16.03.2007
15:15

ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И СОЛЖЕНИЦЫН

26.02.2007
12:13

Несколько слов об афоризмах, как жанре прозы и средстве манипуляции

15.02.2007
16:44

О российском крестьянине

21.12.2006
15:02

Человек пишущий (часть четвертая)

19.12.2006
12:15

Человек пишущий. Часть третья.

08.12.2006
16:27

. Кто есть что (часть вторая)

04.12.2006
15:47

Человек пишущий (часть первая)

16.11.2006
16:28

МИР ДЕТСТВА - МИР СКАЗКИ - МИР ЧУДЕС

09.11.2006
13:08

Зомби пишут для зомби

03.11.2006
18:18

О "Знамя"-носной ксенофобии

18.10.2006
15:31

Откровения душегуба

17.05.2006
20:14

КОЛОНДАЙКСКИЕ БУДНИ НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ или КУДА ПОДЕВАЛАСЬ ДОБРОТНАЯ РУССКАЯ НОВЕЛЛА, ИМЕНУЕМАЯ ПРОСТО РАССКАЗОМ?

 

Памяти Сергея Петровича Антонова,

автора повести "Дело было в Пенькове" и других произведений

ПОСВЯЩАЕТСЯ

 

Чукча - не читатель, чукча - писатель

НАРОДНАЯ МУДРОСТЬ

 

1. О профессионализме писателя.

 

Лет трак тридцать с небольшим назад началась продолжающаяся затем в течение добрых пятнадцати лет в "Литературной газете", "Комсомольской правде", "Литературной учебе" и ряде журналов дискуссия на тему "Отчего так плоха стала русская новеллистика и почему не умеют у нас писать рассказы авторы толстых томов и солидных книг?" Было сказано много мудрых мыслей, в том числе и такими бесспорными титанами новеллистики, как Николай Носов и Максим Зверев, Юрий Сотник и Василий Белов, иногда даже возникало нечто вроде спора, организованного главными редакторами, принимались решения вплоть до Правления Союза писателей СССР. Но все соглашались с тем, что рассказов хороших, добротных практически нет, русские писатели не умеют в краткой, сжатой форме повествовать о текущих изменениях в жизни страны, находятся на задворках истории и политики, плетутся в хвосте событий и ни в коей мере не выражают интересов и чаяний советского, едва ли не поголовно читающего народа.

Именно в те годы вспомнили издатели о книге Маяковского "Как писать стихи", сбили в небольшой сборник статьи С. Маршака, объяснявшего в тридцатые годы молодым писателям, как писать для детей, вышла книжечка статей К. Чуковского о профессиональных тайнах детской поэзии. Но самыми заметными явлениями следует признать выход серии академической книг "История эстетической мысли", а также собрание сочинений психиатра В. Выготского с его знаменитой работой "Психология творчества" и книги Сергея Петровича Антонова "Я читаю рассказ". В последней некогда знаменитый писатель учил молодых писателей ЧИТАТЬ классику, учиться у мастеров слова умению, в первую очередь, создавать художественные произведения в жанре новеллы-рассказа, давать надежду читателю на то, что его история очистит душу, направит помыслы его в хорошую сторону.

Мне, как слушателю семинара С. Антонова в "Зеленой лампе" при журнале "Юность", пережившего там снобствующих и презрительно смотрящих на нас сорокалетних мэтров Ф. Искандера и А. Битова, посчастливилось получить из рук Сергея Петровича книгу "Я читаю рассказ" сразу после выхода оной в свет. Ну, и прочитать ее тут же, конечно. И удивился тому, что участники все еще продолжавшейся тогда дискуссии о причинах отсутствия добротной новеллистики в русской литературе так и не удосужились ознакомиться с этой книгой. Более того, большинство участников нашего семинара умудрились тоже оставить книгу мастера на потом, чтобы, в конце концов, забыть о ней. Потому что одним из свойств пишущего по-русски человека является самоуверенность и четкое следование поговорке: "Без сопливых знаю все и обо всем". И новеллистика - основной жанр, в котором работают авторы начинающие, то есть литераторы, садящиеся за машинку либо за компьютер по велению души, продолжила свое существование в качестве Золушки. Она так и осталась непризнанной королевой литературной Вселенной в сознании литературных критиков, которые, в конце концов, отвернулись от рассказа, как такового. В результате читатель перестал понимать суть современной новеллистики, отказавшейся от основы своей - сюжета. Рассказ табуизировался сознании издателей, которые увидели коммерческую неэффективность выпуска сборников рассказов. И, наконец, жанр рассказа протух в сознании самих писателей, которые убедились, что труд, вложенный ими в написание короткой и емкой истории, не интересует издателя и перестал оплачиваться.

Таковы реалии современной новеллистики. Наличие премии за лучший рассказ имени замечательного советского рассказчика и стилиста Юрия Казакова, оккупированная коммерсантами от литературы и всякого рода экспериментаторами с формой, обилие наукообразных статей в наукообразных академических журналах и откровенная продажность литературных критиков, "делающих бабки" на написании дифирамбов на книги, написанные оплатившими издание своих томиков авторов и вовсе превратили рассказ в жанр, не достойный уважения ни критикой, ни издателями, ни книгопродавцами, ни читателями, ни самими авторами. Редкий мастер слова ныне решается на то, чтобы сесть за рассказ. Ибо знает, что опубликует его максимум в журнале с тиражом в одну тысячу экземпляров, не получит никакого гонорара, а в ЦДЛ какой-ни-то завистник обязательно вякнет что-то оскорбительное по этому поводу, породив насмешливые взгляды в сторону классика, ехидства бездарей и изжогу у жены. Вот написал, к примеру, год тому назад замечательный русский писатель Петр Алешкин прекрасный рассказ "Ванька-немец", опубликовал его в десятке изданий, масса людей восхитилось историей простой, гуманистической в своей сути, достойной пера У. Фолкнера, но так и не нашлось никого, кто привлек бы внимание к "Ваньке-немцу" прессы, критиков и номинаторов. Опять мелькают вокруг слова "рассказ" тусклые имена кремлевской и иерусалимской тусовки с историями порой и не бездарными, но какими-то искусственными, выдуманными, обязательно пошлыми и антигуманными.

Все это в совокупности вынудило меня, оставив основную работу над исторической хроникой "Великая смута", заняться статьей, в которой мне бы хотелось обратиться к молодому литератору, который еще не испаскудился в окололитературном болоте, не наслушался звучащих умно, а по сути весьма бестолковых слов о том, как и что надо писать, чтобы заработать литературным трудом хорошие деньги. Ибо всегда утверждал и продолжаю считать по сей момент, что повесть Н. Гоголя "Портрет" написана о художнике слова, а не кисти и красок, всегда советовал молодым литераторам сравнивать Чингиза Айтматова, например, времени написания талантливым гуманистом-провинциалом сборника "Материнское поле" и времени создания маршалом от литературы пошлого и квазикощунственного псевдоромана "Плаха". Всегда, следуя совету мудрейшего С. Антонова, говорил молодым, что автор литературного произведения просто обязан в творчестве своем следовать позыву души, от сердечной боли, от желания выплеснуть на бумагу наболевшее, важное равно и писателю, и другим людям. А уж проблему получения награды, гонорара и богатства писатель просто обязан оставлять на потом. Рассказывал о Рембо, о Кольцове, о Помяловском, ставшими титанами, но умершими в нищете. Не говоря уж о Пушкине, оставившем после себя долгов на пятьдесят тысяч рублей золотом.

Между тем, шкафы редакций, полки и склады журналов завалены новеллистической продукцией, которая создается многотысячной ратью дельцов от слова, почему-то уверенных, что написать рассказ может всякий умеющий сколь-нибудь связно выразить свою мысль, а в остальном все сыграет взятка ли, связи ли в литературном мире, а то и просто везение. И, как результат, редакторы тонут в море разливанном словесного дерьма, на страницы журналов, альманахов и книг, в Сеть вываливается словесный понос, в котором нет ни историй, как таковых, ни любопытных коллизий, ни замечательных характеров. Существование жанра рассказа обессмысливается, ибо авторы новелл зачастую даже не претендуют на то, чтобы оставить свой след в истории литературы. То есть творят Портрет старика-ростовщика, не более.

Перечислять имена подобных вольных и невольных халтурщиков, названия их рассказов - занятие из рук вон неблагодарное. Остается только поражаться трудолюбию и честности, профессиональности и мудрости редакторов отделов прозы ряда провинциальных журналов, которые, копаясь в литературных фекалиях, все-таки находят истинные жемчужины новеллистики, публикуют их в тщетной надежде на реакцию литературных критиков и читателей. Это, в первую очередь, "Сибирские огни", "Полярная звезда", "Север", "Дальний Восток", "Уральский следопыт", "Дон", из московских лишь "Наш современник", "Москва", "Молодая гвардия" и "Литературная учеба". Честь их редакторам и хвала за то, что дали возможность поведать миру истории, рассказанные ямальцем Леонидом Нетребо, бывшим таймырцем, ныне германцем Владимиром Эйснером, тамбовцем Николаем Наседкиным, покойным воронежцем Дёгтевым и многим другим настоящим русским литераторам, имена которых нынешней публике малоизвестны или неизвестны вовсе только потому, что речь идет о┘ настоящих писателях.

Но┘ при этом очень часто плохие ремесленники. Потому что творят, как поют соловьи, - по вдохновению, твердо уверенные, что данный им дар в состоянии справиться с любой поставленной задачей, а потому считают, что даже правильно формулировать перед самим собой задачу не имеет смысла, достаточно успевать пером за мыслью. Хотя, если вернуться к мысли, высказанной С. Антоновым в своей книге "Я читаю рассказ", потерянной, к сожалению, мною много лет тому назад и оставшейся лишь в памяти, автору новеллы, короткого рассказа следует, в первую очередь, поставить перед собой точную и твердую цель: написать историю, уложенную в определенном промежутке времени, таким образом, чтобы в рассказе был минимум необходимых для этого слов, максимум эмоциональной и фактографической информации и наличие конфликта либо характеров, либо положений, то есть, как минимум двух, но не более шести основных действующих персонажей, имеющих строгую индивидуальность во всем: от одежды до манеры речи и политических пристрастий. То есть идеальным рассказом следует признать фольклорный анекдот, в котором действуют персонажи-штампы: армянское радио, еврейская семья, русский пьяница и так далее. И всякий рассказчик должен следовать канонам именно анекдота, главный из которых - быть интересным от первого звука до последнего, вести за собой читателя по строго намеченному пути, не давать ему отвлечься на детали посторонние.

История, сочиненная писателем, отличается от анекдота тем, как правило, что в ней действуют вольно или невольно фигуры, которые имеют в реальной жизни прототипов. Даже если это - рассказ фантастический либо про всякую дьявольщину. Очень часто рассказ оказывается даже автобиографическим. И даже если история, поведанная читателю, абсолютно выдумана, понятна она может быть лишь благодаря узнаваемым деталям и образам, имеющим отзыв в сознании читателя с помощью метафор и сравнений. При этом всякого рода образность имеет свойство в течение лет дезавуироваться. К примеру, нынешнему семнадцатилетнему ничего не скажет такого рода выражение: пузатый, как первый секретарь. В то время, как отцы да деды его автоматически отметят в своем подсознании округлого высокорослого человека средних лет, даже с лысиной и даже в дорогом двубортном сером либо черном пиджаке, хотя об этом в тексте не сказано больше ни слова. Именно рассказ дает возможность читателю и автору узнать (узнать обоими, не только читателем) о случае (рассказ можно составить и из множества случаев, но всегда при этом один из них должен оставаться ключевым, решающим), из-за которого автор собственно и засел за бумагу. В "Станционном смотрителе" А. Пушкина, к примеру, этим ключевым случаем можно признать приезд старика к похищенной дочери в Санкт-Петербург, все остальные эпизоды этого рассказа сочинены для того, чтобы сфокусировать внимание читателя именно на последней попытке отца вернуть дочь из великосветского блудилища. То есть даже общепризнанный гений следует законам жанра, в котором пишет. И это замечание касается всей прозы Пушкина, и особенно его "Повестей Белкина", по которым Сергей Петрович учил нас писать рассказы. Хотя в "Легком дыхании" И. Бунина, прекрасно исследованном в. Выготским, случаем ключевым следует считать всю жизнь юной блудницы, а эпизоды - лишь в качестве составляющих оный.

При знакомстве с современными рассказами, особенно с опубликованными не в вышеперечисленных журналах Москвы, создается впечатление, что авторы их не читали только что названных классических произведений, знакомы с ними лишь по теле- и киноверсиям. Вкупе с усиленно вбиваемой ими в сознание масс ложью о полной трагизма и безысходности жизни в СССР, являющейся единственным мерилом художественной ценности произведений, публикующихся в "Новом мире", в "Знамени", в "Октябре" и прочих бывшесоросовских журналов, ремесленная недостаточность рассказов тамошних авторов тем более превращает новеллистику в жанр, отвергаемый читателем. Было бы не страшно, если бы за ними не следовали молодые писатели, доводящие рассказ до полнейших курьезов. В результате, литература, которая должна заниматься человеком и человечеством, занимается всем, кроме разрешения своей основной задачи. Уже не ждет российский читатель появления русского Мериме с его "Кармен", заставившей потрястись Стендаля, ему достаточно патологий В. Сорокина и гадюшника, сотворенного фантазией В. Ерофеева, западноевропейских в сути своей литературных алюзий В. Пелевина, пошлостей Т. Толстой. Ибо эти враги русской литературы ремесло свое знают, привлекают внимание к себе внимание издателей именно тем, что писатели честные, талантливые, знающие современную русскую жизнь, отвергают, - твердым следованием законам жанра.

 

2. О суррогате в прозе.

 

Не раз уж писал и говорил, что поиск нового автора для каждого читателя сродни открытию Америки: событие неожиданное, вызывающее восторг и одновременно страх, что обнаруженный тобой талант может подвергнуться искусу Златого тельца и отвернуться от своей души, обмануть ожидания читателя, лишить очередного заблуждения в отношении человечества. Но это - полбеды. Куда обиднее, когда оказывается, что автор, обладающий огромным творческим потенциалом, замечательный рассказчик, знающий жизнь не понаслышке, оказывается в плену целого букета ложных стереотипов и литературных штампов, которые погребают под собой то, что для литератора является главным, а для читателя - тем, чего ради стоит тратить время и силы на преодоление сюжета и понимание поступков героев. Чем дальше отступаем мы от времени поголовной грамотности в модернизированную электроникой средневековую дикость, от времени существования творческих профессиональных союзов, как кузниц кадров, тем заметнее становится регрессия русских литераторов, их полное непонимание характера и сущности даже собственных литературных произведений. Основной бедой нынешних литераторов стало незнание основ ремесла и обязанностей автора перед читателем. Все это в совокупности заставило меня предложить читателю, а также писателям потратить время на прочтение и оценку ряда выходящих за счет авторов книг, степень их необходимость обществу и уровень художественности.

Книга Эйснера, покуда первая у автора, издана на русском языке в Германии. Она - из числа того небольшого числа настоящей по стилистике русской прозы, которая настолько самодостаточна и крепка в духовной сущности своей, что отметает вышеназванные сомнения в отношении порядочности автора, ставит этого писателя в положение особое: Владимиру Эйснеру веришь. Веришь, к примеру, тому, что главный герой главного рассказа сборника "Макарова рассоха" старик Евдоким Нилович, ненавидящий капканы, охотящийся по старинке пастью, прожил жизнь свою именно так, погиб именно так, как описал это Владимир Эйснер. Иначе и не мог Евдоким Нилович жить, да и умереть не мог по-другому. Ибо такова доля героя трагедии - найти смерть в бескомпромиссной борьбе от рук злодеев, силою физической и волей не уступающих в совокупности своей силе и воле героя.

И это - главное достоинство рассказа, полного страстей, неизрасходованных желаний и┘ непрофессионально поданных читателю эпизодов. Ибо большая часть достоинств рассказа есть не свидетельство реализации творческого потенциала автора, а результат ЗНАНИЯ ЧИТАТЕЛЕМ других произведений других авторов вполне определенных жанров, имеющих строгие законы и четко выраженное своеобразие, а Владимиром Эйснером в данном рассказе перемешанных так, что на ум приходит только одно определение: эклектика.

Начнем с того, что в авторской задаче угадывается трагедия - жанр высокий, как утверждал еще Аристотель, а потому требующий особо бережного отношения к главному герою, которого не достаточно убить волей автора, его надо поставить перед силой обстоятельств таким образом, что все эти обстоятельства в совокупности своей становятся Роком, который приводит его к смерти, как к единственно возможному выходу из создавшейся ситуации. Если сюжет не выполняет этого единственного и главнейшего требования, то жанр автоматически превращается в драму, мелодраму, а то и в трагифарс. Так что же нам представляет В. Эйснер?

Фатум, рок довлеет над ищущими клад в земле обледенелого Заполярья и палящими друг в друга из карабинов пришельцами с Большой земли. Миллионы лет назад побережье Ледовитого океана имело иной климат, там росли сосны, с них стекала смола, каменела, превращалась в спрятанные под сугробами осколки солнца, которые люди тундры, подобные Евдокиму Ниловичу, знали, любили, берегли, а прибывшие с Большой земли осоловелые от жадности нелюди решили присвоить, забрать, увезти в теплые земли, дабы уж там превратить это чудо природы во всевозможные украшения, кустарные поделки и делать на них, делать и делать баксы. Именно ради получения этих заморских дензнаков люди, приезжающие в Заполярье с Большой земли, готовы на совершение всех мыслимых и немыслимых поступков, вплоть до преступлений, вплоть до убийств.

Все есть это в рассказе. Но обо всем сказано мельком, с долей стыда автора за то, что пытается говорить о высоком, с желанием эдак подольститься к современному читателю бульварной литературы, отвыкшему от слов и понятий Честь, Свобода, Совесть, Долг. Автор, поставив во главе сюжета конфликт двух нравственных категорий, олицетворенных в деде Евдокиме и Андрее, сам себя как бы оскопляет, заставляет перенести внимание от конфликта двух мировоззреий на проблему благодарности и неблагодарности, вставляя в сюжет элементы жульничества и слабости антигероя Андрея, оставляя при этом Евдокима Ниловича человеком цельным и сильным, способным противостоять бандитам если не физически, то духовно. Таким образом, жанр трагедии разваливается уже в самой конструкции характеров литературных персонажей, средства как бы подменили цель, снизили художественно-эстетический накал, перевели рассказ в жанр даже не драматический или мелодраматический, что само по себе было бы здорово, а превратили (и то не совсем, но об этом ниже) здесь трагедию в вестерн.

В традиционно вестерном ключе описана находка Евдокимом Ниловичем человеческих трупов и тяжелораненого Андрея в Макаровой рассохе. Именно она, как встреча знаменитым Маккеной умирающего индейца, предрешает совместную судьбу этих персонажей. И штампу этому следует развиваться в русле именно вестерна - с совместным поиском сокровищ. Либо столкнуть лбами два мира, два образа мысли, два мировоззрения. Но┘ как на грех, залежи янтаря уже Андреем каким-то образом обнаружены, даже имеется у него почти пиратская карта, за которой охотятся современные пираты, то есть авантюрно-приключенческая линия сюжета осталась как бы за кадром, нарушая законы вестерна. И автор решает перевести сюжет в жанр шпионского триллера┘

Это ощущается уже в самом начале рассказа. Потому как собаки в час сна старого охотника, случившегося после тяжелого дня, отданного на спасение Андрея, совершили (возможно впервые в жизни) грех, непозволительный никому в тундре - псы сожрали весь продуктовый запас Евдокима Ниловича. Деталь, отмеченная автором, как мимолетная, не развитая далее в сюжете, не оцененная ни одним из персонажей, и уж тем более читателем, остается сама по себе, хотя в данном случае должна нести едва ли не сакральный смысл. Тут должно было автору до высот евангелической причты. Ибо, если уж нарушено табу на человекоубийство в тундре самими людьми, то животным совершить свой животный поступок тем более пристало. Развитие этой сюжетной линии могло бы оправдано даже с развитием вестерной коллизии.

Но┘ "Тут выкатилось пышное кустодиевское солнце и враз пригрело отсыревшую палатку, отдыхающих собак и спящего деда, очень похожего издали просто на кусок оленьей куры" - написал после этой сцены автор, и в душе у читателя просыпается надежда: авось, все кончится хорошо. Какая уж тут трагедия, если и солнце над тундрой выгвоздилось, и старика пригрело, и вообще оставаться, оказывается, в русской тундре без еды - это тебе не на американской Аляске, где за кусок пемикана люди друг другу резали сто лет тому назад глотки. Заявка на трагедию вдруг обещает превратиться в добрую и милую сказку о добром дядюшке-индейце из общества защиты животных, готовом накормить собак собственным своим мясом.

Вот ведь как получается порой: все верно написано, все правильно, достоверно, честно, а пара фраз в совокупности своей рождают ложь - и рассказ грозить пойти насмарку. Мне доводилось бывать на Таймыре и на Ямале время недолгое, но достаточное для того, чтобы пообщаться с тамошними коренными народами, увидеть и, как мне кажется, понять систему их взаимоотношений с оленями и собаками. Главное в этом все-таки симбиозе организмов - это принятие животными за человеком звания хозяина, права его казнить, миловать и┘ кормить, обрекать на смерть. Собаку, покусившуюся на человеческую порцию еды, казнят лютой смертью, а не приближают к себе еще больше, как это описано в рассказе В. Эйснера. Либо основательно наказывают, указывая животному на причину такого отношения к нему. Воля человека должна быть выше воли скотины. И конфликта между ними быть не должно, иначе погибают в тамошних условиях оба. Сказки доброго дядюшки Римуса могли родиться в южных Штатах с их благословенным климатом, но не в чумах долганов, выживающих в борьбе с суровым климатом.

Но автор все-таки задумал трагедию, а трагедии нельзя кончаться хэппи эндом. И Таймыр - не та земля, где страсти могут тлеть и гаснуть. И Макарова рассоха, которая "девять месяцев не течет, а три месяца течет в янтарных берегах", обагрившись кровью человеческой, спешит пожрать оставшихся пока еще в живых вопреки воле запутавшегося в своих планах автора. Ибо: "Завидев избушку, собаки сильнее натянули алыки, дед радостно всполошился, но Андрей только горестно сомкнул тяжелые веки: над крышей высоко взвилась тонкая жердь с антенной. Рация┘"

В этой фразе, мне кажется, должна быть сосредоточена вся суть конфликта рассказа "Макарова рассоха". Человек с Большой земли, русский человек новейшего времени Андрей являет здесь как бы один полюс в битве Добра и Зла. Он спасен от верной смерти полюсом противоположным - старым долганом, потомком русских первопроходцев и якутов, человеком старых традиций и старого понимания места человека на земле. Андрей, находясь на грани между жизнью и смертью, с двумя пулями в теле, замерзший, горюет (слово, использованное автором) не о том, что спаситель его остался без съестного, выбился из сил, спасая Андрея, он просто не желает добра ни влекущим его по снегу собакам, ни Евдокиму Ниловичу. Явление, прямо скажем, в русской литературе редчайшее, едва ли не уникальное. Да что там в русской, в мировой литературе практически нет такого рода монстров, каким нам изначально представлен ловец удачи Андрей. И это - уже третья заявка на трагедию, вновь оторванная от предыдущих заявок, существующая сама по себе, искренне волнующая автора, заставляющая вспомнить знаменитые истории Джека Лондона о Смоке и его друге Малыше, прочие клондайкские истории. Автор, а вслед за ним и читатель, готов к замене трагедии на этот раз историей романтической. Но┘

Когда критики называют В. Эйснера современным Джек Лондоном, они, по-видимому, просто не понимают, что американский писатель, описывающий Клондайк начала 20 века, был, в сути своей, романтиком, писателем, являющимся продуктом общинной цивилизации и гуманистской культуры, взявшей свое начало в эпоху Возрождения. Герои Лондона, оставшись вдвоем голодными наедине с Белым безмолвием, заняты взаимной поддержкой, спасением друг друга, ибо и без слов о Боге они знают, что есть грех, а что есть поступок праведный. В. Эйснер - литератор новой русской формации, выросшей из рассказов В. Шукшина о ложно понимаемом бандитском героизме, обогативший свой жизненный опыт перестройкой и прочими сломами понятий нравственности и долга человека перед обществом. То есть намек на романтизм у Эйснера может случиться, но не развиться в сюжете. Автор "Макаровой рассохи" не может не выражать девиза новых русских: "Человек человеку - волк".

Ни бандит из знаменитого рассказа Шукшина, убивший своего спасителя-охотника, ни Андрей из "Макаровой рассохи" не являются носителями зла, как такового. Они как бы олицетворяют новый порядок взаимоотношений людей на Руси, который во времена Василия Макаровича лишь становился на ноги, набирал силу в воровских малинах, в точках общепита и в складах мануфактуры, а во времена Андрея уже укрепился в России задницей на всех уровнях и во всех структурах государственной власти. Бандиты, охотящиеся на Андрея и убившие старика-охотника, и сам Андрей не имеют понятия о чувстве благодарности, они живут лишь скотскими желаниями потреблять, стремятся лишь к личному обогащению. И все мешающее осуществлению этого желания эти герои русского Клондайка сметают со своего пути. Частью своими руками, как это делают "братки" в анализируемом рассказе, частью чужими, как это фактически совершил Андрей, когда автор разобрался наконец , чем он закончит ссвой рассказ.

Дальнейшее после похищения Андреем предохранителя из рации повествование "Макаровой рассохи" интересно уже не тем, ЧТО произойдет по ходу сюжета, а тем, КАК это происходит сегодня на гигантской территории русского Заполярья. Владимир Эйснер - уже не романтик, он жесткий, трезвый реалист, он предпочитает скатиться до натурализма, но не пойти по пути романтических клише, которые от него вдруг заожидал привыкший к сладкому сиропу читатель современных страшилок. Андрей нарочно уничтожает рацию Евдокима Ниловича, ищет ответа на космогонически звучащий вопрос старика: "Зачем, однако, камушки мало-мало воруешь?" - не вникая в самый смысл этих слов, как впрочем, не волнует эта проблема и автора. Андрей спорит с неграмотным, но имеющим оставшуюся от предков Библию Евдокимом Ниловичем о Боге, которого сам не почитает, но на всякий случай боится. И по выздоровлению от полученных ран, Андрей уходит на место, где его чуть не убили, там втайне от старика собирает янтарь в пластиковые мешки, прячет добытое богатство в укромных местах, недоступных взору долгана. И при этом, благодаря с симпатией относящемуся к Андрею автору, остается вполне симпатичным читателю человеком. Фраза: "Покидая избушку, Андрей не мг улыбнуться идиллической картине: на зеленой завалинке, угревшись на осеннем солнышке, мирно спали Евдоким и его собаки", - как бы завершает эту часть рассказа, написанного в жанре едва ли не арктической буколики, если таковое понятие прилично по отношению к двум мужчинам, живущим в одной заимке в тундре.

Но читатель уже знает, что улыбка Андрея - от лукавого. Идиллические картинки в пастельных тонах писали в детстве своем идеалисты-декабристы и их фантасмагорично героические жены, но порожденный прагматичной философией ельцинской России Андрей может лишь казаться умиленным (сугубо по Д. Карнеги, напоказ, не более), все существо его находится вне спящего старика-долгана. Невозможно поверить, что лишивший старика-охотника связи с внешним миром искатель сокровищ, едва не убитый своими собратьями по ремеслу, которых он сам называет "братками" и от которых тщетно дистанцируется в своих мыслях, может действительно видеть в долгане кого-нибудь иного, кроме как конкурента. Автор насильно надевает на монстра Анлрея маску добродетели, хотя монстр не только не чинит рацию, но и не возвращает старику предохранителя. Что это: упущение автора или важная психологическая деталь? Нет ответа┘ Но отсутствие ответа на этот вопрос сразу ставит эту часть рассказа в жанр детектива.

Далее автор пишет вестерн. Андрей будет долго наблюдать за прилетевшими к янтарной залежи на вертолете "братками". Он увидит, как отроют и осквернят могилу погибших его товарищей. Он увидит, что, добыв из могилы карту, бандиты направятся в сторону охотничьей избушки с беспечно ожидающим там Андрея стариком. Андрей хорошо расслышит очереди автоматов, полосующих бросившихся на защиту хозяина собак. Он даже успеет увидеть, как конкуренты его выбрасывают старика из летящего высоко над тундрой вертолета┘ И описано это все столь жалостливо, столь подробно, с таким знанием деталей, что вызывает искренне сострадание и ставит эту часть рассказа в жанр хорошо сработанного киносценария жанра плаща и кинжала.

"Чувство раскаяние и запоздалая злость удвоили силы┘" - пишет автор об Андрее после свершившегося злодеяния. - Стрелять надо было, сразу надо было стрелять┘"

И многим читателям кажется сие раскаяние Андрея апофеозом рассказа "Макарова рассоха", его кульминацией. Потому как мыслят нынешние читатели логикой и правдой Большой земли и логикой Андрея. Для лубочного рассказа о благородном разбойнике данной фразы было бы достаточно. Здесь автору следует заставить новоявленного русского супермена приставить приклад винтовки к брюху и перестрелять мерзавцев. Стереотип сознания кинозрителя постперестроечного общества требует именно этого решения┘

┘ Но Таймыр запоздалого раскаяния в деле человекоубийства не приемлет - автор это знает. Слишком мало народа живет на заполярном полуострове, слишком ценна жизнь каждого человеческого индивидуума, слишком большую силу набирают на Таймыре прибывшие туда с Большой земли и распоясавшиеся злодеи из Москвы и Красноярска. Это - разные люди, находящие друг от друга дальше, чем земляне и инопланетяне. Согласно логике Таймыра, Андрей - соучастник убийства старика-охотника, согласно законов Большой земли - даже не свидетель этого убийства. И Андрей должен, согласно логике общества, вскормившего его, сунуть морду в груду камней и застыть так в ожидании, когда вертолет улетит восвояси, если автор остается верен своему желанию повествовать правду жизни. Вот она - трагедия личности, не решившейся на поступок, эдакий Гамлет 21 века в русском Заполярье. Возможность, данная сюжетом писателю возвыситься до уровня автора великого произведения┘

Однако, В. Эйснер решает пойти по проторенному американским кино стереотипу - превращает мерзавца в благородного мстителя, возвращается к жанру вестерна. Не потому, что это решение следует из художественной логики рассказа, а потому, что Эйснер понял, что пора ему завершить рассказ. Если уж Добро не может победить Зла, то достаточно восстановить справедливость в виде отмщения за смерть безобидного старика, считает автор. Андрей берет винтовку, добивает раненного пса (из сострадания, конечно, ибо это логика Евдоким Ниловича требует раненного излечить, новые русские его пристреливают), потом поджигает вертолет, расстреливает, как куропаток, бандитов, сохраняя жизнь лишь пилоту, ибо вдруг┘ " в прорези прицела появляется вдруг печальный дед Евдоким". Вкупе с воспоминаниями о вычитанных Андреем из Библии слов это видение так воздействует на супермена с неостывшим от предыдущих убийств оружием, что рука его с карабином опускается┘

Рождественский рассказ прямо-таки. Так и хочется увидеть порхающих над охотничьей избушкой херувимов, поющих Осанну ангелов и торжественный прилет набитых омонавцами вертолетов во главе с губернатором, объявляющим месторождение янтаря, из-за которого, как подразумевается в рассказе, разыгралась эта кровавая драма, достоянием всех народов Российской Федерации и назначением Андрея начальником эксплуатационного участка.

То есть рассказ, задуманный, как трагедия, сменив пять личин, оказался в результате заурядным повествованием, написанном на живом, экзотическом материале, который и привлекает основное внимание читателя. Если учесть, что рассказ этот написан по-русски грамотно, без о модного ныне блатного сленга, стилистически верно, с хорошо и со вкусом включенными в текст диалектизмами и словами из быта народов Севера, то его вполне можно признать удавшимся. Потому многие из современных редакторш с удовольствием включат его в журнальные публикации. А как же иначе? Ведь получился вполне удобочитаемый рассказ, сюжет которого легко забывается буквально через месяц, оставляя разве что информацию в памяти о том, что янтарь можно найти не только в Прибалтике, но и на побережье моря Лаптевых. Автор, таким образом, невольно, но надругался над тем, что самому ему особо дорого - над памятью своей о людях Севера, с которыми прожил бок о бок многие годы, будучи охотником промысловиком, метеорологом и путешественником к Северному полюсу. Отказавшись от жанра трагедии, он как бы признал жестокую необходимость вымирания людей общинной культуры во имя торжества так называемых сильных индивидуумов. То есть налицо - явление произведения, анписанного на русском языке, но не по-русски, скорее, по-еврейски, по-европейски, по-американски. Ибо пушкинского "Чувства добрые я лирой пробуждал" здесь нет. А нежелание следовать канонам и для нерусского читателя делает этот рассказ малозначимым и лишь поверхностно интересным.

Что потерял автор в потенции этого рассказа?

Старик-долган, по сути, и врагом-то убившим его "браткам" не был, не мешал, а был опасен лишь в абстрактной своей ипостаси: мыслил не по-новорусски, жил по дедовскому укладу, верил в Бога по-стародавнему и берег свою землю. То есть конфликт героя и антигероев в рассказе "Макарова рассоха" должен быть заключеным не столько в сюжетной коллизии, напряженной, приключенческой, очень динамичной и прекрасно выписанной хорошим литературным языком, а в противопоставлении двух миров, двух способов мышления - доперестроечного и послеперестроечного - лиц, ранее принадлежавших одному народу - советскому, - а потом расколовшемуся на два одинаково говорящих, но совершенно разных сообщества: русские и якобы русские. Интересна оригинальная заявка на тему: русским в сути своей оказывается долган, а якобы русскими врагами его являются те, кто в паспорте пишутся русскими. Мысль эта намечена в подтексте, в нюансах речи персонажей, в том, как они глядят на мир и что видят в нем, чего никогда не обнаружат, в списке духовных ценностей, которые защищают люди с Большой земли и долган Евдоким Нилович друг против друга. Все это могло бы присутствовать в рассказе, пусть даже увеличив его для этого двух-трехкратно, но фактически отсутствует. И делает рассказ "Макарова рассоха" фактически творческой заявкой.

Но этот рассказ и подобные ему недоделки публикуются, приходят к читателю, воздействуя на сознание его и издателя именно таким образом, как было сказано в первой части этой статьи. Хотя вины В. Эйснера в этом, мне кажется, нет. Это - беда его. И беда множества читателей, которым рассказ понравился, а потом им вдруг показалось, что им о чем-то не договорили, их словно обобрали, не сказав главного. Ибо на уровне подсознательном мы все еще воспитаны на фольклоре наших предков, видим окружающий нас мир иначе, нежели о нем клевещут с экранов наших телевизоров, читаем книги потому, что верим, что писатель знает то самое главное Нечто, что ускальзывает от нас.

А нам подсовывают суррогат.

 

3 Зачем было все это написано.

 

Я намеренно взял для анализа жанрового своеобразия рассказ писателя по многим параметрам замечательного, достойного публикаций и внимания публики. Если уж В. Эйснер, профессиональный ученый и обладающий широким кругозором литератор, допускает в своем творчестве вышеперечисленные просчеты, то говорить о причинах наличия большого числа слабых в литературном отношении рассказов у авторов порой просто неграмотных либо взявшихся за перо по причине наличия свободного времени, не имеет смысла. И, тем не менее, рассказы тысячами людей пишутся, в редакции приносятся, в книгах за счет авторов публикуются, рынок печатной продукции захламляют.

Призывать этих горе-литераторов к отказу от писанины и неприлично, и даже преступно. Если человек тратит свою жизнь на перевод слов и мыслей на бумагу, "┘ значит это кому-нибудь нужно┘ Значит это необходимо, чтобы на небе зажглась хоть одна звезда" (В. Маяковский). Таким людям надо просто помочь, посоветовать им поучиться у классиков, вынудить, чтобы они прочитали хотя бы "Повести Белкина" А. Пушкина, вышеперечисленные книги по теории литературы, другие многочисленные методики для начинающих писателей, неизвестные мне. Объяснить им, что писать надо честно, добросовестно, стараясь быть, во-первых, понятными читателю, во-вторых, не угождать обывателю или власть придержащим, повествовать искреннее, о том, что автора действительно волнует.

Это важно хотя бы потому, что именно в этом случае не может возникнуть проблемы, например, поиска сюжета. Мир вокруг полон ими. Я, к примеру, могу с налету выдать на гора с налету кальки трех десятков сюжетов. Проблема лишь в том, чтобы рассказы эти были СДЕЛАНЫ профессионально и честно.

Честность стала в современной литературе вообще понятием анахроничным. К примеру, я читал в доброй дюжине современных книжечек о том, что в СССР на всем протяжении его существования наблюдалась дикая нехватка моющих средств, хотя такого рода казус случился на моей памяти всего однажды - в конце перестройки и продолжался с 1990 по 1992 год: враз исчезли с полок магазинов, стали стратегическим материалом мыло и стиральные порошки. Дефицит был заранее запланирован и финансирован людьми из окружения Ельцина с целью взбаламутить самую инертную в политическом отношении массу населения - советских домохозяек. Или вот народилась вдруг целая армия лиц, пострадавших от Сталина и советской власти. Не дали, к примеру, Авдеенко Сталинскую премию за сценарий фильма - уже и жертва культа личности, не позволили Крамарову сыграть Гамлета - уже и жертва советской власти. И так далее, и тому подобное. Но, даже и Гамлетов сыграв, и получив море премий, многие продолжают кричать, что сделали бы свою работу много лучше, чем сделали, если бы им не мешали партком, местком и чекисты. Хотя при этом все эти нынешние "страдальцы" оказываются на проверку бывшими членами партии и стукачами, каким был, например, поливший помоями актеров театра на Таганке Валерий Золотухин - писатель третьеразрядный, сплетник в сути своей, но актер, бесспорно, даровитый. Его грязные и подлые книги обрабатывали пройфессиональные редакторы, выпускали на хорошей бумаге и в хороших переплетах за счет┘ небезызвестного Япончика. В результате, может статься так, что в анналы литературной истории России конца двадцатого века может попасть именно он, а не гениальный, допустим, рассказ раннего Ф. Искандера "Колчерукий" или абсолютная новелла М. Шолохова о сути Гражданской войны "Родинка". И это - еще одна причина, заставившая меня взяться за эту тему и призвать других литературоведов и литературных критиков к соучастию в дискуссии на тему: "Я читаю рассказ".

 

Валерий Куклин,

Лауреат премии имени Льва Толстого СП России

20.03.2006
13:30

Не лгите - и не судимы будете

09.03.2006
12:35

Профессия - русский эмигрант

13.02.2006
12:43

О романе, как об акте гражданскому мужества и честности русского писателя (о книге Е. Чебалина ╚Гарем для ефрейтора╩)

27.01.2006
17:55

Несколько слов вдогон и по теме...

16.01.2006
15:41

Казахстан √ поле битвы мировоззрений

10.01.2006
12:18

Вещую, аки оракул

20.10.2005
12:07

Есенин в Казахстане

11.10.2005
13:37

Там, где много лет идет война...