Владимир Сиротенко

ДЕТСТВО ИСЧЕЗАЮЩИХ РУИН

Переехали мы в Чернигов в начале августа 1948. Бабушка сняла комнату у своей золовки, несмотря на протесты своей младшей сестры, желавшей спокойной старости, без детских шалостей. Бабушка сразу устроилась учителем-воспитателем младших классов в Школу слепых, в которой работала и перед войной и в войну. Затем бабушка пошла в Гороно, чтобы записать меня в школу. Рядом с нами, на Лесковице, была 5 украинская школа (на фото это большой дом справа, под Елецким собором), где мне положено было учиться, но там учились дети тюремщиков (тюрьма была рядом с Елецким собором, к которому примыкала эта школа). Поэтому бабушка и добилась, чтобы меня записали в школу . 3, которая тогда находилась в районе, где когда-то был первый дом Григория Кулиша и была в нескольких шагах от школы слепых, где работала бабушка ...

Первые дни меня в школу водила бабушка. Она специально договорилась со своим завучем, чтобы её занятия начинались с второго урока. Этого было достаточно, чтобы довести меня до школы, вернуться домой, убрать и подготовиться к урокам. Сначала она забирала меня со школы после уроков и вела к себе в школу слепых. Но уже через неделю я после уроков шел туда сам. Там я сидел с ее классом и готовил домашние задания. Откровенно говоря, в моей школе мне было скучно. Нас учили буквам, цифрам. А я уже в лесничестве научился читать, писать, складывать и отнимать. Поэтому те уроки, те домашние задания были для меня безделушкой. Если можно бы было, то бабушка записала бы меня сразу в третий класс. Но во-первых, в те времена это было очень сложно, а во-вторых бабушка считала, что нужно учиться с ровесниками, а не со старшими ребятами, которые будут обижать...

Так что в классе мы все были ровесниками , 1940-1941 года рождения. И ровесниками, и одинаково небогатыми. Посмотрите на фото моего первого класса, какою бедною была наша праздничная одежда. Ведь о том, что класс перед каникулами будут фотографировать, нас предупредили за неделю и попросили в этот день надеть лучшее. Убогим было то лучшее. В центре сидит наша классная руководительница Мария Алексеевна, рядом с ней завуч (в пестрой кофте), а демонстративно отодвинувшись от завучки и прижавшись к своему соседу по парте Шурке Чернявскому, сижу я. Шурка, чтобы казаться большим, уселся на две наши сумки с учебниками. Хочет казаться большим, потому что рядом с ним наш классный хулиган Вовка Модяр. Выветрились из памяти фамилии остальных одноклассников, потому что тогда из класса дружил только с Шуркой и Игорем Рожалиным (крайний слева в нижнем ряду). Вот только с Борей Вольфовским( высунул язык в первом ряду) я общаюсь Скайпом и сейчас и многие фото класса из его архива. А еще обратите внимание на окно - за ним видны развалины центра.

Вот мимо тех развалин мы и ходили в школу. Поднимаешься с Лесковицы на гору по ул. Воровского, идешь мимо Елецкого монастыря и тюрьмы, затем пожарная часть, а напротив нее бабушкина школа слепых, далее широкая аллея, за которой руины многоэтажек улицы Ленина, спускаешься по Шевченко мимо домика областной милиции (в войну здесь было Гестапо) и через их двор проходишь к калитке в ограде нашей школы.

Возвращаешься тем же путем. Но домой я шел после того, как заходил в школу к бабушке и в ее классе делал все свои домашние задания на следующий день. В Школе слепых в библиотеке, кроме книг по Брайлю, были и обычные детские книжки. Был и Корней Чуковский, и Борис Житков, и Агния Барто. Поэтому наскоро сделав уроки, я спускался в подвал, где была библиотека, и менял очередную книгу. В подвале была не только библиотека, но и актовый зал. В нем ученики школы давали самодеятельные концерты, а иногда на них приезжали слепые артисты из Киева, Харькова и других городов. До сего времени помню, как мы все в зале плакали или смеялись под звуки аккордеона Ивана Бесфамильного. Он был где-то на десять лет старше меня, но играл так, что сердце замирало. Когда я вырос, я ходил на концерты молодого Яна Табачника. Он считается лучшим аккордеонистом Украины. Но его исполнение никогда не затрагивало так душу, как игра слепого музыканта Ивана Бесфамильного. Никогда на сердце не было так чисто, светло и серебряно-тоскливо ...

Надо сказать, что в те времена никто детей в школу не водил. Вот и я через неделю отказался от бабушкиного сопровождения. Через четыре дома от нас (на фото Лесковицы светлый дом под огромным деревом) жил мой одноклассник Игорь Рожалин (на фото мы на бревнах в его дворе. Я выше) Вот и стали мы ходить в школу и из школы вместе. Правда, мы теперь вечно опаздывали на уроки, а домой шли не напрямую по Воровского, а через Кавказ (под Валом) или через Холодный Яр с усадьбой Коцюбинских. Когда мы по Воровского попытались сократить путь и пошли через руины жилого дома, нас встретил беспризорник, старший нас на пару лет и сильнее. Он заставил вывернуть карманы. Забрал несколько копеек, которые были у нас, и велел приносить ему "пошлину" за проход каждый раз. Когда мы пошли дальше, я предложил Игорю больше этой дорогой не ходить. Но он сказал: "У меня есть отец, у тебя бабушка. У нас дома есть что есть. А он живет в этих руинах и кормится тем, что добудет у нас. Мы от тех копеек не обеднеем, а он сможет выжить. И если он нас будет защищать от других - нам тоже будет на пользу." На следующее утро мы договорились с беспризорником, что он нас будет защищать и с тех пор до самой зимы ходили через руины и исправно платили ему ту пошлину. Зимой он исчез. Мы обыскали все подвалы под развалинами, но его не нашли. Больше мы его не видели. Игорь сказал, что он, скорее всего, отправился в Крым, где тепло и море. Игорь был там в прошлом году с отцом. Его отец, полковник, был начальником Черниговской радиотелестудии. В их гостиной стоял величественный телевизор с двойным стеклом перед экраном (его фото из музея Электрона). Мы его ни разу не видели включенным. Запомнился он телефонной трубкой на задней стенке корпуса. Эта трубка телевизора была признаком тогдашней Черниговской элиты. Как "вертушка" у первых лиц государства. Как-то наша подруга Зойка так насела на Игоря, что он снял ту трубку. Телефонного диска не было. Зойка расхохоталась: "Ну, куда дозвонился?". Но через десять минут возле дома остановился военный газик из которого выскочил Игорев отец в сопровождении двух автоматчиков. Он влетел в комнату и, увидев нашу замершую компанию и Игоря с той трубкой в ​​руках, выгнал нас подзатыльниками, а из комнаты долго ещё звучали его крики и визг Игоря ...

А еще те первые школьные годы в Чернигове запомнились постоянной зубной болью. Зубы у меня начали болеть еще там, на Винничине. Тогда мы с бабушкой с трудом добиралась в город. Шли мы в областную стоматологическую поликлинику и там огромная тетка-хирург огромными клещами выдирала мне очередной молочный зуб. В те времена молочные зубы не лечили. Когда переехали в Чернигов, у меня начали болеть постоянные зубы. Сначала бабушка повела меня в городскую стоматполиклинику. Выстояли мы длиннющую очередь к врачу. Снова это была огромная тетка. (Теперь я понимаю, что это не она была огромная, а я маленький). Она больно поковырялась мне в зубе, а потом стала ещё больнее сверлить. В те времена были только ножные бормашины. Когда мне недавно в Центре Угрина бесплатно ставили имплантаты, я сфотографировал в их музее такую ​​бормашину. Как видите на фото, стоматолог, чтобы сверлить, должен был ногами крутить колесо той бормашины. Если колесо замедлялось, боль становилась невыносимой, а обезболивающие в те времена в государственных поликлиниках применяли только при сложных удалениях зубов. Поэтому после нескольких визитов в поликлинику, я был готов не спать от зубной боли неделями, лишь бы не идти в тот застенок. В Чернигове соседи сказали бабушке, что сбоку дороги на Болдине гору живет чудо-врач Михаил Каломацкий. Он настолько хороший врач, что когда немцы забирали евреев на расстрел, за ним сам Попудренко прислал ночью подводу и его с бормашиной забрали в лес. После войны ему местная власть позволила заниматься частной практикой, конечно, с уплатой налогов. Повела, вернее, потянула, меня к нему бабушка. Очередь была солидная. Дети были с родителями, или сами. Мало того, никто, кроме меня не плакал. Я сам перестал реветь и спросил мальчика, еще меньшего меня, почему он не боится бормашины. Тот рассмеялся и ответил, что первый раз он боялся, как и я. А потом доктор заговорил ему зубы, сделал незаметно укольчик и рассказывал сказки, сверля при этом зуб. Он даже не заметил, как доктор это делал, такими были интересными сказки. Когда мы с бабушкой зашли в кабинет, старенький, сухонький доктор в белоснежном халате, посадил меня в то страшное кресло и стал расспрашивать, где и как болит. Я, дрожа, отвечал. Тогда он улыбнулся и стал рассказывать сказку о Зубной Фее, которая сейчас с ним посмотрит мои зубки, найдет там дырочку и вольет туда чудесных капель. Я и не заметил, как он сделал мне обезболивающий укол. Он продолжал рассказывать сказки про зубную фею, я разинув рот, и по его просьбе, и от удивления, восторженно слушал, пока он не сказал, что сегодня там Зубная Фея сделала все что надо и нам надо прийти через три дня. Он тогда поставит мне постоянную пломбу. Так, сначала с бабушкой, а потом и сам, я ходил к нему и не то зубы лечил, не то волшебные сказки слушал. Так было до самой его смерти. Хоронил его, еврея, весь Чернигов. Даже все парт руководство области и города шло за его гробом до самого еврейского кладбища. Вот тебе и антисемитизм советских времен. Умер врач-кудесник, Человек, а национальность тогда была только в паспорте!

Сначала я дружил только с Игорем. Потом присоединился Шурка Чернявский, который сидел за моей партой, а жил чуть выше на "Кавказе". А потом всеми нами стала крутить, как хотела, Зойка Ермак. Это я ввел ее в нашу компанию. Бабушка не любила сидеть дома. Ей не нравилось, что она снимала комнату у золовки в собственном родительском доме. И говорить с братом, сестрой и золовкой ей было не о чем. Вот и любила ходить со мной в гости к Вербицким и к подругам-одноклассницам. Лучшей ее подругой в гимназии была Мария Полторацкая. Жена адвоката Полторацкого, черниговского побратима Николая Вороного. Вот и тянула она меня после уроков к той бабушке Мане. Мне было скучно слушать их разговоры о людях и событиях, о которых я не имел понятия и которые меня совершенно не интересовали. Я ныл и не хотел туда идти. Тогда бабушка изобрела обходной маневр. Вот на этом фото, как раз между колесами пушки, виден огромный красный дом по улице Подвальной. Здесь на втором этаже были две комнаты бабушки Мани - спальня и гостиная. Дом был коммунальный, кухня была общая, а уборная во дворе. А на противоположной стороне дороги на Киев, как раз под зарядной частью пушки, виден конец беленького дома, в котором жила школьная подруга моей мамы Яблонская, по мужу Ермак. Муж ее погиб на войне, жила она с единственной дочерью Зойкой, моей ровесницей. Вот бабушка по дороге в Полторацкой стала заходить к ним (там была тоже коммуналка, в которой проживало полдюжины семей). Весь этот район под Валом и назывался "Кавказ". Вообще то в том возрасте к девчонкам мы относились враждебно. Но разве этого чертенка в юбке можно было назвать девочкой? К тому же она была хоть и моей ровесницей, но больше и сильнее меня. Если, что не так, то могла запросто и отлупить. Но, несмотря на это, она была моим лучшим другом, ближе даже Игоря. Я мог с ней делиться тайнами, которых не доверял никому. Странно, она знала все обо всех, любила посплетничать, но я твердо знал, что моих тайн она не раскроет никому. Впоследствии, уже в 4 классе, на мою парту посадили Славка Попудренко, сына знаменитого партизана. Мне поручили помогать ему учиться. Он остался на второй год. Ну не шла ему наука в голову. Зато в нашей компании он стал главным. Как ни как был сильнее нас всех вместе взятых, даже с Зойкой. Жил он с мамой в центре города. Занимали они отдельный домик-флигель в маленьком грушово-вишневом саду. А рядом, отгороженный огромной кованной чугунной оградой, виднелся дом второго секретаря горкома. Всегда, когда я бывал у Славы, мне почему-то казалось все знакомым до последней вишни. И тот дом за забором почему-то казался знакомым. Уже когда я учился в институте, разговорившись с бабушкой о Славике, узнал, что тот большой дом и тот флигель с садиком, был имением Альвиона Вербицкого, где мы жили при немцах.

Нас сфотографировали у Игоря Рожалиным. На этом фото верзила Слава Попудренко, Игорь Рожалин, Шурка Чернявский и я рядом с Зойкой. Иногда к нам присоединялся Сашка Саранчов. Жил он по улице Глеба Успенского недалеко от Ильинской церкви. Отец его был знаменитейший в Чернигове художник - Александр Саранчов, приятель Николая Жука и Коцюбинского. Бабушка почему-то считала его бабником и не любила к ним ходить. И нашу компанию Сашкины родители не очень то любили. Поэтому вместо того, чтобы переться к нему, мы лазили по Болдиной горе. Бабушка рассказывала, что здесь были склепы Вербицких, Голициных и Дорошенко, вот мы и искали те склепы (их уничтожили в 1922). Зойка говорила, что здесь есть входы в Антониевы пещеры, которые тянутся до Киева. Слава Попудренко считал, что это ложь, потому что если бы те пещеры были такими, о них бы знали партизаны и его отец. Он о них ничего не знал и не рассказывал. Это означает, что все разговоры о тех пещерах - сплетни. Здесь вмешался Сашка Саранчов и сказал, что кроме входа в пещеры с Ильинской церкви он знает вход в них в горе во дворе Вальки Голода. Валька был тоже с Лесковицы, был художником в нашей стенгазете, но дружил только с Сашкой и враждовал с Зойкой. Зойке захотелось обследовать те пещеры. В официальный ход у церкви никого не пускали. Говорили, что он заминирован немцами. Поэтому решили залезть через вход, в Голодовом дворе. Зойка зашипела, что с этим Мазилой (она была с Валькой на ножах именно из-за того, что сама рисовала, при этом намного лучше, чем Валька. У нее на рисунках все, как бы было в движении, а у него было застывшим), не хочет связываться и мы должны найти другой вход. Больше недели мы обследовали все склоны Болдиной горы, пока не нашли таки большую дыру. На следующий день Зойка и я захватили бутерброды, фонарик-лягушку и спички. Сашка лезть отказался, потому что имел задание отца дома. Так что полезли мы в четырех. Зойка, я, Игорь и Слава. Дыра та и привела к большой пещере. Сзади пещеры была кирпичная кладка. Зойка постучала по ней. Будто в барабан ударила. Слава вылез наружу и вернулся с огромной колодой, которая валялась рядом с дырой в горе. Он той колодой стал бить по кирпичу и пробил огромный проход, через который мы и полезли. Первым лез Слава, непрерывно нажимая на фонарик-лягушку и заливая все холодным светом. Проход вёл дальше. Через каждые сто шагов его пересекали другие точно такие же проходы...

Слава сказал, что если мы всегда будем идти прямо, или выбирать только правый проход, то сможем вернуться назад. Зойка же язвительно заявила, что настоящие мужчины ходят только налево. Мы с Игорем тоже проголосовали за левые проходы и дальше мы пошли только прямо или налево. Так мы шли пару часов, пока не оказались там, где уже были. Зойка потеряла носовой платок, и вот мы наткнулись на него. Мы испугались и решили возвращаться. Да хоть и возвращались на тех же поворотах и ​​шли, будто так, как шли сюда - нас ждали новые и новые перекрестки. Наконец наш проход привел к очень высокому и широкому проходу, по сторонам которого были большие отверстия, закрытые огромными крестами. Я вспомнил, что бабушка рассказывали, что вместо дверей в кельях печерских монахов были установлены большие кресты (на фото), что давало возможность передавать еду, а вот оставить келью уже было невозможно. Монах и умирал здесь ...

Мы уже почти день бродили по пещерам. Устали. Хотелось есть. Мы разыскали келью, не забитую входным крестом, Славик нашел несколько разбитых крестов и щепок и мы из них сделали костер. Отец Славы Попудренко научил его разжигать костер даже с мокрой древесины. Через несколько минут запылал костер, мы уселись вокруг и стали лопать Зойкина бутерброды. Мои оставили на потом. Костер перегорел, только тлел и угольки. И здесь заразу Зойку потянуло на рассказы-страшилки. Мы сидели вокруг костра крестом: Зойка, напротив нее Слава - боком к двери. Я напротив двери и Игоря. И вот она начала рассказывать, что в этих пещерах бродит призрак Марии Кочубей и убивает всех, кто пытается украсть спрятанный где-то здесь клад Мазепы. Во время ее рассказа за дыркой - входом в келью промелькнула тень. Я вскрикнул и перебрался к Славе. А Зойка дальше и дальше рассказывала все более страшные истории. Когда же она стала рассказывать о Черниговского вампире Василии Дудин-Борковском и сказала, что он был ее дальним предком, уголь в кострище вдруг вспыхнул и от этого глаза Зойки загорелись красным светом. Тут уже и Игорь бросился к нам и мы оба прижались к Славе, а он попросил Зойку заткнуться и не нести околесицу. Она замолкла. Мы стали обустраиваться на ночлег. Прислонились друг к другу. Зойка тоже хотела пролезть среди нас, но мы испуганно отпихнули ее и сказали, что девчонкам нельзя спать с мужчинами. Зойка заныла, что ей одной холодно. Тогда мы все сняли куртки и отдали ей. Она закуталась и замолчала. Скоро она уже тихонько и равномерно посапывала. Слава тоже засопел, а мы с Игорем никак не могли понять - горели у Зойки глаза страшным вампирским огнем, или нам это только показалось. Затем оба признались, что от испуга напустили в штанишки и именно из за этого не пустили Зойку между собой. Разнесет это по всей Лесковице и Кавказу. Так под эти разговоры мы незаметно и уснули. Утром нас разбудил Славик. Он натащил со всех открытых келий обломки крестов и щепки. Опять разжег костер. Мы разбудили Зойку, которая брыкалась и не хотела вылезать из-под теплых курточек. Наконец уселись вокруг костра и позавтракали моими бутербродами. Игорь сказал, что его отец, наверное, поднял на ноги уже весь город, и Славикова мама тоже. Я был убежден, что это сделали не они, а моя бабушка. Только Зойка считала, что мать даже не заметит ее отсутствия. И именно она предложила, как найти выход из пещер. Мы сначала не поняли, чего она хочет, когда она ткнула пальцем на колеблющийся огонь костра и и сказала, что в пещере нормальный воздух и мы не задохнулись. Это означает, что где-то недалеко есть выход. Она попросила Славу набрать ещё щепок. Мы вылезли в проход и, зажигая щепки одна от другой, шли в тот проход, в который отклонялся огонь. Когда щепок уже почти не осталось, где-то впереди появилось какое-то зелено-голубое свечение. Мы побежали на тот свет и увидели дыру заросшую корнями. Остатками щепок и ногтями мы расковыряли ту дырку так, что первым смог вылезть самый худой - Игорь. Он выломал из кустов несколько самых толстых веток. Обломав их, мы расширили дыру так, что могли вылезти все. Когда осмотрелись, Зойка завопила - мы же у моего дома! И действительно, дыра была на склонах под Екатерининской церковью, в нескольких шагах от Зойкиной квартиры. Мы хотели пойти к ней, чтобы помыться и почиститься, а после этого пойти в школу и сообщить, что мы нашлись. Но тут Зойка захохотала, что идти может только Слава. Нам с Игорем лучше идти домой и поменять штаны. Что же, чистится и отбивать Зойку от её злющей мамаши, пошел только Слава, а мы побежали огородами домой. Меня дома встретила бабушкина золовка - бабушка Таня. Она сказала, что моя бабушка еще с ночи сидит в горисполкоме, где был сформирован поисковый штаб. Я поменял штаны и, даже не умывшись, заскочил за Игорем и мы побежали в то штаб. Там была моя бабушка, а Игорев отец с военными и милиционерами был где-то в пещерах. Сашка Саранчов, рассказал им, что мы собирались в пещеру через вход во дворе Голода. Вот они и полезли в тот вход. Затем их самих еще несколько дней разыскивали ...

Это приключение развело нас с Зойкой. Когда я на другой день встретил ее, она рассмеялась, демонстративно опустив взгляд на мои штаны. Я вспыхнул от стыда и с тех пор стал ее избегать. А постольку мы учились в разных школах - она ​​в женской . 2, а я в мужской . 3 это было совсем легко. Вскоре уехал в Киев Слава. Теперь нашу четверку мушкетеров составляли мы с Игорем, Алик Давыдовский, живший чуть выше по улице Воровского и Витя Санин, который жил рядом со школой слепых. Но это уже была не та четверка, которую цементировала Зойка. Без нее мы были обычными приятелями, которых в школе было сотни. К тому же Славу, как сына партизана-героя, забрали в Киевское не то суворовское, не то милицейское училище и мы его больше не видели. Вот последняя фотография нашего класса, на которой есть и Сзава. Он сидит первый слева во втором ряду. Над ним наш отличник Алик Давыдовский. Рядом с Славиком я, толкаю Серёжку Ларина на сына богача-взяточника, главного лесничего района - Тольку Полусмака,. Сергей был такой же злой, язвительный и наглый, как его отец, ревизор КРУ. Вот и проявлял я классовое сознание, зная, что толкнуть меня в ответ они не посмеют, боясь задеть Славика ...

Мы переходили из класса в класс. Уже из этого фото видно, что нас перетасовывали так, что когда мы закончили школу, весь наш выпуск были одноклассниками. Из моих первых классов до последнего в моем классе были только Сашка Саранчов, Витя Сенин, Вадик Ганджа и Вадик Копыл В девятом классе Полусмак и Ларичев обокрали ночью наш Лесковицкий магазин. Милиция была тогда не такою, как сейчас. На другой же день за ними пришли и посадили. Они впоследствии стали рецидивистами и на свободе прожили меньше, чем в тюрьме.

Сейчас, когда мы говорим о суде, мы всегда говорим "Продажный". Еще утверждаем, что в Советское время он судил не по совести, не по закону, а по приказу сверху. Вранье это. Расскажу о том, как моя бабушка судилась за меня с моим отцом, деканом вуза, заведующим кафедрой, коммунистом.

Он был настоящим коммунистом. В партию его приняли без испытательного срока в 1942, когда его батальон пробил немецкое кольцо окружения вокруг 2-й ударной армии Власова под Волховом и дал возможность выйти из окружения 16000 бойцам. Затем его тяжело ранило и он уже в Боровском госпитале под Москвой узнал, что генерал Власов, адъютантом которого он должен был стать, был пленён немцами. Там же узнал и о гибели моей мамы. Что бы там ни врали сейчас, почтовые треугольники находили за несколько дней своих адресатов. При этом они ничего не стоили. Это сейчас конверты стоят несколько гривен(гривна =2,5 рубля), ползут почти месяц и часто теряются в пути...

После госпиталя отец служил в оперативной части штаба армии Конева. Не раз бывал в глубоком тылу врага, выполняя задания Ставки. Он отлично знал немецкий язык, без ошибок писал и говорил им. В 1943 был послан к бывшему члену ЦК компартии Германии, который уже на пенсии бауэрствовал под Берлином. Он впоследствии говорил, что самое лучшее Сталин позаимствовал у Гитлера, а самое худшее - Гитлер у Сталина. Он там обнаружил, что институт матерей-героинь придумал не Сталин, а Гитлер, так же, как и физкультуру для всех, начиная с самых младших классов, и бесплатное образование и бесплатные ясли и детские садики. Дед, к которому приехал отец, отказался сотрудничать с советскими оперативниками. Сказал, что он любит свою Родину и никогда не пойдет против нее. Он подвердил, что раз отец пришел от его друга детства, то он его не выдаст, но помогать ему не будет. Рассказал, как его вызвали пару раз в Гестапо. Как он рассказал там и о своих убеждениях и о том, что после измены советских, сотрудничать с ними не собирается. С него взяли подписку о том, что не будет делать того, что бы не отвечало интересам Рейха и отпустили. Сразу после этого он вышел на пенсию. То, что он коммунист, на пенсию не повлияло. Ее вполне хватало на сытную, достойную жизнь (когда я, давший стране своими разработками десяток миллионов переводных рублей, вышел на пенсию, наша зондеркоманда пенсионного фонда насчитала мне (через 3 года после обращения), научную пенсию в 92 грн 40 коп. Все украинские суды признали это законным, только после обращения в Европейский Суд пенсия увеличилась ровно в 10 раз. Вот и хайте после этого Гитлеровское соц.обеспечение). Когда его сына призвали в армию и послали на Восточный фронт, за это ему дали двух остарбайтерок-украинок. Вот тех украинок и боялся больше всего отец. Могли бы узнать земляка по произношению и выдать. Но Бог миловал. Вернулся целым. Хотя не смог завербовать ни одного бывшего коммуниста, но завербовал пару интендантов. А это было весомее, чем пара трухлявых членов ЦК КПГ. Закончил он войну в Берлине (на фото Отец в Берлинском зоопарке). Когда армию расформировали, подал документы в адъюнктуру Всесоюзной военной академии. Увы, медицинская комиссия обнаружила столько осложнений после его трех тяжелых ранений на фронте, что документы в Академию не приняли. Вместо этого ему предложили самому выбрать суворовское училище, в котором будет преподавать. Он еще в 1944 женился на медсестре, которая вытащила его с поля боя при последнем тяжелом ранении и выходила его в госпитале. Она была родом из Тамбовщины. Вот и выбрал тамбовское суворовское училище, надеясь, что в родном городе жене жить будет лучше. Но оказалось, что всех родных и близких жены раскулачили еще в тридцатых и город для нее был же такой же чужой, как и для него. В 1949 он в отпуск поехал к родственникам в Любар на Житомирщине. Возвращался от них через Чернигов. Остановился здесь на день. Зашел в родной институт к директору. Это был тот самый директор, с которым он работал до войны. Директор рассказал ему о пикантной ситуации, которая сложилась на его кафедре. Руководит ею какой-то безграмотный аферист, укравший диссертацию у научного сотрудника Киево-Печерской лавры. Но диссертации защищаются не в Чернигове, а в Киеве. Там все и всплыло. Аферист заявил, что он еврей и все эти наветы на него - проявление антисемитизма. Вот и держат его на кафедре. Но если Сиротенко вернется, то они, без такого ненужного вузу шума, уволят этого афериста, а Сиротенко займет свое старое место декана и зав. кафедрой. Сиротенко поехал в Москву к своему бывшему начштаба генералу Коровникову, который сейчас ведал кадрами. Тот оформил разрешение на увольнение из армии, после чего с 1.09 1949 занял свое старое место в Черниговском пединституте. Хоть я уже два года жил с бабушкой в ​​Чернигове, но ему знакомые сказали, что теща с внуком бежали на Винничину, из-за того, что немцы, наверняка не без повода, вернули ей конфискованное имущество, в том числе и огромный сад с домом в центре города, а главный хирург госпиталя, штандартенфюрер СС даже перелил сыну свою кровь. Поэтому отец удовлетворился этими слухами и перестал нас разыскивать.

Когда Зойка ушла из нашей компании и я от скуки стал читать по книге в день, бабушка испугалась, что я потеряю зрение. Решила заменить те книги вечерами у родственников и знакомых. Кулеши не устраивали совместных ужинов и вообще мало общались между собой. Поэтому бабушка и вспомнила о Вербицких и о своей падчерице Наташе, которая жила с мужем в районе Пяти углов и о Вербицких. Мне у Вербицких тогда не понравилось. Это с Зойкой было о чем разговаривать так, что день пролетал незаметно. Здесь же сестра-ровесница Наташа была спортсменкой и о том спорте только и могла говорить. К тому же она хотела стать чемпионкой по велосипедным гонкам, а я на том велосипеде продержаться долго не мог. Скучно было мне у них. Стала бабушка брать меня к своей падчерице. На фото стоит в центре падчерица Наташа, под ней моя мама, слева Муся Вербицкая-Ракова с сыном Гришею, справа Талюся Вербицкая. До войны все они очень дружили. Муся получила десятку концлагерей в 1930 за агитацию против колхозов, а Талюся такую ​​же десятку через полгода за листовки против какого-то Черниговского бонзы. Но те десятки, благодаря ударной работе, закончились за 6 лет (еще бы протянули год и их бы расстреляли, как их брата Марка Вороного, уничтоженного вместе с элитой украинского интеллигенции в 1937, в честь 10 летия Октябрьского переворота, чтобы освободить место в концлагерях для новых, уже партийных зэков). Они вернулись в родной Чернигов, к семье, близким и друзьям, которых почти не осталось, ведь все боялись дружить с "врагами народа". Ни мама, ни тетя Наташа дружить с ними не перестали. Тетя Наташа была во втором браке с Михаилом Орешко. Был у нее сын Миша от предыдущего брака, старший меня на 7 лет, сын Вася, младший меня на 4 года и дочь Лена, моложе меня на 6 лет. Старшему сыну было скучно со мной. Мне же было скучно с младшими. Но разговаривая с зятем, бабушка узнала, что мой отец уже 2 года, как в Чернигове. Михаил Орешко перед войной служил в отцовском взводе. Они и после войны дружили, несмотря на имущественное и интеллектуальное различие. Отец был фигурой в институте и членом обкома партии. Имел государственную двухкомнатную квартиру по ул. Красноармейской на Пяти углах. И больше ничего. Орешко же вернувшись с войны без ноги и партбилета, устроился главным бухгалтером на пивзавод. Не крал, не брал взяток, но воспользовался возможностью взять долгосрочный кредит на строительство. Там, где пивзавод получал древесину для солодовни, купил по себестоимости колоды, доски и листы оцинковки для дома. Он собственными руками построил его на берегу Стрижня, где как инвалид войны, получил в личную собственность участок в 6 соток. Отец имел только квартиру, а у дяди был сад у дома. Вот отец и приходил к нему иногда в гости. Бабушка и попросила зятя, чтобы он устроил отцу сюрприз. Пригласил его и её одновременно. Я не был на той встрече в конце 1950 года. Бабушка тогда поссорилась с отцом. Из-за этого 1951 стал для меня кошмаром. Отец отобрал меня у бабушки и поселил у себя. Те его обе комнаты и кухня были вместе меньше одной гостиной в доме Кулешов. Младшая сестра Лариска, (названная так в честь княгини Леоноры Гогенлоэ, спасшей отцу жизнь в 1944, предупредив, что его на приеме Геринга подстерегает Гестапо), все время капризничала. Молодая жена отца готовила совсем не так, как бабушка и меня от ее еды тошнило. Книг читать я не мог, как и готовить домашние задания - все время приставала Лариска. Мало того, мачеха посылала меня с вечера занимать очередь за сахаром, маслом или рыбой в магазин, который был в конце квартала. Я ночами мерз в тех очередях между взрослыми, матюкающимися дядьками. Бабушка меня никогда не била. А тут как-то в отцовском дворе дети стали играть в биту и я вытащил им отцовский серебряный доллар, который и проиграл. Отец, впервые в жизни, выпорол меня. Да еще не дома, а во дворе перед всеми теми пацанами и девчонками. Затем снова выпорол, когда я разрисовал старинный трактат св. Августина, подаренный ему в 1945 Карелом Войтыллою (будущий Папа Римский). Я все вынужден был терпеть. Иногда ко мне приходила бабушка. Отец с мачехой ее и на порог не пускали. К счастью, квартира отца была в бывшем доме Цитовичей. За стеной у отца, в комнате, выгороженной из бывшего коридора, жили братья Цитовичи - Илья и Виктор, с дочерью Елизаветой Викторовной и внучкой, моей ровесницей, Витой (на фото). Когда-то этот весь дом принадлежал их отцу - директору Черниговского земельного банка. Затем произошел октябрьский переворот и банк, и отца уничтожили. Братья еще до революции закончили институты. По состоянию здоровья ни у белых, ни у красных, ни у зеленых не были. В 30-е один руководил Черниговским радиовещанием, а второй заведовал областной библиотекой. В 37-моему они оба попали в "Ежовые рукавицы" и получили "десятку" на Колыме. Дом конфисковали, оставив Елизавете Викторовне коридор. В 1948 они вернулись и стали жить в четырех в той узкой комнатке, бывшем коридоре, примыкавшей к квартире отца. Они были какими-то дальними родственниками бабушки. Поэтому, чтобы повидаться со мной, она приходила к Цитовичам. Кроме нее к ним никто не приходил. Они всех боялись, а все боялись общаться с ними - "врагами народа". Пришла бабушка к ним и 07.01. 1951 (как раз на Рождество у нее был день рождения). Они плотно завесили входные двери одеялом, включили на полную громкость тарелку репродуктора над дверьми, а сами за столом в другом конце комнаты вели неспешную беседу об их молодости. А потом дедушка Виктор достал гитару и с дедушкой Ильей дребезжащими, хриплыми голосами запели "Ще не вмерла Украина", а бабушка и Елизавета Викторовна со слезами на глазах подпевали им. Мы с Викой зачарованно слушали. Дедушка Витя говорил, что это песня самого Шевченко. Так "Ще не вмерля Украина" впервые вошла в мою жизнь ...

А потом началось страшное. Летом 1951 года мой дядя Евгений Вербицкий занес в львовское издательство свой роман о трех харьковских окружения, участником которых он был. Зашел и больше его никто не видел. Ведь и сейчас мы знаем лишь о 2 окружения, а опозорилось командования Красной армии трижды ...

У всех наших родственников произвели обыски. Пришли и к отцу. Помню, как тряслись руки у посеревшей мачехи, как отец растерянно стоял у стола, а по комнатам шныряли трое каких-то безликих человека в одинаковых серых костюмах и выбрасывали из шкафов все, что там было. Рылись в постели, поднимали матрас, выбросили Лариску с детской кроватки и перерыли мокрую постель под нею. Никто не знал, что они ищут. Наконец собрали с десяток старинных книг со штампами немецких библиотек и довольные заявили отцу, что для обвинения в мародерстве этого достаточно. Забрали книги и исчезли. Мачехе стало плохо. Лариска орала, как заведенная. Отец поднял с пола бутылку коньяка и пил из горлышка. Потом как-то успокоились. Лариска замолчала. Мачеха стала убирать разбросанное в шкаф и ящики комода ...

Вечером отец куда-то исчез. Вернулся глубокой ночью. О чём-то шептались с мачехой в спальне, а утром он уехал в Москву. Оказывается его приятель с довоенных времен, сейчас стал зам.начальника Черниговского областного МГБУ. Вот к нему и ходил отец вечером. Познакомились и подружились они в 1940, когда отец читал лекции по истории офицерам Яновского концлагеря. Офицерам СС и офицерам НКВД. Вот тот старый приятель и посоветовал отцу удрать в Россию и воспользоваться враждой украинского и российского МГБ. Приятель пообещал притормозить дело на 2 недели. За эти две недели отец должен был полностью оформить свой перевод в Россию ...

Отец в отделе кадров Минобразования СССР узнал, что как раз сейчас объявлен конкурс на кафедре истории Калужского пединститута и послезавтра там будет заседать конкурсная комиссия. Он попросил в отделе кадров Министерства, чтобы дали телеграмму той комиссии, что он примет участие в конкурсе, и уехал в Калугу. Вот что он рассказал, когда через неделю вернулся в Чернигов.

 На тот конкурс их приехало сразу трое. Кроме отца, который приехал из провинциального Чернигова, прибыли из Ленинграда доцент Розенбаум, а из Москвы профессор Штейнберг. Конечно, профессора приняли без всякого конкурса и тут же избрали его зав.кафедрой истории. Решать, кого выбрать преподавателем, поручили Штейнбергу. Профессор, заявил, что хотя Розенбаум и доцент, и имеет много печатных работ, но он лично знает Сиротенко еще до войны, поэтому он выбирает Сиротенко. Оскорбленный Розенбаум на комиссии обвинил Штейнберга в антисемитизме. Это смешно, но все члены комиссии были тоже евреями. Дали слово Штейнбергу. Он потребовал, чтобы одновременно на комиссии были Розенбаум и Сиротенко. Когда все собрались, заговорил на иврите. Члены комиссии с грехом пополам (они говорили преимущественно на идише), понимали, что говорит Штейнберг. А вот Розенбаум не знал ни иврита, ни идиша и только моргал глазами. Сиротенко с детства знал идиш, а в университете изучил немецкий, и иврит. Он принял участие в разговоре вначале на иврите, а видя, что члены комиссии плохо понимают его, перешёл на идиш. Профессор обратился к комиссии: "Как вы можете обвинять меня, еврея, в антисемитизме за то, что я предпочел взять известного мне Сиротенко, фронтовика-орденоносца, а не еврея Розенбаума. Так какой же он еврей, если родных языков не знает! Почему украинец Сиротенко знает оба наши языка и все языки романской группы, а еврей, доцент Розенбаум, кроме русского не знает никакого? ". Комиссия вернулась в Москву с решением утвердить выбор Штейнберга и ректора - принять Сиротенко, а не Розенбаума!

Отец с тем решением быстренько забрал документы в Черниговском пединституте. Зная о том обыске и не желая огласки, ректор института оформил все за считанные часы. С билетами в те времена проблем не было. Поэтому уже вечером мы были на вокзале, ожидая поезд на Москву. Пока они успокаивали Лариску, которая вновь начала реветь, я удрал с вокзала и побежал к бабушке. Она сначала обрадовалась, а потом сказала, что меня будет разыскивать милиция и нам надо где-то скрываться. Мы неделю скрывались у Вербицких, а затем они нашли нам флигель в саду напротив 5-й школы. Там мы скрывались еще месяц. Но оказалось, что никто меня не ищет и отцу я абсолютно не нужен. Бабушка написала письмо на кафедру истории Калужского пединститута, в котором спрашивала отца, как дела у меня. Ответила мачеха. Написала, что прекрасно понимает, что я у бабушки и поэтому просит больше не морочить им голову. Бабушка обрадовалась и захотела вернуться обратно в дом Кулишей. Золовка заявила, что ей не нужны неприятности, а брат и сестра зашипели, что им надоел шумный внук. И вообще, мать, умирая, завещала этот дом только им троим. Когда бабушка попросила показать ей то завещание, ответили, что они не обязаны это делать. Бабушка поняла, что никакого завещания не было и подала в суд. Судья Хургин, который рассматривал дело, тоже потребовал завещание. Вместо него Кулеши представили свидетелей- мужа и жену Попченко, которые никак не могли вспомнить, кто из них, как свидетель, подписывал то завещание и у какого именно нотариуса это было. Хургин, убедившись в отсутствии завещания, присудил бабушке четверть дома и четверть общего земельного участка. Деду Володе оставили те комнаты, где он проживал. Нам отдали обе комнаты золовки, а ее переселили в большую гостиную бабушкиной младшей сестры. Теперь дом был поделен поровну и пострадала только младшая бабушкина сестра Нюся, которая до этого занимала половину дома.

А дальше бабушкина подруга Полторацкая, вдова адвоката, посоветовала бабушке обратиться в суд, чтобы взыскать алименты на мое содержание. Это узаконит мое пребывание у бабушки и она уже сможет не бояться, что отец в любой момент может забрать меня. Бабушка подала в суд. Дело вела судья Коробко. Отец побоялся ехать в Украину и послал вместо себя институтского юриста Расина. Юрист тот оказался слабеньким. Сначала он заявил, что я сын не преподавателя, коммуниста Сиротенко, а сын немецкого штандартенфюрера СС Йоганна Миллера, о чем свидетельствуют Черниговские газеты 1943 года и свидетель Михаил Гольдберг. Газет то юрист найти не смог, их давно уничтожили, а вот Миша, которому уже исполнилось 16 лет, выступил в судебном заседании. По запросу судьи он рассказал обстоятельства, как он оказался у нас. Когда стал рассказывать, что колонну с евреями конвоировал его дядя, Коробко приказала секретарю не записывать это и перейти к вопросу, чем Миша может засвидетельствовать то, что я не сын Сиротенко. Вот Миша и рассказал о том, что мне наш квартирант хирург - штандартенфюрер перелил свою кровь, а это значит, что я был сыном того штандартенфюрера. Коробко приказала уничтожить всю запись выступления Гольдберга и заявила юристу, что такое выступление ничего не доказывает и вообще не может быть использовано в открытом судебном заседании, поскольку касается вопросов госбезопасности. Бабушка выдвинула своих свидетелей, которые присутствовали на свадьбе отца с моей мамой в 1940 году. Проиграв дело об отцовстве, юрист выдвинул иск о том, что я должен быть возвращен законному отцу, коммунисту, фронтовику, орденоносцу Сиротенко.

Коробко отложила рассмотрение на неделю, чтобы обе стороны могли подготовиться. Отцовский юрист смог выдвинуть только того же Мишу Гольдберга. Тот опять стал рассказывать о том переливания крови, и о том, что нам немцы во время войны вернули усадьбу в центре города, где сейчас живет второй секретарь горкома КПУ. Бабушкина адвокатесса Антоненко спросила его, а кто сразу после войны жил в том доме. Миша тихо ответил "мы с родными". Адвокатесса попросила отвести этого свидетеля, как заинтересованного в деле. Больше у юриста отца свидетелей не было и стали выступать свидетели со стороны бабушки, которые рассказали о том, что я стоял ночами в очередях за продуктами, а мачеха меняла меня только перед открытием магазина. Моя классная руководительница Зоя Антоновна рассказала, что когда я жил у отца, резко ухудшилась успеваемость и я часто засыпал на уроках. Что когда я жил у бабушки, то имел все необходимое, был прилично и чисто одет, а по успехам в учебе был среди первых в классе. Под конец вызвали меня и спросили, с кем я хочу быть. Я расплакался и сказал, что не хочу быть с мачехой, что она такая же, как была у Шевченко. Что я люблю бабушку и хочу быть только с нею. И судья, и заседатели и даже прокурор на суде были женщины. Когда я выступал, заседателька даже расплакалась. Как ни бил Расин на то, что отец коммунист, орденоносец, преподаватель, а бабушка - сомнительный элемент, но то, что бабушка создавала мне все условия для жизни и учебы - перевесило. Суд постановил: "В иске Сиротенко Васили Трофимовича к Вербицкой-Савенко Евгении Львовне об истребовании ребенка - отказать. Взыскать с него алименты в размере 25% из всех видов ежемесячного заработка на содержание Сиротенко Владимира Васильевича до совершеннолетия. Взыскание начать с 1 сентября 1951 ". Решение принято 27.11.1951.

С того времени и вплоть до 1994 я об отце ничего не слышал. Бабушка исправно получала алименты, которые откладывала на мою персональную сберегательную книжку.

Летом бабушка, чтобы компенсировать чем-то отсутствие у меня уличных друзей (после разрыва с Зойкой и отъезда Игоря и Славы моими друзьями оставались только книги), достала мне путёвку на всё лето в Седневский пионерский лагерь. Вот только выдержал я там меньше 10 дней. Природа была красивейшая. Лагерь был в поместье Лизогубов, находящемся на горе над Десной. В их саду над Десной стояла любимая беседка Леонида Глебова. Вот меня и дёрнул чёрт за язык, рассказать пионерам, которые жили со мной в комнате, о друге прадеда Дмитрии Лизогубе и о сказочнике Дедушке Кенаре( Леонид Глебов), которого лично знала бабушка. Те сразу же сделали вывод, что дружить с богатым помещиком Лизогубом мог только тоже помещик, то есть враг народа. Тому, что дедушка Кенарь качал на ногах мою бабушку и рассказывал ей сказки, вообще не поверили. Меня стали дразнить " Брехливым Кенарем", да ещё стащили из тумбочки и сожрали всё сладкое, что я привёз. Друзей не было. Библиотека в лагере не работала. Молока ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин не давали. А я привык у бабушки к молоку со сладким. Здесь же в маленьком магазинчике были только расплыв9шиеся от времени леденцы. Еда в лагере была непривычно-пресная, а солонок на столах не было...

Помучился я там, помучился, а потом сговорился с таким же одиночкой Петькой из Брусилова и мы сбежали из лагеря. Получил я после завтрака на почте десятку, присланную бабушкой, чтобы было за что ехать. Забрали мы все свои пожитки и двинулись пешком по дороге на Брусилов. Где-то через час нас догнала полуторка и водитель разрешил залезть в кузов. Через минут 20 были в Брусилове. Петька пошёл домой, а меня шофёр повёз дальше до Киселёвки. Он сказал, что автобус из Седнева на Чернигов через Брусилов не ходит, а от Киселёвки до Чернигова немного больше 10 километров и к тому же может кто-то будет ехать до Новосёловки, что под Черниговым, и подвезёт меня. Я пошёл дальше пешком. Где-то посередине дороги до Новосёловки услышал какие-то страшные вопли и громкие шлепки. Дорога была закрыта кустами. Из любопытства я залез в кусты и увидел цыганскую кибитку среди поля, а в ней старый цыган ремнём бил по голой заднице молодую цыганку, а та вопит что-то непонятное. Вокруг сидит десяток пацанов, как черноволосых, так белокурых и рыжих. Я быстренько шмыгнул обратно на дорогу и почти побежал к селу, помня, что цыгане охотятся за детьми. Наличие белокурых и рыжих цыганят только подтверждало это. Заслышав звук повозки позади, я бросался в кусты и отсиживался там, не высовывая носа, чтобы не попасть в цыганчата. Где-то через час я был в Новосёловке. Оттуда как раз ехала подвода в сторону Чернигова. Дед возчик с удовольствием взял меня и всю дорогу мы болтали о Седневских помещиках - Лизогубах и о сказочнике Глебове, которого чтили и в Новосёловке Довёз он меня за километр до первой автобусной остановки на Бобровице. Стоимость билета от остановки на Бобровице до центра была 15 коп, а от Центра до Лесковицы- 10 коп. У обеих кондукторш не оказалось сдачи. Лесковицкая кондукторша потребовала сказать, откуда у меня такие большие деньги, но когда я показал почтовую квитанцию, успокоилась и, как и Бобровицкая, провезла меня бесплатно. Появился я у бабушки как раз к обеду. Она страшно удивилась и потребовала объяснений. Я рассказал, что со мною было и как меня дразнили. Когда через 3 дня приехали два пионервожатых из Седнева, чтобы забрать меня в лагерь, бабушка устроила им такую выволочку, что они сбежали обратно, даже без обязательной расписки о том, что родители не имеют никаких претензий к администрации лагеря. Только после того, как они удрали, бабушка расплакалась и сказала, что больше никогда не будет посылать меня ни в какие лагеря-концлагеря. И действительно, это был мой первый и последний пионерский лагерь. Даже когда меня хотели послать в Артек, мы отказались...

Я снова стал одним из первых по успеваемости в своем классе. Меня избрали редактором стенной газеты. В те времена все писали стихи, поэтому газета была стихотворной. Правда, ребята ленились писать стихи на заказ, поэтому большинство их приходилось писать мне. Как раз в то время наша учительница русского Валентина Корнеевна послала в "Пионерскую правду" мое стихотворение, "Гроза", которое там и было опубликовано. Благодаря этому оно у меня есть до сих пор -

ГРОЗА

Проступает трава, как бородка,

Чуть седая от ранней росы,

Воробьиный народ беззаботно

Против солнца распушил хвосты.

Воздух терпкий, пьяняще пахучий,

Напоённый дыханьем земли,

Грозовые, косматые тучи

Переваливаясь приплыли ...

Гром небрежно громыхнул спросонок,

А затем, всю округу будя,

С шумом, шелестом и перезвоним

Понеслись к земле капли дождя.

Мчатся весело, радостно, дружно,

С каждым мигом быстрей и быстрей.

Им на встречу со вздувшихся лужиц

Заморгали глаза пузырей.

Заморгали, забулькало глухо:

"Что за шум, что за гам, что за гром?"

Ну а капли - им некогда слушать -

Выбивают мелодии дробь!

Словно бьют барабаны побудку:

Всем Подъем! Всем Подъем! Всем Подъем!

Ото сна пробудившись как-будто,

Рвётся к небу росток за ростком!

Показались из лопнувших почек,

Любопытные листьев носы,

А над ними стремительным почерком

Пишут молнии подпись Весны!

 Не только одноклассники, а вся школа стала тыкать в меня пальцем и обзывать "поэтом", чего я (по семейным обстоятельствам) терпеть не мог.

Сказать по правде, в начальной школе я учился кое-как, хотя и был по успеваемости одним из первых в классе. Просто, меня еще учила и бабушка, которая, как педагог, была на голову выше всех наших учителей. Мне совершенно неинтересно было их слушать, единственным колоритным среди них был историк по прозвищу Чойболсан. Он был военным летчиком. Его недавно комиссовали с фронта в Корее и он так увлекательно рассказывал о боях в Японии, Монголии, Корее! Весной 1953 мы впервые увидели его горько плачущим, да еще и в школе на уроке. Собственно, после его прихода уроков больше не было. Он, плача, объявил, что умер сам Сталин и Страна осиротела. Нас распустили по домам. Сейчас наши "долларовые патриоты" врут, что народ радовался. Какое там радовался! Два дня тревожно ревели заводские гудки. Улицы опустели. Все ходили с траурными повязками. Даже Цитовичи и наши Вербицкие, познавшие прелесть концлагерей, плакали, потому что умер не просто Сталин, умер стержень Великой Державы. Жестокий, беспощадный, но все же Великий. С его смертью затормозился, а потом и вовсе прекратился взлет СССР ...

Неделю мы жили в абсолютном трауре. Потом жизнь стала постепенно налаживаться. Ранее, идя в школу через двор милиции, мы видели там трупы, которых ложили прямо на асфальт, чтобы черниговчане, перед тем, как их закопают, могли узнать знакомых. Это были "лесовики" - бывшие полицейские, которые в 1943 не смогли убежать с немцами и остались в лесу. Это были и бывшие "партизаны", которые с 1941 скрывались в лесу, и жили за счет грабежа мирного населения. Это были и просто бандиты. После смерти Сталина двор почистили и трупов там больше не клали ...

Жизнь шла своим чередом. Где-то в Москве преемники Сталина, как пауки в банке, пожирали друг друга в борьбе за его место. Наконец, победил украинец Хрущев. В честь столетия Переяславской Рады он подарил Украине Крым, а нам лично новую школу им. Богдана Хмельницького. Хотя школу уже официально построили и она была принята, но в классах еще было полно строительного мусора, двор захламлен, мебель не установлена. Все лето мы убирали там мусор, мыли окна и полы, циклевали и лакировали паркет, а затем затаскивали в классы парты и классные доски, а в кабинеты все необходимое утварь. Нужно сказать, что с самых первых классов у нас были уроки труда. Вначале нас учили пилить и строгать, затем делать и ремонтировать табуретки, стулья, парты, дверные и амбарные замки. Так что и эти подготовительные работы нам засчитали, как уроки труда...

Наконец, 1 сентября 1954 двери новой школы распахнулись для нас. Поскольку школа была огромная, а нас мало, то к нам присоединили и девочек из женской школы . 2. Пришли новые учителя. Наша новая классная "Дюймовочка" Клара Ильинична (на фото) вообще была не на много больше нас. Но если при математике "Мачте" я еле-еле решал простые задачки и бабушка даже водила меня на дополнительные занятия к приятелю деда, бывшему ЗЕКу Чикаленко, то благодаря Кларе Ильиничне я стал щелкать алгебру, геометрию и тригонометрию, как семечки. Что все же значит - талант! И наша грозная русалка Валентина Корнеевна не могла на меня пожаловаться. Я с раннего детства был книжником, так что русскую литературу знал не хуже её. Вот только с украинкою была конфронтация. Я обожал Шевченко, а она завывала его стихи так, что мухи дохли. К тому же я знал весь "Кобзарь" наизусть, а она читала нам стихи Шевченко по книге. Но даже у той ненавистной украинки я имел стабильные пятерки, как и по всем остальным предметам, кроме пения, рисования и физкультуры - здесь сказывалась анемия, которую я подхватил, когда жил у отца. Хотя бабушка после отъезда отца и отпоила меня козьим молоком с медом и кагором, но я все же в школьные годы переболел всеми детскими болезнями и от физкультуры был освобожден. Конечно, если бы я занимался спортом, как Сашка Саранчов или Вадька Копыл, то и не болел бы и крепышом, как они стал. Но вместо физкультуры я занимался книгами. Вот и рос Кощеем Бессмертным. Правда, сейчас уже они не вылезают из больниц, а я хожу только к зубному...

В этой огромной школе разделение по улицам исчезло. Славика отдали в какое-то не то суворовское, не то милицейское училище в Киеве и атаманом у нас неожиданно стала Валя Позина. Рослая, с развитою не по годам типично украинской грудью и при этом чистокровная еврейка. Вот и верь после этого профессорам-дебилам, об врождённом украинском антисемитизме. Да, он был в гражданскую, когда красногвардейцы под руководством комиссаров-евреев убивали невиновных. Да, он есть сейчас, когда в Верховной Зраде заседают продажные нардепуки, 80% которых составляют евреи. Но у нас в те времена об антисемитизме и речи не было. Все мы, как пчелы за маткой, летели за нашей атаманшей. И все были влюблены в Зойку Ермак. Она уже в 8 классе была похожа на артистку. Стройная, быстрая. Когда шла, юбка разлеталась и открывала точеные ножки. Футболку распирали волнительные бугорки. Смуглые щечки напоминали персики. А в бездонных фиолетовых, как у Анны Закревской, глазах то играли чертики, то вспыхивало что-то бесконечно привлекательное. Настолько, что вместо доски или грозной "русалки" Валентины Корнеевны мы глазели на Зойку. Я тогда сидел за второй партой у дверей класса. Она за третьей в центре, а за четвертой у окна сидел Юра Леоненко. Стоило мне взглянуть на Зойку, как натыкался на грустные глаза Юры. Зойка же на уроках почему-то всегда сидела с болезненной миной. Оказывается, Сашка Саранчов, сидевший за ней, выражал свое восхищение, коля ее спину пером или выдергивая с ее пышной шевелюры "лишние" волоски. Мы же с Юрой только вздыхали. В девятом классе меня, как отличника, закрепили за Зойкой. Я до этого, помня позор в Антониевых пещерах, даже не подходил к ней. Теперь я снова должен был приходить к ней домой и помогать в физике и математике. Помню только, как пришел к ним как-то домой в 9 утра, в 14 ее мать подала нам обед, а в 23 пришла и возмутилась, почему мы ничего не трогали. Мы же так заболтались, вспоминая прошлое, что забыли обо всем. Когда вернулся к себе домой около 24, моя бабушка-мама сразу стала строить матримониальные планы. Вот тогда только я и понял, что до сих пор влюблен в Зойку. Начал писать ей стихи. К сожалению, она тогда не любила стихов, да и не догадывалась, что они посвящены ей. Видела во мне только старого приятеля. Когда после выпускного мы шли встречать рассвет к мосту через Десну, я, конечно, был с Зойкой. Правда, не один, а с десятком одноклассников, ее поклонников. Потом мы разъехались по институтам. Через год, в конце августа, я встретился с ней снова, провожал со встречи одноклассников у Вали Позиной. Спускаясь по тропинке с Вала попытался поцеловать. Шли мы под руку, чтобы повернуть к себе лицом, хотел взяться левой рукой за плечо, и наткнулся на правую грудь. Она так саданула мне в левый глаз, что он регулярно кровоточит до сих пор. С тех пор она меня демонстративно игнорировала, а через год выскочила замуж за какого-то популярного артиста ...

Я написал ей с горя прощальное стихотворение:

"Я писал тебе стихи звонкие и чистые,

Словно первая капель ранней весной,

Ими я тебе в Мечты путь-дорогу выстелил.

Но тебе все это было, было все равно.

И глаза, твои глаза, за ресниц оградою

С равнодушною ленцой глядели сквозь меня,

И слова мои кружились листьями багряными,

Падая в осенний сумрак прожитого дня ...

Ты прошла косым дождем над моим буднями,

Чуть взгрустнулось, но сияет в небе Синева.

Что же, значит, не с тобой моя сказка сбудется,

Что же, значит, не тебе были те слова ... ""

Уже из Киева я отослал ей этот и другие стихи заказным письмом (чтобы знала, где меня искать) и вычеркнул ее из своей жизни. Больше я Зойку никогда не видел и даже не искал. Вот только если мне снились сны, а они у меня редкость, во всех тех снах была она. Хотя и влюблялся я еще не раз, но именно Зойка была той единственной, которая определяла всех моих любимых. Недаром в одном из стихотворений ей я писал:

"Ведь Любовь - неизвестная область,

Путь в ночи по тропинкам лесным.

Детство нам программирует Образ

И всю жизнь ищем схожих мы с ним.

Столько будет похожих прохожих,

Проходящих по жизни пути,

Но того, кто нам в сердце заложен

Можно жизнь прожить и не найти! "

Начиная с 9 класса нас стали посылать на картошку. Помню, как нас в конце сентября, начале октября послали в Макошинский колхоз. Расселяли нас по колхозникам по 2-3 человека на хату. Я уже не помню с кем был. Помню только, что спали мы все вместе на огромной русской печи. Было страшно жарко и от самой печи и от того, что рядом спали в одних ночнушках хозяйские дочери. Правда, в те времена в СССР секса не было, тем более у школьников. Так что, просто, не спалось...

Утром нас собирали и отвозили в поле. Нас, Черниговцев собирали, а хозяйские дети, да и сами хозяева оставались дома. На наши вопросы отвечали, что у них сейчас другая работа. Черниговская область - картофельный Донбасс. Но в те времена картофель в Макошино выкапывали лопатами. Дядька колхозник копал, а мы выбирали из грязи крупные клубни. Почему-то копка картофеля всегда сопровождалась моросящим дождём. От той, отнюдь не целебной, грязи быстро начинали ныть мокрые колени и спина. После возвращения из колхоза я на пару недель загрипповал, как и большинство моих друзей...

В 10 классе верховенство у Вали Позиной перехватил Вадька Копыл, стройный и высокий черноглазый красавец, по которому сохли все девчонки старших классов. Он организовал тайное общество. Был это 1957 год. Эти тайные общества, как грибы после дождя, высыпали во всех старших классах Черниговских школ. Вадька был нашим комсоргом. Он, Коля Нечитайло, Юра Слапигин и Валера Луценко пытались из нас сделать патриотов Украины, которая должна была стать главной в СССР. Наверное, где-то начитались последователей моего прапрадеда Пантелеймона Кулиша, который боролся за единую и неделимую империю славянских республик во главе с Украиной. На фото Толик Богданов, Юра Слапигин и я ...

В те времена КГБ, в отличие от нынешних дельцов из СБУ, умело работать. Через полгода это тайное общество было раскрыто. Нам хорошо промыли мозги. Настолько, что Вадька Копыл со временем сам стал КГБистом, закончив МИМО просидел где-то в Америке до самого развала СССР. Вышел на пенсию доцентом кафедры португальского языка Ленинградского пединститута. Коля Нечитайло стал директором огромного Черниговского радиозавода и погиб в автокатастрофе, не дожив до 32 лет. Толя Богданов после окончания Бауманки был распределен в Челябинськ 12 и погиб при ядерной аварии в лаборатории через 3 года после распределения. Валик Луценко, когда его брат стал первым секретарем Ровенского обкома партии, рванул подальше от него на Сахалин. Я спрашивал о нем его племянника Юру Луценко. Он о нем даже понятия не имеет ...

Так закончились те "революционно-патриотические" посиделки с мечтой о "славянской советской империи во главе с Украиной". Вместо этого мы с бабушкой вновь стали ходить к Вербицким. За огромным старинным столом, видимо еще их прадеда, собиралось все семейство. В голове стола всегда садилась бабушка Вера (вдова Вороного). Была она довольно объемной, поэтому рядом с нею могла уместиться только моя бабушка. По бокам стола садились с одной стороны тетя Муся с младшей дочерью Натальей, а с другой - Талюся и я. Дальше ещё кто-то обязательно сидел, но кто именно, я не запомнил. На середину стола ставился огромный старинный медный самовар с кучей выбитых на нем медалей. Рядом с самоваром ставилось блюдо со снежно-голубыми конусами литого сахара. Бабушка Вера специальными щипчиками откусывала от того конуса кусочки рафинада и клала на малюсенькие блюдечки, которое было у каждого из нас. Перед каждым стояла на блюдце большая чашка, в которую из большого фарфорового заварочного чайника наливалась до трети заварка. Мы поочередно подавали моей бабушке ту чашку с заваркой, а она из самоварного краника важно наливала кипяток. Хотя чай у нас был в чашках, но пили мы его с блюдец. Мне теперь смешно вспоминать, как мы брали то блюдце в левую руку, добросовестно располагая пальцы так, чтобы мизинец был отогнут ровно на 30 градусов от горизонтали. Правой рукой мы брали с блюдечка кусочек сахара и пили чай "вприкуску". Бабушка Вера, следя, чтобы мы правильно держали то блюдечко и правильно дули на горячий чай, важно рассказывала что-то из минувшего. О том, кем были наши предки, чем они прославились, что сделали. Об их друзьях и врагах. Частенько нам те враги казались гораздо симпатичнее тех наших предков. И оживали в ее рассказах Киевские громадовцы, ходили по селам, читали стихи Шевченко, учили писать и читать, помогали в тяжбе с панами ... Писали Киево-Мефодиевские братчики устав Великой славянской империи равноправных республик, где нет ни пана, ни крепостного, ни царя, ни еврея-ростовщика ... Брали на шашку казаки Москву, садя на ​​престол одного за другим Лжедмитриев и убивая их, когда они не выполняли предвыборные обещания ... И отбирали русские рыцари Ольгерда и Витовта русские города у ставленников Золотой Орды и восстанавливали там "Руськую правду" Ярослава Мудрого. Все дальше в глубь веков погружались мы в этих её рассказах. И в тех глубинах времени тоже жили и действовали наши предки ...

В год, когда нам выдавали паспорта, мы, на торжественной линейке, приносили присягу "Строителя коммунизма". Я не давал той присяги. В день своего шестнадцатилетия я давал другую присягу - приносил Присягу Рода. Это было как раз после Пасхи в день "Дедов", когда старые и малые шли на кладбище отдать дань памяти Родителям. Мы с бабушкой не шли на кладбище к могилке ее родителей Кулешей. В этот день, вместе с Вербицкими, Березовскими, Рашевскими мы отправились на Болдину гору к Ильинской церкви. Здесь, над оврагом-тропинкой в ​​урочище "Святое", когда-то находились склепы наших предков. Их уничтожили-разрыли в 1922году, а талые и ливневые воды проложили здесь яр-дорожку в "Святое". Над этим оврагом-тропинкой, у могилы побратима-наставника моего прадеда - Афанасия Марковича, и приносил я Присягу Рода. Скромная могилка вы ее видите на фото - мы с сестрой пришли убрать ее. Только мало чем отличался текст "Присяги Рода" от текста "Присяги строителя коммунизма". Разве тем, что я клялся быть верным Родине, а не Государству, служить людям, а не власти. Все остальное было, как и в той коммунистической Присяге. Ведь Присяга Рода была когда-то текстом Присяги Кирилло-Мефодиевского братства, написанного одним из моих прапрадедов - Василием Белозерским. Среди компартидеологов все же встречались умные и грамотные люди. За основу "Присяги строителя коммунизма" они приняли текст присяги членов "Кирилло-Мефодиевского братства".

Еще с 7 класса я знал, что меня ждет Киевский университет, в котором учились и мой отец, и дед, и прадед и даже прапрадед. Я готовился поступать в этот университет. Тем более, после того, как напечатал в "Комсомольской правде" стихотворение, вот оно с той давней вырезки:

Над снегом белыми

Синий Небосвод

Ветер лёгкой пеною

Облака несёт

На деревьях инея

Свадебный наряд,

Чьим-то светлым именем

Грани губ горят ...

Солнечное золото

Искра на всём

Мчит по жилам молодость

Бешеным огнем

Хочется огромного

Честных, светлых дел.

Чувств, больших и огненных

В снежной чистоте!

Чтобы звонкое песнею

Выходила жизнь ...

Огненнымы всплесками

Жизнь лети, кружись!

Встретятся и сбудутся

Верю все мечты.

Будущее. Будущее-

В настоящем ты!

   У нас в гостях был тогда Дмитрий Прилюк, собиравший материалы о Шевченко. Он копировал бабушкину переписку с Мариэттой Шагинян Прочитав тот стишок 15 летнего "изобретателя", заявил бабушке-маме, что дорога в университет им. Шевченко для меня всегда будет открыта, пока он там будет не последним лицом на факультете журналистики ...

Я считал, что легко поступлю в любой вуз, в том числе и и Киевский университет, который помнил моего прапрадеда Пантелеймона Кулиша, моего прадеда Николая Вербицкого-Антиоха, моего деда Николая Вербицкого и моего отца Василия Сиротенко.

Но вот то убеждение, что мне надо непременно в КГУ и увлечение Шевченко привело к тому, что я едва вообще не остался без возможности поступать в вуз. Последним выпускным экзаменом в школе был письменный экзамен по украинскому языку и литературе. (На фото ниже мы перед экзаменом, я на обрезе). Сдав все предыдущие экзамены на отлично, я был уверен, что медаль мне обеспечена. Ведь что, что, а украинскую литературу я знал лучше учительницы. Мы должны были писать сочинение или тему-"Мы строим коммунизм", или на свободную тему. Я выбрал свободную тему "Мой Шевченко". Написал- сымпровизировал, как сочинение, мини-поэму "Тарасово Солнышко". Рассказал о его любви с чужой женой - столбовой дворянкой Анной Закревской. Об их с Тарасом дочурке Софие-Солнышко, на которую Тарасу даже взглянуть ни разу не дали. Она воспитывалась в пансионе в Париже и там вышла замуж за гражданина США Джемса Фелена

Странные это были времена. Мы сейчас говорим, что при советской власти Шевченко был едва ли не вне закона, что лучшие стихи его были запрещены. Но меня чуть не выгнали со школы именно за покушение на доброе имя великого украинского поэта! Не выгнали из комсомола, а значит и школы, только потому, что комсомольская организация класса отказалась это сделать. И секретарь по идеологической работе горкома партии Владимир Шокотько вступился, заявив, что Шевченко был хоть и гением, но и человеком, и имел полное право влюбляться. Любовь зла, полюбишь и козла. Вот и нет греха в том, что полюбил чужую жену. Соблазнив ее и наставив рога крепостнику Закревскому, он отомстил за миллионы крепостных крестьянок, обесчещенных панами. Так что все закончилось только колом за то сочинение и общей двойкой за украинский язык и литературу, что забрало у меня медаль и путь в университет ...

Что же, бабушка в лесничестве создавала такие сладости, о которых лучшие кулинары могли только мечтать. Она делала и различные напитки, по рецептурам из свитка автора всех украинских горилок, побратима Тараса Шевченко - Виктора Забилы, доставшегося ей в наследство. Вот и было решено, что пока бабушка будет отстаивать моё право на заслуженную оценку по сочинению о Шевченко у приятеля своей юности Павлика Тычины, ставшему к этому времени и Депутатом, и Министром, я буду поступать в Киевский технологический институт пищевой промышленности.

Но об этом уже в следующей главе - "Моя бесшабашная Юность".