18.12.2002
14:08

Бери шинель, пошли домой┘

22.11.2002
13:27

Кому же грозила ╚Русская сила╩?

13.11.2002
16:05

Русская литература: возвращение смыслов

11.11.2002
11:23

О двух Россиях┘

05.11.2002
14:32

╚В поисках России┘╩

25.10.2002
15:45

Серое время

22.10.2002
11:50

О литературной критике

10.10.2002
14:52

"Везде мне грезится священный образ Твой"

08.10.2002
12:09

В поисках ⌠мужичьей святости■ (к 75-летию гибели С.А. Клычкова)

I.

Освобождение или гибель?

Какими всё-таки смешными и наивными выглядят все те ⌠идеологические неприятности■ - цензура, ⌠высочайшее неудовольствие■ и прочие погремушки самодержавной государственности, портившие кровь русским писателям 19-го века, на фоне будничных и поставленных на поток ⌠отлучений от жизни■, каких нашей словесности пришлось вкусить в 20-м веке предостаточно. Что не судьба писательская, то трагедия √ трагедия мученичества или трагедия предательства и ⌠самой печальной на свете измены: себе самому■.

Революции и гражданские войны никогда не вскрывают лучших черт человеческой природы: каины и авели междуусобья не так библейски отчётливы, как их древние прототипы, поэтому и после русской революции 1917-го года перед отечественной словесностью, уже расколотой на ⌠два отечества■, совершенно неизбежно встаёт обращённый к прошлому вопрос √ что же свято перед лицом ⌠пошлой и унылой■ империалистической войны, перед лицом кровавой и бессмысленной гражданской, перед лицом террора, каким бы цветом его не ⌠облагораживали■?

Не случайно, что тема святости появляется в те годы у столь многих, а главное столь разных русских и советских писателей √ образы отшельников и святителей, мучеников за веру выходят из-под пера ⌠буревестника революции■ А. М. Горького и ⌠последнего помещика■ И. А. Бунина, воина-монархиста С. С. Бехтеева и одесских пересмешников Ильфа и Петрова. Список можно продолжать √ но это тема отдельного исследования. Нас же интересует другое: неразрешённая 19-м веком (т. е. неоспоримо и наглядно не разрешённая) проблема святости, после всего происшедшего уже настоятельно требует в 20-м своего художественного и идейного разрешения.

Здесь не уместно говорить о ⌠революционной святости■, о ⌠новом обществе■ и ⌠новом человеке■, для которых создавались ⌠новые святые■ - это тоже отдельный разговор. Нас интересует идея святости в своём тысячелетнем на Руси и двухтысячелетнем, включая опыт Рима и Византии, православном культурном контексте и в своём развитии в русской словесности. Собственно говоря, в этом единственном своём виде, потому что все остальные ⌠святости■ - уже натяжки и кавычки.

И вот что удивительно, начало 20-го века принято считать временем выхода на историческую сцену нового действующего лица √ масс. Появляются соответствующие философские трактаты (⌠Восстание масс■ Ортеги-и-Гассета), мировозренческие манифесты (итальянские, а затем и русские футуристы), социально-экономические модели (марксизм в ленинской перелицовке) и так далее. Западный мир ⌠дозрел■ до появления нового персонажа в своих исторических судьбах. Но так ли дело обстоит в России, где в отличие от ⌠третьего сословия■ и пролетариата Запада, не просто основную, а подавляющую, становую для всей государственности в целом роль играет крестьянство √ 7/8-х населения?

Впрочем, в самом вопросе уже заключается ответ √ класс мелких собственников, со своим неведомым уже Западу тысячелетним укладом, проникнутым религиозным духом, несмотря на ⌠мир■ и ⌠общину■, отнюдь не обезличенный (как это полагается ⌠массе■), а неповторимо индивидуальный во всём своём множестве, такой класс при всём немыслимом натиске на него ⌠новой власти■, огнём и железом загонявшей страну в прокрустово ложе своих социально-экономических иллюзий, даже пассивно сопротивляясь своему уничтожению, просуществовал ещё значительный исторический период, так и не став удобной для манипуляций массой.

Потребуется ещё немало ⌠наступательных операций■ против крестьянства (голод и продразвёрстка, коллективизация, индустриализация, послевоенные сельскохозяйственные новации), прежде чем в России реально выйдет на политическую сцену раскрестьяненная ⌠масса■. Об этом убедительно и аргументированно писали ещё недавно И. Р. Шафаревич и покойный В. В. Кожинов.

Всё вышесказанное интересует нас только в той степени, что ⌠масса■ - понятие антихристианское, недоличностное (обезличенное), следовательно, и до идеи личной святости равнодушное, претендующее максимум √ на кумира. Весь 20-й век и есть история масс и кумиров. Однако, как мы говорили уже, Россия начала прошлого века, да и не только начала (судя по прозе ⌠деревенщиков■) и здесь наособинку. Её крестьянская (христианская) составляющая и духообразующая, то самое ⌠море народное■ - являлись именно глубинными хранителями идеи святости. Именно в ⌠народе■ искали утраченную правду и народовольцы, и славянофилы √ эти крайности русского духа. Там её прозревали Лесков и Достоевский, там её домышлял Толстой, оттуда ожидал возмездия и очищения Блок.

Неудивительно, что эта стихия, в конце концов, и выдвинула писателя, который в самые непопулярные для богоискательства времена посвящает основной массив своего творчества (романы и беллетристические сборники) развитию идеи святости, осознанной как проблема святости. Я имею в виду С. А. Клычкова. Думается, что уже настало время окинуть его творческую вселенную более пристальным взором.

Тем более, что существует эта вселенная в канонической трилогии: романах ⌠Сахарный немец (вариант ⌠Последний Лель■)■, ⌠Чертухинский балакирь■, ⌠Князь мира■ и (с теми или иными добавлениями или убавлениями) в сборнике ⌠Серый барин■. Что характерно √ повествование разворачивается вглубь истории, т. е. налицо обратная перспектива клычковской трилогии. И тому есть достаточные основания: то, что вековая мечта крестьянства о ⌠мужичьем рае■ и о земле, красными петухами озарившая крыши барских усадеб, не сбывается √ стало понятно довольно скоро. Украденная у эсеров аграрная программа большевиков сделала своё дело: обеспечила благожелательное невмешательство крестьянства в войну ⌠красных■ и ⌠белых■, до тех пор, пока новая власть не окрепла. После чего власть недвусмысленно дала понять, что у неё свои виды на крестьянство. По стране покатилась волна крестьянских восстаний, но было уже поздно. Багровые отсветы горящих барских усадеб сыграли дурную и злую шутку с поджигателями √ там, где спьяну ли, с либерального угару ли примерещился им ⌠мужичий рай■, начинался самый настоящий ⌠мужичий ад■.

И уже даже не столько невозможность разрабатывать идею святости на современном материале и, следовательно, давать те или иные оценки действительности (хотя, разумеется, и это), сколько осознание заслуженности случившегося (причём не одними мужиками, а всем народом: попами, дворянами, городским людом) заставляет Клычкова прервать свой первый роман в преддверии революции и отправиться на поиски мужичьей святости во времена стародавние.

Причём здесь налицо некий такой ⌠мужичий национализм■ или ⌠сепаратизм■, если хотите. И он, в конце концов, объясним √ в ⌠мужичьей Руси■ так долго искали правды и истины, отставшие от корней просвещённые классы России, так долго хождениями в народ втемяшивали народу эту мысль, что просвещённые выходцы из него, вдохновлённые и ободренные ⌠кающейся интеллигенцией■ (вспомните переписку Блока с Клюевым), и впрямь ощутили своё мессианство. Поэтому настойчивый поиск Клычковым именно ⌠мужичьей святости■, во-первых, более чем объясним, а во-вторых √ как бы заранее устремлён к крайностям. И именно благодаря этому, нам придётся столкнутся с той мыслью, что с ⌠попутническими■, ⌠узко-мужичьими■, ⌠старообрядческими■ романами Клычкова не всё так просто.

Да и, признаться, слава Богу, что не просто. C одной стороны, как пишет А. Воронский, ⌠писатель сумел показать спиридоновскую, дикую, дремучую Русь в её плоти <┘> Ни у Мельникова-Печерского, ни даже у Лескова нет такого телесного ощущения этой Руси. Революция, как это не странно с первого взгляда, помогла нашей литературе заглянуть в такую канонную Русь, так её почувствовать, как этого не было никогда.■ С другой же стороны √ многоуровневая система клычковских романов с обратной временной перспективой и живою игрой зеркальных отражений, таит в себе не только перекличку, но и полемику с его предшественниками, и в первую очередь √ с Гоголем и Лесковым.

II.

Отложенный ответ

Рассматривать любой из трёх романов трилогии в отдельности довольно сложно √ настолько они взаимопронизанны, и точно так же, как в хронологически первом (первым изданном) вспыхивает отсвет предыдущих (по времени действия), так и сам он, первый, посылает свет в глубину последующих (по дате публикации). Под светом здесь (используя образ зеркальных отражений) подразумеваются сюжетные линии и сверхзадачи их двигающие. Сверхзадача же у Клычкова одна, хотя во множестве сюжетных линий она разрешается по-разному и подчас даже параллельно (что и позволяет говорить о сверхзадачах). Но, так или иначе, а по большому счету она заключается не в чем ином, как в поиске и поверке (!) хранимой в народе святости. То есть в целом √ это традиционное для русской литературы 19 века развитие идеи святости, понятой как проблема святости.

Итак, первый в трилогии роман ⌠Сахарный немец■ (⌠Последний Лель■), посвящён ⌠империалистической войне■ и серым зипунам, переряженным в шинели √ той самой мужичьей Руси, которая является хранительницей идеи святости и вообще христианских устоев. Как она себя поведёт-проявит на фоне каждодневного убийства и унылой бестолочи многомесячной окопной жизни? Отгадка этой загадки откладывается, как и положено в романе, напоследок √ к хронологической и психологической его развязке.

А между тем, эта серая и мужичья Русь устами балагура и сказочника, бездетного старовера Прохора Пенкина по ходу действия рассказывает сказки-загадки об истинной святости и правде. Их в романе три.

Первая √ о царе Ахламоне. Очень понравившаяся в своё время Горькому, ⌠рассказка■ эта может быть нагружена какими угодно оттенками идеи святости, благодаря её вместительному фольклорному символизму, однако суть её неизменна и без затруднений считываема √ это повествование о душе человеческой, прилепившейся к ⌠земному■ (золоту, cтрастям, своеволию) и обезображенной этим. У царя Ахломона (образ души) - ⌠нос┘что речная коряга┘зубы во рту как горелые пни┘два глаза √ два омута тёмных■ и так далее. Жить с такой душой невозможно, особенно √ после встречи с царевной Зазнобой (самой ⌠ невестой прекрасной - жизнью■ по Клычкову). Поэтому отправляется непреображённая душа человеческая смиряться: ⌠собирать в сумку куски, в спину пинки■, т. е. нищенствовать и побираться (⌠нищенство духом■ по заповедям блаженств Господних). Предварительно, разумеется, ⌠бросив своё золото в море■, так как ⌠от золота не радость, а горе■, ⌠раздав одежды парчовые■ и ⌠пошив себе из дерюги новые■. И ⌠проходил так Ахломон (душа √ А. Ш.) по земле тридцать три года./ Перевидел много всякого народа,/ Возлюбил он человечью породу:/ И умных, и глупых, и добрых, и злых┘■ И под конец пути вновь встретил невесту-жизнь, царевну Зазнобу. - Что же ты потерял? √ спросила она его. ⌠ - Что иметь не надо ни человеку, ни гаду.■ - А что ты нашёл? ⌠ - Что надо иметь, чтобы в утробе матери не умереть.■ - отвечает душа. Это можно понять и как любовь, и как саму жизнь, невозможную без любви (ведь, в конце-то концов, преображённая душа-Ахломон обручается с невестой-жизнью, причём с вечной жизнью). О своём же преображении (в буквальном смысле) душа-Ахламон узнаёт, увидев своё отражение в воде: ⌠В кудрях шёлк, в речах толк, что стан, что рост, а уж как про-ост!..■

Таким образом, совершенно евангельский сюжет этой сказки подтверждает с самого начала романа мысль о хранимой в народе христианской мудрости, хотя сама сказка и является совершенно очевидно ⌠вставной новеллой■ и никаких сюжетных функций в самом романе не выполняет.

Вообще, забегая вперёд, скажем, что ⌠сказочнику■ Прохору Пенкину в романе отводится роль ⌠духовного рассудителя■ - той самой крестьянской (христианской) мудрости, только внешне искажённой неправдой староверчества (впрочем, взвес на весах истины самого староверчества √ в следующем романе Клычкова). Поэтому вторая ⌠рассказка■ Прохора повествует о ⌠правильных старцах■, живших ⌠в селе по прозванью Праведное■, сиречь о праведности и правде: человечьей и Божьей. Однако это совсем не та праведность, художественному осмыслению которой немало времени уделил Лесков. Тут праведность перетолковывается в извечное народное правдоискательство, потому, мол, что одного праведного жития по человечьей правде недостаточно: ⌠человечья правда √ посох, а Божья правда √ крылья■, ⌠человечья же правда, как каша с салом √ в большом и малом пропитана ложью, не то что правда Божья■. Поражённые на старосте лет таким открытием, ⌠правильные старцы■ пускаются на поиски Божьей правды √ навстречу им попадаются ⌠попы толстопузые■, ⌠монах в гарнитуровых штанах с шёлковой купчихой под ручку■, ну а всё больше бесы и черти, причём √ в самых святых местах: ⌠Ерусалине-граде■ да на ⌠Афон-горе■. В общем, довольно знакомый антицерковный раскольничий пафос (к сожалению, во многом уместный в предреволюционной России), который приводит к выводу куда как неожиданному: что Божья правда у чёрта ⌠в батраках живёт■ (то есть не совсем у чёрта, а у ⌠лешего Антютика■, который сам отмежёвывается от родства с нечистой силой и есть, по выражению Лескова, ⌠гений лесных родников, приставленный к ним народной фантазиею■).**

Так или иначе, но сама правда Божья, облечённая, впрочем, в весьма заковыристую словесную оболочку, и в этой ⌠рассказке■ оказывается абсолютно евангельской √ попросту в народном духе перетолкованными словами Христа о том, что Бог, как солнце, одинаково даёт свет и тепло всем √ добрым и злым: есть, говориться в ней, над землёю ⌠единый свет, ему ни конца ни начала нет■, по Его произволению ⌠прорастёт на земле всяк/ Зверь, злак/ Птица и гад/ И всякому он рад┘■

Так заканчивается и вторая ⌠рассказка■, так же как и первая являющаяся вставной новеллой, призванной заполнить ⌠окопную паузу■, ну и самое многое √ показать сложившееся недоверие к ⌠официальной■ церковности в народной душе и туманно намекнуть на правду раскола.*** Тем не менее, так же как и первая, она не приносит ничего нового в развитие идеи святости, а главное в разрешение проблемы святости, каковую слушатели, между прочим, очень явственно ощущают: и на фоне затянувшейся войны, и по тревожным вестям из дома √ если верить которым, сам бездетный вещатель народной мудрости, старовер Прохор Акимович оказывается в двусмысленном положении ⌠внезапного отцовства■. Да и вообще в мире творится не Бог весть что такое!

Однако третья ⌠рассказка■ Прохора Акимовича уже подгадывается как ключ ко всему роману и является не только сюжетно-необходимой, но и смыслообразующей в концовке ⌠Сахарного немца■, основная сюжетная линия которого посвящена зауряд-прапорщику Зайцеву √ Зайчику.

Происхождение Зайчика туманно в самом прямом смысле √ зачат он был (во всяком случае, мифологически) в утреннем тумане чудесным витязем, Князем Сорочьим и дочерью мельника

√ Фёклой Спиридоновной, обвенчанной уже с ⌠паспортным■ отцом Зайчика.

Здесь необходимо оговориться об одной характернейшей особенности клычковских романов: всё происходящее в действительности, получает в них как бы двоякое освещение √ налично-реалистическое и подспудно-мифологическое. Так и здесь: после девичьего сна на берегу Дубны (всего лишь сна!), куда стремительно врывается чудесный витязь на белом коне (одно воспоминание о котором, правда, заставляло позже Феклушу краснеть), она провела с законным мужем свою первую брачную ночь, поэтому родившийся впоследствии Николай Дмитриевич Зайцев есть очевидный плод их совместной жизни. Это реалистическая канва повествования.

Однако здесь нас интересует мифологическая канва этой причудливой судьбы, согласно которой Зайчик √ ⌠последний Лель■ и ⌠обещанный сын■ Князя Сорочьего, то ли правителя, то ли охранителя Сорочьего царства, этого своеобразного ⌠мужичьего рая■. И порождает Зайчика ⌠мечта народная■ отнюдь не затем, чтобы ему ⌠концы варить■ или мужичить, а как раз-таки (на фоне нарастающих революционных ожиданий и благоволящей к нему судьбы) затем, чтобы низвести Царство Божие (⌠мужичий рай■, ⌠Сорочье царство■) на землю.

Тем более, что странности (⌠мечтунчик■) и необыкновенная красота (⌠Лель■) присущи ему с детства (плюс некоторое литературное дарование). И больше того √ он и в самом деле ⌠почти святой■, праведник (разве что только староверского толка).

Однако в багровых языках пламени разгоравшейся революции маячил уже совсем не мужичий рай √ об этом мы говорили выше. Царство Божие вообще из огня и крови революций, как известно, не рождается, как его не расцвети народная фантазия √ в Сорочье ли царство, в разголу▓бую ли страну. Поэтому мессианская сверхзадача Зайчика оказывается (а по сути такова изначально) невыполнимой. Чему в реальном жизненном плане его судьбы соответствовало падение праведника.

Началось падение Зайчика прелюбодеянием. И оно, в полном соответствии с традиционным святоотеческим учением о грехе, повлекло за собой другой смертный грех, ещё горший √ убийство.****

---

Есть, правда, один вроде бы ⌠спорный■ момент: Клаша (возлюбленная Зайчика) √ его ⌠невеста в духе и истине■ (т. е. обручена ему в старообрядчестве) и потому её венчание с законным мужем в православном чине как бы не действительно. Однако, во-первых: Клаша √ дочь православного священника и старообрядческая романтика свиданий с Зайчиком для неё едва ли больше, чем просто увлечение; во-вторых, сама поспешная и малопочтенная ретирада Зайчика из палат возлюбленной верхом на свинье есть наглядный и типичный образ греха и грязи. Ну и, в конце концов, высшая объективность повествования свидетельствует о том, что происшедшее в спальне у замужней Клаши есть смертный грех, потому что начинающаяся с этого момента одержимость Зайчика, как уже говорилось, заканчивается убийством √ ничем не оправданным и бессмысленным убийством вылезшего едва ли не брататься немца.

---

---

Солдаты недоумевают о происшедшем. И вот здесь-то звучит третья ⌠рассказка■ Прохора Пенкина - о святом и разбойнике:

⌠Шёл однажды святой человек, пустынник такой, по дороге из пустыни в село■ и благословлял встречный люд пудовым крестом, ⌠какой носил вместо вериги.

Вот и встретился святому лихой-лиходей, подмостовный разбойник. Хотел его святой, как и всех, благословить пудовым крестом■, а тот подумал, что его хотят убить и ⌠полоснул■ святого ⌠аршинным ножиком■.

⌠В первый раз святой человек осерчал┘■ и прибил разбойника пудовым крестом насмерть. Так и повалились замертво друг на дружку.

Тем временем скакал по дороге ⌠верхом на осиновой палке■ чёрт и, увидев такую картину, задумался √ ⌠чью душу ему засунуть в суму да в ад волочить?..■ Думал, думал он пока не стемнело, а потом √ ⌠сунул в свою сумку обоих┘■

---

Вряд ли стоит добавлять, что история эта наглядно иллюстрирует судьбу Зайчика, с тою лишь разницей √ что пущенный ⌠высшей объективностью■ после этого едва ли не первый немецкий снаряд, угодив в его блиндаж, всё-таки не убивает подпоручика Зайцева. Во всяком случае, Клычков оставляет своего героя в тот момент, когда его раненым извлекают из-под обломков.

Тем не менее, памятуя об автобиографичности главного героя романа ⌠Сахарный немец■, (а также √ об известных его литературных дарованиях), можно предположить, что Зайчика, займись он в послереволюционой России литературой всерьёз, за его прозаические и стихотворные опусы с лешими и избяной Русью, в 30-е годы скорее бы всего расстреляли ⌠как попутчика■ и ⌠кулацкого поэта■, что, увы, и произошло, но уже в реальности √ с его автором.

(С. А. Клычков был расстрелян 8 октября 1937 года, в тот же день, когда Военной коллегией Верховного суда Союза ССР поэту был вынесен обвинительный приговор ⌠как активному участнику контрреволюционной организации ⌠Трудовая крестьянская партия■┘и за ⌠контреволюционную работу на идеологическом фронте■...)

---

*Печатается в сокращении. Полностью статья запланирована к публикации в будущем году журналом ⌠Москва■.

** В следующем романе Клычков развивает образ Антютика √ там он озвучивает идеи самого автора о гармонии с окружающим миром, которая то же есть неотъемлимая составляющая праведности.

Тем не менее, и мысль о том, что ⌠Божья правда нынче в батраках у чёрта служит■ не так уж неуместна в окопах надоевшей и бессмысленной бойни, какою показана германская война у Клычкова.

***Испытанию ⌠правды раскола■ Клычков посвятит следующий роман трилогии √ ⌠Чертухинский балакирь■.

****Здесь необходимо обмолвиться ещё об одной замечательной особенности романов Клычкова, которая несомненно вводит их в разряд ⌠большой прозы■: творец их всегда больше их автора (т. е. реального С. А. Клычкова). Дело в том, что та реальная действительность, та высшая объективность, которые присущи ⌠большой прозе■, скорее всего не как-то там характеризуют автора, а просто свидетельствуют о том, что ⌠Дух веет там, идеже хощет■ и что это уже вообще-то дело нечеловечье. Отсюда и у вызывающе ⌠неканоничного■ Клычкова абсолютно неоспоримая православная

04.10.2002
14:09

О "скотах, воюющих с нами", смертной казни и "русской деликатности перед Европой"

24.09.2002
12:46

Письма Смердякову ( от издателя)

09.09.2002
15:13

Письма Смердякову - 5

30.08.2002
12:36

Литературная Вологда

14.08.2002
14:43

Трагический голос России

07.08.2002
16:56

Долгие крики

27.07.2002
17:51

Письма Смердякову-4

25.07.2002
17:07

Письма Смердякову-3

18.07.2002
11:41

Письма Смердякову-2

14.07.2002
21:04

Письма Смердякову.

08.07.2002
19:24

На пороге дурной бесконечности