, источающими великолепный аромат. Мы срывали эту только что появившуюся зелень и ставили у себя дома в трёхлитровые банки. По комнате распространялся великолепный аромат, никогда не надоедающий. Интересно, почему не делают сейчас дезодорантов и духов на основе этого запаха?

Во-вторых; после того, как тополь начинал зацветать, на нем появлялись длинные серёжки зелёного цвета, что явно украшало тополя. Эти серёжки располагались гроздьями. Гроздей было на тополе очень много. Грозди набухали, затем темнели и превращались в красивые бархатные серёжки тёмно-вишнёвого цвета, что становилось ещё более великолепным украшением. Эти грозди были очень мягкими на ощупь, как бархат, и они приятно ласкали пальцы и ладонь.

В-третьих; эти серёжки через несколько дней увеличивались в своих размерах, и вдруг, неожиданно, на них появлялись маленькие комочки белоснежной тополиной ваты, которые быстро увеличивались в размерах. И вот эти комочки превращались в лёгкий, воздушный тополиный пух, который при малейшем ветре разносился по воздуху во все укромные места, устилал летним снегом наш двор и залетал в наши открытые окна. Мы совсем не считали это мусором. Этот пух был очень чист. Если бы он был прозрачным, то по чистоте своей мог бы соперничать со слезой. Всё это создавало необыкновенное очарование, длящееся до первого дождичка, который прибивал этот пух к земле, и он оставался у нас после этого лишь приятным воспоминанием.

Пока тополь под моим окном был ещё не высок, я любил залезать на него и сидеть на развилке, любуясь видом, открывающимся с высоты двух метров, что для меня было большой высотой, ведь я сам был ещё только подростком. Мама моя глядела на меня из окна и волновалась:

- Сынок, смотри, не свались вниз, не дай бог разобьёшься.

Я весело болтал ногами, говоря, что здесь, на развилке, очень удобно и безопасно.

Я рос, рос и тополь. Вскоре развилка так высоко поднялась, что залезть на неё было уже и не так просто. Две кроны дерева так разрослись, что можно было считать, что у всех под окнами растёт по одному тополю, а у нас с мамой растёт аж целых два.

Частенько, сидя у своего окна, я вдруг стал замечать, что на мой тополь стала прилетать чёрнозобая ворона с серым брюхом. Она не просто садилась на одну из верхних ветвей, а деловито прыгала по всем ветвям, чего-то там выискивая. При этом ворона совсем не каркала во всё своё воронье горло, как у них это было принято, а вела себя тихо. Через несколько дней она стала приносить в своём клюве веточки и укладывать их на южной развилке моего тополя, поближе к макушке и солнышку. Чуть позже, у ней получилось большущее гнездо, где она и уселась, только изредка слетая с него.

Всё ясно; ворона устроила себе гнездо, снесла яйца и стала высиживать птенцов. Гнездо было выше уровня моего окна, но не настолько уж, - была видна головка и хвост вороны. Мне стало интересно наблюдать за ней. Я часами смотрел на гнездо, наблюдая, как ворона терпеливо высиживала яйца, отлучаясь на очень короткое время. Потом я выяснил, что чаще всего моя ворона летала на нашу помойку и рылась там, выискивая себе корм.

Как-то я забыл на подоконнике недоеденный кусок хлеба и вышел поиграть во двор. Когда я вернулся, то хлеба на подоконнике не оказалось. Всё ясно. Его украла ворона. Сначала я разозлился и захотел в ворону запустить пустой бутылкой, но потом подумал, что нехорошо обижать птицу, которая к тому же собирается стать матерью. Мне стало жаль ворону, и я решил оставлять на подоконнике немного хлеба, хотя излишков его в доме не было.

Ворона сразу же видела, что хлеб появлялся на подоконнике. Она приподнимала голову, вытягивая шею, и зорко всматривалась в лакомство, ибо на помойке хлеб никогда не появлялся, - недоедали не только вороны, но и люди. Иногда я наивно предлагал вороне хлеб, протягивая его на вытянутой руке, но ворона только втягивала в гнездо свою голову, опасаясь меня.

Тогда я клал хлеб на подоконник и отходил от окна. Ворона слетала с гнезда и усаживалась на ближайшей к окну ветке тополя, но, видя меня, никогда к хлебу не подлетала. Я уходил из комнаты, наблюдая за ней сквозь приоткрытую дверь, но пугливая ворона хлеб и тут не брала. Мне оставалось только закрыть дверь, и только тогда я мог видеть сквозь замочную скважину, как ворона подлетала к окну, торопливо хватала хлеб и улетала на самую высокую ветку тополя. Она прижимала кусок хлеба одной лапкой к ветке и начинала его расклёвывать. Через несколько минут, поглотив мой подарок, она вновь усаживалась на гнездо.

Когда моя мама узнала, что я скармливаю дорогой хлеб вороне, то она меня сначала хотела слегка отшлёпать, но потом передумала. Мама взяла консервную банку из-под килек, налила в неё немного воды, засыпала гречкой и поставила на керосинку. Когда банка закипела, она дала выкипеть всей воде и поставила банку на подоконник. Гречка хорошо разварилась и слегка дыбилась горкой. Увидев на подоконнике банку с кашей, наша ворона аж привстала с гнезда, скосила набок голову, и стала пристально всматриваться в угощение, не веря своим глазам.

Мы с мамой удалились из комнаты. Я прильнул к замочной скважине. Ворона из гнезда сразу села на подоконник и стала смотреть на банку, наклоняя голову на бок то одним глазом, то другим. Немного походив вокруг банки, она несколько неуверенно стала поклёвывать вкусную кашку. Через несколько минут её клюв стал стучать уже только по пустому дну банки. Наклевавшись гречки, ворона взлетела на своё гнездо, втянула голову в туловище и вроде бы заснула, не шевелясь. Мама сказала:

- Божья тварь. Как, сынок, назовём нашу ворону?

- Не знаю, - отвечал я.

- Давай назовём её в честь нашей дальней родственницы из Ленинграда тёти Вари.

- Давай, - сказал я.

С тех пор мы стали звать нашу ворону Варварой и подкармливать её. Ворона стала к нам более доверчива. Она почти всё время сидела на своём гнезде абсолютно тихо, изредка приподнимаясь, чтобы перевернуть яйца своим клювом, и частенько приподнимала голову, проверяя, - не появилось ли что-либо на подоконнике? Почти после каждой нашей трапезы, мы ей немного подбрасывали, что могли. Но брать угощение в нашем присутствии, Варвара боялась, оправдывая поговорку: "Пуглива, как ворона".

Как-то среди ясного, тёплого дня неожиданно налетел шквалистый ветер, небо почернело, стало сумрачно, как поздним вечером. И хлынул ливень, да такой, что барака напротив и не разглядеть, - всё скрылось за завесой ливня. Грянул гром, да такой сильный, что я испугался. Сверкнула одна молния, другая и ливень принялся хлестать в моё распахнутое окно так, что пришлось его закрыть. Смотрю, а нашей Варвары на гнезде-то и не видно.

Ветер отчаянно раскачивает дерево с гнездом, на гнездо льются потоки воды, как из ведра, а где же наша Варвара? Наверное, её согнал с гнезда этот ливень. Но, ведь без Варвары яйца остынут под потоками воды и погибнут! Увы, ничем помочь нашей Варваре я не мог, хотя очень хотелось. Буря неиствовала минут десять, поломала несколько деревьев в окрестностях, но мой тополь устоял, лишившись только нескольких своих веток.

Как неожиданно буря пришла, так неожиданно и ушла. Небо сразу же просветлело, выглянуло яркое солнце. По двору зажурчали весёлые ручейки. В огромные лужи упало несколько последних тяжёлых капель, образовались пузыри, пузыри поплыли по лужам в журчащие ручейки, и в распахнутое мною окно хлынула свежая послегрозовая прохлада.

- Бедная моя Варя, - думаю я, - ты так долго высиживала свои яйца, и вдруг такая напасть! Как тебя мне жаль. Что же ты теперь будешь делать?

Смотрю на гнездо и вдруг обнаруживаю, что моя Варвара на своём месте. Оказывается, во время грозы она не покидала своего гнезда, а просто в него так вдавилась, что её не было видно. Я очень за Варвару обрадовался, - теперь у ней появятся птенчики.

Насиживание Варвары благополучно продолжалось, но только до следующего дня, ибо на рассвете следующего дня мы проснулись от невообразимо-громкого гвалта, поднятого двумя воронами. Одна из ворон была нашей Варей, а другая была чужой вороной, у которой, по-видимому, во время вчерашней грозы погибла кладка. И она стала претендовать на кладку нашей Вари, налетая на неё и стараясь вышибить её из гнезда. Наша Варвара отбивалась, как могла, но это мало помогало.

Непрошенная гостья клевалась, била нашу Варвашу крыльями. В воздух летели перья, как из прохудившейся наволочки, когда её стали отчаянно трясти. Стоял такой гвалт, что все соседи, разбуженные так рано, повысовывались из своих окон и зашикали на дерущихся ворон. Но те их не замечали, и драка продолжалась не ослабевая. В пылу драки еле державшееся гнездо упало, все яйца разбились, но вороны этого будто бы и не заметили. Они уже в воздухе налетали друг на друга с шумными криками, постепенно удаляясь от нас.

Ещё долго было слышно, как две вороны пытались разделить одно материнство на двоих. Наконец, их драка переместилась куда-то далеко от нас, и во дворе стало тихо. Разбившиеся яйца долизала пробегавшая собака. С тех пор мы нашу Варвару никогда уже не видели.

Примерно через шестьдесят лет я пришёл на место, где когда-то стоял мой барак. Я долго ходил, присматриваясь к сильно изменившемуся городскому пейзажу, и никак не мог найти место моего детства. Вокруг высились многоэтажные дома, и деревья были уже не те. Но, вдруг, в сторонке я увидел старый тополь, стоявший под окном высоченного дома. Это был мой тополь с развилкой, как у детской рогатки, - сомнений никаких быть не могло. Тополь моего голодного, но счастливого детства стоял всё на том же месте, только очень сильно постарел, как и я. Я обнял моего старого друга, прислонился к нему щекой, вспомнил своё детство, мою маму, которая когда-то варила кашку для меня и вороны Варвары. И слёзы воспоминаний неудержимой рекой потекли по моим морщинистым щекам.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Мой тополь 2009 год.

 

И именно моей маме, которой я обязан не только своим рождением, но и всем тем, что мама для меня сделала, посвятил я одно из своих самых трогательных стихотворений, отчасти напоминающее эпизод с моим постаревшим тополем:

 

 

 

 

Калинка

Посвящается моей маме,

Панариной Марии Анисимовне.

 

Под обрывом калинка

Одиноко росла.

Вся тонка, как тростинка,

И весной не цвела.

 

"Что стоишь ты в низинке,

Ветви в пыль опустив?

Ведь тебе сиротинке

Не взойти на обрыв.

 

Не увидеть округу,

Даль холмов и полей.

Не побегать по лугу,

Где петляет ручей.

Ветер, баловень свежий,

Не остудит в жару.

Только коготь медвежий

Обдерёт всю кору.

Солнца луч золотистый

Не пригреет тебя.

Пылкий тополь ветвистый

Не обнимет любя".

 

Жизнь прекраснее сказки, Моя мама.

Божий дар, благодать!

Без любви же и ласки

Счастья нам не видать.

 

Я увидел тропинку,

И спустившись со скал,

Горемыку калинку,

Как сестрёнку обнял.

 

И тогда сиротинка

Чувств сдержать не смогла.

В одночасье калинка

Пышно вдруг расцвела.

 

Яшина

Жила в нашем бараке ещё одна многочисленная семья евреев. Бабке этой семьи зачем-то понадобилось загнать своего внука Яшу домой. Бабка высовывается по-пояс из окна, и со слабой надеждой на успех кричит с еврейским акцентом:

- Яшина! Домой!

Яша, малец лет пяти, и ухом не ведёт. Что ему в летнюю жару, тем более после хорошего дождя, делать с бабкой в душном бараке? Насколько интереснее бегать в новых сандалиях поперёк огромной лужи. Бабка не унимается и кричит уже более настойчиво, но это не помогает. Тогда старая, сгорбленная бабка появляется на улице и начинает бегать за внуком, еле передвигая свои подагрические ноги.

Но не тут-то было. Яша начинает бегать вокруг огромной лужи, и бабке догнать его не удаётся. Но не бегать же вокруг лужи до вечера! Бабка-то ведь не отстанет. И вот маленький шельмец находит гениальное решение, как не даться бабке в руки. Он заходит в самый центр лужи и спокойно наблюдает, как бабка пытается его достать, не замочив ноги. Но лужа слишком велика. Бабка дотянуться не может до внука. Она начинает ругаться, всё более и более распаляясь:

- У, Яшина! У, банда! У, злой дух! У, скверный мальчишка! Чтоб тебе, бандиту, руку скрючило, чтоб у тебя ноги поотвалились! Как тебе не стыдно? Тебе только что купили новые сандалии. Вылезай, иначе я тебе сейчас все руки-ноги пообломаю.

Яша спокойно стоит посередине лужи и ковыряет в носу, но глаз со своей злой бабки не спускает. Видя, что внука так просто не взять, бабка меняет тактику. Она начинает его по-хорошему уговаривать:

- Яшина, что же ты делаешь, скверный мальчишка. Все дети, как дети, а ты стоишь посреди грязной лужи в новых сандалиях. Вылезай, паршивец. Хочешь, я дам тебе вкусную конфетку?

И бабка протягивает леденец внуку:

- На, бери.

Яша хочет конфетку, но боится бабки. Он нерешительно протягивает свою маленькую ручонку за конфеткой, не выходя из лужи, но этого хватает бабке, чтобы схватить внука за руку, вытащить его из лужи, зажать под мышку и шлёпать его по заднице всё время, пока она его тащит домой. Бедный Яша такой подлости родной бабке простить не мог, и с плачем отбивался, как мог, но сила была не на его стороне.

Вот так, порою, нам, детям, приходилось расставаться со свободой, которая нам была дороже всего, даже вкусной конфетки.

Самая содержательная жизнь проходила только на улице. Например, можно было выгодно обменять новые красивые ботинки на кирзовые тапочки. Выгода была налицо, - в тапочках можно играть в футбол, а в новых ботинках сразу натрёшь ноги. Можно поменять семейный будильник на резиновый мяч. Можно собрать весь отцовский инструмент и обменять его на клетку для птиц.

Я сам долго уговаривал мать купить мне настоящий кожаный мяч. И когда я его получил, то счастье моё было не более двух недель, так как мне, вдруг, очень захотелось покататься на велосипеде. Я отдал новый, дорогой мяч для мастеров за четыре дня катания на велосипеде с утра и до вечера. Правда, сделка оказалась недобросовестной. Мои более взрослые партнёры отобрали у меня велосипед на два дня раньше. Моим горючим слезам не было конца и края. А с матерью был крутой разговор, закончившийся хорошей трёпкой: где мяч? Но концов с мячом найти было не так-то просто. С обидчиками не разберёшься, если им на десять лет больше.

 

Кино

Кино! Кино!! Кино!!! - Это чудо 20-го века. Тогда телевидения не было. Театр был нам не понятен и не доступен. Кроме кино, никаких развлечений не было. Ровным счётом никаких.

Вокруг было несколько кинотеатров. Самым близким был барак рядом со стадионом "Трактор": в нём крутили кино. В барак набивалось столько народу, что дышать было нечем. Но было настолько интересно, что нам казалось: мы не в бараке, - мы участники действа. Достать билет было не так-то просто, - все хотят в кино, а мест-то мало. Поэтому задолго до показа выстраивалась длинная очередь, особенно, если показывали зарубежный фильм, такой как "Тарзан".

Тут была просто давка, - очереди уже не существовало. Озверевшая толпа обступала единственное маленькое окошко, и очень трудно было добраться до него. Ещё труднее было выбраться из толпы. Удивительно, но спекуляции билетами никогда не было. Кто же продаст билет, который так трудно достался? В одни руки давали не более 2-х, 3-х билетов. Доходило до того, что задние по головам ползком добирались до заветной кассы и добивались своего. Кто мог предположить, что через какие-то там 50 лет в кинотеатр не заманишь? Чаще всего все будут сидеть дома и лениво щёлкать пультом, переключая каналы своего телевизора, по которому передают огромное количество любых фильмов, вплоть до порнографических.

Вторым ближайшим кинотеатром был маленький зал завода .48. Туда мы ходили, когда показывали что-то более интересное, чем на "Тракторе". Билеты стоили от 20-ти, до 50-ти копеек. Но иметь даже такие небольшие деньги нам не всегда удавалось. Тогда мы стали заниматься мошенничеством. Покупаем билет, а после окончания сеанса собираем между рядов разбросанные билеты, у которых оторваны контроли. Затем выгребаем оторванные контроли из урны, которая стоит при входе.

Далее дома мы ловко варёной картошкой склеивали билеты с их контролями, проглаживая их горячим утюгом, да так ловко, что контролеры принимали их за нормальные билеты. Всё это делалось под "мудрым" руководством Лёвки-Рыжего. Тонкость тут была только одна; нужно было зажать билет пальцами в месте склейки. В давке, которая всегда сопровождалась пропуском в кинозал, контролёрше некогда было взять билет в свои руки и рассматривать его на подлинность. Они всегда рвали контроль, не беря билет в руки. Этим мы и пользовались, напирая на толпу и создавая давку. Таким образом, нам удавалось смотреть почти все фильмы нахаляву.

Но иногда нас вышвыривали вон, если контролёрши брали в руки билет и обнаруживали подделку. Такое однажды произошло со мной, когда меня не пропустили на фильм "В семь часов вечера после войны". Моему огорчению не было предела. Этот фильм мне удалось посмотреть только через несколько десятков лет по собственному телевизору, уже без всякого удовольствия. Всё нужно делать в своё время.

Третий кинотеатр, где показывали фильмы, был у завода "ВИМ" в Вязовке.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Проход к Вязовке между семиэтажкой и пятиэтажкой.

Это считалось по тем временам далеко: минут десять пешком. Туда ходить было опасно. Местная шпана нам устраивала обструкцию, и частенько приходилось приносить из похода в кино впечатления вместе с синяками. Но, несмотря на опасность, мы туда всё-таки ходили, ибо наш "Трактор" нас не всегда устраивал.

Четвёртым кинотеатром, уже настоящим, был клуб ПВРЗ (Перовский вагоно-ремонтный завод). Это был по тем временам огромный и шикарный кинотеатр с балконом, не то, что наши местные барачные кинотеатры, в которых экран находился чуть выше голов, а заканчивался под низким потолком. Но туда было далеко ходить. Ну, так далеко, что не всякий раз и пойдёшь: минут этак пятнадцать ходу. Это было далеко, ведь времени свободного у нас было очень мало. Надо было сходить в школу, наиграться во дворе, поиздеваться над Гогой, или бабой Леной, пострелять из рогаток воробьев, и так далее.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Кинотеатр клуба ПВРЗ.

 

При посещении нашего кинотеатра "Трактор", был один прелюбопытнейший со мной случай, который кроме, как провидением, я назвать не могу. Демонстрировался фильм-концерт: "Праздничный вечер". В этом фильме выступал ансамбль Александрова, ансамбль Моисеева и певица Майя Головня.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Кадр из фильма-концерта: "Праздничный вечер".

Майя Головня в центре.

 

Это была молодая певица, которая великолепно пела "Хабанеру" из оперы Бизе "Кармен". Как хорошо пела певица эту арию можно долго описывать, но не это самое главное. А самое главное, - это как выглядела сама певица. Большей красавицы за всю свою жизнь я никогда не видел. Она была красива и обворожительна до крайности, до потери самообладания, - конечно же, у смотревших на неё. Мне тогда было примерно 16 лет. Влюбчив я был до неприличия, правда, ненадолго. И вот, при просмотре этого фильма я влюбился в Майю Головню...

Пришли Горбачёвские времена, когда всё стало возможным. Я оставил свой НИИ Прикладной Физики, где я "двигал" науку своими скромными возможностями, и ушёл в артисты. В артисты, - это громко сказано. Вернее, я ушёл в авторы-исполнители песен, то есть в барды, как тогда считалось. Насочинял песен и исполнял их под гитару.

Вначале я стал работать в Росконцерте, который выделил мне площадку в клубе Клязьменского пансионата. Это были мои сольные дневные концерты, где для отдыхающих пансионата вход был бесплатным. Зал вмещал 500 посадочных мест. Наполняемость зрителями была от 50-ти до 90-ста процентов, в зависимости от погоды. Чем хуже погода, тем больше зрителей. В то время я жаждал только плохой погоды.

Концерты проходили без перерыва и продолжались до двух часов. Первый час я пел свои песни с небольшим, но достаточно хорошим успехом под гитару. Во второй половине концерта я исполнял песни разных авторов: Высоцкого, Окуджавы, Кукина, Игоря Эренбурга и многих других. У меня был такой большой репертуар этих авторов, что всех их перепеть я никогда не успевал. И именно эти песни и имели огромный успех у слушателей, ведь это были их самые лучшие песни. Вечером в клубе проходили концерты более высокого уровня, где выступали только профессионалы, и где для всех зрителей вход был платным.

Но однажды кто-то из артистов, выступавших в вечерних концертах, заболел, и мой администратор предложил мне "заткнуть" дыру в этом концерте. Я "заткнул" и ушёл после выступления за кулисы. И надо же было случиться такому? В этом концерте после меня выступала...

Дорогие читатели, не падайте со стула. В этом концерте после меня конферансье объявил:

- Выступает заслуженная артистка Советского Союза Майя Головня.

У меня подкосились ноги. За кулисами, лёгкой походкой мимо меня прошла на сцену моя любовь далёкой молодости.

Что пела Майя Головня тогда я не слушал: сердце моё стучало, как молот. Неужели это та же самая Майя Головня, в которую я влюбился ещё мальчишкой прямо с киноэкрана? Но сомнений не было. Это была именно она - Майя Головня. Конечно, время взяло своё, но Майя Головня выглядела почти также прекрасно, как тридцать с лишним лет назад. Я стоял за кулисами и ждал, когда моя любовь юности закончит своё выступление. Я непременно хотел ей представиться и познакомиться. Я хотел ей сразу же сказать, что тридцать с лишним лет назад влюбился в неё в кинотеатре "Трактор".

Вот Майя Головня закончила своё выступление и под бурные аплодисменты зрителей уходит со сцены. Она идёт прямо в мою сторону за кулисы. Её лицо одухотворено, голубые глаза сияют от успеха. Нет, глаза горят! Они излучают необъяснимую энергию, которую нельзя измерить никакими приборами. А если и удалось бы измерить, то прибор сгорел бы от перегрузки.

Глаза точно такие же, как и на экране далёкого прошлого. Глаза имеют такие же длинные ресницы. Глаза не просто голубые, глаза небесно голубые. Губы не просто алы, губы алы, как кровь. Губы необыкновенно красиво очерчены. Нет, губы очерчены гениально! На меня надвигался идеал женской красоты. Идеал мельком скользнул по мне своим чарующим взглядом и прошёл мимо, обдав ароматом дорогих духов. Идеал скрылся в артистической уборной. Ошарашенный, я стоял, как вкопанный.

Через несколько минут я пришёл в себя. С круглыми глазами подхожу к своему администратору и прошу его представить меня Майе Головне. Тот усмехнулся:

- Что, и тебя "заело"?

Я покраснел и замямлил, что хотел бы взять несколько уроков по вокалу у Майи Головни. Конечно, - это было враньё. Я понимал, что Майя Головня со мной заниматься не будет. Администратор сказал, что Маечка уроков не даёт.

Меня несколько передёрнуло. Как он посмел Майю Головню так называть? Впоследствии, однако, выяснилось, что Майя Головня и он были давнишними приятелями, что, конечно же, меняло ситуацию.

Однако администратор сказал, что если я уж так жажду, то он попросит Маечку немного поработать со мной, ибо я действительно пою не "ах", а хотелось бы. Мы дождались, когда Майя Головня, переодевшись в повседневное, вышла из своей уборной. У моей любви молодости всё оказалось не совсем таким, как я ожидал.

Вышла милая, обаятельная, красивая, но немного располневшая женщина выше средних лет. В её глазах уже не было того вдохновения и одухотворённости, какие я видел всего несколько минут назад. Зато в этих глазах я увидел мягкость, доброту, изысканную воспитанность, искренность и задушевность.

Увидев меня рядом со своим администратором, она вежливо, без всякого жеманства со мной поздоровалась первой. В моей голове промелькнула мысль: вот, что значит истинная интеллигентность!

Она подала мне руку и представилась:

- Майя Головня. Певица.

Я растроганно поцеловал её руку. Далее она неожиданно для меня сказала:

- Аркашенька, песни этого барда я внимательно слушала перед своим выходом по трансляции. Превосходные песни. Такие искренние и трогательные. И совсем не важно, что исполнение не вполне вокально. Главное, что они идут от души. Бери Вячеслава... - Фёдоровича, подсказал я, - в мои концерты на первое отделение. Настроение, создаваемое Вячеславом Фёдоровичем созвучно моему репертуару как нельзя более полно. Не бери юмористов и фокусников, - после них мне трудно настроить слушателей.

Вот так, в одну минуту я стал напарником заслуженной артистки Советского Союза. Счастью моему не было предела. Я не только мог видеть известную и популярную артистку лицом к лицу, но и выступать с ней на одной сцене, чем имею право гордиться.

Я оставил свою гитару и пригласил прекрасного клавишника Виталия Четверикова. Мы под его "Ямаху" быстро перевели весь мой репертуар с гитары на синтезатор. Особенно удачно Виталий Иванович аранжировал мою песню "Русь", понравившуюся Майе Головня:

Русь

Посв. Майе Головня.

Церковь, ладан, Бог малёванный,

Тусклый нимба ореол.

Крест до блеска зацелованный,

Паства бьёт челом об пол.

 

Съёжилась в купели крошечка.

Слёзы, плачь, святой обряд.

Солнца сноп бьёт из окошечка,

Ослепляя детский взгляд.

 

Дряхлый старец молит господа

Дать здоровья, долгих лет,

Да поесть, хоть раз бы досыта, -

Не себе он просит, нет.

Майя Головня.

Сыну, всей семьи кормилецу,

Дочке, что лежит в бреду:

"Прогони смерть лихоимицу,

Отведи рукой беду".

 

К алтарю свою избранницу

Под венец жених ведёт.

Скоро дивную красавицу

Он женою назовёт.

 

Будь то князь, мужик оборванный,

Званья в церкви не нужны.

Хоть сановник титулованный,

Перед Богом все равны.

 

Русь святая! Вечно тёмная.

Много ты роняла слёз.

Вся страданьем испещрённая,

Твой народ всё перенёс.

Так живи в веках, привольная!

Ширься, здравствуй, процветай!

Ты и гордость, ты и боль моя.

Дорогой, родимый край!

 

 

Кирпичный фотоаппарат

В пятнадцать лет мне страшно захотелось иметь свой фотоаппарат. Жили мы в нищете: о такой покупке и мечтать было невозможно. Но, голь на выдумки хитра. К этому моменту я был уже достаточно, - не по возрасту, - высок и "мускулист", так как "качался". Пример подавал мне Толя Царёв. Происходило это рядом с его сараем. И я подумал: раз уж я стал таким сильным, то не пойти ли мне на заработки грузчиком?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Автор "качается".

 

Грузчики во все времена хорошо зарабатывали. До этого я, как и все подростки, пытался подработать денежку в совхозе, работая на прополке, но это был мизерный заработок. Приходилось очень рано вставать, ехать несколько остановок на электричке, и, не разгибаясь, весь день полоть длиннющие, бесконечные грядки с морковкой, свёклой. Грядки были такими длинными, что уходили за горизонт. При этом ботва культуры была в 20-ть сантиметров, а сорняки по колено. Сорняки так крепко сидели в почве, что надёргаешься за день до изнеможения. Руки в мозолях, а когда глянешь на них, после получения денег, то подумаешь: за такие деньги, да такая головная боль! Да ну их, этих работодателей. За такие гроши пусть сами работают.

Однако деньги очень нужны были. Ну, очень! Тогда и возникла идея подработать денежку на фотоаппарат грузчиком. Пошёл на склад-базу, благо было лето, и я был свободен. На базе, посмотрев на меня, начальник отдела кадров спросил:

- Мальчик, тебе сколько лет?

Я сказал, что 18-ть. Пришлось врать, иначе не возьмут. Начальник отдела кадров окинул меня ещё раз своим скептическим взглядом, потрогал мои тоненькие, но длинные ручки, почесал лысину и после некоторого раздумья спросил:

- А пупок у тебя не развяжется?... Ну, пойдём к нашим работягам, - надо тебя испытать.

Пошли на место работ. Подходим к грузчикам, которые грузили ящики и мешки в вагон. Начальник кадров подводит меня к бригадиру и говорит:

- Степаныч, дай-ка этому молодому соколу что-нибудь на пробу.

Бригадир был крупным, богатырского сложения мужчиной средних лет. Особенностью его было то, что он был сильно косой. Когда он разговаривал с начальником кадров, то один его глаз смотрел на него, а второй глаз смотрел на меня. Создавалось ложное впечатление, что он разговаривает с начальником, а смотрит на тебя. Это было неприятное впечатление, меня сильно смущавшее.

Бригадир, молча, подвёл меня к маленькому бочонку и сказал, чтобы я отнёс его в вагон. Я заулыбался, - чего там нести? Нет ли чего потяжелее? Но бригадир настаивал. Я лихо подошёл к бочонку, ухватился за него и... Бочонок выскальзывал из рук, но поднять его мне не удавалось. Я смутился:

- Что там? Гвозди?

- Да нет, - отвечает бригадир, - красная икра.

Он "одной левой" подхватил бочонок, взвалил его мне на плечо и только тогда я смог отнести бочонок в вагон.

Так я впервые вдоволь "наелся" красной икры.

- Ничего, - сказал Степаныч начальнику, - парнишка крепкий.

При этом один глаз бригадира смотрел на меня, а другой на начальника кадров.

И я влился в дружный коллектив профессиональных грузчиков. Конечно, меня бригадир жалел и давал самые лёгкие работы. Работал я с большим энтузиазмом: от вагона я не шёл пешком, как все, а бежал. Степаныч меня притормаживал:

- Не торопись, сокол ты наш быстрокрылый. Всю работу никогда не переделаешь.

И действительно: как только один вагон загрузим, так тут же нужно было грузить следующий. Но бригада не торопилась. Все рассаживались на ящики и мешки, доставали папиросы и курили, тяжело дыша: работа была не из лёгких. Перекур длился не более десяти минут. Нас особенно никто не подгонял, - просто было принято работать на совесть.

Однажды, нужно было загрузить огромные упаковки с высоким и толстым витринным стеклом. Два рабочих поднимали стеклопакет и взваливали его на спины двух других грузчиков. Те, на "полусогнутых", несли их в вагон. Так продолжалось несколько часов. Во время перекура кто-то посетовал на то, что стеклопакеты уж очень тяжелы.

Но, нашёлся один щупленький, но жилистый мужичишка, который с гонором сказал, что он один отнесёт стеклопакет. Грузчики побросали свои недокуренные папиросы, взвалили ему на спину стеклопакет, и мужичишка, сопя и пошатываясь, понёс стеклопакет.

Было видно, как ему было тяжело. Лицо покраснело, на шее вздулись вены, да так, что казалось, будто они вот-вот лопнут. Еле-еле, но он всё-таки донёс свою ношу до вагона, а потом полчаса отдувался. Все с облегчением вздохнули, а бригадир сказал:

- Василёк, ну и дурак же ты! Зачем кишку рвать? Так можно и надорваться. Дурацкое дело не хитрое.

При этом один глаз бригадира смотрел на Василия, а другой на меня.

Вечером бригада снимала тяжесть трудового дня водочкой, которая почти в изобилии была "своя". Склад был не только промышленным, но и продовольственным. Вот только икорочки не полагалось - бочки с икрой были запечатаны.

Я с большим энтузиазмом трудился, приходя намного раньше всех, опасаясь опоздать. Солнце ещё "низенько", а я уже на своём рабочем месте у эстакады.

- О, сокол наш быстрокрылый уже ждёт нас, - говаривал бригадир всем грузчикам, которые приходили гуртом из конторы. Пора и поработать. Только ты, милок, - говорил Степаныч мне тихонько, - не "гони горячку", да за тяжёлые ящики не хватайся. Ещё успеется тебе в жизни повкалывать.

Как был прозорливо прав мудрый Степаныч. Повкалыать пришлось много, но уже не с таким энтузиазмом. А я его тогда мало слушал и норовил всё время ухватить ящик потяжелее.

Мой рабочий энтузиазм был так велик, что я не считал: когда же будет воскресенье? И однажды прихожу на базу ни свет, ни заря, а база на замке и в ней ни души, кроме охранника.

- В чём дело? - спрашиваю я в недоумении.

А охранник мне и отвечает:

- Да воскресенье сегодня. Ты что, разве не знаешь, что по воскресеньям выходной день?

Так я трудился целый месяц. Получил и аванс, и зарплату, но на фотоаппарат не хватало. До сентября был ещё месяц, но было видно, что денег не хватит. И тут провидение обо мне позаботилось. Набиралась бригада для работ на подмосковный кирпичный завод. Выплачивались неплохие суточные и двойной оклад. Ура! Я стал упрашивать Степаныча взять меня в бригаду. Тот посмотрел одним глазом на меня, а другим на Василия, который тоже просился в командировку, и сказал:

- Погрузка кирпичей в вагоны очень тяжела. Это тебе не ящики грузить.

Я не понял, кому это было сказано, - мне или Василию. Какой глаз у Степаныча был главным, определить было невозможно, хоть я и пытался это понять каждый день. Но, слава богу, нас обоих с Василием зачислили. Похоже, что у Степаныча оба глаза были равноправными.

Привезли нас на кирпичный завод, поместили жить в барак. Огромная комната на 20-ть коек. Всё бы хорошо, но мух столько, что сквозь них если и увидишь лампочку на потолке, то у тебя со зрением всё в порядке. Наверное, нашему бригадиру виделось мух в два раза больше, ведь его зрение не было сфокусировано. Поэтому он распорядился:

- Все окна, кроме одного, - наглухо закрыть. Всем взять простыни и гнать мух в открытое окно. Мы стали отчаянно махать простынями. Почти все мухи были выгнаны вон, а окно закрыто. Но, теперь в комнату с улицы надо было так шустро проскакивать, что с потолка падали мушиные "липучки" от грохота захлопывающейся двери. Но покоя от мух всё равно не было. Их стало меньше, но они постоянно садились на лицо, руки и доставляли массу беспокойства.

Приступили к работе. Кирпичный завод представлял собою низкое кирпичное строение такой длины, что зайдя в один его торец, выхода с другой стороны видно не было. Вдоль всего строения посередине был неширокий проход, где были проложены рельсы для вагонеток, а по сторонам дышали огнём бесконечные печи, в которых горел уголь, обжигающий глину, из которой и делался кирпич. Из завода местные чернорабочие на вагонетках вывозили огнедышащие раскалённые готовые кирпичи на улицу. Эти кирпичи долго остывали. В нашу задачу входило грузить остывшие кирпичи в вагоны.

Происходило это так. Рабочий подходил к вагонетке и брал с поддона столько кирпичей, сколько мог. Этот приём назывался: взять "гармошку". Нужно было сжимать широко расставленными руками "гармошку" из кирпичей так, чтобы кирпичи ну рассыпались. Далее "гармошка" ставилась на грудь. Всего несколько метров и кирпичи уже в вагоне. И всего-то? Да, всего. Но, к концу рабочего дня руки отказываются поднести ложку ко рту, а грудь горела, будто её натёрли перцем.

Здоровенные мужики, которые не первый раз на таких работах, брали "гармошку" из 15-20-ти кирпичей, что меня восхищало. Больше всех брал за раз наш Степаныч. Как он ухитрялся со своим двойным зрением найти путь к вагону, я не знаю, но это у него получалось лихо.

Бригада работала, не останавливаясь, весь рабочий день, с небольшими перекурами. Я поначалу горячился и хватал "гармошку" сколько хватало рук. Но кирпичи были очень тяжелы. Степаныч меня приструнивал, глядя то ли на меня, то ли на горы кирпичей, - понять было невозможно:

- Сынок, не жадничай! Не бери с нас пример. Мы на кирпиче не первый год и пообвыклись. А ты ещё малец. Как бы не надорвался. Поостынь. Отдохни, а потом бери "гармошку" поменьше.

- Но я был горячее, чем поостывший кирпич, и старался не отставать от всех. Только куда мне до них? Они с утра и до вечера брали на грудь всегда одно и то же количество кирпичей, - кто, сколько мог, - а я с каждым часом всё меньше и меньше. К концу смены я, высунув язык и положив его на тёплый кирпич, - ибо держать на весу даже собственный язык мне было трудно, - нёс "гармошку" всего из 5-ти кирпичей. Но что удивительно: платили каждому в бригаде независимо от величины "гармошки".

Именно поэтому, за месяц я получил столько денег, что мне хватило их, чтобы купить новенький фотоаппарат "Зоркий". Всё же Степаныч, по-видимому, был зорче, чем я думал. И название моего фотоаппарата, как нельзя точнее это и отображало.

Получив в руки такую на то время редкость, я стал снимать всё подряд своим "Зорким" прямо и косо. Совсем так же, как смотрел на мир Степаныч. Я переснял всех своих соседей и друзей, но только маленькая часть этих снимков уцелела. Вот один из этих снимков:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Соседка Римма.

 

Память

Лишь только нравственность, духовность,

Способны дать Любовь и Мир.

Подвигнем это в безусловность,

И нас возвысят звуки лир.

 

Удивительная вещь человеческая память. Ещё удивительнее сама мысль. Что всё это? Откуда это берётся и куда уйдёт в свой последний час? Некоторые люди живут до ста пятидесяти лет и помнят всю свою жизнь от самого рождения. Каким образом в нашем мозгу хранятся зрительные, осязательные, обонятельные, звуковые воспоминания? Что такое память, да и сама мысль? Меня это всю жизнь интересовало. Плодом этих рассуждений, на старости лет, явился маленький стихотворный набросок:

 

Думы

Думы, думы. Вечно думы.

Думы, думы без лица.

Думы, думы, вы мне кумы.

Думы, думы, до конца.

 

Кто прислал вас, думы-вечны?

Труден был ваш путь ко мне?

Как тревожно вы беспечны.

Вы мои, иль вы извне?

 

Чем больше я живу на свете, тем всё более и более меня восхищает сама суть человеческого мышления. Это непостижимо! Каким образом мы мыслим? Что движет нашим разумом? Мы сами живём и мыслим, или являемся подставными пешками? Каково наше предначертание? Может быть, мы всего лишь оболочки, под которыми скрывается иная ипостась и сущность? Меня эти вопросы с возрастом всё более и более мучат.

 

Мой разум

Не каждый в споре мог с судьбою вздорной

Свой разум буйный тихо усмирить.

Он рвётся ввысь "Главою непокорной",

Его нельзя за это укорить.

 

О, ты, мой разум, пылкий, чуткий, добрый.

Тебе дурных я слов не говорю.

Ты дорог мне трусливый иль хоробрый.

Тебя за всё, любя, благодарю.

 

Мой разум, кто ты? Дай ответ правдивый.

Ты ветер, дождь иль молния в грозу?

Кто б ни был ты, ты брат мой справедливый.

Ты дорог мне и в хохот, и в слезу.

 

Какой же ты всегда жизнелюбивый!

Тебе и стыд, и китч порой ровня.

Спасибо, что ты вовсе незлобивый.

Иначе не прожил бы я ни дня.

Удивительно появление жизни. Каким образом, из какой-то там микроскопической яйцеклетки и одного единственного сперматозоида возникает целый организм, который живёт, дышит, и, что удивительно, - мыслит и творит? А куда всё это уходит в конце жизни? Неужели всё на этом кончается? На старости лет эти вопросы отнюдь не являются праздными, во всяком случае, для меня...

 

Тили-тили тесто,
Жених и невеста

Меня с самых моих первых дней вела любознательность. Мне всё хотелось познать; "Почему днём светло, а ночью темно? Зачем утром нужно умываться? Кто тикает в будильнике? Почему мальчики в штанишках, а девочки в платьицах?"

Последнее мне было особенно непонятно. Я подходил к девочкам моего возраста, то есть в полтора-два года, и бесцеремонно поднимал у них платьица. Я мог долго рассматривать то, что было под платьицем, особенно, если под платьицем ничего не было. Я задавал своей маме вопрос:

- Почему у меня есть краник, из которого я писаю, а у девочек его нет? Как же им писать?

Мама объясняла мне, как могла, но мне не всё было понятно. Я постоянно задавал сотни вопросов, от которых моя мама так уставала, что отсылала меня к папе, если он был рядом, или к кому-нибудь ещё, кто попадался под руку.

Среди своих сверстников, меня с раннего детства интересовали только девочки. И отнюдь не по эротическим соображениям, от которых я тогда был далёк, а по эстетическим.

В детском садике я дружил только с девочками. Я любил ходить по дворику детского садика со своей подружкой, держа её за руку. У меня были длительные привязанности. С одной и той же девочкой я мог дружить очень долго: месяца два, три. Потом выбирал другую девочку. Опять с ней не расставался очень долго: две недели, три недели. Мы делились друг с другом конфетами, пирожными и прочим, вплоть до игрушек. Бегали друг за другом, играя в салочки, или прятки. И всё отдельно от остальных детей. Нас воспитатели звали на коллективные мероприятия, такие, как; пение хором, или танцы, но мы всегда предпочитали уединение.

Помню, что с одной юной красавицей я дружил так долго, что нас наши сверстники начали дразнить:

- Тили-тили тесто, жених и невеста.

Нас это так смутило, что мы расстались. Мы удручённо порознь ходили по закоулкам территории садика, и на наших глазах были слёзы. Я уходил в самый укромный уголок и начинал плакать навзрыд. Жизнь пошла наперекосяк. Нет счастья в жизни без любимой. Как жить дальше? Но проходил день, другой, и я быстро забывал свою возлюбленную, тем более, что она, пристыженная дразнилкой, стала букой. При случайной встрече со мной она делала вид, что со мной не знакома.

- Вот оно, женское коварство! - Мрачно подмечал я, и тут же, в отместку, начинал ухаживать за новой девочкой.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

На этом месте раньше был мой детсад.

 

В школьные годы, почему-то было не до девочек. Интересовали больше игры. Но когда я лет в десять поехал на детсадовскую дачу вместе с мамой, работавшей там воспитателем, то мой интерес к девочкам проявился уже несколько более эротично. Мне понравилась одна девочка, которая была для меня почти старухой. Ей было аж тринадцать лет. В то время я был рослым мальчиком, а моя избранница, несмотря на то, что она была меня значительно старше, выглядела рядом со мной одногодкой. Мы ходили с ней везде, держась за руки. При этом мы не целовались и даже не обнимались. Нам это было чуждо. Но мы с интересом приглядывались друг к другу, замечая разницу в физиологии. У моей пассии уже слегка набухли сосочки на слегка приподнявшейся груди. Меня это занимало.

В спальне наши кровати стояли рядом. Когда во время дневного сна начинались между нами игры с подниманием ног, моя подружка первой поднимала свои ноги. При этом она, в основном, поворачивалась в мою сторону.

Однажды вечером, когда вся палата угомонилась и заснула, моя "старуха" пододвинула свою кровать вплотную к моей кровати, взяла меня за руку и долго её, молча, не выпускала. Примерно часа через два мы, счастливые и усталые, заснули. Проснулись мы от страшного шума и гогота. Вокруг нас стояли все те, кто спал вместе с нами в палате. Они показывали на нас пальцем и хором скандировали:

- Тили-тили тесто, жених и невеста.

Тут мы сами всё поняли. Наши кровати всё также были вплотную придвинуты одна к другой, как и накануне вечером...

Далее у меня была бурная молодость, где трудно было удержаться от интимных отношений. Да и ни к чему. Было много увлечений, было много сладостных минут, от которых закипала кровь в жилах. Очень много было таких минут.

Став постарше, я всё это подытожил в стихотворении, точно предсказав своё будущее. Я так и остался холостым, ни о чём не жалея и сам никого не осуждая, но раскаиваясь. Дай бог и мне быть прощённым за все мои любовные похождения молодости.

Мои многочисленные возлюбленные, которых я искренне и с пылом любил, как мог:

- Простите меня, непутёвого! Простите меня те, кто верил мне, любил меня и надеялся на меня. Я вас всех любил, как умел, но, по-видимому, я не создан для семейной жизни. Простите меня, Христа ради! Наверное, у меня другое предначертание в этой жизни. Простите меня! Я не смог быть достойным вас, мои любимые, мои незабвенные. Спасибо вам за любовь и ласку. Я вас никогда не забуду...

 

Блуд

посв. моей тётушке,

Капиталине Анисимовне

Панариной.

Сколько рядом женщин было:

Милых, стройных, молодых.

Лучших память не забыла,

Стерлись облики иных.

 

Многих помню, не забуду

До последних дней своих.

Но любил ли их? Не буду

Обижать тех остальных.

 

Своё сердце без разбора

Отдавал одной, другой.

Изменял же очень скоро,

Даже самой дорогой. Тётя Капа.

Звал в объятия я властно,

Умолял в слезах других.

Обольщал всех пылко, страстно

Светлых, тёмных, добрых, злых.

 

Образованных и умных,

Глупых, пошлых и пустых.

Восхитительных, изящных,

Очень толстых и худых.

 

Приходили, уходили,

Был их целый хоровод.

Сладко чувства бередили,

Словно ветер глади вод.

 

Всё казалось, что не эта

Лучше всех, да и нужней.

Жизнь, безоблачное лето

Без грозы и без дождей.

 

Уходивших удержать бы

Мог я словом лишь одним.

Обещаньем скорой свадьбы,

Да подарком дорогим.

 

Я всегда взирал беспечно

На рыдания одних.

Доводил я бессердечно

До истерики других.

 

Незаметно исчезали,

Тихо было после них.

Звонко стёкла дребезжали

После проводов иных.

 

Третьи лишь смотрели колко,

От стыда огнём горя.

Уходили не надолго,

Тут же возвращаясь зря.

 

О ребёночке намёки

Не могли меня смутить.

Мокрые, худые щёки

Никогда мне не забыть.

Уходивших не искал я.

Всех прими дорога!

Словно сделан был из скал я,

По причуде Бога.

 

Осень встала у порога

И зима стучит клюкой.

Запорошена дорога,

По которой шёл младой.

 

Стар я стал, немеют ноги.

Лучших мне не ждать годин.

Как медведь в своей берлоге

Коротаю жизнь один.

 

Слух пропал, не видят очи,

Вкус не чувствуют уста.

Всё вокруг темнее ночи,

Жизнь бесцельна и пуста.

 

Может смерть моя далёко,

И коптить мне долго свет.

Что за радость одиноко

Прозябать на склоне лет?

 

Кто же рядом? Кто со мною?...

Никого не слышу я.

Видно мне идти с сумою,

Подыскав поводыря.

 

А могло всё быть иначе,

Будь не блудом в те года.

И семья была б тем паче,

Что любим я был тогда.

 

Был согрет бы и накормлен,

И обласкан, и обшит.

А сейчас судьбою сломлен.

Болен, всеми позабыт.

 

Сколько рядом женщин было!

Милых, добрых, молодых.

Лучших память не забыла,

Стерлись облики иных.

Многих помню, не забуду

До последних дней своих.

Всех любил я, лгать не буду!

Нет средь вас, "тех остальных".

 

"Неправильные" пельмени

Вот сейчас, в свои 70-ят лет, когда мною пишутся эти воспоминания о моём детстве, я знаю про мальчика дядю Фёдора, который ел свои "неправильные" бутерброды и угощал ими кота Матроскина. Но я отчётливо помню, как в детстве в очередной раз к нам в чухлинские бараки приехала дальняя родственница из Ленинграда тётя Варя. Она успела оправиться после ленинградской блокады, немного располнев. Но её страсть к еде не пропала. Конечно, - это следствие длительной голодовки.

И тогда, не успев толком распаковать свой нехитрый саквояж, тётя Варя сказала:

- Мария, я вот тут вам привезла Ленинградские гостинцы. Среди них есть и мука. Я проходила мимо вашего чухлинского магазинчика и купила отличного фарша. Давай сделаем пельмени.

И она тут же замесила тесто и начала делать пельмени. Работала она руками быстро и ловко. Прошло совсем немного времени, и на столе образовалась гора пельменей. Тётя Варя, довольная своей работой, глаз не сводила с этих пельменей, предвкушая восхитительную трапезу. Затем она сказала маме, что на пятнадцать минут выйдет подышать свежим воздухом, а ты мол, Мария, приготовь пельмени.

Моя мама поставила на керосинку здоровенную кастрюлю, на три четверти наполнив её водой. Когда тётя Варя вернулась, то вся эта гора пельменей уже булькала в кастрюле, плавая сверху и издавая аппетитный аромат.

- Как восхитительно пахнут домашние пельмени: с лучком, перцем, с лаврушкой, - сказала тётя Варя, когда вернулась. - Я их у себя в Ленинграде очень часто делаю и никак до сих пор не наемся. Но, Мария, ты варишь пельмени неправильно: у тебя слишком много воды. Весь вкус пельменей уходит в воду, которую ты затем сольёшь. Нужно не так варить пельмени.

Мама очень удивилась:

- Всегда у нас в Чухлинке все готовят пельмени именно так. А как варить правильно пельмени я не знаю.

- А я тебя научу, как только мы съедим эту партию пельменей. - сказала тётя Варя.

Мама ещё больше удивилась - мол, после такой горы пельменей можно неделю ничего не есть.

Но тётю Варю этот аргумент не убедил. Мы с мамой успели только несколько пельмешек отправить в рот, как все пельмени кончились. Тётя Варя с такой скоростью их поглощала, что мы только переглядывались.

- Отличные пельмени! - сказала тётя Варя. - Только попозже, когда мы проголодаемся, я сделаю правильные пельмени.

Тётя Варя проголодалась минут через 20-ть. Она вновь замесила тесто и сделала ещё одну гору пельменей.

- У тебя есть широкая сковородка? - спросила она маму.

Мама достаёт сковородку, на которой мы обычно жарили картошку.

- Нет, Мария. Это сковородка слишком мала. Нужна сковородка намного больше, - сказала тётя Варя.

Мама пошла в барак напротив, где жила многодетная семья Волковых. Их вместе с детьми было семеро. От Волковых мама принесла огромную сковородку, величиной почти с таз.

- Вот это то, что надо! - обрадовалась тётя Варя.

Она налила на эту сковородку немного подсолнечного масла и воды. Затем дала этому закипеть на самом большом огне керосинки. Как только вода закипела, тётя Варя высыпала на сковородку все пельмени, которые покрыли сковородку одним слоем, но без просвета. Вода сразу же перестала кипеть. Тётя Варя слила лишнюю воду с пельменей так, чтобы вода не доходила и до середины пельменей. Мама иронично стала смотреть что будет дальше.

Но тётя Варя своё дело знала туго. Как только вода закипела, она стала помешивать пельмени, чтобы они не прилипали. Вода очень быстро вся выкипела, и пельмени стали подсушиваться и даже немного подрумяниваться. После этого тётя Варя поставила на подрумянившиеся пельмени блюдце со сливочным маслом. Масло быстро растопилось. Полив растопленным сливочным маслом пельмени, тётя Варя подала их к столу.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Несмотря на то, что мы с мамой не успели проголодаться, эти "правильные" пельмени мы уминали за обе щеки. "Правильные" пельмени были действительно бесподобны и хрустели на зубах.

С тех пор у меня, при приготовлении пельменей, не возникает вопроса: какие пельмени готовить - "правильные" или "неправильные"?

 

Стеклянная

Девочка вот жила у нас на соседней улице в Чухлинке. Такая красивая! Глаза голубые, как анютины глазки. Нет, пожалуй, как незабудки. Нет, точно, как васильки. Стала она однажды развязывать себе шнурочки на ботиночках. Это не важно, что сейчас такие уже не выпускают. Раньше выпускали со шнурочками, и преимущественно со шнурочками. Ведь они были подешевле, а у народа денег на дорогие ботиночки не было.

Страна после войны была беднее самых бедных стран, хотя и выиграла войну. Не имелись деньги у народа, да и всё тут. Несмотря на то, что тогда никто у своего народа деньги не воровал, как воруют в наше время, у государства денег для народа после войны тоже не было, потому что была разруха. Поэтому все жили только на свою мизерную зарплату. И все друг у друга старались занять деньги до зарплаты.

Но занять не всегда удавалось. Нет, вообще-то это удавалось некоторым, но очень-очень редко, ибо занимать было не у кого. То есть, у тех, у кого можно было занять денег до получки, денег не было. А у тех, у кого нельзя было занять денег до получки, занять было нельзя, так как у них тоже денег не было.

И, по-видимому, маме этой девочки с васильковыми глазами денег занять на дорогие туфельки не удалось. Она взяла что подешевле, - со шнурочками. Но, повторяю, шнурочки однажды не захотели развязываться. Такое со шнурочками тоже иногда бывает. Что они хуже других, что ли?

И девочка решила вилкой помочь этим шнурочкам развязаться. Вилка соскочила с узелка и девочка сама себе выколола глаз. Ладно бы левый, ан правый. И теперь у этой девочки был новый глаз, красивее, конечно, старого, но стеклянный. Её все вокруг, конечно же, по простоте душевной, и прозвали после этого Стеклянной.

Как мол, опять на танцах Стеклянная была? Что, её опять никто танцевать не пригласил? Напрасно. Красивая девочка, нет вообще-то она уже девушка. Нет, точно, она уже старая дева, и давно. Все её подруги давно повыскакивали замуж, а она всё никак не может.

Всем эта "девочка" нравилась, даже мне, вот только её стеклянный глаз производил удручающее впечатление. Я часто бывал на танцах, хотя чаще всего стоял в сторонке, как и Стеклянная, так как был очень застенчивым пареньком. В воспоминанье об этом я в будущем написал стихотворение:

 

Робкая любовь

посв. Ольге Науменко

Жажду засыпать цветами

Вас до пленительных плеч.

Пылко прижаться устами,

Трепетной страстью обжечь.

 

Вы мой восторг, упоенье!

Верх доброты, красоты.

Дивного чуда творенье!

Свет сокровенной мечты.

 

Но красноречьем владею

Я в своих праздничных снах.

А повстречав Вас, немею.

Робость во мне лишь, да страх. Ольга Науменко.

 

Весь, как дитя покраснею,

К горлу подкатится ком.

Взора поднять не посмею,

Землю, чертя башмаком.

 

После браня свою слабость

Плачу в траве у реки.

Пусто в душе, всё не в радость.

Сердце щемит от тоски.

 

Издали только губами

Тихо могу прошептать:

"Я Вас люблю", - но пред Вами

Мне суждено лишь страдать.

 

Вот такие у нас в Чухлинке были пироги, то есть случаи. И если уж говорить совсем точно, то такого нигде, никогда на целом свете и не было, - это было только у нас в Чухлинке, в Коноваловском тупике. Всё-таки абсолютно точно - в тупике. И этого уже никому, никогда не исправить. Это было неисправляемое детство. Неисправляемое Чухлинское детство в Коноваловском тупике, из которого не хотелось выходить, но пришлось...