12.03.2017
16:44

Всё возвращается.

11.03.2017
14:48

Загадка.

09.03.2017
12:13

Как понимать непонимаемое.

01.03.2017
12:00

Я в восторге.

26.02.2017
21:59

Антигомбрих 1.

20.02.2017
15:01

2-я премия "Большой книги" 2016 года.

06.02.2017
14:44

Безнадёжно?

05.02.2017
22:45

Оно?

03.02.2017
16:02

Опять.

31.01.2017
18:45

Ошибки учат.

25.01.2017
12:16

Напропалую...

23.01.2017
15:50

Когда сразу всё понятно.

22.01.2017
12:36

Фантазия.

18.01.2017
14:24

За Исаакий обидно!

16.01.2017
21:30

Очертя голову.

15.01.2017
15:46

Не пiддамся, хоч...

08.01.2017
12:38

Домысел о замысле.

"Мистерии” (1892) – это второй роман писателя после “Голода” (1890), где Гамсун уже (см. тут) проявил себя ницшеанцем. – Спрашивается, зачем выражать такой идеал второй раз? – Нет. Что-то Гамсуну неймётся, и он пишет второй роман. – Может, он недовыразился первый раз? Сверхчеловека выдал. Гордеца. И – победителя. А это – неверно. Должна быть смерть в конце…

И мне хочется, чтоб можно было счесть такое побуждение за подсознательное. Есть у меня такой пунктик: считать художественным только то, что произошло от подсознательного идеала. Мне кажется, что первый признак такого подсознательного – какая-то недопонятность. А её – навалом в начале “Мистерий”.

Смотрите первый абзац:

"Весьма загадочные события произошли прошлым летом в маленьком норвежском городке на побережье. Неожиданно для всех там появился какой-то странный тип, некто Нагель, натворил невесть что и исчез так же внезапно, как и прибыл. Однажды к нему даже приехала таинственная молодая дама, одному богу известно зачем, и уехала спустя несколько часов, не решаясь, видимо, дольше задерживаться. Впрочем, все началось не с этого…”.

Так эта лексика: "загадочные”, “Неожиданно”, “странный”, “невесть что”, “внезапно”, “таинственная”, - оказалась дешёвкой по сравнению с другими чёрточками.

Я, было дело, подумал, что Гамсун не погнушался совета изобретателя чтива (Эдгара По) писать вещь с конца. Чтоб написанное вначале сходилось с концом. Это – ультрарационализм, ненавистный носителям нескольких типов идеалов, Гамсуну – в том числе.

Вот какую саркастическую речь по воле автора выдал, например, хлюпик-романтик Нагель, герой нашего романа, о каком-то постном реалисте-политике того времени:

"Дважды два – четыре, правда победила, да прославится имя господне!.. Впрочем, Гладстон способен и на более смелое утверждение, чем дважды два – четыре; я сам слышал, как однажды, во время прений по бюджету, он доказывал, что если семнадцать умножить на двадцать три, получится триста девяносто один, и он одержал в тот раз блестящую, воистину грандиозную победу, он снова оказался прав, и эта правда лучилась в его глазах, звенела в его голосе и придавала монументальность его фигуре. Тут я привстал со своего места, чтобы получше разглядеть этого человека. Я понимал, что истина на его стороне, но все же привстал. И вот стою я и размышляю о полученном им числе триста девяносто один, мне очевидно, что результат правильный, но все же почему-то я говорю себе: “Нет, погоди, семнадцать на двадцать три будет триста девяносто семь!” Я, конечно, прекрасно знаю, что на самом деле это будет девяносто один, но все-таки, наперекор всем, упираюсь: девяносто семь, только чтобы не оказаться одного мнения с этим человеком, этим профессиональным защитником права. Какой-то голос вопиет во мне: “Восстань, восстань против этой плоской правоты!” И я восстаю, движимый жгучей внутренней потребностью, и утверждаю: “девяносто семь”! Настаиваю на этом, чтобы сохранить свое представление о праве, не дать этому человеку, так неколебимо стоящему на страже прав, опошлить его, превратить в банальность, принизить…”.

Этот Нагель где-то в середине романа признаётся фрекен Хьеллан, - в которую он влюбился сперва заочно, - что он в первый день появления в городе нарочно послал сам себе три телеграммы, где предлагалась ему наличными крупная сумма за согласие продать дом. Послал для того, чтоб телеграммы бросить на прочтение горничной в отеле, чтоб впечатлить жителей городишка, куда он приехал. Понимай, чтоб и её, фрекен Хьеллан, впечатлить. А о её существовании и произведённом ею мистическом впечатлении на него, Нагеля, написано вот как (эти слова следуют за первым, процитированным уже, абзацем):

"Все началось с того, что часов в шесть вечера к пристани причалил пароход, и на палубу вышли несколько пассажиров, среди них – господин в желтом костюме и белой бархатной кепке. Это было несомненно 12 июня, потому что на многих домах в тот день развевались флаги по случаю помолвки фрекен Хьеллан, а об этой помолвке объявили именно 12 июня. Посыльный гостиницы “Централь” быстро поднялся на борт, и пассажир в желтом костюме указал ему на свой багаж; потом он предъявил билет боцману, стоявшему у трапа, но, вместо того чтобы сойти на берег, принялся расхаживать взад-вперед по палубе. Видно было, что он сильно взволнован”.

Понимать надо так, в итоге, что сходящие тут вместе с Нагелем "несколько пассажиров” обменялись сведением, почему в городке висят флаги. Именно потому Нагель стал "сильно взволнован”. Он же исключительно чуткий (понял, - дальше по сюжету, - что была раньше аптека в отеле, что одного урода зовут Юханес…) Почему б ему было не угадать, что в фрекен Хьеллан в городке "все влюблены”, и в том причина, что весь город вывесил флаги. Почему б ему не почуять, что и он в неё влюбится. И почему б ему не улететь мечтой так… Что он сплоховал и решил опять вернуться в действительность. А он, удирая от изменницы и стяжательницы Каммы (это та "таинственная молодая дама”), надо понимать, решил было от действительности (городской, скажем) убежать: спрятаться где-то поближе к природе. Да вот…

"…сильно взволнован. И только когда пароход прогудел третий раз, господин в желтом костюме спохватился, что еще не заплатил по счету в ресторане.

Он побежал было расплачиваться и вдруг заметил, что пароход уже отвалил от причала. На мгновение он застыл в растерянности, но тут же помахал посыльному и крикнул, подойдя к перилам палубы:

– Ладно, доставьте мои вещи в гостиницу и приготовьте мне номер!..

А пароход тем временем шел в глубь фьорда”.

То есть, удирая от Каммы "в желтом костюме”, он удирал, в чём стоял (потому и футляр от скрипки захватил, хоть там не было скрипки). Нет. И теперь, став "сильно взволнован”, он не сразу понял, что эта позиция эффектёра ему пригодится. Настолько он был "сильно взволнован”, что его сначала хватило вернуться в городок только "в карете, запряженной парой лошадей”. Чтоб было поэффектней, чем на пароходе. Он аж забыл придумать трюк с телеграммами. Он его придумал лишь после приезда на карете. И из-за этого так нерационально, приехав в этот городок, он "ходил в соседний городок и проделал пешком, причем туда и обратно, весь тот долгий путь, который в то же утро проехал в карете”. – Вот насколько он был "сильно взволнован”. – Через раз иррациональные действия совершает. А не, как советовал Эдгар По, писать детективы – с конца.

Так вот я, когда заподозрил Гамсуна в рациональности, то стал проверять, что знал Нагель о Дагни Хьеллан, когда слал на своё имя в отель три телеграммы. Я ж поверил тому, как дурил голову Дагни Нагель:

"…я сделал это, чтобы пустить пыль в глаза, чтобы привлечь к себе внимание в городе”.

Я ведь был обескуражен. Я читал первую главу и упивался неожиданностям поступков главного героя на каждой строчке. Ну как это, например, – забыть заплатить в пароходном ресторане, думая сойти на данной пристани? Ну как это: "…предъявил билет боцману, стоявшему у трапа, но, вместо того чтобы сойти на берег, принялся расхаживать взад-вперед по палубе”?

Оказалось, что он таки Дагни недоговаривал про свой чудовищный иррационализм: что влюбился в неё заочно.

Гамсун же не был рационалистом. И он был художником. И, чтоб воспеть ницшеанца-иррационалиста, ему понадобилось унизить романтика-тоже-иррационалиста. Сделать того потерявшим голову от любви. И в невменяемом состоянии кончающим с собой от слабости духовной.

“Ницшеанец кончает с собой, не теряя мужества”, - как бы хотел сказать Гамсун своим романом.

А Нагель оба раза (и неудачный, когда выпил “яд”, и удачный, когда полез в море) находится не в себе.

При этом Гамсун показывает его целиком изнутри. То есть нисколько не иронически или сатирически. Очень любя.

Только художник так может!

Столкновение любви с презрением и даёт то, иначе невыразимое, что рвалось из души Гамсуна.

Но дадим слово адвокату дьявола.

- А почему вы отказываете Гамсуну в рационализме, так рационально сами всё объяснив через "сильно взволнован”?

- Потому что это волнение – иррационального свойства. Ну разве это рациональность – состояние "сильно взволнован” приобрести от индукции к "все влюблены” от той посылки, что городок вывесил флаги "по случаю помолвки фрекен Хьеллан”.

- Хорошо. Допустим. Но вы ж не можете отвергнуть то, что Гамсун в первых же строках знал о двух (неудачном и удачном) самоубийствах слабака Нагеля написав предварения: 1) "потом извлек из кармана жилета часы и пузырек с наклейкой “Яд”. Прежде чем положить часы на тумбочку, он с минуту держал их на ладони, но пузырек поспешно снова сунул в карман” и 2) "Нагель уже лежал в постели, когда вдруг спохватился, что оставил кольцо на умывальнике; он тут же вскочил, словно не мог обойтись без этого грошового железного колечка, и надел его на палец”.

(Для тех, кто роман не читал и не собирается, поясню. В пузырьке был действительно яд. Половиной пузырька Нагель отравил собаку фрекен Хьеллан, чтоб та не лаяла по ночам на него, когда он приходил смотреть на окна любимой. Минутка (такой персонаж), получив в подарок жилетку Нагеля – по пьяни в месте с содержимым карманов – содержимое это назавтра принёс обратно Нагелю, предварительно заменив яд водой. Из-за чего Нагель не смог отравиться первый раз. А в 7-й главе он, забавляя дам, рассказал, что верит в магическую силу кольца на своём мизинце. Дескать, если он его потеряет и не найдёт до 12-ти ночи, то умрёт. Сойдя с ума от всех неудач и неудачной попытки самоубийства, он вспомнил про свою выдумку о магическом кольце, которое он выбросил в море перед приёмом яда, и бросился в море его искать. И утонул, надо понимать.)

Так, цитатами, оспорил меня адвокат дьявола.

- Соглашусь. Но сам факт: любовно взять слабака для выражения силы духа… Такой абсурд. Разве не брезжит за этим подсознательный идеал принципиально недостижимого (в отличие от христианства) иномирия с метафизическими свойствами немыслимыми, можно сказать? С Алогичностью, например. С полной свободой от унылых, как дважды два – четыре, законов природы.

Я на много не претендую. Я согласен на медаль. За обнаружение следа от подсознательного идеала автора.

Ницшеанство-то происходит не от черноты Этой жизни, а – от её серости.

Именно из-за серости так неопределённы упрёки ангелу во плоти, казалось, бы – Минутке. Всего лишь подозрение высказал сверхчуткий Нагель, что тот убил Карлсена, который якобы покончил с собой (что мало вероятно, судя по обстоятельствам) из-за безответной любви к Дагни. Или. Отчего безвременно поседела 41-летняя красавица Марта?

В самой последней главе, через год после загадочных событий, разговаривают друг с другом эта Марта и Дагни:

"– Но одного никто из них не знает, – продолжала Дагни. – Нагель еще прошлым летом уверял меня, что Минутка плохо кончит. Не понимаю, как он уже тогда мог это знать. Он говорил об этом задолго, задолго до того, как ты рассказала мне, что Минутка сделал с тобой”.

Ну изнасиловал он Марту. Так свет клином на этом сошёлся? – Перестала выходить на люди. Плюнула на свою жизнь. Живёт на пособие по бедности и на доход от продажи куриных яиц. У неё, видно, несушка есть. – Но не умирает же с голода. Что было б чернотой. – Нет. Серость. Вопиющая серость.

Или эти мещане, внутри которых спрятаны моральные садисты. Искупали в нарочито загрязнённой воде Минутку. Поверенный чуть не заставил его выпить стакан воды с пеплом. – Ну не будущие нацистские палачи всё-таки.

Или само это воплощение добродетели, Дагни. – Ни сам не гам, ни другому не дам. – Ни сама не захотела ответить на любовь Нагеля, ни допустила того женитьбы – с горя – на Марте. – Разве это чёрное-пречёрное Зло?

Западная Европа была особенно склонна к ницшеанству, потому что – после череды проигранных революций – всё же массы какие-то права получили, их благоустройство выросло. Вон, та же Марта – может выживать не работая.

Радикально остро реагировать на серость – вплоть до всеотрицания, до пренебрежения собственной жизнью – может только материально сколько-то обеспеченный ницшеанец. И в радикальности он, конечно, сверхчеловек.

Единственное, что меня смущает, это почему в первой главе в карете Нагеля "При нем оказался еще кое-какой багаж: на переднем сиденье стоял чемодан, рядом лежали дорожная сумка, пальто и портплед, набитый какими-то вещами. На ремнях, стягивающих портплед, были вытиснены инициалы Ю.Н.Н.”. Что ж этот Нагель: поехав в городок, где происходят все события, на пароходе, оставил часть вещей в гостинице другого городка? Кто так поступает? – Не значит ли, что Гамсун забыл объяснить такую странность поведения своего персонажа, и просто городил в первой главе подробности, заводя читателя, чувствующего, что в каждой строчке есть какая-то подоплёка? Это ж было б дёшево.

Или нет?

Просто это голос персонажа (посыльного из отеля) слышится в голосе автора. Такое ещё раз было:

"Наступило 29 июля. Это был понедельник.

В этот день произошло несколько удивительных событий: прежде всего, в городе появилась незнакомка, дама под вуалью, она направилась прямо в гостиницу, провела там два часа и снова исчезла…”.

Упоминавшаяся Камма.

В каждом двойном голосе можно услышать авторскую подначку. – Объективно ничего удивительного не было в кратком визите какой-то дамы. Как ничего достойного внимания не было в подробном перечислении вещей Нагеля в карете. – Просто это низменные люди: посыльный, горничная и т.п. своими помыслами попадают мимо сути. Тогда как, по автору, мыслимо существование людей высшего сорта.

Когда о них, высших, думает Нагель, человек явно повыше самых низменных, – это подано выглядящим не по чину, ибо Нагель хлюпик.

Например, вот тирада несобственно-прямой речи, внутренний монолог, известный только всеведущему автору:

"…мне глубоко безразлично, как вы меня назовете, я все равно не сдамся, никогда в жизни! Я стискиваю зубы, я ожесточаю свое сердце, потому что я прав; я один буду стоять против всего мира и все-таки не сдамся! Я знаю то, что я знаю, в глубине своего сердца я прав…”.

Это вводится авторским предварением с тоном полного отчуждения:

"С еще большим ожесточением”.

Чего автор так? – А того, что он описывает выработку Нагелем решения выпить яд.

Но я ведь сам сказал, скажете, что произведение ницшеанца должно кончаться смертью главного героя. – Да. Но не такого, как Нагель, который боится смерти. Который лишь в ажиотации выпивает яд. А выпив… Смотрите:

"Он явно ощущал горький вкус во рту, и язык его все больше и больше деревенел. Он стал делать какие-то бессмысленные движения руками, чтобы узнать, насколько смерть уже одолела его, начал считать деревья, досчитал до десяти и бросил. Неужели он умрет, действительно умрет этой ночью? Нет, нет, только не этой ночью! Как все это странно!

Да, он умрет, он так ясно чувствует действие кислоты где-то там, внутри. Но почему именно сейчас, немедленно? Господи, только бы не сейчас! Нет, неужели сейчас? У него уже начинает темнеть в глазах! Как гулко в лесу, хотя нет ветра… Почему над верхушками деревьев проносятся красные облака?.. Нет, только не сейчас, только не сейчас! Нет, слышишь, нет! Что мне делать? Я не хочу! Боже милостивый, что мне делать?

И вдруг целый сонм мыслей бешено закружился у него в голове. Он не готов, он должен уладить тысячу разных дел! Его разгоряченный мозг пылал – столько всего ему надо было еще успеть сделать! Он даже не уплатил по счету в гостинице, он забыл об этом, да, видит бог, такая оплошность, ее необходимо исправить! Нет, этой ночью смерть должна его пощадить! Смилостивься, смилостивься хотя бы на час, чуть больше, чем на час! Боже праведный, да он забыл написать еще одно письмо, важное письмо, хотя бы несколько строк одному человеку в Финляндии относительно своей сестры, ведь речь идет о всем ее состоянии!.. В этом взрыве отчаяния его голова работала так напряженно и четко, что он подумал даже о своей подписке на газеты. Да, ведь и от этой подписки он не отказался, значит, газеты будут все время приходить, это никогда не прекратится, вся его комната будет забита газетами до самого потолка. Что ему делать? Ведь он уже полумертв!”.

Ясно, что после таких переживаний Нагель сошёл с ума и уже таким утонул в море, ища кольцо, чтоб не умереть в 12 ночи.

Позор, а не ницшеанец!

Те – люди редкостные. А этот Нагель – романтик. Те знают, что их идеал в принципе недостижим. А этот, как наивный оптимист, находит идеал в своей прекрасной душе. Только сумей отключиться от обыденности – и готово (цитата из ранней главы):

"Он отошел на несколько шагов в сторону, выбрал место посуше и лег на спину, вытянувшись во весь рост. Справа находилась усадьба пастора [где живёт Дагни], слева – город, а над ним безбрежным океаном раскинулось голубое небо.

Вот бы очутиться там, в вышине, побродить между светилами и почувствовать, как кометы своими хвостами овевают твой лоб! Как мала земля и как жалок человек! Чего стоит вся Норвегия с двумя миллионами крестьян и земельным банком для получения ссуд? Быть человеком ради такой малости? В поте лица, локтями проталкиваться вперед сколько-то там лет, полных забот, чтобы затем все-таки, все-таки исчезнуть! Нагель стиснул руками голову. Это кончится тем, что он сам уйдет из жизни, сам поставит точку. Хватит ли у него духу? Решится ли он? Да. Бог свидетель, он не пойдет на попятный в последний момент. И вдруг он почувствовал себя невыразимо счастливым от мысли, что у него в запасе есть этот простой выход. Он так разволновался, что на глазах его выступили слезы, и у него перехватило дыханье. И снова он как бы плыл по небесному океану, закидывал серебряную удочку и напевал. И лодка его из благоуханного дерева, и весла сияют, как белые крылья, и парус – полумесяц голубого шелка…”.

Искусство называют (Атанас Натев, 1966) непосредственным и непринуждённым испытателем сокровенного мироотношения конкретного человека. – А нельзя ли через 50 лет подправить определение и сокровенное мироотношение заменить подсознательным идеалом?

Мне представляется, что, напиши Натев свою формулу лет на 20 раньше и задай мой вопрос Гамсуну – Гамсун бы согласился. Он в 1890-м написал эссе “О бессознательной духовной жизни”. Не художественное всё же. Претендует на невыдуманность. Так Гамсун там рассказывает, что с ним был фантастический случай. Он заснул, читая, заготовив карандаш и бумагу для комментариев, проснувшись, написал карандашом два абсурдистских рассказа, опять заснул, а проснувшись утром не вспомнил, что писал ночью. Но почерк был – его. И в то же утро он сообразил, что один рассказ был переделкой прочитанного им несколько недель назад рассказа в американкой газете на норвежском языке, которую он прочёл тогда всю, ища подначек себе лично. Происхождения второго рассказа он не вспомнил. Как и самого факта ночного писания. – Так вот даже в этих абсурдистских рассказах Гамсуну не открылось, что он образно выразил свой ницшеанский идеал недостижимого нехристианского иномирия с чертами абсурда и тому подобной метафизики.

Испытательная функция искусства – исключительная. Больше ничто не выполняет такую функцию. А у него функций много. Есть компенсаторная. Если Гамсуну нужно было изжить в себе романтика, всё никак не умирающего, он вполне мог написать “Мистерии”. – Тогда роман произошёл бы точно не от подсознательного идеала, а был бы выбиванием клина романтизма клином неописываемого ницшеанства, ве`домого сознанию автора ещё раньше. Тогда неописываемое ницшеанство было бы минус-приёмом о желанном, сознаваемом. В самом деле, каких только идеологов ни поминает Гамсун в романе: Гладстона, Карла Маркса, Вагнера, Шекспира, Ницше, Бисмарка, Кери, Парнелля, Юхана Арендта, Толстого, Гюго, Бьернсона, Понтуса Викнера. И о всех поговорил. Даже об Эвклиде:

"…даже Евклид со всеми своими аксиомами ни на эре не прибавил ничего к основным жизненным ценностям”.

Только о Ницше – ни слова. Почему?

Чтоб выдавить из себя изображаемый романтизм неизображаемым ницшеанством?

Книга Ницше “Антихрист”, испепеляющая хлюпиков, впервые напечатана в 1895 году, через 3 года после “Миражей”. Книга Нордау “Вырождение” – в 1992-м, тоже поздно. “Человеческое, слишком человеческое” достаточно рано вышла, чтоб Гамсун её читал. Он больше всего зачитывался книгами Ницше до 1886 года.

"Один вопрос, по-видимому, вертится у нас на языке и все же боится быть услышанным: можно ли сознательно пребывать в неправде? или, если это неизбежно, то не следует ли тогда предпочесть смерть?” (Ницше.1878. http://lib.ru/NICSHE/chelowecheskoe.txt).

“А что, если удовольствие и неудовольствие так тесно связаны друг с другом, что тот, кто хочет иметь возможно больше первого, должен иметь возможно больше и второго, — что тот, кто хочет преуспеть в “небесном восхищении”, должен быть готовым и к “смертной скорби”?” (Ницше. 1882. http://modernlib.ru/books/nicshe_fridrih/veselaya_nauka_la_gaya_scienza/read).

“Наши самоубийцы дискредитируют самоубийство – не наоборот” (Ницше. 1882-1885. http://lib.ru/NICSHE/mudrost.txt).

“Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть” (Ницше. 1887. http://lib.ru/NICSHE/zaratustra.txt).

Впрочем, это уже после 1886-го года.

Но что, если Гамсун самостоятельно дошёл до позорности самоубийства слабака? И что, если в подсознании это родилось?

За положительный ответ говорит любовность описания Нагеля.

23 ноября 2016 г.

07.01.2017
20:44

Наблюдение.

06.01.2017
12:30

Беда. - Беда?

03.01.2017
16:56

Новый реализм!